Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 54 страниц)

– Не надо, Кузьма, сапоги у тебя с подковами, такой грохот подымешь, что с нижнего этажа жильцы прибегут.

– Что ж, раз хозяйка не велит – не буду, но радость для стариков сегодня большая. Мы-то с Петрухой больше всего мечтали, что Ваня летчиком станет, не нравилось нам его увлечение радио. А он, оказывается, без шума и треска все по-нашему сделал… И правильно: характер у него самый летный, он со временем большим авиатором станет.

Так и не заснули они до рассвета, вспоминая Ванину жизнь с самых первых лет и мечтая о предстоящих изменениях в его судьбе.

Когда диктор сообщил, что отряд Толубеева уже подходит к Владимиру на Клязьме, внизу загудел приехавший за Быковым автомобиль.

Гладко выбритый Тентенников торопливо надевал кожаное пальто.

– Не опоздать бы! – простонал Тентенников. – Обидится Ванюшка, если не найдет нас на аэродроме.

Радостно улыбаясь, открыл шофер дверцу, и все трое уселись на заднее сиденье: рядом с шофером на обратном пути поедет Ваня.

Москва еще только начинала просыпаться. С тяжелым шарканьем неслись по рельсам первые трамваи. На грузовиках, прикрытых брезентом и рогожей, развозили по магазинам коровьи туши, караваи свежевыпеченного хлеба, ящики с пивом и папиросами. Серый дым тянулся над крышами домов, и птичий гомон на окраинных бульварах с каждым часом становился упрямее и громче.

– Не опоздать бы! – беспокоился Тентенников.

У въезда на аэродром уже стояла длинная очередь автомобилей. Тентенников побежал за пропусками и через пять минут принес три белых листочка.

Из соседней группы отделился светловолосый коренастый человек в кожаном пальто и неторопливо подошел к Тентенникову.

– Здравствуй, земляк, – сказал он, потирая руки. – Что не заходишь? Забыл? Загордился?

– Зря говоришь… Кто же посмеет перед Чкаловым нос задирать? Не родился еще такой летчик на свете!

– Ну, перед Чкаловым, конечно, нельзя, но перед Валерием Павловичем можно, – улыбаясь, сказал Чкалов.

– А перед Валерием Павловичем тем более нельзя возноситься земляку, нижегородскому уроженцу. Горький да ты наш город прославили. Каждый мальчишка об одном мечтает: таким, как Чкалов, стать. К тому же: начну нос задирать – ты и напомнишь, какие небылицы про меня в Нижнем сочиняли.

– Будто уж и сочиняли? – усмехнулся Чкалов.

– Нет, я верно говорю, не выдумываю. Я как-то приехал в Нижний лет десять назад, остановился по старой памяти в «России» – и спрашиваю у старого маркера, – он еще в девяностых годах начал бильярдные шарики по зеленому полю катать, – не помнит ли он знаменитых уроженцев нижегородских. «Как же, – говорит, – помню! Взять хотя бы летчика Тентенникова – веселый человек покойник был. Бывало, за обедом по две сырых стерляди съедал». Я и спорить не стал.

– Ту историю и я слышал… А ты вот что: как молодой Быков приедет, собирайся ко мне со всеми своими в гости. Рад буду земляку.

Тентенников прошелся по полю с Чкаловым и снова вернулся на старое место. Встречающих с каждой минутой становилось больше. К летчикам подходили знакомые и незнакомые люди, расспрашивали о Толубееве, о штурманах и летчиках толубеевского отряда, о молодом Быкове, радисте флагманского корабля.

Неподалеку от Быкова стояла девушка, высокая, худенькая, внимательно прислушивавшаяся к разговору о Толубееве.

Её оттеснили было от летчиков, но немного погодя она снова подошла к ним и остановилась подле Тентенникова.

Тентенников приосанился, на самые брови надвинул форменную фуражку, посмотрел на неё ласково – и под старость был он неравнодушен к женской красоте. Он давно уже заметил эту девушку в светлом берете с крохотным букетом гвоздики на отвороте плаща. У неё были удивительно ясные светло-карие глаза, и, что бы она ни говорила, всегда казалось, что глаза её смеются.

Она очень волновалась, должно быть, и внимательно глядела в ту сторону, где стояли Быков и Тентенников. Было мгновение, когда показалось Тентенникову, что она хотела подойти к ним. Она была так свежа и молода и такие розовые были у неё щеки и такие пухлые губы, что Тентенникову невольно взгрустнулось…

Он не сводил глаз с неё, и девушка, почувствовав вдруг его пристальный взгляд, отвернулась. Но что-то все-таки тянуло её к ним, и через несколько минут она снова стала смотреть на Тентенникова.

* * *

– Ну что же, – сказал Ваня, подходя к Быкову. – Сегодня вечером нас приглашают на прием в наркомат, а до той поры я свободен.

Тентенников взял Ваню за руку и отвел в сторону.

– Ты погляди-ка, – сказал он вполголоса, – эта девушка почему-то очень интересуется вашим отрядом.

Девушка подбежала к Ване и протянула ему букетик, который только что сняла с отворота своего плаща.

– Вот, – сказала она, – я так волновалась!

Ваня едва успел поздороваться с девушкой, как в разговор вмешался Тентенников:

– Какой ты пентюх! Не предупредил заранее… Мы бы её обязательно сюда на автомобиле доставили…

– Я не знал, захочет ли она меня встречать.

– О господи! – проговорил Тентенников. – И почему только так устроено: вечно в сердечных делах какая-то неразбериха. Проще надо, ребятушки, проще!

– Ты думаешь? – насмешливо спросил Ваня. – А сам, небось, тоже мудрил смолоду?

– Вот оттого нынче запутанных отношений и боюсь.

Чем дольше Тентенников разглядывал девушку, тем больше она ему нравилась, и он сразу же предложил Ване:

– Ты с ней особенно тут не разговаривай, мы её с собой в машину возьмем. Я вместо шофера сяду, вот все и поместимся.

И сразу же повел девушку к Лене.

– Полюбуйся, – сказал он, – Ванина знакомая, тоже встречать его пришла. И как вы только пропуск раздобыли?

– Из-за пропуска я ужасно намучилась, – призналась девушка, и голос её понравился Тентенникову: мягкий, грудной, очень похожий на голос Лены в молодости. – Из бюро пропусков меня чуть не прогнали. Но я сказала, что мне обязательно нужно быть на аэродроме. Они посмеялись, а пропуск все-таки выписали.

– А мы с вами уже знакомы, – ласково проговорила Лена, протягивая ей руку. – Ведь вы и есть та самая девушка, которая упорно не хотела сказать мне, как её зовут, когда звонила по телефону. А вот мужу моему вы сразу признались, что вас зовут просто Женя…

Девушка была взволнована, от смущения она и слова не могла выговорить, но глаза её смеялись, и самой Лене, глядя на неё, стало легко и весело.

Ваня и Быков стояли в сторонке. Как всегда, встретились они просто, суховато, даже без поцелуев и ласковых слов. Но в крепком рукопожатии, которым они обменялись, пристальном взгляде Быкова и чуть растерянных движениях Вани, иногда отвечавшего невпопад на простые вопросы названого отца, сказывалось истинное отношение этих людей друг к другу. И Лена, во время разговора с новой знакомой наблюдая за мужем, невольно вспомнила давнее признание Вани, сказавшего когда-то, еще в ранней юности, что он за Быкова, ни на минуту не задумавшись, отдаст свою жизнь.

«Такой не обманет, – радостно подумала она, глядя на коренастую, крепко сколоченную фигуру приемного сына Быкова. – И о чем они разговаривают? Готова об заклад побиться, что обсуждают преимущества самолета с тянущей винтомоторной группой перед самолетом с толкающей винтомоторной группой». И оставив на минуту Женю и Тентенникова, она подошла к мужу. Конечно, она не ошиблась. Спокойно и неторопливо, словно не виделись только со вчерашнего дня, обсуждали они какой-то новый самолет и случай, когда осрамился конструктор: колеса не втянулись во время полета внутрь фюзеляжа.

– Я об этом уже в позапрошлом году слышала, – сказала Лена. – Не пора ли нам все-таки домой собираться?

Иван Быков снова подошел к Жене, и она, обернувшись к нему, смеющимися светло-карими глазами своими, казалось, говорила о том, как рада снова встретиться после долгой разлуки. Суровое, строгое лицо неулыбчивого Ивана Быкова сразу раскраснелось, он крепко прижал к груди своей её маленькую, сильную руку, но не успел еще ничего сказать, как почувствовал вдруг, что кто-то дергает его за рукав. Он оглянулся. Перед ним стоял невысокий подросток, на вид лет четырнадцати-пятнадцати, белобрысый, коротко остриженный, с маленькими плотно сжатыми губами, с испуганным взглядом широко расставленных голубых глаз.

– Это вы меня за рукав дергаете? – недоумевая, спросил Иван.

– Я, – чистосердечно признался подросток.

– Что скажете?

Подросток смущенно мигал, но не отходил.

– Что же, разговор наш закончен?

– У меня к вам большая просьба.

– Просьба? И почему именно ко мне? Ведь вы меня не знаете.

– Не знаю…

– Какая же у вас может быть просьба к незнакомому человеку?

Подросток потупился и не решался больше промолвить ни слова. Внимательно разглядывая его, Иван обратил внимание на пакет, старательно перевязанный тонкой веревкой. Этот пакет подросток крепко прижимал к груди и время от времени ощупывал левой рукой.

Иван молча смотрел на подростка, и тот, преодолев смущение, снова заговорил:

– Я спросить вас хотел, нет ли здесь Героя Советского Союза Валерия Павловича Чкалова?

– Товарищ Чкалов здесь. Видите самолеты?

– Вижу.

– Вот он и стоит около самолета, окруженный товарищами и учениками.

Ничего удивительного не было в том, что веснушчатый стеснительный подросток хочет увидеть Чкалова, – ведь в то время всенародной стала слава великого летчика, и не было человека, который не мечтал бы о встрече с героем, проложившим легендарные маршруты через материки и океаны. Но, казалось бы, теперь-то разговор уже закончен и Иван Быков может наедине поговорить со своей невестой…

Но не тут-то было… Подросток все еще не отходил от них, и Ивану пришлось снова спросить:

– Значит, теперь мы можем попрощаться?

– Вы знаете, я очень стесняюсь, – с отчаянием человека, прыгающего в разбушевавшееся море с палубы тонущего корабля, проговорил подросток.

– По вашему поведению я этого не почувствовал…

– Я с Чкаловым хотел поговорить, но стесняюсь с ним первый заговорить.

– Со мной же вы спокойно вступили в беседу, даже за рукав дергали…

– Ну, вы же – другое дело. Вы же – не Чкалов, – прямодушно сказал подросток, и Иван Быков улыбнулся, – ему все-таки всегда нравились откровенные люди, а этот мальчишка, видать, хитрить не умеет.

Подросток подумал, что лукавый взгляд Быкова не сулит ему ничего хорошего, и умоляюще посмотрел на Женю, – в её смеющихся глазах, почудилось ему, мелькнуло на миг дружеское сочувствие и одобрение.

– Наверно, у вас к товарищу Чкалову какое-нибудь важное дело? – улыбаясь, спросил Иван.

– Очень важное дело…

– Познакомь его, Ваня, – нерешительно сказала Женя, и Быков, еще раз оглядев подростка с ног до головы, громко ответил:

– Для этого я должен сначала сам с вами познакомиться. Моя фамилия – Быков. Зовут меня Иван Петрович. А вас?

– Неужели вы и есть Быков? – радостно вскрикнул подросток, надвигая на самые глаза козырек кепки. – А я-то не знал! Ведь я все ваши радиопередачи во время перелета слушал. Эх, и здорово же вы рассказывали, как Толубеев непредвиденную посадку сделал…

– Ну, обо мне говорить нечего, – ответил не любивший похвал Иван. – Вы все-таки себя не назвали. Как же вас-то зовут?

– Сергей Степанович Уленков, – важно выговорил подросток.

– Здешний?

– Москвич. На Плющихе живу.

– Что ж, Женя, придется тебе немного подождать. Уж не сердись – сама за него просила.

* * *

Когда Уленков рассказал Чкалову о своей заветной мечте, о том, что хочет стать летчиком и участвовать в больших перелетах или, если это недостижимо, летать хотя бы на машинах, которые борются с саранчой, – Чкалов отнесся к просьбе подростка так же, как относился к просьбе десятков и сотен обращавшихся к нему людей: записал адрес, пообещал похлопотать и своевременно известить о сроках приемных экзаменов.

Уленков глядел на великого летчика восторженными глазами. Казалось, еще немного – и громко заплачет от счастья.

Прощаясь, Чкалов протянул ему руку и вдруг спросил, покачав головой:

– Главное-то спросить забыл. А лет вам сколько? Ведь вас по возрасту в школу ни за что не возьмут. Вам, наверно, и пятнадцати нет?

– Шестнадцать скоро исполнится, – с гордостью ответил Уленков, и все стоявшие рядом с Чкаловым летчики не смогли сдержать улыбки.

– В военную школу не примут, – сказал Чкалов, – но, все равно, звоните через недельку, – что-нибудь придумаем…

* * *

И все-таки Ивану Быкову никак не удавалось остаться наедине с Женей. Вместе с ним вернулся и Уленков. Подросток был так занят своими мыслями, что и невдомек было ему, что этот неулыбчивый светловолосый человек и тоненькая девушка с быстрым взглядом веселых, словно вечно смеющихся глаз хоть ненадолго хотят побыть без непрошеного свидетеля. Теперь и Жене стало неприятно присутствие постороннего человека, и она громко спросила Ивана Быкова:

– Вы обо всем договорились?

– Кажется, дело ясное, – пробасил тот, понявший с полуслова намек невесты. – Что же, Уленков, записывайте мой адрес – и милости просим, если будет нужда, в гости. Хорошему человеку мы всегда рады помочь.

– Большое вам спасибо, очень вы мне помогли. Но знаете, я так волновался, что позабыл передать товарищу Чкалову мой подарок – модель АНТ-25. Может быть, вы ему передадите?

– Вы теперь сами с ним знакомы. Как-нибудь и занесете ему домой.

Подросток быстро зашагал по летному полю, крепко прижимая к груди свой заветный труд – модель чкаловского самолета, завернутую в газетную бумагу и старательно перевязанную тонким шпагатом. Наконец-то Иван Быков и Женя остались одни, но уже новая беда подстерегала их – от ворот, размахивая руками, к ним шел Тентенников.

– Ты только два слова скажи, – торопливо проговорил Иван. – Как жила без меня?

– Очень скучала, – прошептала она, притронувшись губами к его небритой щеке.

* * *

Уже немного автомобилей оставалось у въезда на аэродром. Тентенников пересадил шофера на другую машину и сам взялся за руль. Ваня сел рядом с ним, а на заднем сиденье поместились обе женщины и Быков.

– Вы – невеста Вани? – с обычной своей прямотой спросил Быков.

Девушка опустила голову, словно не решаясь взглянуть в глаза собеседнику.

– Точно! Мы с ней послезавтра пойдем в загс, – сказал Ваня.

– Лучше бы уж завтра! – укоризненно сказал Тентенников. – Я вот раньше свои дела откладывал и не раз за то платился.

– Завтра я не смогу. Надо в Наркомат обороны зайти, взять направление…

– Ты что же, снова в полет? – спросил Быков.

– Да, на Дальнем Востоке дела есть, – ответил Ваня, надевая перчатки. – Вот и вылетаю туда через три дня.

Все сразу замолчали, каждый по-своему переживая неожиданное известие.

Девушка прижалась к Лене, словно искала у неё поддержки и от неё ждала ободряющего, ласкового слова.

Моросил мелкий дождь. Автомобиль рвался навстречу темно-синей завесе дождя, сгустившейся над громадой Москвы.

– Знаете, – сказала Лена, взяв за руку девушку и глядя на неё светлыми глазами, – вам многое предстоит узнать в жизни, и многое вам расскажут со временем, но одно я хочу обязательно сама посоветовать вам: если не хватит силы жить вечным ожиданием, когда родной человек далеко и через час надо ждать известия о его славе или о смерти, если только этой силы не хватает, – не становитесь тогда женой летчика. А выйдете замуж – и сразу же заводите детей! Мы с Петром Ивановичем так и остались бездетными, и до сих пор страшно думать, как я жила бы, если бы он погиб в бою или разбился во время испытательного полета. О, как часто я приезжала на аэродром и сидела с механиками, ожидая известия о муже, и мы смеялись до упаду только потому, что боялись заплакать! И когда приходили известия с пути, как часто я боялась дотрагиваться до телеграммы, и вдруг снимала телефонную трубку, чтобы никого не слышать, выключала радио и не читала газет, только бы забыться, заснуть, ни к чему не прикасаться, в спячку впасть, что ли, на время ожидания. Как трудно – и в то же время как благородно быть женой летчика. Да, жизнь неспокойная, трудная – вечные переезды: то в Москве, то на дальнем Севере, то в туркменских песках. Спокойной жизни не будет, но будет жизнь хорошая. Ведь именно потому, что летчик вечно в пути, так дорога для него семья…

Девушка подняла на неё блестящие глаза и вдруг, схватив теплую мягкую руку Лены, прижалась к ней губами.

– Мне столько о вас говорил Ваня! – прошептала она сквозь слезы. – Я только об одном мечтаю, чтобы быть похожей на вас. Чтобы хоть капельку походить на вас и на вашего покойного брата!

Она плакала, сжимая руку Лены. Слезы девушки, и дождь, барабанивший в окна автомобиля, и огромный, с грохотом и звоном распахнувшийся простор площадей, и серое осеннее небо – все это разволновало Тентенникова, и он промолвил с неожиданной дрожью в голосе:

– Мы свое уже доживаем… А все-таки, черт возьми, проснешься иногда ночью, закуришь – и вспомнишь былое, как сон…

Ваня прислушивался к его словам, полузакрыв глаза, и снова – в который раз уже – грезилось ему вечернее монгольское небо, он вновь видел пылающий закат над простором степей, и рыжие клочья пламени над озерами, и темные силуэты самолетов, пробивающихся сквозь душную теснину грозы…

– Часто бывает, что с разлуки и начинается жизнь, – проговорил он, открывая дверцу остановившегося автомобиля. – Скоро снова дорога. А сегодня… Да что же, сегодня мы дома, и все вместе, и много сможем пересказать друг другу…

Они медленно поднимались по лестнице, останавливаясь на каждой площадке. Шире становился простор, раскрывавшийся за высокими окнами, и с площадки седьмого этажа они увидели весь город в лесах, в клочьях утреннего дыма.

– Итак, – сказал Быков, – запомним сегодняшнее число: осенью тысяча девятьсот тридцать восьмого года снова собралось наше Большое гнездо…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Снова в пути

Глава первая

Часто Быкову не спалось по ночам. В часы бессонницы он подымался с кровати, надевал любимую пижаму – всю в шнурках, нашивках, узорах – и в валенках, по-стариковски, шел на кухню. Там ставил он самовар – тульский, медный, пузатый – и распивал в одиночестве чаи до рассвета. Иногда он брал с собой книжку, а порой случалось так, что и книгу читать не хотелось: просто сидел за столом с полузакрытыми глазами, пил чай вприкуску и вспоминал прожитую жизнь. Теперь, на пятьдесят седьмом году, собственная жизнь казалась ему очень длинной, и он не скучал в одиночестве: было что вспомнить и о чем самому с собой поговорить.

Иногда такие ночные бдения Быков проводил вместе с Еленой Ивановной. Она сидела тогда рядом с ним на диване, курила и листала какой-нибудь иллюстрированный журнал, или вышивала, или раскладывала пасьянс. Они мало говорили в эти часы, но сегодня Быков был по-необычайному разговорчив, и Елена Ивановна невольно встревожилась: за долгие годы семейной жизни привыкла она к тому, что муж становится говорливым, когда хочет что-нибудь скрыть от неё – какие-нибудь очередные неприятности и огорчения. Самовар весело шумел, в зеркале отражалось румяное бритое лицо с седыми волосами и высоким покатым лбом. Елена Ивановна испытующе посмотрела на мужа.

– Что ты сегодня скрываешь от меня? Опять на работе с кем-нибудь поругался?

Быков не успел ответить. На лестнице послышались чьи-то голоса.

– Неужто гости в такую позднюю пору?.. – огорченно сказала Елена Ивановна, откладывая в сторону книжку.

– Едва ли гости так поздно пожалуют, – промолвил Быков.

– А вот Кузьма, пожалуй, и может заявиться. У него издавна повелось, как только надумает что-нибудь, обязательно мчится к нам, хоть на утренней зорьке, хоть в полночь.

Он зашаркал валенками по паркету, и вот уже щелкнул французский замок.

– Телеграмму, Леночка, принесли. От Вани! – крикнул Быков, возвращаясь на кухню.

Узенькая глянцевитая полоска фототелеграфного бланка была исписана мелкими прямыми буквами, и Елена Ивановна сразу узнала почерк приемного сына.

– Что пишет Ванюшка? – спросил Быков. (Он стал теперь таким дальнозорким, что без очков не мог читать.)

– Телеграмма хорошая.

– Читай.

– Стало быть, так… «Дорогие мои, страшно скучаем без вас – не расскажешь словами. А повидаться нужно бы – время. Я приехал на днях в Ленинград со своего аэродрома. Женя встретила меня блинами с икрой и сметаной. Вот уж жалел, что не было рядом Тентенникова! Почему бы и на самом деле вам не тряхнуть стариной? Купили бы под выходной день билеты и на «Стреле» из Москвы к нам! Хоть денька два вместе пожили бы, право… Пароходики сейчас по Неве бегают – красота! На Островах цирк, и такая там есть воздушная гимнастика, что Тентенников обязательно одобрил бы… Вот, значит, и приезжайте. И тезка мой – Иван Петрович – на старости лет без вас скучает. Может, и правда, приедете?»

Быков тихо сказал, откашливаясь:

– А и в самом деле, почему бы не катнуть в Ленинград?

– Наверно, ты уж с Тентенниковым и Ваней о поездке сговорился, а меня только потому спрашиваешь, что знаешь, какая я домоседка и как не люблю покидать дом…

– Ничего мы не решили, – лукаво усмехаясь, ответил Быков. – Но уж, конечно, если соберемся в дорогу – без Тентенникова дело не обойдется… К тому же у тебя завтра начинается отпуск…

С лестничной площадки донесся в кухню дребезг и шум. Кто-то, не доверяя звонку, решил известить хозяев о своем появлении ударом сапога в обитую войлоком входную дверь.

– Наверно, Тентенников пришел, – сказал Быков, с тревогой посмотрев на жену.

И на самом деле это был Тентенников. Когда он появился на кухне и радостно заулыбался, сердце Елены Ивановны невольно сжалось: то, что он весел, – неспроста. Все подстроено: и телеграмма, и ночной визит Тентенникова, и разговор мужа. «В дорогу, снова в дорогу…» Она с опаской поглядела на Тентенникова. А он, глубоко вздыхая, начал рассказывать о том, как сумбурен был сегодняшний вечер и как засиделся он допоздна с приехавшими из далекой командировки летчиками в «Метрополе», а оттуда надумал заехать к старым друзьям, благо на Театральной площади стоянка такси, и домчали его оттуда, как говорится, мигом.

– А я думаю, что у вас с Петром все заранее сговорено, – с упреком сказала Елена Ивановна.

– Неужто я-то, бесхитростнейший из людей, – и заранее буду подстраивать поездку?

Елена Ивановна невольно улыбнулась: сам того не желая, он уже проговорился.

– Дипломат из тебя плохой, – вмешался в разговор Быков, – и это мне давно известно. Раз говоришь: «Я ничего нового не придумал», значит, план какой-то в голове имеешь. А раз так, то и нечего спорить. Прямо и честно открывай Лене наши карты.

Тентенников поглядел в светлые добрые глаза Елены Ивановны и, шумно вздыхая, сказал:

– Таиться нечего… Свияженинов внизу дожидается и просил меня, если хозяева не спят, его вызвать…

– Что же, зовите, – сказала Елена Ивановна. – Мы чай подогреем…

– А у нас и шампанское есть, – с гордостью ответил Тентенников и, подмигнув Быкову, побежал вниз за Свияжениновым.

Свияженинов был маленький седой человек, с быстрым взглядом и озорной юношеской улыбкой. Уже несколько лет дружил он с Тентенниковым и Быковым, и Елену Ивановну всегда радовал его приход, – он весел, насмешлив и рассказчик неистощимый.

– Совсем как в картинке из старой «Нивы», – сказал запыхавшийся Тентенников, когда уселись за круглым столом.

– Я тогда мальчишкой был, – тихо сказал Свияженинов. – Для меня ваша «Нива» вроде истории. Я там, бывало, в детстве об авиации все выискивал. И ваши портреты впервые в «Ниве» видел.

– Писали тогда о нас! – отозвался Быков. – А теперь наше поколение уже начало в тираж выходить. Стары… Кто нам теперь машину доверит? Вот и осталось нам одно – на подсобных работах сидеть, техниками работать. А в небо мы только как пассажиры подымаемся.

– И на земле для вас работы много, – сказал Свияженинов, умными темными глазами оглядывая собеседников. – Я так привык с вами вместе на заводе работать, что до тех пор, пока с вами не поговорю, ни одну конструкцию не решаюсь сдавать. Ведь обычные техники – люди, знающие только машину, а вам ведом и полет. Вы, как говорится, животом машину чувствуете, и не раз я переделывал многое по вашим советам. Да что говорить: ведь и орденами вас одновременно со мной наградили. Стало быть, ценят ваши труды. И кого ни спросите, каждый знает вас.

Тентенников встал из-за стола, широкими и быстрыми шагами заходил по комнате.

– Шампанского надо выпить, – сказал он, подходя к Елене Ивановне. – И мне почему-то хочется вам об одной своей давней мечте рассказать…

Откупорили бутылку шампанского, выпили по бокалу, и Елена Ивановна спросила Тентенникова, какая давняя мечта его мучит.

– Очень простая. Смолоду, вы помните, я никак не мог большим летчиком стать, условия были такие в царской России. А ведь о моем «почерке» при посадке даже в научных статьях говорили… Потом – мировая война; затем белых бил, интервентов… А какие самолеты у нас были в гражданскую войну? Летающие гробы… Потом – снова мирные годы. И вот теперь, когда у нас замечательные машины, приходится только их готовить к полету. А пилотируют их другие. Раньше меня в небо провожали, обо мне волновались, а теперь сам я на аэродроме сижу и жду, – кто-то из моих парней первым вернется обратно… Вот и мечтаю… А если и летаю, то только в аэроклубе, к военным машинам не подпускают.

Он провел рукой по лысой голове и тихо сказал:

– О том мечтаю, что, когда наша родина воевать снова будет, – увидят еще в небе и Тентенникова, мое имя услышат… Как коршун налечу на врага и пощады не дам…

– Что ж, может быть, твоя мечта и свершится, – сказала растроганная Елена Ивановна, женским чутьем чувствовавшая, как мучительно приближение старости для размашистого и крепкого Тентенникова, так расточительно разбрасывавшего смолоду свою неуемную силу. И теперь еще не хотел он смириться, работал и пил, как в молодые годы, и никогда не ездил отдыхать. «А что касается всяких лекарств, разных скляночек и порошков, то я никогда не лечился», – говаривал он.

– Спасибо, Леночка. И хотя я не специалист по международной политике – все же чувствую: воевать будем. Тучи собираются на Западе, готовятся враги нашу мирную жизнь нарушить. Когда я недавно был в командировке в Прибалтике, там, в одном городке, в ресторане за соседним со мной столиком сидел немецкий офицер. Мы с ним одновременно из ресторана вышли. Был он, должно быть, членом какой-то комиссии по репатриации немецкого населения из Прибалтики. И вот вышли мы из ресторана, идем по улице – он по одному тротуару, я по другому, – видим, шагает навстречу батальон с оркестром, знамя на ветру колышется, барабаны бьют, песня веселая, – страсть их люблю. И вот замечаю вдруг, что фашист засуетился и в первый попавшийся подъезд забежал. Заинтересовало меня: какая тому причина? Остановился под липами напротив, за ним слежу. Вижу вдруг: и его богомерзкая рожа из-под подъезда выглядывает. Увлекся он, меня не замечает. А я не схожу с места. И вот как только орлы наши прошли, – что бы вы думали? Он в спину им кулаком грозится. Не выдержал я, к нему подошел, – плевать, думаю, мне на нормы международного права. «Ты что, говорю, сволочь, делаешь?» А он длинный такой, грудь в крестах, а трус.

Все захохотали.

– Дальше рассказывайте, дальше, – сказал Свияженинов. – Люблю вас послушать, когда вы в ударе.

– Ушел он тогда… А дальше просто было: на другой день прихожу в ресторан и вижу его за столиком. Ну, думаю, теперь, наверно, жалобу подал, и пойдет писать губерния – обвинит меня в нарушении пакта о ненападении. Да не тут-то было: как только меня увидел, сразу поднялся из-за стола и – поминай, как звали.

Долго еще рассказывал Тентенников и под конец сказал:

– Хоть бейте меня, хоть режьте, а я утверждаю, что с гитлеровцами воевать будем. Вероломные они, международные договоры клочками бумажек считают и пакт могут нарушить… Только не скоро… Хоть, по правде говоря, трудно заранее предсказать…

– Там видно будет, – сказал Свияженинов. – Но я как авиационный конструктор опасность вражеской агрессии учитываю. Я всегда сравниваю немецкие модели с нашими. Наши должны быть лучше, чем немецкие. И – в главном: в скорости, маневре. Скорость – интеграл нашего времени. Кто в небе быстроходней, тот и господствует в нем. Десять тихоходов не стоят одного небесного скоростника. И вот теперь я занят только одним: скоростью. Несколько опытных ястребков уходят на днях в Запсковье, на тот самый аэродром, где командиром Ванюша… Испытания предстоят ответственные, работа трудная. Ваня мне телеграфировал, что сам будет испытывать, но нужны хорошие техники – такие, которые могли бы по-настоящему за все ответить. Вот и решили мы с Ваней…

Быков забеспокоился и, подсаживаясь поближе к Елене Ивановне, сказал с опаской:

– Вот и решили мы, Леночка, стариной тряхнуть, снова в дорогу, и там – за дело. А ты тем временем поживешь у отца на Подьяческой… Тем более, что…

Лена удивленно поглядела на мужа, – в его застенчивости было что-то неожиданное, трогательное…

– …что тебе Женя хочет что-то рассказать – и непременно в Ленинграде.

Елена Ивановна не стала переспрашивать и накрыла плечи пуховым платком, словно ей стало холодно.

– Поступайте как нужно, – ответила она. – Конечно, и я с вами поеду… Что мне одной, без вас, делать? На службе мне отпуск все равно уже дали…

– Стало быть, так и записывайте, – торжественно провозгласил Тентенников: – восемнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок первого года с «Красной стрелой» отбываем из Москвы. Кстати, и билеты уже в кармане.

В ту же ночь Елена Ивановна начала дорожные сборы.

* * *

Свияженинов усадил Тентенникова в автомобиль, а сам пошел домой пешком. Он любил ночную Москву, её Садовое кольцо, ставшее теперь таким просторным, любил новые дома с их высокими окнами. Особенно любил те часы, когда на улице мало прохожих и легко думать, вышагивая от площади по широким тротуарам, – он даже сказал однажды, что мысль становится шире там, где ничто не ограничивает взгляда…

В последние месяцы он жил ощущением предстоящих перемен. Сообщения о воздушной войне на Западе заставляли думать о возможных испытаниях и для советской авиации… В войне моторов, бушевавшей на Западе, испытывалась техника. Скорость и вооружение самолета, дальность беспосадочного полета, потолок машин, высоты, на которых происходят боевые схватки, аэронавигация, приспособление человеческого организма к высоким требованиям, предъявляемым новой техникой, взаимодействие авиации с другими родами войск, противовоздушная оборона – все эти вопросы, с особенной силой занимавшие конструкторскую мысль в последнее десятилетие, теперь заново решались над полями европейской войны.

Каждая машина, создаваемая Свияжениновым, была для него не только производственной новинкой, которую приятно и радостно решать, как трудную техническую задачу, – она становилась для него выполнением патриотического долга. Он всегда чувствовал свою ответственность перед летчиками. Ему посчастливилось однажды присутствовать при осмотре Сталиным модели самолета, сконструированной знаменитым советским ученым, и навсегда запомнил Свияженинов, с какой заботой говорил Сталин о необходимости обеспечить экипажу возможность покинуть машину в случае аварии в воздухе. С тех пор, разрабатывая любую новую машину, Свияженинов особенно много думал о человеке, который поведет её в бой.