355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виссарион Саянов » Небо и земля » Текст книги (страница 49)
Небо и земля
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:34

Текст книги "Небо и земля"


Автор книги: Виссарион Саянов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 54 страниц)

Глава десятая

Полк за последнее время сменил пять аэродромов и теперь находился в одном из пригородов Ленинграда. Отход войск на новые оборонительные рубежи во много раз усложнил боевую работу летчиков. Немецкие аэродромы тоже приблизились к городу, и зачастую, запоздав на минуту со взлетом, летчики рисковали потерять на земле свои боевые машины, – так часты стали бомбардировки летных полей. С тех пор как летчики впервые услышали обращенные к народу слова Сталина, как бы удачны ни были воздушные бои, истребители считали, что еще мало сделали для победы, и почти не отходили от самолетов – так и спали, не раздеваясь, в машинах, ожидая приказа о вылете.

«К вам обращаюсь я, друзья мои…» – вспоминал Уленков слова Сталина. Ведь и меня он назвал другом, ко мне обратился, как к родному, а все ли я сделал, что мог?

Уленков ясно представил Сталина в высокой комнате с затемненными окнами, Кремль, плывущий, как гигантский корабль, в будущее, и никогда еще мечта о подвиге не жила в сердце юноши так сильно, как в эти пасмурные осенние дни. А ведь верно сказал Тентенников, что война долго продлится, на годы затянется она. И где же теперь сам Тентенников, веселый широкоплечий старик, неужто погиб на старом аэродроме? Не в плен же попал он, – сколько раз говорил, что живым не сдастся врагу… А если тяжело ранили и он не смог сам пустить себе в сердце пулю? Ведь и подумать страшно, какие испытания ему придется тогда перенести… Думая о нем, Уленков не раз чувствовал, как подходит к горлу комок и хочется по-детски, навзрыд заплакать.

Какой бы напряженной ни была боевая работа, даже в тех случаях, когда приходилось по восемь или десять раз подниматься в воздух, Уленков аккуратно вел записи в своей заветной тетради.

Однажды утром, вернувшись из боевого полета, он по пути в столовую поскользнулся и подвернул правую ногу. Боль была так сильна, что он вскрикнул. Товарищи тотчас же повели его в дом, уложили в постель. Вечером приехал врач и сказал, что у Уленкова растяжение связок, нужно обязательно вылежать несколько дней в постели и ставить согревающие компрессы, иначе лечение затянется надолго.

Нестерпима была мысль о вынужденном бездействии, но возражать бесполезно, и пришлось Уленкову исполнить предписание врача.

Он вынул из чемодана дневник и от нечего делать начал перелистывать широкие, густо исписанные страницы. Теперь уже далекими казались записи первых военных недель.

* * *

9 июля. Я встретился с Катей – той самой девушкой из Симска, с которой я говорил по телефону. Она пришла на наш новый аэродром вместе с подбитым летчиком из соседнего полка, сделавшим вынужденную посадку неподалеку от школы. Она помогла ему сжечь самолет, перевязала рану и довела до нас, когда мы уже не чаяли её видеть. Она сама была легко ранена осколком снаряда, и Быков оставил её на несколько дней в полку. Летчик очень хвалил её, просто удивляться приходится, как смело она вывела его из-под самого носа врагов. Честно скажу, я представлял её совсем другой. Оказалось, что она очень смешная, маленькая, молчаливая, с толстой девичьей косой и страшно застенчивая. От неё с трудом слова можно добиться. Я её спрашивал, что она думает делать дальше, пойдет ли на фронт. Она сказала, что сначала поедет на завод, где работает её отец. Катя, оказывается, в Симске была в отпуску, у тетки-учительницы, и поэтому оказалась в школе.

10 июля. Опять начинаются непрерывные бои. Позавчера пришлось семь раз подниматься в небо. Вчера с утренней зорьки я с Лариковым был в дежурном звене, – теперь, после того как пропал без вести Горталов, мы летаем вдвоем. Мы сидели в кабинах и ждали сигнала. Только хотели было выйти из машин, покурить, как взвилась ракета. Пятерка немецких самолетов шла в стороне от нашего аэродрома. Мы зашли на них из-за солнца и сразу открыли огонь. Фашисты стали кружить над городком, летали кругом, или, как мы называем, каруселью, в хвост друг к другу, словно дразнили нас. Мы ринулись на них сверху и сразу вошли в центр круга. Пристроился я к одному, дал огонь из всех пулеметов, он загорелся. Два самолета бросились на меня, но в это время из облаков вынырнули еще два наших самолета, и фашисты пустились наутек. Когда я сделал посадку, механик чуть не заплакал от злости: в крыле восемь пробоин.

11 июля. Майора Быкова на прошлой неделе легко ранили в правую руку. Рука у него на перевязи, ходит злой, за малейшую промашку ругает немилосердно. На нас, когда мы подымаемся в небо, смотрит с завистью.

12 июля. Мы с Лариковым сбили сегодня по одной машине. Лариков сам нарисовал на моем самолете новую звездочку. Говорил, что мы, истребители, – народ особый. Он, будто бы, как только знакомится с новым летчиком, сразу безошибочно решает, хорош ли тот будет в бою. Истребитель без темперамента, без большой страстности, в бою особой ценности не представляет. Стал меня хвалить: «У тебя, говорит, приподнятое настроение к полетам – и это хорошо». Что ж, не очень грамотно сказано, но верно. Я с ним согласен: тугодум никогда не станет хорошим истребителем. Если хочешь побеждать, нужно выработать в себе быстроту, мгновенную реакцию на все, что происходит в небе.

13 июля. Семь раз подымался, но ни разу не пришлось драться. Словно дразнят фашисты, на нервы действуют. Только завидят нас – и уходят, а вот как только пойдешь на посадку – они снова показываются из облаков.

14 июля. Я сказал Быкову, что фашисты трусят, а он на меня рассердился и сразу начал отчитывать. «Пустяшные разговоры не люблю, – сказал он, зло глядя на меня. – Незачем делать врага трусом, такие рассуждения ослабляют волю к борьбе. Что ж, от боя-то он уклонился, но с поля боя не ушел. Он прячется за облаками и, как в засаде, ждет, пока какой-нибудь одиночка не оторвется от своих. Тут он и налетает на него, – если можно так говорить про небо, – из-за угла. Смотришь – и не досчитались мы одного самолета…»

15 июля. Не выходит у меня из головы Катя с её толстой косой. Я сегодня сказал Ларикову, что после окончания войны охотно бы на ней женился, если бы она за меня замуж пошла. Лариков смеялся до слез, вынул из кармана зеркальце, велел поглядеться. Я посмотрел – и понял его мысли: дескать, куда такому мальчишке думать о женитьбе. Тогда я стал просить его, чтобы о нашем разговоре никому не рассказывал. Лариков пообещал, но за обедом, должно быть, сболтнул, и вечером, когда я пришел в штаб, меня вдруг все стали называть женишком. Я обиделся на Ларикова, целый день с ним не разговаривал. Но он меня выручил сегодня в бою, когда я, увлекшись, подставил хвост своего самолета врагу. А вечером, когда мы курили на поле, стал просить у меня прощения за то, что неожиданно проговорился. Ну конечно же, мы помирились, ведь я ему не раз уже жизнью обязан.

16 июля. Быков жестоко ругал меня, когда Лариков сказал ему, что я сегодня оторвался от строя и возвращался на аэродром один: «Нехорошо поступаешь, неосторожно. Облачность надо умело использовать. Оторвался от строя, идешь один – прикрывайся облаками, ныряй из одного облака в другое либо, если не хочешь забираться в облака, иди на бреющем к земле – не пожалеешь…»

17 июля. За день сделали пять вылетов. Сбили с Лариковым один «мессершмитт» над передним краем, но от пехоты долго не было подтверждения. Потом вдруг оказалось, что они подтверждение послали в соседний полк.

18 июля. На днях приезжал к нам корреспондент из фронтовой газеты, снял нас с Лариковым в самолетах, и вдруг сегодня приходит в полк газета, и на первой полосе мы изображены с Лариковым. Он сразу стал подсмеиваться: «Хорошо ты, женишок, вышел на снимке. У тебя, говорит, лицо фотогеничное». Быков дал нам по экземпляру газеты, и я, откровенно говоря, как только свободное время выпадет, на свое изображение поглядываю. И особенно надпись меня удивляет. Как-то странно видеть собственную фамилию, напечатанную крупным шрифтом на первой полосе.

19 июля. Сегодня фашист уходил из боя на пикировании, а у Ларикова кончился боекомплект. Он убрал газ, уменьшил скорость и отвалил в сторону, а я стал на его место и добил врага. Думал, что Лариков меня похвалит, а он надулся. «Везучий ты, говорит, на готовеньком выехал».

20 июля. Сегодня Быков знакомил меня и Ларикова с тактическими свойствами «мессершмитта 109» последнего выпуска. Оказывается, у этого аэроплана два синхронизованных пулемета в фюзеляже, два пулемета в крыле. Иногда в крыле вместо пулеметов бывает двадцатимиллиметровая пушка. Быков особенно подчеркивал, что надо в полете просматривать заднюю сферу самолета и справа и слева. В который раз уже ругал он меня за привычку отрываться от группы. Я пытался было оправдаться, но он так меня отчитал, что я целый вечер ни с кем говорить не хотел, – а Лариков почувствовал, как я все это переживаю, отзывает в сторону и говорит: «Не волнуйся, женишок, у меня для тебя радость есть». – «Какая радость?» – «Письмецо в часть твоя Катя прислала». Я это письмо уже поздно вечером видел, – обо мне там, конечно, ни слова, – пишет она комиссару части о жизни ленинградских комсомольцев, как строят они оборонительные рубежи, как записываются в дивизии народного ополчения и уходят на фронт. И она ушла на фронт, в пехоту. Я прочитал письмо и понял, что больше мне её уже никогда не увидать. Потом пошел к Ларикову и сказал, что если он меня еще раз женишком назовет – никогда с ним разговаривать не стану.

21 июля. Быков сказал, что к нам на днях приедет из Москвы генерал авиации Сухотин…

* * *

С тех пор как Быков сказал о предполагающемся приезде в часть генерала Сухотина, Уленков повеселел. Мечтая о встрече с генералом, молодой летчик представлял его огромным, грузным мужчиной, чем-то напоминающим Тентенникова, с орлиным взглядом, с могучими плечами и обязательно с сединой на висках, как обычно пишется в романах о много повидавших и многое переживших бывалых людях.

Как он жалел, что ни разу не видел его портрета! Из рассказов, ходивших о генерале в летной среде, образ его вырисовывался перед Уленковым очень неясно. Важно было, что Уленков знал главное: подвиги, совершенные Сухотиным, ставили его в ряд лучших учеников Чкалова.

Его слава началась в дни, когда Сухотин совершил рискованнейшие полеты в центральном районе Кавказского хребта.

Тогда Сухотин служил в авиационной части, расположенной на Северном Кавказе. Группа альпинистов, застигнутая снежной бурей в горах, была отрезана от своих баз, некоторые из них погибли. Нужно было срочно доставить им продовольствие и медикаменты. Сухотин блестяще выполнил задачу, совершив несколько дерзких, храбрых до головокружения полетов среди узких горных ущелий.

Потом он уехал для «выполнения специального задания». Долго его не видели товарищи, и многие уже думали, что Сухотин погиб где-нибудь на далекой и опасной трассе в районах полярных морей. Но он неожиданно появился в Москве, его портреты стали печатать в газетах, и Указом Президиума Верховного Совета СССР ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Он был вместе с Серовым в командировке, в так называемых официально «энных условиях», и всем стало известно, что в течение нескольких месяцев ему приходилось ежедневно драться в небе с фашистскими летчиками.

Говорили, что он сбил тогда, в «энных условиях», больше двух десятков самолетов противника.

А потом уже все привыкли к тому, что каждый раз, когда авиация принимала участие в боевых действиях – было ли то на Халхин-Голе или на Карельском перешейке, – имя Сухотина в газетных статьях и корреспонденциях неизменно шло в первом ряду.

В самый канун Отечественной войны ему было присвоено звание генерал-майора авиации.

Уленкову казалось, что генерал неспроста приедет в полк, – наверное, летчикам предстоит выполнить какое-нибудь особое, важное задание, и как хотелось юноше, чтобы на него пал выбор генерала…

Он ждал его приезда, отчетливо представлял беседу с ним, но осеннею ночью, когда Быков вызвал в штаб Уленкова и других летчиков, неожиданно смутился и стал просить Ларикова оставить его у самолета.

– Нечего отнекиваться, – усмехнулся Лариков, – хуже будет, если генерал узнает, какого труса ты перед начальством празднуешь.

Когда Лариков и Уленков вошли в штабной блиндаж, генерал и сопровождающие его офицеры уже сидели за столом перед раскрашенной цветными карандашами картой фронта.

Генерал оказался совсем не таким, каким его представлял Уленков. Сухотин был невысокий сухощавый человек лет тридцати, со свежим, румяным лицом, с рыжеватой щеточкой усов, с узкими, словно выбритыми бровями, руки у него были маленькие, плечи узкие, и никак не походил он на тот образ, который создал в своем воображении Уленков. И разговор у него был особенный, не начальственный: он просто и задушевно беседовал с летчиками, словно были они его старыми хорошими товарищами и он рад снова встретиться с ними. Он говорил медленно, очень тихо, смотрел прямо в глаза собеседника, и, встретив взгляд этих карих, внимательных глаз, трудно было бы сказать ему неправду.

Уленков думал, что генерал проведет разбор последних боев, и молодой летчик с опаской поглядывал на Быкова, который обязательно припомнит спор Уленкова с Лариковым из-за последнего сбитого Уленковым самолета. Но генерал, очевидно, уже побеседовал наедине с майором Быковым о последних боях полка.

Сухотин вынул из полевой сумки номер газеты и тихо сказал:

– Делами летчиков вашего полка я доволен. Деретесь хорошо, смело деретесь. Но того, что было хорошо вчера, сегодня уже мало. Я хочу вас ознакомить с документом, который покажет вам, какая тяжелая обстановка сложилась на Ленинградском фронте. Враг рвется к Ленинграду. Мы знаем, что Гитлер назначил на пятнадцатое сентября вступление немецких войск в Ленинград. В начале войны он еще раньше надеялся прорваться к городу Ленина, но, по приказу товарища Сталина, наступающие немецкие части были измотаны сорокадневными непрерывными боями на Лужских рубежах. На сорок дней войска, которыми командует Ворошилов, взаимодействуя с другими фронтами, под Лугой задержали продвижение врага.

Сухотин продолжал, постукивая по столу маленькой загорелой рукой.

– Большевики тем сильны, что партия учит нас всегда говорить народу правду. Как бы тяжела ни была она, но только правдивое слово приводит к победе. Я прочту вам сейчас обращение товарищей Ворошилова и Жданова к ленинградцам.

Он негромко прочел: «Товарищи ленинградцы, дорогие друзья! Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть к Ленинграду. Он хочет разрушить наши жилища, захватить фабрики и заводы, разграбить народное достояние, залить улицы и площади кровью невинных жертв, надругаться над мирным населением, поработить свободных сынов нашей Родины. Но не бывать этому! Ленинград – колыбель пролетарской революции, мощный промышленный и культурный центр нашей страны, никогда не был и не будет в руках врага…»

Стиснув зубы, слушал Уленков слова обращения. Когда Сухотин дочитывал последние фразы, Уленков не мог усидеть на месте: он поднялся, прислонился к обшитой фанерными листами стене блиндажа и закрыл глаза. А голос генерала, такой тихий и ровный, вдруг стал другим – громким и властным: «Будем стойки до конца! Не жалея жизни, будем биться с врагом, разобьем и уничтожим его. Смерть кровавым фашистским разбойникам! Победа будет за нами!»

* * *

После этого дня еще напряженней стала жизнь на аэродроме, – Быкову предстояло перевести полк в самое ближайшее время на Карельский перешеек.

На новом аэродроме Уленкому не повезло – в первом же воздушном бою он был легко ранен в левую ногу, и снова пришлось ему лечь в постель.

Непривычно было лежать одному в невысокой свежепобеленной комнате, на узкой постели, перебирать старые номера газет и журналов, перелистывать растрепанный томик лермонтовских стихов, перечитывать записи в дневнике и с огорчением думать о том, что еще несколько дней придется отлеживаться в постели, в то время как товарищи с таким напряжением продолжают драться в небе.

Обедать Уленкову приносила официантка Дуня – быстроглазая девушка с коротко остриженными волосами и низким грудным голосом, очень смешливая, неумеющая и двух слов сказать без улыбки, словно однажды в жизни её очень насмешили и с тех пор она еще не может прийти в себя. Уленкову была приятна её улыбка, её неизменное веселье, её проворные и легкие движения, но было и что-то раздражающее в её повадке. «Всегда смеется, всегда шутит, не ходит, а бегает, не говорит, а сыплет скороговоркой; да полно, понимает ли она смысл происходящего, чувствует ли, как трудно сейчас на фронте…» И решив, что она весела только от легкомыслия, он был с нею суров и строг и ни разу не улыбнулся ей, пока она, сидя на краешке стула, внимательно наблюдала за ним во время обеда. Когда она уходила с судками, завернутыми в пестрое расшитое полотенце, он сухо прощался, словно Дуня чем-то обидела и огорчила его.

Под вечер в комнате появлялся Быков, а попозднее собирались здесь и товарищи по отряду, но обычно вечерние беседы были коротки, и Уленков снова оставался один.

Только радио связывало его теперь с миром. Целые дни лежал он, прижав к ушам наушники и вслушиваясь в мелодии, свободно доносившиеся к нему издалека, к голосам дикторов и артистов, к речам на собраниях и митингах, к передачам из заводских цехов и вузовских аудиторий.

И это утро началось сводкой Советского Информбюро. Она была привычна, как биение собственного сердца, без неё нельзя было жить, как без дыхания. Радостно было слушать строгий, уверенный голос диктора, повествующий о воздушных боях, о массированных ударах авиации по мотомехчастям, пехоте и артиллерии противника, об уничтожении вражеской авиации на её аэродромах. Вот ведь как! Еще вчера Советское Информбюро сообщало, что за третье сентября уничтожено тридцать три немецких самолета, а сегодня даются уточненные сведения, – оказывается, в тот день сбито пятьдесят шесть самолетов. Дневник Уленкова был исписан цифрами, как заправская бухгалтерская книга, – он ежедневно высчитывал, сколько самолетов потеряет немецкая авиация при таких боях в неделю, и сколько она потеряет за год, и сколько немецких самолетов выйдут из строя, если война продлится два года.

А как радостно было слышать в радиопередачах фамилии знакомых летчиков, – целый день можно было провести без движения, ни на минуту не отрывая рук от наушников, лишь бы только узнать о новых делах истребителей…

Но однажды Уленкову особенно посчастливилось. Диктор неожиданно объявил, что через полчаса состоится большая радиопередача. Как раз в это время пришла Дуня с обедом, радостная, улыбающаяся, кружащаяся по комнате, словно она танцевала вальс с невидимым партнером.

– Я вам обед принесла пораньше, очень вкусно повар сварил, такие чудные пельмени, что прямо пальчики оближешь. – Она облизнула свои пухлые, красные губы и захохотала, в упор глядя на Уленкова зеленоватыми маленькими глазами, становившимися узенькими, как щелочки, когда она раскатисто смеялась.

– Я есть не хочу, – сердито сказал Уленков.

– Плохо себя чувствуете?

– Нет, самочувствие хорошее…

– Тогда обязательно поешьте.

– Нет, нет, ни за что! – окончательно раздражаясь, вскрикнул он и, подумав, добавил: – Скажите, пожалуйста, почему вы всегда смеетесь? Вы хоть раз в жизни с кем-нибудь говорили без улыбки?

– Как так – без улыбки? – недоуменно спросила она.

– Ну, нельзя же постоянно быть веселой. Вот ведь и у Маяковского сказано: «Тот, кто неизменно ясен, – просто глуп».

– У Маяковского? – переспросила она и, поняв смысл слов Уленкова, заплакала, закрыв лицо руками. Уленкову стало стыдно, что он ни за что, ни про что обидел девушку, и он умоляюще сказал, приподнимаясь на локтях:

– Зачем же вы плачете? Я вас обидеть не хотел…

– Ну, то-то же, – мгновенно успокаиваясь и снова улыбаясь, сказала она. – Я за вами, как за родным сыном, хожу, а вы на меня почему-то сердитесь…

«Ну, насчет родного сына, ты, голубушка, немного преувеличиваешь, – не в силах сдержать улыбку, подумал Уленков. – Мы с тобой, пожалуй, ровесники, и в мамаши ты мне никак не годишься…»

Но после этих слов он уже не мог отказаться от обеда и, наскоро съев пельмени, тихо сказал ей:

– А теперь можете забирать посуду, я сейчас посплю немного.

Она ушла из комнаты, и Уленков снова взял со стула наушники. До начала передачи оставалось, по его расчетам, еще десять минут. Но не прошло и минуты, как диктор объявил, что у микрофона выступает один из награжденных недавно летчиков-штурмовиков… С волнением слушал Уленков рассказ молодого летчика Кобызева.

Простой рассказ о том, как летчики-штурмовики появились над вражеским аэродромом, заставил сильнее стучать сердце Уленкова. Молодцы, какие они молодцы! На бреющем полете атаковали немецкие самолеты. И Кобызеву посчастливилось! Возле того самолета, который атаковал он, стояла цистерна с горючим. Грохот взрыва, казалось, доносился теперь вместе с неторопливым, чуть хрипловатым голосом летчика до этой тихой комнаты, в которой лежал Уленков.

«Мы, штурмовики, клянемся внезапными, могучими ударами бить фашистов, везде, где будет приказано, – во вражеском тылу, на коммуникациях, на переднем вражеском крае», и Уленков, медленно шевеля губами, повторял слова этой боевой клятвы.

Когда у микрофона выступил другой летчик и начал рассказывать о боевых делах истребителей, Уленков уже принял решение. Он поднялся с постели, торопливо оделся, кое-как натянул сапог на забинтованную ногу – для этого пришлось разрезать голенище – и сразу вышел из комнаты.

Встретив его на пути к аэродрому, прихрамывавшего, морщившегося от боли, но идущего решительным шагом, Дуня испуганно всплеснула руками, но Уленков погрозил ей пальцем: дескать, не выдавай меня и не говори никому, что я ушел.

На другой день он уже был в небе.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю