Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 54 страниц)

«Знаешь, ведь я мужичка, – говаривала она ему в такие минуты, сидя рядом, положив узкую руку на широкий сгиб его смуглой ладони. – Деды мои бедовали на Волге, и я обязательно решила, как только кончится война, уехать на Волгу, стать учительницей в деревеньке. Ты будешь ко мне иногда приезжать? – спрашивала она Глеба`– Я буду жить верстах в двадцати от станции. Как только придет телеграмма о твоем приезде, сама запрягу лошадь, на широких розвальнях поеду тебя встречать. Ты не узнаешь меня тогда – в нагольном тулупе и пушистом оренбургском платке, – от нас ведь, до Оренбурга близко. Я встречу тебя на низеньком перроне. Дружба наша станет крепче с годами?» – улыбаясь, спрашивала она. Глебу казалось в такие минуты, будто и не было ничего тяжелого в их жизни.

Быков и Тентенников стояли у самолета. Глеб снял свой кожаный шлем и обнял друзей.

Тентенников посмотрел на него смело и прямо.

– Семь пробоин, – повторил моторист.

Глеб провел рукою по сухим губам, почувствовал, что очень хочется пить.

– Голову накрой, – сказал Тентенников, нагибаясь и подымая со снега шлем.

– И снег стряхни с головы, – промолвил Быков.

Глеб взъерошил мокрые волосы.

– Батеньки! – воскликнул Быков. – Да у тебя вся голова седая!

Глава шестнадцатая

Как-то безмолвно было решено не говорить о Наташе и не вспоминать о том дне, когда поседел Глеб и горел над русскими позициями аэроплан, прозванный «Черным дьяволом».

Жизнь в отряде стала не похожей на ту, какую еще недавно помнили летчики. Только теперь по-настоящему узнал Быков делопроизводителя отряда. Этот пьяница оказался очень деятельным, но угрюмым и спокойным человеком, – он знал всю историю отряда и часами мог рассказывать об упущениях Васильева.

– Какой это командир? – говаривал он. – Ему бы не соединением высокой техники командовать, а в шантане с певичками пьянствовать.

Частенько вспоминали они с Быковым о Пылаеве.

– Конечно же, Пылаев – темный человек, – говаривал делопроизводитель, прихлебывая вино и в упор поглядывая на собеседника. – Сами посудите, какие у нас порядочки установили: на фронт может пробраться любой проходимец и без всякого контроля. Учреждения прифронтовой полосы кишат шпионами. Не говорю уж о том, что большое количество не участвующих в боевой жизни людей неизбежно разлагает фронт. Всюду неразбериха страшная. Офицер, уехавший в отпуск с передовых позиций, никогда не достанет номера в гостинице, не сможет ничего купить в магазинах – все расхватано нахлынувшими ненужными людьми. Они распускают слухи, сеют панику, создают ажиотаж в прифронтовых городах.

– А с Васильевым Пылаев давно подружился? – спрашивал Быков.

– Грязное дело. Мне кажется, что дружат они давно, и дружба у них самая темная. Да вот еще мне кажется, что не Пылаев стрелял в Васильева, а сам поручик, огорченный случившимся, собирался разыграть комедию самоубийства…

Вестей о Пылаеве и Васильеве в отряде больше не было. Разговоры о переводе на другой фронт продолжались, но новый командир еще не приезжал. Странное чувство было у Быкова в эти дни. Глеб, посмеиваясь, козырял ему и предсказывал, что настанет пора, когда Быков не отрядом, а целой армией командовать будет.

Приятелей удивляло, что Глеб не вспоминает о Наташе, даже весел бывает иногда. Прямодушному Тентенникову поведение Победоносцева казалось странным, но Быков понимал, как тяжело себя чувствует Глеб: жить после такого горя с легонькой усмешечкой на губах было гораздо труднее, чем ныть и поминутно вздыхать.

* * *

Через несколько дней удалось Быкову проводить в Москву Ваню. Один из мотористов заболел, и его отправили на побывку в Москву. Моторист был хороший, тихий человек, и Быков уговорил его взять с собой мальчика.

Узнав о предстоящем изгнании, Ваня огорчился и заплакал. Долго он прощался с аэродромом и горевал, что приходится покидать отряд.

Перед отъездом мальчик был необычайно печален и за целый день ни с кем не промолвил ни слова.

– Что же ты загрустил? – спросил его Быков. – Нас боишься одних оставить?

– Нет, я вам писать буду… А вот жалко, что я ни в одном воздушном бою не участвовал.

– К тому времени, когда летать научишься, мы тебя обязательно с собой возьмем, – будешь и ты с нами воевать.

– К тому времени, небось, и война кончится?

– Война? – спросил Глеб. – Ты по истории сколько получаешь?

– Пять, – без особой гордости сказал Ваня и насупился снова.

– Ну, уж ежели ты пятерочник, то, наверное, и про тридцатилетнюю войну помнишь?

– Конечно, помню.

– А нынешняя война и в тридцать лет не кончится: успеешь повоевать еще.

– Правда? – спросил мальчик у названого отца.

– Сущая правда, – ответил Быков, и Ваня повеселел.

– Ну, чему радуешься? – рассердился Быков. – Вот уж, воистину, солдафон.

В тот же вечер Ваня уехал с мотористом. Провожали его до края отрядного поля. Перед тем как сесть в тарантас, Ваня отозвал Быкова и шепнул с трогательной заботой:

– Ты, смотри, перед полетом не ленись, принимай касторку, обязательно принимай…

– Что ты говоришь? – удивился Быков. – Шутить со мной на прощанье вздумал?

– Я не шучу, – смутился Ваня. – Просто слышал я, как мотористы рассказывали: кто с пустым желудком летает, тому при аварии лучше.

– Ах, вот оно что. Благодарю за заботу. Так и быть, твоего совета послушаюсь. А ты уж больше не убегай от деда.

– Не буду.

Быков усадил мальчика в тарантас. Моторист усмехнулся, снял фуражку. Ваня крикнул что-то на прощанье, но Быков не слыхал его слов.

* * *

Через несколько дней после отъезда Вани летчики поехали в Черновицы. Быкова вызвали по делу, Тентенникову нужно было попасть на прием к врачу, а Победоносцев в эту пору и на день не мог расстаться с друзьями, и его взяли, как говорится, «за компанию».

Под вечер, когда Быков шел с приятелями по улице, Тентенников был особенно весел и раскатисто хохотал, широко размахивая руками. Вдруг он остановился как вкопанный и руки скрестил на груди.

– Голубка ты моя, – сердито прошептал Тентенников, – гляди-ка, повстречалась мне хорошая знакомая…

Он узнал женщину, проходившую по той стороне тротуара. Конечно же, это Борексо. Она шла с каким-то военным. Высокие каблучки её звонко стучали по тротуару.

– Говорил, что доведется свидеться, – проговорил сквозь зубы Тентенников, – вот, наконец, и свиделись.

Маленькие глаза его хитро прищурились, и он тихо промолвил, схватив Быкова за локоть:

– Я обернусь мигом, только дельце одно обделаю.

Он злился. Приятели улыбнулись, не понимая причины его неожиданного раздражения.

– Вы меня подождите, я быстро вернусь, – повторил Тентенников и бросился на другую сторону улицы.

– Куда ты? – спросил Быков, но Тентенников успел только крикнуть:

– Ждите меня у табачного магазина.

Они видели, как подошел летчик к женщине в черной шляпке и заговорил с ней. Женщина вздрогнула, посмотрела на Тентенникова пристально, взяла большую руку летчика, словно хотела погадать, и тотчас отошел от неё попутчик в военной форме.

– Гляди-ка, – воскликнул Быков, – да ведь это же та самая женщина, которая его обокрала!

Женщина уже успокоилась. Она была так весела, что можно было подумать, будто её очень радует встреча со старым знакомым. Она стояла рядом с ним на краю тротуара, не выпускала его руку из своей руки и что-то говорила, снизу вверх глядя в его глаза.

Поговорив еще недолго, она медленно пошла по тротуару. Рядом торжественно шествовал Тентенников.

На перекрестке они остановились. Женщина, размахивая руками, уговаривала летчика пойти с ней, но Тентенников упрямился и не сходил с места. Она потянула его за рукав и свернула в переулок. Упираясь, то и дело останавливаясь, пошел за нею Тентенников.

Прошло уже с полчаса, а приятель все еще не возвращался, словно сбежал.

– Не обманула ли она его снова? – спросил Глеб, удивленный этой странной задержкой.

– Пойдем по его следу, – сказал Быков.

Они свернули в переулок.

Дома здесь были бедные, грязные. Решетки на окнах, редкие заборы, развороченные камни мостовой придавали переулку вид какой-то особенной унылости и заброшенности.

– И куда только он мог запропаститься? – вздохнул Быков. – Теперь и догадаться трудно. Нечего делать, придется походить по переулку.

Они уже хотели уходить, как вдруг увидели в самом конце переулка длинную унылую фигуру.

– Тентенников идет! – воскликнул Глеб и бросился навстречу приятелю.

Увидев друзей, Тентенников махнул рукой и остановился.

– Беда, опростоволосился я, красотка снова меня провела. – В голосе его было столько злости, что приятели невольно расхохотались. – И смеяться нечего, – обиделся он, – такая тонкая штучка каждого провести сумела бы…

Он отдышался и, прислонившись к забору, начал свое повествование:

– Сперва, когда она встретила меня, испугалась страшно, голову повесила. Потом, не успел я ей и двух слов сказать, как сразу повеселела, простилась со своим кавалером, схватила меня за руку.

– Это мы видели, – сказал Глеб. – Ты расскажи лучше, что потом было.

– Потом? Ничего не поделаешь, придется честно все рассказать. Потом очень смешно было. Она говорит: «Неужели вы хотите здесь разговор вести, – ведь вокруг нас любопытные собираются и мешают. Свернемте в переулок, там и поговорим». Свернули мы в переулочек. Она меня под руку взяла, на цыпочки привстала и ласковые слова принялась говорить. Я рассердился, конечно. «Не к чему, говорю, старое вспоминать, ты мне расскажи лучше, как ты меня тогда обманула и обокрала». Она смеется: «Я ни в чем, – говорит, – не виновата. Ты на меня обижаться не должен». Рассердили меня слова её, схватил бы её тотчас и задушил бы, право. А она, видя, что смехом меня ни в чем не убедишь, плакать начала. Вот, думаю, напасти какие, час от часу не легче. Пожалел, что вас с собою не взял.

– Упрямишься, – отозвался Глеб, – вот и выходит плохо.

Тентенников потупился.

– Подходим мы вдруг к дому на следующем перекрестке она мне и говорит: «Извини, дорогой, я только на минуту по делу зайду и тотчас вернусь, а потом обо всем тебе и расскажу, – ты на меня сердиться не будешь? Мигом, – говорит, – вернусь, мигом. А чтобы ты не думал плохо обо мне, возьми мой ридикюль, подержи его, покуда вернусь». Я сел на тумбочку и жду. Сколько времени прошло, а нету её. Что тут делать? Вбежал во двор, а двор-то, понимаешь ли, проходной… Исчезла она. Я сумочку открываю, смотрю, и что же – ничего в сумочке нет, кроме бумажного пакета с пудрой…

– И в такую-то женщину ты был влюблен?!. Любовь чиста должна быть, как небо после дождя, – сказал Быков. – А ты сам себя таким знакомством запачкал; только та любовь хороша, с которой жизнь становится светлей. Ну, да ладно, еще поговорим об этом. А сейчас пообедаем, – ведь из-за твоих похождений мы везде опаздываем.

Обедали молча. Тентенников вздыхал: не мог он простить себе сегодняшнюю оплошность и клялся, что в следующий-то раз, ежели доведется ему встретиться с хитрой обманщицей, уже будет догадливей и сообразит, как следует с ней разделаться.

В ресторане за столом, покрытым грязной скатертью, летчики тихо беседовали под назойливое завывание скрипок дамского оркестра.

– Вот и еще одна полоса нашей жизни к концу подходит, – сказал мечтательно Глеб. – Теперь мы на новую дорогу вступаем, а сколько лет по ней доведется ходить, никто еще, пожалуй, не знает. Вот только жаль, что Наташи нет с нами.

Приятели переглянулись: впервые после того рокового дня Глеб заговорил о своей покойной жене.

– Послушай, – сказал он, – мне кажется, будто есть у тебя, Петя, тайна от старых друзей.

– Тайна? Никакой у меня нет тайны.

– Клянешься?

– Клянусь, – неуверенно ответил Быков.

– А у самого голос дрожит. Дело простое, и только прямо ты отвечай мне. Лену любишь?

– Люблю, – ответил Быков, чувствуя, как багровеют щеки и шея.

– А ежели так, я сватом буду и обязательно устрою свадьбу. Она тебе в каждом письме приветы слала, да я не говорил, ждал, пока сам спросишь. А ты молчал, скрытная твоя душа.

– Где она теперь? Я ведь и спрашивать стеснялся, а каждый день с думой о ней просыпаюсь.

– В Царицын с отцом поехала: старику поправляться надо – ослабел он, устал… Там до осени жить собираются: к тому времени, может быть, война к концу подойдет, и мы с фронта вернемся да туда и махнем.

– И я с вами, – подал голос Тентенников.

– Ясно, одного не оставим, – ответил Глеб.

– Да, будет нам что после войны вспомнить, – промолвил Тентенников. – Хоть не по своей охоте пошли мы на эту войну, а все же русские летчики показали себя самыми отважными, да еще тактику особую усвоили. Глеб назвал нестеровский таран штыковым ударом в небе. И прав: ничего на свете нет грознее в бою. А разве легко нам? Нет у нас авиационной промышленности и самолетов хороших мало, моторы – не первый сорт, авиационных бомб – не бывает часто, пулеметы – и то не на всех машинах.

– Правильно говоришь, – сказал Быков.

– А если бы русских летчиков так же, как противника, вооружали, мы бы еще сильней стали! И вот я хочу тост предложить за тех русских летчиков, которые после нас придут и счастливее нас будут. Все у них будет хорошее: и самолеты, и моторы, и вооружение – все построит наша матушка-Русь. Вот уж солоно тем придется, кто тогда на русских летчиков нападет!..

Быкова тронули простые слова приятеля.

– Да ты попросту у нас оратор, Кузьма. В самом-то деле, как вспомнишь, сколько мы перестрадали, – страшно становится…

– Еще бы не страшно! – воскликнул Глеб. – Но будущее – наше! За него и выпить надо. Пьем за то, чтобы навеки осталась нерушимой наша дружба. Помнишь, как хорошо у Пушкина сказано: «Друзья мои, прекрасен наш союз…» Отошли те годы, когда на нас, взявшихся за руль, смотрели как на чудаков или самоубийц. Теперь должно перед нами будущее открыться. А руля мы до самой смерти не выпустим.

* * *

Глеб глядел на приятелей с веселой вдохновенной улыбкой, и стало легко, словно были слова его предвестьем близкой перемены, о которой они догадывались теперь, на склоне январского дня. Коротко остриженная после болезни крутолобая голова Тентенникова низко склонилась над столом, и взгляд светлых глаз Быкова снова встретился с упрямым взглядом Глеба.

– Я о Лене потому сказал, – усмехнулся Глеб, навалившись грудью на стол, – что ты сам и слова промолвить не решался…

– Мне не жить без неё, – тихо ответил Быков. – Знаешь, бывает же в жизни все настоящее – и любовь, и ненависть, и дружба – неподдельное, чистое. В такие минуты сердце поет, и хочется все полюбить, понять, перечувствовать. В такие минуты о будущем хочется думать, о счастье…

– Правильно, – ответил торопливо Глеб, словно боялся, что забудет неожиданно пришедшие на память слова. – Что это значит? Очень немного понять надобно: будь честен, смел и прям со всеми, выполняй свой долг перед народом, будь беспощаден к угнетателям, борись – и будешь счастлив…

Оркестр выл над самым ухом, и казалось летчикам, что сейчас не волны дунайского вальса плывут по залу, – слышался им в этом плеске рев сотен запускаемых моторов. Как далекое видение, мелькнул перед Глебом выкрашенный в черный цвет немецкий аэроплан, скользнула полоска тумана над пустынными взгорьями, ярким заревом вспыхнули снега на горных вершинах.

– За будущее выпить надо напоследок, – сказал Глеб. – За то, чтобы в будущем мы смогли жить так, как нам самим хочется, а не так, как хозяйчики велят… Когда такой тост предлагают, то, чтобы вернее он был, бьют стаканы.

Последние отблески вечерней зари гасли в высоком сумрачном небе. Узкая и длинная, как раскаленная игла, скользнула вдоль облаков иссиня-желтая молния.

В ресторане зажгли лампы. Оркестр смолк. Прогрохотала вдали пролетка, процокали кони по каменной мостовой. Обоз тянулся по улице, и спорили о чем-то подвыпившие офицеры за соседним столиком.

– Выпили? – спросил Глеб, подымая стакан и поглядев на друзей весело блестевшими глазами.

Они выпили и разбили стаканы.

Глава семнадцатая

Это был воистину удивительный день. Он начался так необыкновенно, что даже Быков потерял обычное спокойствие и стал разговорчив, как Глеб Победоносцев.

Они сидели за столом, вычерчивая карты, как вдруг вбежал в халупу писарь отряда и принес Быкову телеграмму из Петрограда.

Телеграмма была неожиданным развлечением в скучной отрядной жизни, и порешили, что сразу распечатывать её не стоит: сначала надо погадать, от кого бы она могла быть. Предположения начались бестолковые: Тентенников решил, что телеграфирует редакция «Нивы» – просит прислать портрет или корреспонденцию с передовых позиций; Глеб сказал, что, наверно, шлет им привет Лена, и так смутил Быкова, что тот сразу прекратил гадание и распечатал телеграмму.

– Что ты побурел вдруг? – удивился Тентенников.

– Ни черта не понять, – пожал плечами Быков, протягивая телеграмму приятелю. Тентенников тоже изумился, а Глеб перечел телеграмму два раза и расхохотался.

– Делать людям нечего, вот что. Или попросту дурака валяют.

В телеграмме было только одно слово: «Поздравляю». С чем поздравляют их, летчики понять не могли.

Они долго гадали, кто решил подшутить над ними, и только Тентенников уверял, будто такая телеграмма отправлена неспроста. Может быть, Лена телеграфировала?

Это предположение сразу отвергли и в течение дня несколько раз перечитывали телеграмму, стараясь вникнуть в её загадочный смысл.

Ужинали поздно. Когда приятели легли спать, Быков вынул из полевой сумки газету и долго читал её, облокотившись на стол и маленькими глотками прихлебывая чай из жестяной кружки.

Уже за полночь, убирая посуду, денщик остановился в дверях и тихо спросил:

– Вы ничего не слыхали?

– Ничего не слыхал.

– А поговаривают.

– О чем поговаривают?

– Не знаю.

Удивителен был робкий взгляд денщика: он, видимо, и хотел что-то сказать командиру и побаивался откровенного разговора.

– О чем говорят-то?

– Вот и я интересуюсь.

Так и не удалось ничего добиться от денщика:

– Всякое говорят…

Он хотел поделиться с Быковым новыми и неожиданными известиями, о которых было уже много разговоров среди солдат, но в последнюю минуту передумал и, махнув рукой, вышел из комнаты. В дверях он столкнулся с Поповым, посторонился, не глядя на Быкова, махнул еще раз рукой и, словно от этого жеста стало ему легче, улыбнулся во весь свой широкий рот.

Лицо Попова было бледно.

– Что с вами? – спросил Быков. – На вас, попросту говоря, лица нет.

Несколько минут Попов молчал, не в силах промолвить ни слова.

– Петр Иванович, – наконец сказал он. – Новости-то какие, слыхали?

Быков взял его за руку:

– Да успокойтесь сначала, а потом говорите.

– Я уже отдышался. Дело простое: только что звонили из воздухоплавательной роты. Я дежурил у телефона, в штабе никого, кроме меня, не было. И вдруг сообщают: в Петрограде – революция.

Летчики, уже укладывавшиеся спать, поднялись с кроватей, и Тентенников пробасил:

– Неужто правда?

– Думаю, что правда. Кто бы решился попусту такой слух распускать? Позвольте, Петр Иванович, в город съездить, узнать.

– Вместе поедем, – ответил Быков, надевая шинель.

– Вы… того; скорей приезжайте, – сказал Глеб.

– Будем торопиться, – ответил Быков и вслед за Поповым вышел из комнаты.

Глеб и Тентенников уже не хотели спать. Дымя трубками, принялись они вспоминать митинги девятьсот пятого года. Глеб был тогда еще совсем мальчишкой и многого не понимал, но Тентенникову шел в ту пору двадцатый год, и на демонстрации в Нижнем Новгороде довелось ему отведать казачьей плети.

– Помнишь, о близких переменах Попов говорил недавно, – сказал Тентенников. – Он считал, что революция – дело недель.

– Да, – тихо сказал Глеб, – быстро все перевернулось. А давно ли еще я летел с Николаем, зная, что нам обоим угрожает тяжелое наказание, если узнают об этом. Прощаясь, он мне шутливо говорил, что, в случае чего, он один за наш полет ответчик.

* * *

Быков приехал под утро.

– Попов прав, – сказал он. – В самом деле, в Петрограде революция, Николашки нет, передал трон Михаилу, да и тот с перепугу отрекся.

– Ура! – закричал Тентенников, обнимая приятелей. – Вот мы сидели с вами, ждали перемены своей судьбы, а тут, гляди-ка, как жизнь изменилась. Может, теперь настанут веселые наши деньки? Да смейтесь же, братцы! Ведь вовремя известие пришло: мы еще живы и будущее теперь наше…

Отдышавшись с дороги, Быков пошел в штаб.

– Попов в Черновицах остался, – сказал он приятелям, – его уже в солдатский комитет выбрали, он обещал вернуться только к вечеру.

У штаба построились солдаты и мастеровые отряда.

Быков сказал перед строем несколько простых слов; его слушали внимательно и взволнованно. Солдатский телеграф неведомыми никому путями узнал о событиях в столице раньше всех штабов армии.

– А Попов не приедет сегодня? – спросил кто-то из мотористов.

– Сегодня вечером вернется, – ответил Быков. – Тогда же и выборы проведет.

В халупе за чаем приятели вспомнили о телеграмме из Питера, и Тентенников, хитро прищурясь, сказал:

– Значит, недаром нас поздравляли, знали уже о революции. Что ж, я так понимаю: если революция – и заводчиков больше быть не должно.

– Ну, об этом ты лучше с Николаем Алексеевичем Григорьевым поговори, – ответил Быков. – Он тебе лучше, чем я, объяснит.

– Где его разыщешь теперь?

– Он уже вернулся в Черновицы. Смотрел на него – и не узнавал: бороду он на радостях сбрил, сразу помолодел лет на десять. Я его видел недолго, коротенький был разговор. Он нас вечером ждет – говорит, что телеграммы к тому времени из Петрограда получит и сможет много нового рассказать.

– Вспоминал наш полет? – спросил Глеб.

– Благодарил очень и просил обязательно быть сегодня. Он нас всех троих ждет.

После обеда летчики поехали в Черновицы.

Город стал неузнаваем за два дня. Оставив лошадь на штабном дворе, долго ходили они по шумным улицам, толкались в толпе, прислушивались к солдатским разговорам.

У бани Всероссийского союза городов толпились сотни людей в грязных серых шинелях. Обозы шли по улицам длинной нескончаемой вереницей. Питательный пункт на площади против собора тоже был окружен солдатами. Дымок тянулся над походной кухней.

У прохожих были красные банты в петлицах пальто и пиджаков. Какой-то юркий человечек продавал банты из красного атласа, – купили у него банты и летчики.

По фронтону большого двухэтажного дома была уже выведена красной краской надпись: «Совет Солдатских Депутатов». Солдаты толпились у этого дома, стояли кучками, разговаривали, спорили. То и дело к Совету, гудя на повороте, подъезжали легковые и грузовые автомобили, подводы, тарантасы.

На небольшом балконе стояло несколько человек в солдатских шинелях. Летчики узнали Николая Григорьева, – опершись рукой на край балконной решетки, он разговаривал с девушкой в форме сестры милосердия и бородатым хмурым солдатом. Были на балконе и румыны…

– Митинг скоро начнется, – сказал Быков…

Летчики стояли среди шумной, веселой толпы, взволнованные, как и все люди, заполнившие площадь.

– Григорьев сейчас будет говорить, большевик! – закричали солдаты, и площадь притихла.

– Товарищи, – начал Николай Алексеевич свою речь совсем еще новым, непривычным обращением, и Быков сразу почувствовал, что каждое слово, сказанное Николаем, отвечало самым заветным мечтам и думам теснившихся на площади людей.

«Да, да, – говорил самому себе Быков, – не случайно я встретился с ним когда-то. Они были повсюду в том отошедшем теперь уже навсегда мире – борцы за социализм, строители новой государственности, о которой так много говорил недавно, перед побегом, Николай. И то, о чем он говорит сегодня, понятно мне, потому что за каждым словом его – моя пережитая жизнь. Вот он говорит о войне именно то, что видел и чувствовал я…» Он вспомнил воздушные бои, полеты над расположением противника, одинокий самолет в беспредельном небесном пространстве, со всех сторон прошитом шрапнельными разрывами, – их цветные дымки раскрасили небо, как на детской картинке…

– Кончать, кончать надо с войной, затеянной в интересах помещиков и капиталистов, – говорил Николай, и гул восторженных голосов прервал его речь.

Какой-то человек в френче, с красным бантом, взбежал на балкон, оттолкнул Николая и истерически начал возражать ему.

Голос у него был слабый, тонкий, и говорил он очень неразборчиво, – летчики поняли только, что человек в френче требует продолжения войны до победы.

– Да это же Васильев! – крикнул Быков, и летчики обомлели: точно, бывший их командир беснуется на балконе.

Солдаты закричали, заволновались, – стоящие в передних рядах уже лезли по карнизу, чтобы стащить крикливого оратора с балкона. Васильев закрыл глаза, втянул голову в плечи и опрометью бросился назад.

– Найти его надо, – заволновался Быков.

– Обязательно найти, – злился Тентенников, – спросить, так ли собирается он воевать, как воевал прежде.

Пробраться сквозь толпу было очень трудно, и пока они добрались до дверей, митинг кончился. Васильев тем временем успел скрыться.

В тесной небольшой комнате второго этажа они увидели Николая. Николай сидел за столом и разговаривал с обступившими его солдатами.

– А, товарищи летчики, – сказал он, – наконец-то прибыли, я вас уже давно дожидаюсь.

Солдаты ушли, и они уселись вчетвером на старенькой ковровой оттоманке, стоявшей в самом дальнем углу комнаты.

– Мы твою речь слышали, – сказал Быков, – понравилась нам.

– И я согласен, – перебил Тентенников. – Я так понимаю, если теперь революция, то и хозяев старых уже не будет больше. Все народное станет. Так ведь?

Николай Алексеевич прищурился, хитро улыбнулся и в упор взглянул на Тентенникова:

– Сказано верно, вы в самую точку попали. Только напрасно думаете, что эта революция освободит нас от хозяев: для того чтобы все стало народным, чтобы кончить войну, надо не только царя уничтожить. Я имею уже известия из Петрограда. Там создано Временное правительство из помещиков и капиталистов, с которым мы будем жестоко бороться.

Он встал с дивана, подошел к окну, взглянул на толпу, заполнившую площадь.

Солдаты не расходились: они ждали новых речей.

– Ждут они слова нашего, – тихо промолвил Николай. – Исстрадались по правде. Скоро изменится все: из Петрограда товарищи прислали несколько телеграмм. Ленин еще не может выехать из-за границы: правительства Антанты не хотят его пускать в Россию… Сталин в Сибири, в ссылке, – он вернется скорей. Собираюсь я в Петрограде встретиться с ним. Получу указания – и обратно сразу вернусь.

Вспомнили, как улетал Глеб с Николаем из отряда, – и посмеялись: давно ли хотели арестовать большевика, а теперь вот уже и не может такого быть…

– Вы думаете? – спросил Николай. – Революция только еще начинается. Когда придет время её дальше повести, встанут многие против нас: во Временном правительстве – князья, помещики, банковские воротилы. Они против большевиков все темные силы прошлого соберут, да и антантовские правительства придут им на помощь против рабочего класса…

На улице снова послышались голоса: в город пришли новые группы солдат, они ждали выступления оратора-большевика.

– Иду, – сказал Николай, прощаясь с летчиками. – А из вас пусть ежедневно кто-нибудь сюда приезжает: ваш отряд я отныне считаю надежной опорой большевистского комитета. Вообще же здесь эсеры и меньшевики орудуют хитро, и я получил два анонимных письма, извещающих, что подготовляется мой арест за выступление против войны. Причем основывается обвинение не только на моих речах, но и на нелепом, чисто формальном основании – на отсутствии у меня соответствующей командировки из центра. Но как же я мог получить её, если революции всего еще несколько дней? А впрочем, пусть попробуют, пусть арестуют. Солдаты свое слово скажут, освободят меня силой…

Слова Николая сбылись скорее, чем он сам предполагал. Через две недели поехали летчики на полученном недавно автомобиле в Черновицы и на главной улице города увидели быстро шедшего, почти бежавшего, моториста Попова. Он очень обрадовался им и громко закричал:

– Стойте!

– Что случилось? – недоумевая, спросил Быков.

– По полкам вместе поедем. Товарища Николая арестовали соглашатели за речи против войны. Поедем сейчас, подымем войска… Освободят его солдаты…

– А куда же ехать надо?

– К вокзалу. Там стоят полки, только что вернувшиеся с фронта. Николай выступал у них вчера.

На Соборной площади автомобиль остановился, огромная толпа вооруженных солдат бежала навстречу.

– Куда? – спросил Попов у самого ближнего солдата.

– Большевика идем освобождать, Григорьева Николая, – ответил бородатый солдат в короткой, черной от порохового дыма, шинели, останавливаясь на минуту и испытующе оглядывая сидящих в автомобиле людей.