Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 54 страниц)

Глава вторая

В маленькой бричке было неудобно сидеть троим рослым людям, – Тентенников злился, поминал недобрым словом делопроизводителя отряда, снарядившего в дорогу такой неудобный экипаж и самых тощих лошадей, какие только были в здешних местах.

– Слабосильны южные кони, – сердито твердил Тентенников. – Наш битюг – тот вывезет, а здешние кони неблагонадежные, как говорят у нас в отряде: два шага рысью, третий галопом, а четвертого не в силах сделать…

Кони, точно, были очень жалки, но все-таки тащили бричку по рытвинам и колдобинам проселка. Дорожная колея вилась по холмам, лениво, словно нехотя. Летчики разглядывали широкий простор, медленно раскрывавшийся перед ними.

– Скоро ли? – спросил Быков, наскучив дорогой, когда лошади вышли на новую колею и колеса зашаркали по непролазной грязи.

На новом проселке было много суетящихся людей. Кто-то кричал, кто-то лениво переругивался, кто-то упрямо погонял лошадей, и среди этой дорожной бестолочи, как памятник, высился грузовой автомобиль, груженный мешками с мукой и картошкой. Застрял он в грязи и никак не мог сдвинуться с места, – напрасно подкладывали доски под колеса, подталкивали автомобиль плечами и выгружали прямо в грязь тяжелые мешки.

– Уже приехали, – сказал Тентенников, указывая на одинокий дуб, стоявший на пригорке. Какой-то сердобольный прохожий заколотил досками широкое дупло. Дуб шумел на ветру, словно рассказывал отдыхающим солдатам о тех, кто раньше искал приюта под его широкими ветвями.

В палевой бледной дымке полноводная река блеснула на солнце, как лезвие казацкой шашки, а дальше тянулись лощины, в которых плавали последние клочья утреннего тумана.

– Вот и аэродром наш, – угрюмо сказал Тентенников, вскидывая руку. – Место хорошее, а до чего же мне тут надоело! У нас на Волге просторней и лучше… В такую пору уже половодье, плывут на север баржи, расшивы из Астрахани с гулом несутся, небо с речным простором сливается, сердце поет…

Под гору бричка помчалась быстрей. Кони весело заржали: чувствовали они, что кончается утомительная дорога по грязи.

– Рады, небось… Домой приехали, – завздыхал Тентенников. – А мне хоть бы и совсем сюда не возвращаться…

– А «Черный дьявол»? – спросил Быков, напомнив приятелю о самолете, так ненавистном Тентенникову.

– Это ты правильно напомнил. Дорого бы я дал, если бы мне довелось его уничтожить.

Первый же моторист, которого они встретили, сказал им, что Скворцов поднялся сегодня в небо и обещал обязательно сбить «Черного дьявола».

На низком лугу, у самого берега, раскинулся аэродром, и тут же неподалеку высились деревянные, наспех сколоченные постройки, белели ангары.

– Я тебе сейчас же своего «Пегаса» покажу, – сказал Тентенников.

– Не к спеху, успею еще с ним ознакомиться, – сказал Быков. Но Тентенников не успокоился до тех пор, пока не привел приятеля в ангар. В самом углу стоял старенький самолет с заплатками на крыльях – следами многих боевых ран.

– Ветеран войны нынешней, – ласково сказал Тентенников. – Его мотористы «Пегасом» назвали после первого моего полета. С тех пор и осталось за ним поэтическое прозвище. А я и привык к нему. Вот уже пять месяцев на нем летаю.

– Долго летаешь, – удивился Быков. – В нашем отряде, знаешь, какая убыль была? Каждую третью машину в месяц гробили…

– А ему все нипочем! Живуч мой «Пегас».

– Когда ты в отряд попал?

– Я первый год войны в Петрограде проработал, – ответил Тентенников. – Морские лодки сдавал. Лодки были очень хорошие, получше заграничных, их тогда сам знаменитый Григорович строил. Что ни машина – прелесть. Да ведь испытателю все нелегко дается. Два случая было, что я горел на воде и тонул. Один раз загорелась лодка. Я в носовой части сижу и не пойму, что делать. В воду прыгать? Потонешь – до берега далеко. В самолете остаться? Сгоришь. Спасибо, катерок проходил, – сняли меня. Во второй раз просто тонул; двухмоторную лодку испытывал, сил в триста пятьдесят, работы того же Григоровича. В полете очень была хороша, а для летчика – нет особого удобства: садишься словно в колодец, выбраться трудно. Носовая часть в ней открыта, вот и случилось однажды… Ладно, ладно, после доскажу, – сказал он, заметив, что Быков слушает невнимательно. – Пойдем устраиваться. Ты, может, и соснуть хочешь с дороги?

Они пошли к халупе, в которой жили летчики, и дорóгой Тентенников успел все-таки рассказать о пяти своих воздушных победах.

В тесной халупе стояли походные кровати; на маленьком столе лежали карты и чистые листы бумаги; на печке был неизменный черный от копоти эмалированный чайник.

Одна из постелей была не смята.

– Соколик один тут жил, – тихо сказал Тентенников. – Подстрелили его на прошлой неделе. Теперь ты будешь тут спать. Помыться хочешь?

Быков снял гимнастерку, но вымыться так и не успел: внезапно услышал гудение мотора и выбежал из халупы.

– Скворцов вернулся, – добродушно ухмыльнулся Тентенников. – Хороший парень. Ты подружишься с ним. Когда из-под Ивангорода наша армия отступала, он принял бой с четырьмя вражескими самолетами и один из них сбил… Вот интересно узнать, чем кончилось у него сегодня с «Черным дьяволом».

– Погоди минуту, – сказал Быков, – кажется мне, что не один самолет подлетает к аэродрому. Будто еще один мотор голосит.

Они прислушались, и тотчас Тентенников вскрикнул:

– В самом деле, два аэроплана в полете!

Теперь уже не было сомнения: следом за самолетом Скворцова летел вражеский аэроплан. Самолет Скворцова приближался к аэродрому, но было что-то тревожное и неуверенное в скольжении машины.

Взволнованные летчики не могли сдвинуться с места, да и не спасла бы теперь Скворцова никакая помощь.

А самолет продолжал скользить, круче становились виражи, и вот показалось вдруг на мгновенье, что неподвижно висит под облаком «Альбатрос».

– «Черный дьявол»! – крикнул взволнованно Тентенников и стиснул до хруста в суставах руку Быкова, но тот сам волновался и не почувствовал боли.

Быков уловил перебои мотора, увидел длинную тень удаляющегося аэроплана и закрыл на мгновенье глаза: он привык улыбкой встречать опасность, грозившую ему самому, но тяжело переносил чужое несчастье.

Когда он снова взглянул вверх, самолет Скворцова уже сорвался на правое крыло и начал падать. Все, что было потом, плыло перед глазами Быкова в какой-то сумрачной дымке.

Летчики сразу бросились к месту, где упал самолет Скворцова.

Быков увидел Тентенникова, бежавшего рядом, Глеба Победоносцева и много незнакомых солдат.

Тело Скворцова с беспомощно раскинутыми руками лежало под обломками самолета, и все сняли пилотки, отдавая последнюю честь разбившемуся летчику.

Вскоре тело перенесли в ангар и положили на шинель.

Летчики молча сидели на досках у входа в сарай.

На коленях у Победоносцева лежал пакет, найденный в кармане Скворцова. В пакете было несколько писем, написанных выцветшими рыжими чернилами, коротенькая записочка товарищам с просьбой переслать пакет в Петроград и фотография женщины, которую любил Скворцов. Лицо её было бы совсем заурядно и буднично, если бы не было в её глазах страдальческого выражения, запоминающегося надолго. Быков заметил, как дрогнули губы Глеба, когда он увидел это лицо, и снова ему стало жаль приятеля. «Может быть, – подумал Быков, – и карточка Наташи лежит теперь в бумажнике Васильева с такой же нежной надписью, какую та женщина сделала Скворцову!»

Нет, не напрасно так часто говорил о любви на привалах у дорожных костров, в свободные часы между двумя полетами, в грязных палатах лазаретов, где лежали калеки: тяжело умирать без привязанности, без любви, без мысли, что где-нибудь в далеком, занесенном снегами городе вчитываются в неровные строки предсмертного письма милые заплаканные глаза…

Быков научился за годы войны хорошо понимать, что смерть страшнее не тем, у кого много привязанностей в жизни, а одиноким, желчным людям: таким кажется, что с их смертью гибнет все мироздание…

Незаметно завязался разговор о жизни и смерти, об испытаниях войны, о воздушных боях…

Об одном только не говорили они: о судьбе Скворцова.

С волнением подумал Быков о предстоящей своей встрече в воздухе с «Черным дьяволом». Кто знает, может быть, именно ему, Быкову, суждено сбить вражеский аэроплан?

– Наша судьба простая, – вздохнул Тентенников, – у летчика жизнь короткая. А может, кажется только? Летчиков мало. Вот о каждой аварии тотчас и идет разговор… Ведь и на железных дорогах крушения бывают и океанские корабли тонут, а меньше о том болтовни. А насчет аварий самолетов – вечные толки. Есть еще на свете и любители приврать, преувеличить…

Потом он снова огорчился:

– А помните летчика, погибшего над Альпами? Как его звали?

– Шавез, – ответил Победоносцев, слывший ходячим энциклопедическим словарем авиации.

– Тогда кричали, что такой смерти подражать надо…

– Ненавижу лживую романтику, – сказал Глеб. – Наше дело – такая же профессия, как и всякая другая. Только больше ума иметь надобно, чем другим, да смелость нужна: без неё ни на шаг.

– И уменье, – сказал Быков.

– И привычка, – отозвался Тентенников. – Я к «фарману» привык, а «блерио» мне не нравился.

– Пожалуй, ты неправ, – возразил Быков. – «Блерио» лучше, чем «фарман»… А из тяжелых самолетов лучше нашего русского «Ильи Муромца» на свете нет – его машиной будущего зовут…

Они поговорили об утратах, добрым словом помянули разбившихся и погибших летчиков, порадовались успехам старых товарищей.

Рано утром приехал из штаба армии Васильев. Был он сосредоточенно угрюм и, узнав о смерти Скворцова, перекрестился, – жест поручика показался Тентенникову фальшивым и неискренним: конечно же, не способен был такой субъект, как Васильев, жалеть погибшего в честном бою офицера. Ведь он ни о ком из подчиненных никогда не заботился, никому не оказал помощи, думал только о себе, о своей выгоде и удобстве…

Вернувшись с кладбища после похорон Скворцова, Васильев попросил летчиков зайти в штаб.

– Неприятная история, – сказал он, морщась и дергая припухшим веком. – Бензин у нас кончился… Теперь несколько дней нельзя будет летать. Придется вам, Тентенников…

Тентенников встал из-за стола. Он казался огромным рядом с маленьким подтянутым Васильевым.

– Возьмите транспорт и немедленно отправляйтесь в город за горючим. Понятно?

Подумав, он сказал сердито:

– Вам поможет прапорщик Победоносцев.

Он избегал говорить с Победоносцевым и приказания передавал обычно через Тентенникова. Это злило гораздо больше Тентенникова, чем Глеба.

Васильев ушел в свою халупу, Тентенников и Победоносцев уехали в город, верст за сорок, а Быков долго ходил по аэродрому, рассматривая машины, знакомясь с мотористами.

* * *

Авиационные отряды были новыми, впервые в нынешней войне созданными соединениями.

В каждой области военной техники была уже вековая традиция, участие же авиации в войне было внове.

Перед войной армии европейских государств начали соревноваться в строительстве самолетов.

Быков помнил недавнюю Балканскую войну и первые, почти игрушечные бомбы, которые сбрасывали тогда с самолетов. Теперь авиация стала необходимой частью военной машины. Каждый месяц формировали и отправляли на фронт авиационные отряды.

В огромном хозяйстве войны появились воздушные части. Иные генералы, жившие по старинке, никак не могли понять, что авиация вносит решительные изменения во все военное дело; Быков помнил ходивший по фронту рассказ об одном таком «старовере», собутыльнике предателя генерала от кавалерии Ренненкампфа: «Не велика беда, что новоиспеченные летчики не умеют посадить самолет. Пусть сбросят бомбы на противника, а там, если захотят жить, сядут…»

Что такое авиационный отряд тысяча девятьсот шестнадцатого года?

Это широкое поле аэродрома, на лугу или на заброшенном ипподроме.

Это походные мастерские, палатки, ангары.

Это семь или восемь самолетов, из которых добрая половина нуждается в ремонте.

Это семь или восемь летчиков по списочному составу.

Отечественные заводы не наладили серийное производство моторов, но и на плохих самолетах русские летчики побеждали врагов.

До войны было много споров между воздухоплавателями и авиаторами. Кайзеровская пропаганда чрезмерно расхваливала цеппелины, угрожала, что налеты дирижаблей принесут огромные разрушения вражеским городам. В январе тысяча девятьсот пятнадцатого года немецкий цеппелин появился над Либавой. Он сбросил девять бомб, но, подбитый огнем русской артиллерии, упал в море и был расстрелян подоспевшими катерами. В соревновании с дирижаблями аэропланы доказали свое преимущество. Русские конструкторы создали еще до войны мощные тяжелые самолеты, в честь былинного богатыря названные «Муромцами». «Муромцы» отлично выдержали боевые испытания. Быков наблюдал однажды бой «Ильи Муромца» с немецкими аэропланами. С вышедшим из строя мотором, с множеством пробоин «Муромец» плавно снизился на аэродром, – всякий другой самолет, получивший такие повреждения, несомненно, не мог бы спастись. В другой раз три немецких аэроплана ввязались в бой с «Муромцем» и построились треугольником, чтобы обстреливать его с трех сторон. И в этой схватке «Муромец» победил, сбив два самолета.

«Илья Муромец» быстро стал образцом для иностранных самолетостроительных фирм: ему подражали, его детали копировали, его летные данные присваивали английский «сопвич», американский «кертис», немецкие аэропланы «Сименс-Шуккерт».

В начале войны, в 1914 году, только у России были многомоторные воздушные крейсеры, но из-за экономической отсталости страны промышленность не смогла наладить массовый выпуск «Муромцев». Русская конструкторская мысль во всей истории авиации шла впереди, родиной тяжелого самолетостроения стала Россия, но серьезной авиационной промышленности в стране не было.

С тех пор как впервые Быков взлетел на планере банкира Левкаса, жизнь его была связана с самолетом. Всюду, куда доставляли самолеты, – от ярмарочных полетов на провинциальных ипподромах до полей сражений великой войны, – неизменно появлялся он как человек, чья жизнь была посвящена новой, могучей машине. Он любил свою трудную, но благородную профессию.

Он привык к самолету так же, как привыкают к другу. Самолет для него никогда не был бездушной машиной.

И для других летчиков самолет был живым существом: или просто другом, или милым другом, или даже вечным другом, как писали они на фюзеляже.

Молоденький моторист показал Быкову машины, на которых летали летчики отряда: знаменитый самолет Тентенникова «Пегас», «ньюпоры» Васильева и Глеба Победоносцева. Каждая машина имела свою кличку, свое особенное прозвище: самолет Тентенникова оставался «Пегасом», «ньюпор» Васильева звался ухарем-купцом, а другой – скатертью-самобранкой: пикирующий полет Победоносцева славился в отряде. Зашел Быков в ангар да так и просидел там до вечера, регулируя свой самолет. А когда возвращался в халупу, чтобы подремать до обеда, встретил его Васильев.

– Я за вами. Идемте ко мне обедать.

Тихий и расторопный денщик накрыл уже на стол. Он осторожно разливал суп в тарелки и все время покачивал головой, словно чем-то был очень удивлен сегодня.

– Питаемся неважно, – расстегивая китель, сказал Васильев. – Хорошо еще, что из города вчера продукты прислали.

Быков ел молча. Васильев говорил отрывисто, резко, словно шашкой рубил сплеча:

– Наш отряд особенный – не похож на другие. В самом деле, подумайте только: год назад в нашем отряде было пять летчиков-офицеров. После гибели Скворцова я остался один. Победоносцев произведен в прапорщики из вольноперов, вы – как полный георгиевский кавалер, Тентенников же попросту загадочная картинка. Знаете, как он числится в списках? Ни солдат, ни офицер, – ни курица, ни птица, а просто как находящийся при отряде летчик-сдатчик Щетининского завода.

Быков молчал – он не мог преодолеть давнюю неприязнь к Васильеву, но поручик, не смущаясь, продолжал беседу, время от времени вскидывая правую руку, будто это помогало ему найти нужные слова.

– Я люблю людей, которые много видели. Жизнь без впечатлений скучна. С детства увлекался описаниями подвигов конквистадоров. Понимаете, в чем было отличие их от простых путешественников? – спросил он, дернув припухшим веком. – Ведь конквистадоры открывали новые земли мечом. Понятно? Это нравилось мне. Я вырос в Севастополе. Мальчиком уходил с рыбаками в море. Потом – после кадетского корпуса – начались скитания. Я странствовал, стрелялся, любил, ненавидел и пережил столько, что не изложить и в десяти книгах. Брешко-Брешковский выпрашивал у меня сюжеты, я ему расскажу какую-нибудь историю, смотришь – он и тиснул её в газетке. На пляже возле Мельбурна, – это лучший пляж, какой только существует на нашей планете, – я встретил девушку, англичанку. Три года ездил с ней по пустыням и тропическим лесам. Потом она мне вдруг надоела, и я вернулся на родину. Россия, снег, белые ночи на севере, дожди на юге – в Одессе и Батуме. Надоело скитаться, и я – в армии… Впрочем, стоит ли вспоминать прошлое? Вы счастливы? – вдруг спросил он тоном человека, который, правдиво рассказав о себе, требует и от собеседника такой же откровенности.

Быков удивленно посмотрел на него, отставил в сторону тарелку.

– Я потому спросил, что вы, как кажется мне, влюблены в сестру Победоносцева. Не пробуйте скрываться, я человек наблюдательный.

– Я не привык говорить о таких вещах с малознакомыми людьми, – раздраженно ответил Быков. – У нас с вами отношения чисто служебные, да и вообще-то я не люблю болтать о себе.

– Ваше дело. Не требую откровенности, если не чувствуете необходимости поделиться личным, но запомните: разговор об интимном особенно сближает людей.

Он снова заговорил, торопливо проглатывая окончания слов, – Быкову казалось, будто Васильев боялся, что не успеет всего сказать.

– А я много думаю о применении авиации на войне, – сказал Васильев. – Мы – детище новой тактики, если хотите, новой стратегии. Сколько авиационных отрядов в действующей армии? Никто толком не знает, боюсь, что в генеральном штабе толком никому не известно об этом, но примерно-то можно предположить: несколько десятков. Теперь заметьте, – он постучал кулаком по столу и сердито наморщил лоб, – каковы наши отношения с армейским командованием?

Он задумался, отставил стакан, огорченно сказал:

– Отношения странные. Мы все-таки не входим в общевойсковую систему до конца. Скорее между нами и войсковыми соединениями такие же отношения, какие существуют между интендантами и подрядчиками. Заказчик говорит мне: поставьте в этом месяце столько-то воздушных разведок, сделайте столько-то фотосъемок, столько-то бомбардировок таких-то пунктов. Все. Если при исполнении этого задания встретите врага – поступайте как знаете: хотите – деритесь с ним, хотите – удирайте, лишь бы мой заказ был выполнен…

– Многое ведь от того происходит, что еще не привыкли к нашему оружию.

– Дело не в этом: взаимодействие войск со временем по-новому будет решаться. Оперативное искусство после появления воздушного флота пересмотреть надо. Я мечтаю о том, что настанет время, когда воздушная армия будет самостоятельна, ни от кого не зависима и сумеет сама, без помощи сухопутных частей, совершать огромные стратегические операции… Представьте на миг армию в тысячу самолетов, которая решает судьбу войны, и вам многое станет понятно…

«Хитер, бездельник», – подумал Быков, чувствуя, что серьёзная беседа ведется только потому, что поручик хочет поближе узнать его.

– Да-с, – продолжал Васильев, – а что касается разных поручений, которые делают нам сухопутные заказчики, то случаются среди них и поручения деликатного свойства, как говорит мой друг Пылаев. Он теперь здесь с летучим отрядом Союза городов.

– Вы не сердитесь, – ответил Быков, – но мы Пылаева помним еще по Болгарии, – жулик. А Тентенникова он в десятом году попросту обворовал…

– Вы к нему несправедливы, – задумчиво сказал Васильев. – Честолюбив, до денег жаден, но отнюдь не жулик… У него наружность пошлая, но широкой души человек. Я с ним немало скитался по свету… Да, кстати, друзья ваши еще не приехали, здесь делать нечего, почему бы нам не поездить по округе? Помните, как Чичиков ездил, скупая мертвые души, по русскому захолустью? Давайте после обеда возьмем чичиковскую бричку и поедем по таким же задворкам: по захолустью войны. Кстати, в город заедем, «кодак» с собой возьму, сниму вас в каком-нибудь живописном месте.

Быкову не хотелось разъезжать с Васильевым, но, подумав, он согласился: ведь надо же приглядеться к командиру, понять его до конца…