Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 54 страниц)

Но Быков и сам уже шел на посадку.

…Первым, кого летчики увидели на поляне, был Полевой. Торопливо семеня по узкой тропинке короткими своими ногами, он издали грозил кулаком и свирепо кричал:

– Тоже путаники какие, прости господи!

Летчики стояли возле самолета и тоже показывали кулаки Полевому: дескать, еще неизвестно, кто из нас путаник – мы или ты, товарищ партизанский командир…

– Живы? – спросил запыхавшийся Полевой, подбегая к самолету и рукавом проводя по потному, раскрасневшемуся лицу.

– Как видишь, – насупясь, ответил Тентенников.

– А я уж и не чаял вас живыми увидеть.

– Еще бы! – сказал Быков. – Если полтораста человек начинают обстреливать свой же самолет, нечего надеяться на хороший исход перестрелки. Хорошо еще, что мы не ответили вам тем же, а то ведь Кузьма у нас стрелок отличный.

– Час от часу не легче! Вам оправдываться надо, а вы туда же, на меня наседаете…

– Ошибку сделали, говоришь? – раздраженно спросил Тентенников.

– Вроде того, – ответил, отдышавшись после быстрого бега, Полевой и торжествующе протянул руку к плоскостям самолета. – Видите? – спросил он, переводя взгляд то на Тентенникова, то на Быкова.

– Ничего не видим, – одновременно ответили летчики.

– А вы поглядите!

И вдруг Тентенников бросился обнимать партизана.

– Что произошло? – удивленно спросил недоумевающий Быков.

– Прослюнтяили мы с тобой маленько, – отозвался Тентенников. – Самолет-то наш – трофейный!

Теперь и Быков понял, почему был обстрелян «ньюпор» партизанами: второпях Полевой и летчики не обратили внимания на то, что на самолете не красные звезды, как на советских самолетах, а красные, синие и белые полосы – цвета царского времени!

– Ошиблись малость! – покатываясь со смеху, сказал Полевой. – Поверите ли, от души отлегло. Ну что же, пойдем к моему костру, а я тем временем прикажу партизанам эту гадость дегтем замазать.

– Ты того, не очень-то торопись! – сказал Тентенников. – Пусть пока так и стоит!

Полевой удивился, но спорить не стал и, поставив у самолета охрану, повел летчиков к своему, как говаривал он, «огоньку».

В глубине леса был на скорую руку сделан шалашик – кривые колья кое-как забросали прутьями и соломой. В шалашике пахло свежим сеном, щами, ружейным маслом, кожей, – и походная канцелярия помещалась здесь же – на фанерной дощечке стояла чернильница и лежала тощая папка с бумагами.

– Вот здесь и помещается мой временный штаб. Пока кашевар будет кашу варить, вы расскажите, что видели сегодня.

– По-моему, белые пронюхали насчет твоего рейда или же сами набег на наши тылы готовят.

– Кто говорил?

– Нам сверху с земными обитателями говорить трудно.

– Стало быть, видел?

– Дороги пусты, а под Эмском не меньше полка. Штаб армии сообщал, что на месте нашего старого аэродрома стоят теперь белые самолеты из отряда Васильева – и верно, на нашем летном поле хозяйничают беляки…

– Так, – вздохнул Полевой. – Значит, нам придется тут денек задержаться. А завтра я свою конную разведку пошлю, и вы полетите. Если окажется, что рейд ихний на нашу сторону направлен, то вы слетайте к нашим, донесение сбросите, а ночевать обратно к нам. Поутру же снова в разведку, и тогда решим, что дальше делать.

– У меня своя думка есть, – громко сказал Тентенников, хватаясь за голову. – И как я раньше до этого не додумался?

Он поглядел внимательно на Полевого, лежавшего на сене и с наслаждением раскуривающего свою длинную трубку, похожую на старый помещичий чубук.

– Для такого дела большая смелость нужна, – вызывающе сказал Тентенников, не сводя глаз с партизана.

– Смелости у нас много, – ответил Полевой, озадаченный тоном Тентенникова. – Нам бы еще немного смекалки, – укоризненно добавил он, вспоминая, как чуть не поплатились летчики за то, что забыли закрасить старые опознавательные знаки самолета.

– А я что говорю? – прервал Тентенников. – Вот именно, смекалки недостает! А теперь слушайте! – И, положив правую руку на плечо партизана, а левой обняв за шею Быкова, он зашептал: – Сегодня, когда мы во второй раз пролетали над белыми конниками, нас не обстреляли. Правильно говорю? – спросил он у Быкова.

– Правильно, – ответил тот, еще не понимая, почему с такой многозначительностью говорит Тентенников о недавнем происшествии.

– А почему во второй раз не обстреляли? Да потому, друзья мои, что приняли наш самолет за белый.

– Это мы и без тебя знаем, – разочарованно пробасил Полевой.

– Ты дальше слушай, – крепче нажимая на плечо партизана, сказал Тентенников. – Вот я и придумал, если, скажем, нам изменить путь отряда? Вместо того чтобы идти на Эмск с той стороны, где беляки таятся, обойти Эмск с юга, со стороны аэродрома?

– Вот теперь начинаю понимать! – отрывисто сказал Полевой. – Ну, ну, дальше давай!

– И вот мы так и условимся, что, в то время как вы будете к аэродрому подходить, мы на нем высадимся. Врасплох их застанем, и машины свои, которые к белякам перелетели, сразу вернем, и ихних самолетов немало захватим. Не успеют белые летчики убежать. Уж тогда мы и рассчитаемся с ними!

– Здорово придумано! – восторженно крикнул Быков. – Да мы и о Глебе разузнаем от пленных.

– Я – ас, победитель смерти, – не без самодовольства ответил Тентенников. – Еще когда я летал на самолете «блерио» с мотором «анзани», я и тогда слыл человеком смекалистым, а ведь потом и получше самолеты видел – работал с таким конструктором, как Григорович, а тот тугодумов терпеть не мог…

Полевой до того развеселился, что сам стал печь на угольках картошку для Тентенникова.

– Тебе нельзя такими пустяками заниматься, – с улыбкой говорил он. – Ты самый башковитый человек на свете.

– Еще бы! – гордо ответил летчик. – И горазд же я был на выдумку в молодые годы!

Он съел десяток картофелин, похвалил повара за гречневую кашу-размазню и развалился на сене.

– И ты, Петр, ложись, – сказал он Быкову. – Нам сегодня отоспаться надо, завтра день будет не из легких.

Тентенников сразу захрапел, заснул вскорости и Полевой, только Быков без сна коротал долгую осеннюю ночь.

«Молодец, молодец! – думал он, вспоминая о хитроумном замысле Тентенникова. – Глеб когда-то рассказывал о хитрости древнего царька, – имя его позабыл Быков, – который сумел ввести во вражеский город часть своего войска в деревянном коне. Так вот и мы на ихнем самолете во вражеский город вкатимся. И сразу: пожалуйте чай пить! Тентенников говорил всегда: «Я не почайпил, ты не почайпил» и ужасно этим словом смешил Лену. А она, бедная, тоже не спит, должно быть… В такие ночи луна светит скупо, словно считанными ковшами льет по небу свет. Оглянешься – и нет ничего вокруг, только кой-где ветки, как гнилушки, светятся, перевитые слабым, тающим светом. Так она всегда говорит. У неё и слова совсем не такие, как у нас с Кузьмой».

Он задремал на рассвете, и пригрезилось ему, будто звал его Глеб куда-то и манил окровавленной рукой.

– Иду, – громко сказал он, и чутко спавший Полевой сразу проснулся.

– Кто там крикнул спросонья?

– Это я…

– Ты? – удивился Полевой, окончательно просыпаясь. – С чего бы?

– Сам не пойму.

Полевой недоуменно покачал головой и сразу стал натягивать сапоги.

– Светает уже. Нельзя больше спать… Пойду проверю, дан ли овес лошадям. Сегодня день будет трудный – надо их ублажить из последнего.

Он вернулся вскоре и стал будить Тентенникова.

– Уже летим? – спросил летчик, не открывая глаз.

– Скоро вылетаем. Вставай!

– Угу, – отозвался Тентенников, перевернулся на другой бок и снова захрапел.

– Теперь с ним сладу не будет, – сказал Быков. – Ну и горазд же спать!

– А мы его за ноги из шалаша вытащим, – отозвался Полевой.

Стали тащить Тентенникова за ноги, но он только улыбался, словно сон хороший видел.

– Ату! – закричал Полевой, наклонясь к самому уху Тентенникова.

Тот сразу вскочил как встрепанный и, ухватив партизана за рукав, сказал сердито:

– Ты что словно сваха с метлой по двору скачешь!..

Протирая кулаками глаза, позевывая и потягиваясь, но все больше и больше гневаясь на Полевого, Тентенников крикнул:

– Да знаешь ли ты, что человеку без сна и жить на свете не стоит?

– Так вот всегда, – сказал Быков. – Очень сердит спросонья. И если не поест долго, тоже гневается. Коли будешь его неделю подряд с постели стаскивать, так и знай – врагом твоим станет.

– Точно, – признался Тентенников. – Ну спит человек, ну чем он тебе мешает? Дай ему, в конце концов, поспать! Тебе самому разве легче, если приятель без сна мыкается?

– Черт с тобой, спи! – рассердился Полевой. – Я тебе тоже не нянька.

– И давно бы так, – ответил Тентенников, снова забираясь в шалаш и укладываясь поудобнее.

– Горазд спать твой приятель, – промолвил Полевой, прислушиваясь к могучему храпу Тентенникова.

– У него это называется «оторвать». Если поспит как следует, обязательно встанет, почесываясь, и сразу же промолвит: «Хорошо оторвал часов под пятнадцать».

– Так, стало быть, и не проснется сегодня? – удивился Полевой.

Вдруг из шалашика послышался глубокий вздох, кашель, и Тентенников сиплым голосом торжественно провозгласил:

– Ну и оторвал же сегодня! Прямо пухнуть начал со сна.

– Куда тебе больше пухнуть? – огрызнулся Полевой.

– И отчего чешешься со сна? – примирительно спросил Тентенников. – У докторов спрашивал. Говорят неправдоподобно: наклонность есть к ожирению. А почему полный человек больше должен чесаться? Невразумительно.

Полевой только сплевывал, не отвечая. Тентенников выполз из шалашика.

– Чего вы молчите? – удивился он, подходя к Быкову.

– Ты Полевого обидел. Как стали тебя будить, ты его ногой в живот двинул.

– Так вот всегда, – с виноватой улыбкой сказал Тентенников. – Как только будить меня начинают, я сразу скандалю. А ты не сердись, я не со зла, спросонья!

Прихлебывая кипяток, Полевой повеселел и ласково сказал:

– Впрочем, чего же злиться! И у хороших людей свои причуды бывают.

Снова вынул он из полевой сумки карту и точно отметил направление обходного пути на Эмск.

– Стало быть, так и договорились. Вы сейчас вылетайте, до Эмска. Я еще трогаться не буду, только разведку пошлю. Когда же сообщите, сразу по коням… Вы идите на посадку, – для верности на старое место, где раньше «ньюпор» стоял. А завтра утречком вылетайте! В десять часов мы на белый аэродром и нагрянем… Я же сейчас двух нарочных послал с донесением в штаб. И ваши приметы сообщил, чтобы по ошибке свои не обстреляли.

На этот раз «ньюпор» находился в воздухе недолго. Как и вчера, пустынны были дороги, ведущие к Эмску: стало быть, не в налет собиралась белая конница.

«Какой-нибудь предатель сообщил, что сюда выступает отряд Полевого, вот они тут и стали, – решил Быков. – А Полевой с юга зайдет».

Ему нравился этот прямой, веселый человек с хитроватым прищуром светло-карих глаз и постоянной усмешкой уверенного в своих силах человека.

Белые конники больше не обстреливали «ньюпор», приняли, как и вчера, за свой самолет, и Быков окончательно уверовал в удачу хитроумной затеи Тентенникова.

«Ворвемся к ним, как гости небесные, они и очухаться не успеют, а мы уже хозяева на аэродроме».

Еще далеко было до полудня, а самолет уже вернулся к отряду Полевого. Отряд был наготове и только ждал приказа о выступлении. Тентенников снова бросил вымпел с донесением. Тотчас появились на поляне партизаны с полотнищами и начали сигналить.

«Выступают», – понял Тентенников и махнул рукой, словно по рассеянности решил, что внизу заметят его одобрительный жест.

Самолет сделал несколько кругов над рассыпавшимся в лесу отрядом. Вот уже передовые всадники выехали на шоссе, и самолет низко летит над ними. Тентенников рад, что рев мотора слышен внизу; каждый конник невольно запрокидывает голову кверху и с веселой усмешкой смотрит на крылатого друга и окликает его ласково, рукой машет, совсем так, как махнул сейчас Тентенников.

Долго еще кружил самолет над отрядом. Наконец Тентенников решил образумить увлекшегося Быкова и написал записку: «Поворачивай обратно, не то много бензина изведем».

На другой день, в часу десятом, самолет снова вылетел к Эмску. И сегодня самолет вел Быков, хотя Тентенников и намекал с вечера, что теперь следовало бы одному из них отдохнуть после невзгод недавних полетов. Но Быков и слышать не хотел:

– На тебя самая трудная часть дела выпадет. Из пулемета будешь беляков поливать.

– Хитришь, Петр! – отозвался Тентенников. – Так уже получается, если вместе с тобою летим. Ты всегда веселый, как жених, а мне впору слезами умыться.

– Как хочешь, не уступлю.

– Другого ответа я от тебя и не ждал, – рассердился Тентенников и больше в тот вечер не затевал беседы с Быковым.

Так и вылетели они, не разговаривая. Тентенников злился и чертыхался про себя, а внизу уже замелькали узкие дорожные колеи и ломаные очертания дубовых рощиц.

Белый отряд стоял в том же самом лесу, где встретили его летчики в первый день полета.

На эмском аэродроме было многолюднее, чем позавчера: несколько человек возилось возле самолетов; дверь в ангар была открыта, и там тоже стояла небольшая группа солдат.

Быков взглянул на часы: ровно десять. Точно в это время должны появиться на аэродроме и конники Полевого. Тентенников злился и лениво зевал, словно его не интересовала предстоящая посадка. Быков сделал еще один круг над аэродромом. Здесь все оставалось по-старому.

Он взял ручку от себя и на мгновение закрыл глаза: только не козлить, сесть на три точки, так, чтобы показать свое уменье людям, с которыми предстоит через несколько минут встретиться в жестокой схватке.

И вот уже посреди аэродрома стоит «ньюпор», и яркими кажутся три разноцветные полосы на его крыльях: красная, синяя, белая – цвета, под которыми водили его старые хозяева.

Летчики стояли молча возле своего «ньюпора», не зная, чем кончится неожиданная посадка на вражеском аэродроме.

Взглянув на Тентенникова, Быков увидел, что приятель держит правую руку в кармане, и сам тоже положил руку на кобуру. К машине отовсюду уже бежали мотористы, механики, солдаты. Ни одного офицера не было среди них.

– Откуда? – прищуриваясь, спросил один из мотористов.

– Не твоего ума дело, – ответил Быков, прохаживаясь возле самолета.

Моторист вытянул руки по швам и отошел в сторону.

– Начальников чувствует, – усмехнулся Тентенников и жарко задышал в ухо приятелю: – А ты сомневался! Видишь, как легко приземлились?

– Рано еще праздновать, – ответил Быков.

Глава двенадцатая

Васильев и Здобнов сидели за тем самым колченогим столом, за которым Здобнов совсем недавно распивал чаи с Тентенниковым. Они играли в шахматы. Собственно говоря, Здобнов умел только передвигать фигуры и в каждом трудном случае обязательно советовался со своим партнером. Васильев шутя говорил, что Здобнов только переставляет фигуры, а играет он, Васильев, сам с собой.

– Вы никогда не будете играть хорошо в шахматы, – морщась, говорил Васильев, – а по правде говоря, если вдуматься, именно эта игра была бы вам полезна. Рассказывали мне, что вы до войны увлекались картами и потеряли свое состояние. Игра в шахматы не связана с расходами и в то же время помогает убивать время. Вот раньше заключенные в тюрьмах лепили из черного хлеба шахматы и на самодельной доске умудрялись за день сыграть по тридцати и сорока партий.

– Ну и мы с вами сегодня не менее пяти партий сгоняли, – щурясь, сказал Здобнов. – А вообще-то я, признаться, одолеваем скукой. За последнее время только о тех веселых днях и вспоминаю, когда служил у большевиков в отряде. Беспокойство, знаете ли, – враг скуки: ходишь весь день, словно акробат по проволоке, и дух захватывает. А вдруг арестуют, раньше чем успеешь перелететь? А вдруг в полет не пустят?

– Как же они жили здесь? – спрашивал Васильев. – Мне почему-то начинает казаться, будто наши листовки их нервировали чрезвычайно.

– С того дня, когда вы первые листовки выпустили…

– Неприятно раздражает меня иногда ваше словоупотребление, – переставляя фигуры, сказал Васильев. – Ведь еще фельетонист Буренин в «Новом времени» очень справедливо отмечал, что выпустить можно птичку из клетки, а выпускать журнал, или книгу, или листовку совершенно невозможно, кроме как разве выпустить из рук – уронить.

– У вас очень строгое отношение к словам, – сказал Здобнов, отодвигая шахматную доску. – Но листовки ваши в те дни я прямо с удовольствием читал. Меня, правда, удивляла некоторая, как бы это сказать, энергичность выражений.

– Школа приснопамятного графа Ростопчина, – не без самодовольства ответил Васильев. – Сами знаете, с солдатом без некоторой грубости нельзя.

– На слово нужно обращать внимание, я с вами согласен.

Они помолчали, снова расставили шахматы, постучали трубками по доске.

– Открывайте! – закричал кто-то за дверьми с яростью и злобой.

Васильев, пожав плечами, поднялся со стула, толкнул ногой дверь, и тотчас в комнату вкатился совершенно запыхавшийся, взволнованный Пылаев.

– Ну и дела! – сказал он. – Ну и дела! А я-то к вам с наисрочнейшими известиями, и притом интимного свойства.

– Мне выйти? – спросил Здобнов, привыкший к тому, что Пылаев любил секретничать с полковником: частенько приходилось Здобнову оставлять Васильева и Пылаева для продолжительных бесед наедине…

– Нет, зачем же? – добродушно сказал Пылаев. – Нам нужно пройти в ангар. А вы подождите, мы скоро вернемся. У меня к вам письмецо.

* * *

– Зачем вы затеяли такую спешку? – спросил Васильев. – Мы так хорошо говорили сейчас со Здобновым.

– Дайте руку! – шепнул Пылаев.

– Вы с ума сошли?

– И скорей!

– Я ничего не понимаю.

– Доверьтесь мне!

Они бежали по шоссе. Васильев чертыхался, плевался, недоумевал, но не отставал от Пылаева.

Вдалеке вспыхнул на мгновение сизовато-синий огонек.

– Изволите видеть, – заговорил, наконец, Пылаев, – двухместный автомобиль-крошка, как я его называю, «Бебе».

– Что там случилось? – спросил Васильев, усаживаясь в машину.

Пылаев взялся за руль, ухмыльнулся, укоризненно посмотрел на Васильева.

– Маленькая неприятность, от которой мы удираем со скоростью тридцати пяти верст в час.

– Я вас не понимаю.

– Красные захватили аэродром.

– Из-за вас я бросил Здобнова, – с раздражением сказал Васильев через десять минут, опомнившись после страшных слов своего спутника. – Подлость сделал из-за вас…

– Осмелюсь спросить, какую? – полюбопытствовал Пылаев.

– Оставил Здобнова в руках большевиков. Они его считают изменником и, сами понимаете, разделаются с ним…

– Всего два места в машине было, – ответил Пылаев. – Если бы он уехал, кому-нибудь из нас пришлось бы остаться.

– И остались бы! – все более сердясь, ответил Васильев.

– Сейчас говорите такое, когда опасность миновала. А если бы пришлось ту минуту пережить, – еще неизвестно, какой бы выбор сами сделали. Чем вы хуже его? Почему именно вы должны идти под расстрел?

Васильев безнадежно махнул рукой, словно знал, что никогда не удастся ему переспорить Пылаева, и громко спросил:

– Вы, наверно, и счет потеряли случаям, когда приходилось спасаться бегством?

– Ох, не говорите! – вздохнул Пылаев. – Вся жизнь моя – как на гигантских шагах: то вверх, то вниз, и ни на минуту нельзя отдохнуть ногам. Я никогда не мог отдохнуть или заболеть – жизнь без праздников, один сплошной понедельник.

Он помолчал, а потом с горечью проговорил:

– И вещами теперь не обзавожусь – мешают, препятствие большое в моей бродячей жизни.

– Стало быть, так вас навек «в бега» и пометили?

– Именно, именно! – обрадовался Пылаев, – такие люди, как я, нужны государству…

– Не такими ли и царствующий дом держался?

– Как вам сказать? – задумался Пылаев. – Конечно, и ими.

– И каждого человека, с которым вам доводилось встречаться, вы неизменно обманывали?

Пылаева сердила бесцеремонность вопросов, которые задавал Васильев, но разговор почему-то показался интересным, и, морща лоб, он ответил:

– Вас первого неистребимой любовью любил – и как еще выручал!

– Меня?

– Забыли? – съязвил Пылаев. – Так вот всегда, если человек плохое сделал – помнят всю жизнь, а хорошее – обязательно забывают.

Васильев недоумевающе пожал плечами.

– А на фронте что было? В отряде? Когда одна из ваших девчонок, которую вы оставили спать в канцелярии, скрылась с секретными документами? Разве я не сделал ради вас рискованную инсценировку? Потом ведь говорили даже, что документы украл я, да еще стрелял в вас вдобавок, убегая.

– А, вы об этом случае! – с деланным равнодушием проговорил Васильев. – Тогда вы действительно выручили меня.

– Еще бы! Ведь вы на коленях передо мной стояли.

– Стоял, – с ненавистью глядя на Пылаева, сказал Васильев.

– Просили спасти, выручить, освободить от позорнейшего подозрения.

– Было, было и это!

– А потом еще требовали, чтобы я инсценировал нападение на вас.

– Да, да, просил, – буркнул Васильев.

Ему хотелось, чтобы скорей закончились воспоминания Пылаева. Но Пылаев сегодня был особенно разговорчив и навязчив и все быстрее гнал автомобиль по безлюдной дороге.

– Вы не волнуйтесь, – с улыбкой сказал Пылаев, – поезд на Харьков уходит через час. Может быть, последний поезд, но мы на него обязательно попадем.

– Постараемся, – сказал Васильев, обрадованный неожиданной улыбкой Пылаева.

Но Пылаев уселся удобнее и спокойно продолжал рассказывать о былом:

– Вы просили стрелять в вас, и обязательно из револьвера. Я отличный стрелок и не стал спорить с вами. Вы вытянули правую руку, и я легонько задел только мякоть предплечья. Долго потом пришлось на перевязки ходить?

– Раза четыре, не больше того.

– И вы же еще надо мной подсмеивались. А ведь секретные-то документы все-таки не девчонка украла, а я, и собственноручно… – воскликнул Пылаев.

Вскоре они увидели за крутым поворотом первые строения железнодорожной станции.

– Не думаете ли вы, что в бегстве есть что-то постыдное? – задумчиво проговорил Васильев.

– Как вам сказать, может быть, и постыдно бежать, но еще постыднее было бы в своих грехах признаваться, если бы мы в руки к большевикам попали… Они бы уж до всего докопались.

Пылаев и Васильев бросили автомобиль у въезда в вокзальный сад и побежали к перрону, стараясь не отставать от толпы, атаковавшей теплушки и зеленые вагоны третьего класса.

– Трогается! Нет, вы поглядите, на самом деле трогается! – простонал Пылаев, размахивая руками и внимательно глядя под ноги, чтобы не споткнуться ненароком о придорожный камень.

А поезд и на самом деле тронулся. Загремели буфера, загромыхали площадки, со свистом вырвался отработанный пар…

Конный отряд рассыпался по вокзальной площади.

– Красные! – крикнул Пылаев.

Васильев на мгновение оглянулся.

– Не задерживайтесь, – прохрипел Пылаев. – Скорее…

Они уже бежали по перрону. Только на площадку предпоследнего вагона можно было еще прыгнуть: состав замыкала закрытая наглухо теплушка.

Пылаев увидел людей, стоявших на площадке, сундуки на буферах, корзины над головами, шляпы, бекеши, развевавшиеся на ветру шелковые платья и, выбросив вперед руки, сильным и быстрым движением рванулся вперед, – левая рука на поручне, тело в судорожном броске. Кто-то подхватывает за руки, кто-то подталкивает сбоку – и вот он уже на площадке…

– Прыгайте, прыгайте скорей! – крикнул он запыхавшемуся, безнадежно отставшему от вагона Васильеву, и тот, не замечая грозящей ему опасности, так же стремительно, как Пылаев, взмахнув руками, бросился вперед. Вагоны дребезжали, грохотали колеса, истошный нестерпимый крик на мгновение заглушил грохот движущегося поезда…

– Оступился! – громко сказал Пылаев и, усевшись на подножку вагона, долго глядел назад, туда, где под колеса теплушки упал Васильев…

«Стало быть, снова дорога», – раздумывал Пылаев, посасывая трубочку и не прислушиваясь к торопливой беседе попутчиков. Ему не хотелось теперь ни думать, ни рассуждать, ни спорить с самим собой, он только тихо бормотал про себя: «Кривая и на этот раз вывезет. Я как пружина, – чем больше сожмусь, тем сильнее ударю впоследствии. На Дон мне податься, что ли? Или в Одессу? Да и в Германии примут за старое…»

* * *

Прежде чем Здобнов услышал стрельбу на аэродроме, дверь штабной комнаты распахнулась, и на пороге появился Тентенников.

Предчувствуя близкую расплату, Здобнов поднялся со стула и с ужасом смотрел на летчика, не чувствуя силы взяться за кобуру.

«Тентенников страшнее всего, – подумал Здобнов. – Он, наверно, всерьез был уверен в моих дружеских чувствах. Он и застрелить может».

Он стоял посреди комнаты, одергивая френч и виновато глядя на Тентенникова.

Тентенников взвыл, увидев Здобнова, и сразу же бросился к нему, сжимая кулаки.

– Довелось все-таки встретиться! – сказал он, с ненавистью глядя на изменника. – Я поклялся собственными руками тебя задушить, когда суждено будет увидеться снова. И близко уже исполнение моей клятвы.

Здобнов не спеша прикурил от зажигалки и зло сказал, не глядя на Тентенникова:

– Спорить не могу. Конечно, вы теперь хозяин положения.

– Мерзавец! – закричал Тентенников. – Да я, может, ночей не спал, о встрече мечтал!

– Меня виноватым считаете?

Тентенников оторопел. Ему показалось, что Здобнов обязательно на колени упадет, будет молить о пощаде, в ногах валяться станет, а Здобнов только усмехался лениво да постукивал каблуком по полу.

– А за измену тебя, прохвост, совесть не грызет? – спросил Тентенников.

– За перелет к Васильеву я буду отвечать, как мне указы пали при зачислении в отряд, перед судом Ревтрибунала. Стало быть, нечего задавать пустые вопросы.

– Перед судом? – окончательно рассвирепел Тентенников. – Да я безо всякого суда тебя пристрелю, как бешеную собаку!

Выхватив пистолет, он подошел вплотную к своему врагу.

– Ты что, белены объелся? – тихо спросил Быков, входя и комнату. – Сейчас же отдай мне пистолет!

– Никак не сговоришься! – заревел Тентенников, не выпуская из рук браунинг.

– Повторять тебе, что ли, придется?

Тентенников, сердито ворча под нос, положил в кобуру браунинг и укоризненно сказал:

– Тебе, Петр, не угодишь: по-твоему, то я слишком добрый, то слишком злой.

– И верно, – спокойно проговорил Быков. – Твоя горячность к добру не приводит. Здобнов сегодня для нас человек нужный, он и сам это понимает: прежде чем расстрелять, его допросить надо.

– Вам видней, – глядя в упор, ответил Здобнов. – У меня на такие вещи взгляд простой: война – игра, случай.

– Ну, вашими взглядами я не интересуюсь, – сказал Быков. – Мало ли о чем всякий мерзавец думает. Другое дело есть у меня.

– Готов к услугам.

– Расскажите, как погиб Победоносцев?

Здобнов задумался, провел рукой по загорелому черепу, искоса взглянул на летчика.

– Я бы вас просил не медлить с ответом, – сухо сказал Быков.

– Нужен ли вам мой ответ? – медленно проговорил Здобнов, глядя поверх Быкова.

– Необходимо свидетельство очевидца.

– Что же, извольте! О чем прикажете рассказывать?

– О многом, – с угрозой сказал Тентенников.

– В борьбе все средства хороши, – ответил Здобнов. – Вот вы спросите, зачем я перелетел к белым. Что я вам отвечу? Только одно можно сказать: нужно было мне от вас улететь…

– Значит, и Васильеву нужно было оболгать Победоносцева после смерти? Где его похоронили? – взволнованно спросил Тентенников.

– Погоди, погоди, вечно торопишься! – раздраженно перебил Быков. – Я хочу подробно узнать.

Тентенников обиженно поджал губы, сел за письменный стол и начал открывать ящик за ящиком, пачками вытаскивая бумаги. Вдруг он заметил толстую красную папку, на обложке которой было крупными буквами выведено по старой орфографии, с ятями: «Дело летчика Победоносцева». Он громко закричал:

– Петя, гляди-ка!

Быков подошел к нему, выхватил папку и, не отрываясь, перечел старательно подшитые и пронумерованные бумажки, листочки и донесения.

– Ну что? – спросил Тентенников, когда Быков, не выпуская папки из рук, закрыл глаза.

– Мы не нуждаемся больше в показаниях Здобнова, – тихо ответил Быков. – В протоколе допроса и записях Васильева рассказано о том, как геройски погиб верный присяге наш Глебушка.

И, не в силах сдержать слезы, он положил голову на грязный заваленный бумагами стол.