Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 54 страниц)

– Полетите тогда, когда получите приказ, – сказал Николай и, помолчав, добавил: – а вообще сегодняшней встрече можете радоваться: память о таком дне останется на всю жизнь. Товарищ Сталин летчиков любит, о них заботится, в любое время дня и ночи готов принять и выслушать авиатора, вернувшегося с оперативного задания. Здесь – центр авиации южного фронта, и дорог нам каждый человек, умеющий драться в небе.

Молодо блестели глаза Тентенникова, и, низко на лоб надвинув козырек фуражки, он громко сказал:

– Хорошо вы говорите, Николай Алексеевич! Мне особенно чувствительны ваши слова. Ведь для летчика нет ничего на свете выше сознания, что он кому-то нужен, что помнят и думают о нем… В старое время не было у нас этого чувства…

Вернувшись в город, поехали в штаб Северокавказского фронта, и Николай, оставив летчиков в автомобиле, пошел к Ворошилову – доложить последние известия с фронта.

Ждать пришлось долго, и Тентенников успел выкурить не одну трубку.

– И ваши дела обсудили, – сказал Николай. – Вы будете действовать в составе нового авиационного отряда, которому придадут еще два прибывших самолета. Командиром отряда назначается Тентенников.

Тентенников изумленно поглядел на Николая, пожал плечами и испуганно сказал:

– Что ты? Разве можно? Почему же не Быков? Он толковее меня, и опыт у него солидный, и летчики будут его больше уважать, чем меня…

– Ему дано другое назначение: уж больше года, как он в партии, и товарищ Ворошилов утвердил представление о назначении Быкова комиссаром отряда. В самом деле, гораздо хуже, если комиссаром в летной части становится человек, плохо знающий авиацию. А комиссар Быков сможет учить летчиков не только словами, но и собственным примером в бою. – Он вынул из кармана френча большие часы и поглядел на них, прищурясь. – Время… Вы, значит, поезжайте на пристань, узнайте, когда прибывает баржа с самолетами, и можете отправляться домой. А завтра утром ко мне, – дам точные указания, что делать дальше. Стало быть, до утра вы свободны. Машину мою можете взять, она теперь будет прикреплена к вашему отряду, а я возьму автомобиль своего заместителя.

* * *

Уже смеркалось, когда летчики поехали по адресу, указанному Леной.

– Наконец-то, – сказала Лена, – а мы уже вас заждались. И, главное, я беспокоилась, что вы голодны оба. Ванюшка у соседей рыбу купил, замечательную мы уху сварили…

Было как-то странно после всех событий дня снова вернуться к обычным бытовым мелочам, и летчики не сразу смогли начать разговор, – ведь и дорогой они молчали, только Быков сказал, когда ходили по пристани, отыскивая представителя пароходства:

– Сегодня мы с тобой, Кузьма, пережили самый большой день в нашей жизни: видели Сталина и говорили с ним. Видишь, как наша жизнь повернулась: значит, правильный путь мы выбрали с тобой смолоду, если смогли дойти до этого города, где сейчас решаются судьбы истории…

– Что вы такие неразговорчивые? – спросила Лена.

Вышла в садик тетка Лены, Евгения Петровна, в темном платье с пышно взбитыми рукавами, – она мало изменилась за восемь лет, даже седых прядей не прибавилось в её гладко причесанных волосах.

– Вот и снова увиделись, – смущенно сказал Быков.

– Я уже знаю, – с обычной своей восторженностью сказала Евгения Петровна, – и очень рада; ведь Леночка с вами счастлива, а это главное.

Она посетовала на летящее быстро время, повздыхала, внимательно оглядела Быкова и его широкоплечего приятеля, и сразу же вернулась в дом – заправлять салат к обеду.

Неугомонный Тентенников был молчалив, и Лена тревожно спросила его:

– Ты почему так тих сегодня?

– Думаю, – ответил Тентенников, глядя строгими спокойными глазами на жену друга. – И радуюсь: ведь не на долю каждого выпадает такое счастье, какое досталось нам. Мы теперь будем воевать на самом главном фронте Советской России.

Лена стала расспрашивать, где они успели побывать за день, кого видели, с кем разговаривали, и Быков рассказал о многом, но о главном, о встрече со Сталиным, он ничего не сказал жене: трудно было говорить об этом сразу, хотелось выносить в себе, чтобы еще глубже почувствовать радость встречи с человеком, чье имя уже с давних дней стало таким близким и дорогим.

Он с волнением думал о своем новом назначении и несколько раз повторял про себя: «комиссар Быков». Он стал большевистским комиссаром в летной части, в той самой авиации, которой посвятил жизнь, и как ни трудно будет ему на первых порах, он оправдает доверие партии, он сделает все, что в его силах, для дела победы…

Как тяжело жил он смолоду, сколько нужды перенес, сколько узнал лишений… До революции он никогда не мог жить так, как хотел; профессия летчика, которая в дни молодых мечтаний казалась ему освобождением от мелкой зависимости и хозяйского гнёта, обернулась другой стороной: ему так и не дали полностью развернуть свои летные способности.

С радостью вспомнил Быков день, когда забастовал вместе с рабочими на авиационном заводе в Петербурге. С того времени выделили его питерские рабочие из летной среды, полюбили по-настоящему, считали своим. Да собственно говоря, чем отличался он от хорошего, квалифицированного рабочего? Разве тем только, что так часто рисковал жизнью…

Чем больше он думал, тем ясней чувствовал, как закономерен был его жизненный путь, как правильно было новое назначение… Да, он жизни не пощадит, чтобы его отряд добился успеха, участвуя в выполнении плана победы под Царицыном…

За последние месяцы часто доводилось Быкову встречаться с людьми, лично знавшими Ленина и Сталина. С какой жадностью слушали рассказы этих счастливцев бойцы и командиры! В личном общении с великими вождями социалистической революции простые, рядовые люди находили ответы на волновавшие их вопросы, эти встречи давали возможность с особенной силой ощущать кровную связь широких народных масс с молодым Советским правительством.

Сегодняшнюю встречу со Сталиным на всю жизнь запомнил Быков. Он понимал, конечно, что без совета с Григорьевым не решится беспокоить Сталина своими просьбами, что собственными силами будет стараться выполнить порученное ему дело. Но одна мысль о том, что Сталин пригласил его заходить в штаб, если будет нужна помощь в работе, окрыляла и воодушевляла летчика. Быков понимал отныне, что в общем героическом усилии народа будет всегда учитываться и то, что свершат в боях летчики его отряда…

Через 20 лет

Два человека сели в автомобиль у Ярославского вокзала. Оба широкоплечие, седоусые, с медленной повадкой бывалых людей, и под старость уверенных в своей силе, они попросили шофера включить радио. Автомобиль свернул в переулок, выехал в широкий обсаженный низкими кустами проезд и помчался дальше по вечерним чуть тронутым желтым тлением ранней осени бульварам Москвы.

Радио сообщало о близком окончании большого арктического перелета. Отряд летчика Толубеева возвращался в Москву после полугодового отсутствия. «За это время было сделано около тридцати тысяч километров», – передавал радист флагманского самолета Иван Быков. Его басовитый голос ненадолго ослабел, словно приглушенный далекой волной, но через мгновение ехавшие в автомобиле снова услыхали повествование о пути воздушного отряда, пролетавшего над горами Урала.

На площади Свердлова, у большого перекрестка, произошла задержка движения, и автомобиль долго стоял в длинной очереди легковых машин, растянувшейся на десятки метров вдоль тротуаров. Таким же длинным хвостом тянулись когда-то по площади извозчичьи пролетки в зеленоватые осенние вечера, озаренные косым светом скупых фонарей, и сидевшие в машине невольно разговорились о давнем дне 1910 года. Тогда они уезжали из Москвы в трудную гастрольную поездку по провинции, – в захолустных губернских и уездных городах все газеты извещали о показательных полетах первых русских летчиков.

– Сколько же лет прошло с той поры? – тихо спросил тот, который выглядел постарше, лысый великан в военной гимнастерке, туго перетянутой лакированным ремнем.

– Двадцать восемь, – ответил его спутник, сухой, подтянутый, в синем габардиновом плаще, в высоких охотничьих сапогах, еще забрызганных болотной грязью.

Они снова замолчали, как люди, давно уже привыкшие друг к другу и давно переговорившие обо всем, что могло интересовать обоих, а голос диктора, побеждая вечерние шумы города, опять сообщал о перелете.

Сквозь сетку лениво падавшего дождя открывался широкий простор. Низким казалось теперь здание бывшего Дворянского собрания возле новых огромных домов, и добротные колонны манежа выглядели старомодно среди разлета площади, на которую вбегал длинный голубоватый троллейбус.

По дороге в Усачевку, проезжая по старым, внезапно расширившимся улицам, по местам, где чуть ли не с прошлого столетия еще сохранялись деревянные дома, друзья не уставали удивляться переменам, происшедшим в городе за месяц, проведенный Быковым в отпуску, в глухих вологодских лесах.

– Может, проедемся попросту по Москве? – предложил Тентенников. – Лена лишний часок подождет, право. Зато очень уж хорошо прокатиться. К тому же такие вечера нынешней осенью бывают не часто.

Он так же, как и прежде, по-нижегородски налегал на «о», но голос его стал еще гуще, басовитее, и хрипота появилась в нем – память давней простуды.

– Прокатимся, – согласился Быков, и они попросили шофера свернуть к Москве-реке.

Было по-особенному приятно встретиться в этот вечер, и то, что они видели теперь, проезжая по московским улицам, радовало обоих.

Теплоходы шли по Москве-реке, а там, вдалеке, начиналось Московское море, и лодки, и гранитные ступени, сбегавшие прямо в темную воду, и узкие стремительные байдарки с белыми лопастями гребных весел, высоко занесенных над водой, – непривычное еще очарование новой Москвы – напоминало о прожитом, отошедшем навсегда, о жизни, прошумевшей так же стремительно, как сегодня утром грозовая туча над поездом.

Быков думал о предстоящей завтра торжественной встрече в аэропорту и, по свойственной ему неразговорчивости, радовался, что Тентенников не затевает беседы о Ване.

Тени на облаках становились все темнее, перекрестки таяли в мглистой дымке заката, постепенно, одна за другой, начали выплывать из прожелти осеннего вечера разноцветные полосы огней: голубых – над вывесками больших магазинов, зеленых, красных и желтых – на перекрестках, малиновых и лиловых – на фонарях трамваев.

– Видишь, какую закатили нам торжественную иллюминацию, – добродушно усмехнулся Тентенников. – Только не мало ли, братец?

– Это лишь начало…

– Конечно! – важно сказал Тентенников и велел шоферу повернуть к Усачевке.

– Гляди-ка, окошко освещено! – задумчиво промолвил Тентенников, запрокинув голову и глядя вверх на окна седьмого этажа.

Быков распрощался с шофером и сразу заторопился. Ему стало вдруг непонятно, как мог он надолго покинуть Лену, жить вдалеке от неё целый месяц, сидеть в одиночестве у костра, ходить с легавой за тетеревами по старым гарям и молодым вырубкам, по только что сжатым полям…

Дверь была открыта, Лена ждала на пороге. После обычных приветствий вошел он с Тентенниковым в низкую комнату, увешанную выцветшими фотографическими снимками десятых годов. Большой портрет Глеба, нарисованный каким-то художником-летчиком, висел на широкой стене.

– Соскучилась? – спросил Быков, обнимая Лену. – А я-то сам тоже, словно двадцатилетний, – как только от тебя известий нет, сразу начинаю телеграммами донимать. Небось, целая пачка уже накопилась?

– Ждала, очень ждала, – медленно проговорила Лена. – Днем, на работе, обязательно кто-нибудь начинает расспрашивать или о Ване, или о тебе. Ну, о Ване-то и радио сообщало. А от тебя иногда ничего нет, и вдруг телеграмма за телеграммой: «Телеграфь здоровье», «Как Ваня?», «Где Кузьма?» – и так без конца.

– В театр звал – не ходила, – басил Тентенников. – В кино – только на хронику. Как с работы придет – сразу же за стол и целый вечер только и делает, что пасьянс раскладывает. Даже меня всевозможным карточным тонкостям выучила.

– А ты сразу жаловаться! – обидчиво сказала Лена.

– Нет, почему же жаловаться? – оправдывался Тентенников. – Просто рассказываю, как без него жила…

– Помыться бы с дороги! – сказал Быков, приглаживая ладонью седые волосы. – И потом поспать хоть часок.

Кто-то постучал в дверь настойчиво и торопливо.

– Кого еще несет нелегкая? – удивился Тентенников.

В комнату вошел юноша в модном широком пальто, в шляпе.

– Вы, собственно говоря, по какому делу? – спросил Быков.

– По срочному делу, – сказал юноша, протягивая Быкову удостоверение – синюю книжечку с золотым тиснением. – Я к вам за материалом.

– Пожалуйста! Гостям мы всегда рады. Только сегодня у меня мало времени…

– Он только что с дороги, – тихо сказала Лена. – Уж очень вы неожиданно пришли.

Молодой человек прищурился, покивал головой, словно все, что скажет Лена, он знал заранее…

– Я ненадолго к вам, товарищ Быков. Слышал, что вы только сегодня должны были вернуться из отпуска, и решил навестить вас именно теперь. Ведь вы человек занятой, в другое время вас никак не поймаешь, а мне обязательно в ближайшие дни надо сдавать материал в газету.

– А позвольте вас спросить, для какой газеты собираете вы сведения? – недоверчиво спросил Тентенников. – Я, признаться, до революции газетчиков боялся. Столько они о нас врали в давние времена… Поверите ли, недавно старые газеты перелистывал и такое о себе нашел, что диву дался. Особенно здорово было написано, как я в Индонезии летал, а там моей ноги никогда не бывало. До революции был во Франции, при Советской власти ездил в Германию, Италию, в Англию – в служебные командировки, а в Индонезию, извините, никаким ветром меня занести не могло. Целую неделю припоминал и только потом сообразил, что меня спутали с другим летчиком.

– Вас и товарища Быкова я давно знаю, даже статейку о вас несколько лет тому назад написал. Вот посмотрите, пожалуйста, – журналист протянул Тентенникову пожелтевшую газету.

Тентенников надел очки и углубился в чтение статейки о первых годах авиации, о смелых полетах над древними городами России.

Молодой человек искоса поглядывал на Тентенникова: плохо будет, если летчику не понравится статья, – тогда начнется длинный спор, и никаких сведений получить не удастся.

Быков сел на подоконник и взглянул вниз. Заводными игрушками казались автомобили, бесшумно скользившие по бульвару. Грозовое небо мутилось, как плохо промытое стекло, и тучи набухали с каждой минутой, будто тысячами насосов в них накачивали воду. А там, вдалеке, над громадой освещенных домов, бороздили вечерний простор ярко-желтые стрелы молний.

Он еще жил полнотой недавних страннических дней, когда вдалеке от проезжих дорог странствовал один по лесу. Рассказать бы теперь о пережитом за месяц Лене и Тентенникову, но незнакомый молодой человек сидит в комнате, и снова надо вспоминать давнее, полузабытое…

– Вы о чем, собственно говоря, хотели бы разузнать? – спросил он нелюбезно, стараясь как можно скорей отделаться от посетителя.

– У меня уже вопросы приготовлены. Только самые неотложные сведения. Я старался упростить вашу задачу. Наша газета хочет печатать больше материала об авиации, и я не могу обойтись без разговора с вами. Мы хотим рассказать современному читателю о судьбе первых русских авиаторов…

Молодой человек вынул из портфеля длинную алфавитную книгу и сразу же принялся за расспросы.

– Не знаете ли вы, какова теперь судьба Аванаса?

– Аванаса? – переспросил Быков. – Не помню, право.

– Что ты, Петя? – снимая очки и откладывая в сторону газетную полосу, сказал Тентенников. – Мы же с тобой его хорошо знали, если не путаю, он штабс-капитаном был, хороший мужик, компанейский, он очень тебя любил. Разбился.

– И в самом деле, вспомнил! – воскликнул Быков.

Человек, неожиданно появившийся в квартире Быкова со своим длинным вопросником, сразу почувствовал, что начинается серьезная беседа. «Это как в карты играть, – радостно подумал он, – сначала иного упрямца не уговоришь, а потом, как увлечется, ни за что от стола не оттащишь».

– А об Агаркове ничего не помните?

– Рекламист! – запальчиво проговорил Тентенников. – У меня с ним, когда он в Петербург прилетал, большая стычка была.

– По-моему, ты ошибаешься, – перебил Быков. – Он был человек неглупый и погиб ужасно. Ведь его, кажется, летчица убила.

– Из ревности? – тревожно спросил молодой человек, разбрызгивая кляксы по блокноту.

– Какая тут ревность! Ведь мы, когда говорим о том, что летчик кого-нибудь убил, иной смысл в слово вкладываем, чем в обычном словоупотреблении. Он когда-то одну летчицу обучал. А во время учебного полета у неё вдруг заело руль высоты. Посадка была неудачна. Сама летчица жива осталась, а вот Агарков на следующий день умер.

Молодой человек, торопясь, записывал рассказы Быкова. Он не решался даже посмотреть на своего собеседника. Жизнь раскрывалась перед ним неожиданно и сурово, чужая, далекая, словно, толкнув дверь и войдя в эту квартиру, он стал старше на двадцать лет.

– А Вабрикова, авиационного инженера, вы знали?

– Его в марте восемнадцатого года убили. Талантливый человек, много бы пользы мог принести! Дикая история с ним случилась. Он приехал с фронта в Петроград и собрался сразу же в баню. Взял саквояж – и в Казачий переулок, там тогда знаменитые бани были. А в это время анархисты-бандиты поджидали кассира, который возвращался из банка. И у кассира тоже саквояж был. Вот из-за саквояжа они Вабрикова и спутали с кассиром. Представьте, его на Фонтанке настигли и пулю в лоб. А когда саквояж раскрыли – не обнаружили ничего, кроме чистой смены белья, да мочалки, да мыльницы с мылом. Они в него, мертвого, со зла целую обойму выпустили.

Еще около часу просидел в комнате журналист, и Быков, не сходя с подоконника, рассказывал ему о людях минувшей поры – о первых русских летчиках. Кого только не вспомнил он в этот вечер: и величайшего летчика своего поколения Петра Нестерова, и разбившегося в Варшаве Габер-Влынского, и могучего смельчака Михаила Ефимова, которого, по слухам, убили белые в Каче, и умершую в пятнадцатом году отважную Звереву, и проходимца сына сенатора Жилинского, дружившего с пройдохой Распутиным, и тех, кто остался в живых и время от времени напоминал о себе короткими письмами, телеграммами, телефонными звонками.

– Ты не устал? – спросила вдруг Лена, входя в комнату. – С дороги помыться бы надо, а ты говоришь, говоришь…

– Сам не понимаю, как получилось, – недоумевающе развел руками Быков. – Хотел несколько слов сказать, а вдруг будто ком подступил к горлу: душит былое, душит, и больно и сладко наново все вспоминать.

– Да и я заслушался! – признался Тентенников.

– Вы уж извините, – сказала Лена, глядя на посетителя светлыми спокойными глазами. – Петру Ивановичу спать пора. Ведь он целый месяц в лесу на охоте провел, а отдохнуть сегодня не успеет: рано утром ему на аэродром надо.

– А мы, собственно говоря, уже кончили беседу, – сказал журналист, надвинул на лоб шляпу, уложил в портфель свои записные книжки, блокноты и, распрощавшись, вышел из комнаты.

– Насилу выбрался, – сказала Лена. – Сидит, как памятник, и ничем его с места не сдвинешь.

– А я не в обиде, – задумчиво сказал Быков. – Оказывается, вовремя пришел он, – пока я с ним говорил, жизнь заново приснилась. Сколько прошло перед глазами хорошего и плохого…

* * *

Квартира была наспех обставлена: Лена переехала сюда в те дни, когда Быков бродил по вологодским лесам. Быкову все казалось отменно подобранным: он радовался и дешевеньким древтрестовским стульям и причудливо-нелепому буфету, напоминавшему старинный ларь, на который поставлены два ночных столика, радовался даже лежавшей на подоконнике сшитой из материи кукле.

– Давно я мечтал о том, чтобы найти портрет Глеба, – сказал Быков жене. – Где ты его достала?

– Кузьма подарил. Пришел на новоселье с подарком. Сам место выбрал, где надо повесить, сам гвозди вколотил.

– И сам же жаловался на одышку, когда пришлось забираться на табуретку, – промолвил Тентенников. – Зато портрет отменный: Глеб здесь прямо как вылитый.

Они долго глядели на изображение старого друга, и чувствительный Тентенников даже всплакнул: ожидая поезда, он несколько раз подкреплялся в станционном буфете. Не окликни его Лена, он, пожалуй, еще долго простоял бы перед портретом. Да, Глеб был изображен здесь совсем молодым. Таким он был в первый день знакомства, в поезде, ранней весной 1910 года… Приятель, перерисовавший портрет со случайно сохранившейся у Тентенникова фотографической карточки, придал удивительное выражение глазам Глеба: в каком бы углу комнаты ни находился Тентенников, всюду преследовал его этот добрый, восторженный, чуть затуманенный взгляд.

– Сегодня исполнилось ровно двадцать лет с того дня, как мы в последний раз видели Глеба, – тихо сказал Быков. – Вчера мне не спалось. Вагон был наполовину пуст, и никто не отвлекал расспросами и разговорами. Я стоял у окна. Лес дымился, будто повсюду разводили костры. Озера, речки, мосты проплывали в тумане. И странно, вологодские края в те минуты чем-то напоминали Эмск. Казалось, будто снова, как двадцать лет назад, на раннем рассвете готовим мы к вылету машины…

– Поэтически сказано, черт возьми! – растроганно промолвил Тентенников. – У меня последние годы, знаешь, глаза стали на мокром месте: как только услышу какой-нибудь рассказ про природу или семейное счастье, обязательно приходится носовой платок искать. А недавно мне Кубарина снилась. Потерял я тогда жену безвозвратно и до сих пор опомниться не могу. Единственная она у меня была, настоящая!

Лена молча слушала, потом поднялась из-за стола, включила радиоприемник и снова села рядом с Тентенниковым. По радио продолжали передавать сводки о полете отряда Толубеева. Отчетливо и громко перечислял диктор фамилии участников перелета.

– Послушай-ка, о Ванюше сказали! – громко вскрикнула Лена.

Все прислушались: радист флагманского самолета Иван Петрович Быков передавал привет Москве.

– Скоро будем встречать, – обрадовался Быков.

– Я давно хотел вам сделать одно признание, – перебил Тентенников, – да почему-то стеснялся. А теперь вот, наконец, решился.

– Тайна какая-нибудь? – улыбнувшись, спросил Быков.

– Конечно, тайна… Если б не тайна, я бы эту историю давным-давно рассказал бы тебе. Но как раз недавно получил я письмо из Свердловска, – и теперь моя история пеплом посыпана, тайны больше нет.

– О ком же ты сегодня расскажешь? Прежде у тебя от Быкова тайн не бывало. Да и в твоем ли характере скрытность?

– Мою тайну мы с Леной от тебя скрывали.

– Неужели о Кубариной ты хочешь рассказать?

– Она самая! – торжественно провозгласил Тентенников. – Дело много лет назад началось…

– Что же, я слушаю…

– А я начинаю рассказ. Итак, в двадцать первом году, когда война кончилась и мы окончательно переехали в Москву, я начал почему-то снова думать о Кубариной… В ту пору в наших газетах появлялись объявления людей, разыскивающих своих родственников. Все, кому довелось разбрестись за годы гражданской войны, взывали к потерянным отцам, сыновьям и братьям: откликнитесь, отзовитесь! Однажды и я дал объявление в газете. О том, что, дескать, прошу бывшую свою жену Кубарину откликнуться и написать мне до востребования в Москву, на Главный почтамт. И представь себе, наконец настал вечер, когда я получил письмо из большого уральского города. История её оказалась очень простой. После того как она по ошибке села не в тот поезд и поехала в другом направлении – тогда, в восемнадцатом, отбившись от отряда, – и начались её несчастья. Письма её, конечно, ко мне не доходили. Она долго ждала, а потом вышла замуж за какого-то бухгалтера в Миассе. И живет с той поры счастливо, родила сына.

– Печальная история! – тихо промолвила Лена. – Меня Кузьма в курсе своей переписки держал, но тебе почему-то просил не говорить. Я и берегла его тайну.

– Ты у меня скрытница… Но зато как Кузьма не проговорился, понять не могу…

– С той поры и завязалась у меня с ней переписка, – печально продолжал Тентенников. – А в двадцать седьмом году поехал я в отпуск на Урал, будто нечаянно попал в Миасс, остановился в доме для приезжающих и встретился с нею. Её совсем не узнать. Вот Лена у нас никак не изменилась за двадцать лет, такая же, как и была, – ни худая, ни толстая, а моя Кубарина расплылась, ноги отекать стали – и одышка: ста шагов не пройдет в один прием. Погрустили мы с ней, поплакали. И решили оба: не судьба. Как я её нашел случайно, так и потерял ненароком…

– И больше с ней не виделся?

– Нет, с тех пор я еще два раза на Урал ездил. И вот две недели назад получил письмо от её приятельницы: умерла моя голубка. От водянки скончалась. И завещала она мне карточку фотографическую, снятую, когда мы познакомились впервые. На карточке она тоненькая, молодая, с озорными глазами.

– Обычная история нашей жизни, – после долгого молчания сказал Быков. – Мы ведь спокойно не жили, для наших погодков ни минуты легкой жизни не было. Потому никто больше нас и не знает цены любви и дружбы… И все-таки как бы мне хотелось еще раз пережить жизнь сначала, – богата она была большими делами, и много довелось нам свершить и увидеть.

Они помолчали. Голос диктора снова ворвался в мглистую прохладу осенних улиц. Отряд Толубеева давно уже пересек Каму. Лена зябко куталась в пуховый платок. Тентенников дремал.

– Что же, поспать надо, – сказал Быков. – Ведь скоро нам уж надобно на аэродром. Ты где постелила Кузьме? – спросил он у Лены.

– В Ваниной комнате.

Тентенников поцеловал руку Лене, похлопал по плечу Быкова и пошел в ванную комнату – принять душ перед сном.

– Соскучилась без меня? – спросил Быков, когда они остались одни.

– Ужасно, – ответила Лена. – Когда от тебя не было писем, я прямо места себе не находила. Если бы Кузьма не жил здесь, я бы, пожалуй, с ума сошла от грусти.

– Прежде мы так часто расставались, и спокойно обходилось. А теперь разбаловались, пожалуй.

– Время идет, старость выросла перед нами нежданно, как гора в пути.

– А я хорошо отдохнул: спал в лесу, постреливал со скуки, ни газет не читал, ни книжек, только жил, дышал хвоей, плавал, спал. Это, знаешь, лучше курорта.

– В будущем году и я с тобой поеду.

– Обязательно. А меня очень взбаламутил нежданный сегодняшний посетитель, и снова проплыло все перед глазами, как в былые годы. Словно с палубы парохода смотришь на уходящие назад берега. И Кузьму так жалко стало после сегодняшних рассказов.

– Стареет он…

– Да и мы с тобой не молодеем. А почему нам прошлое так часто о себе напоминает? Да потому, что мы… Как бы проще сказать? Тридцать лет назад несколько десятков молодых русских взялись за руль и сели на самолет – пошли по дороге Ивана Голубева, – помнишь, я рассказывал тебе о нем, он был механиком у Можайского и поднял в небо самый первый в истории самолет… С тех пор, какие коловращения ни ожидали нас в жизни, мы верны остались своей первой любви. И жизнь нашего круга связана воедино навеки… Только теперь нас уже не несколько десятков, а много, много тысяч…

Зазвонил телефон.

– Сказать, что тебя нет дома? – спросила Лена, снимая трубку.

– Нет, зачем же. Ведь неизвестно, кто позвонит, – может быть, дело какое-нибудь срочное…

Лена честно призналась, что ей было бы приятней, если бы сегодня не было этих надоедных звонков, – ведь рано утром надо быть на аэродроме, и поговорить, как всегда в день приезда, еще ни о чем как следует не удалось…

– Слушаю, – спокойным, негромким голосом сказал Быков и сразу же весело отозвался. – А кто спрашивает?

Лена сидела рядом, и, на мгновенье прикрыв трубку ладонью, Быков шепнул:

– Какая-то девушка справляется о Ване…

– Она часто звонит… И главное, не сказала ни разу, как её зовут и откуда она его знает.

Быков лукаво улыбнулся, отвечая своей невидимой собеседнице:

– Ждем его рано утром. О времени его прилета вы могли бы узнать и без телефонного звонка, – стоило только включить радио. Ведь каждый час передают сводки о перелете Толубеева.

Он помедлил мгновенье и ласково спросил: – А что ему передать? Как вы говорите? Женя? А отчество ваше? Без отчества можно? Просто Женя? Что же, просто Женя, когда он прилетит, мы сразу ему расскажем о вашем звонке.

Покачав головой, он повесил трубку.

– Голосок у неё приятный… Собственно говоря, давно следовало ждать, что появится, наконец, девушка, которая будет с волнением справляться о полетах Вани и о его делах. Ведь в его годы я уже женат был.

– Не от неё ли письма Ване приходили? – спросила Лена, протягивая мужу пачку узких зеленоватых конвертов. Ванин адрес на каждом конверте был выведен очень старательно, прямыми и ровными буквами, а фамилия отправителя писалась небрежно, с крутым росчерком, словно для того, чтобы никто посторонний не смог прочитать её.

– Жениться ему давно пора, – распахнув окно, проговорил Быков, – но уж как там ни хочет, а жить и после женитьбы должен с нами. Ты ведь свекровью злой не будешь?

Лена засмеялась, подошла к мужу, обняла его, и долго простояли они у распахнутого окна, жадно вдыхая влажный осенний воздух и внимательно следя за скользившими по мостовой красными, зелеными и желтыми полосами сигнальных огней. Радио молчало, редкие гудки автомобилей не доносились на седьмой этаж, и вдруг снова нарушил тишину телефонный звонок. На этот раз звонил начальник конструкторского бюро завода, на котором работали Тентенников и Быков, – инженер Свияженинов. Новости, сообщенные им, были, очевидно, так радостны и неожиданны, что Быков ударил каблуком по паркетному полу, словно собираясь пуститься в пляс, и сразу же постучал в дверь Ваниной комнаты.

– Не спишь еще, Кузьма?

– Не спится почему-то, – ответил Тентенников, открывая дверь. – Сижу над книгой, – и читать не хочется и ко сну не клонит – все думаю…

– А у меня новости!

– Новости? – удивился Тентенников. – Никто не приходил сейчас, а ты говоришь – новости…

– А телефон на что существует?

– Зачем же тогда томить меня? Сам знаешь – нетерпелив я. Сразу рассказывай…

– Звонил сейчас Свияженинов…

– Так, так.

– И рассказывает, что был вчера в Управлении военно-воздушных сил…

– Он там, почитай, каждый день бывает, – разочарованно сказал Тентенников.

– Нет, ты дальше послушай. Он сказал, что беседовал с Ваниным начальством и узнал такие новости… Да ты пляши, пляши…

Но Тентенников плясать не собирался, и Быков, еще раз пристукнув каблуками, радостно проговорил:

– И узнал там, что Ваня больше радистом не будет. Понимаешь ли, скрытная его душа, что он придумал? Летчиком, оказывается, стал!

Вот тут-то Тентенникова уже не нужно было уговаривать плясать, и Лене пришлось вмешаться в разговор друзей: