Текст книги "Небо и земля"

Автор книги: Виссарион Саянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)

Глава третья

Тентенников неожиданно закапризничал в поезде. Когда все легли спать, он накинул на плечи Ванину кожанку, вышел в тамбур и долго стоял у окна, разглядывая пролетавшие перелески, деревни, дорожные строения. Он дымил трубкой; густым хрипловатым голосом напевал полюбившуюся ему песенку из нового фильма.

Ночь была ясная, озера казались запотевшими синеватыми стеклами. Озера, мхи болот, громада соснового бора, ветряная мельница с широкими крыльями напоминали детство.

Друзья частенько подтрунивали над Тентенниковым, и нынче не обошлось без добродушных шуток. Вот потому-то он закапризничал, рассердился даже, ушел в тамбур и там в одиночестве простоял до рассвета. В последние дни Тентенникова тянуло к разговору, и если бы друзья знали, что происходит в душе приятеля, серьезная беседа обязательно бы состоялась. Но у этого размашистого человека, так открыто и шумно прожившего жизнь, было столько застенчивости, что иные признания Тентенников делал только через много лет после того, как пережитое переставало его волновать и мучить. Иногда, слушая его повествование о давних горестях и печалях, и Быков, и Елена Ивановна, и Ваня невольно удивлялись, как это он мог таить свои переживания, не проговориться… Ведь он всегда был, что называется, душа нараспашку, и не в его обычае было скрывать заботы и думы… И все-таки друзья понимали его лучше, чем люди, случайно сталкивавшиеся с Тентенниковым, – тем он казался попросту весельчаком, выпивохой, забубенным, размашистым человеком с хорошей русской хитринкой, и только… А Елена Ивановна знала и другое: женским чутьем угадывала горести и увлечения Тентенникова, знала, как он казнит себя за жизненные промахи и ошибки, и с ней он всегда был откровеннее, чем с другими.

* * *

…Он вернулся в купе на рассвете. Все спали. Быков похрапывал во сне, скрестив на груди большие сильные руки. Лег спать и Тентенников. Проснулся он только в Пскове. Поезд стоял у перрона.

На вокзальной площади шофер приветливо закивал издалека:

– Наконец-то… А мы уже заждались… Думали, что и сегодня не приедете…

– На какой вы машине? – спросил Ваня.

– На вашей любимой, товарищ майор; на малолитражке.

– Для малолитражки такие пассажиры, как я, пожалуй, громоздки… – угрюмо сказал Тентенников.

Шофер не сразу понял, а поняв, заулыбался и решил: в годах, но компанейский парень…

– Надо было на «эмке» приехать, – сказал Ваня. – Нас ведь четверо – все в машину не влезем…

– А ты не беспокойся, – промолвил Тентенников. – До аэродрома сколько отсюда?

– Километров десять…

– Вот вы и поезжайте, а я пешком пойду…

– Ни к чему это… Устанешь, намучаешься. Лучше мы разделимся на две очереди, – и во втором эшелоне он нас с тобою свезет.

– Нет, нет, я не хочу ехать. Мне пройтись надо, Ванюшка. Понятно?

– Капризничаешь.

– А ты с ним не спорь, – вмешался в разговор Быков. – Чего хочет – добьется. Переупрямить его невозможно. Пусть делает по-своему. Раз решил пешеходом стать – пусть идет…

– Вот уж спасибо! – обрадовался Тентенников. – Ты-то знаешь: раз я решил, значит, нужно…

Он помахал рукой вслед отъезжающему автомобилю, подтянул пояс, нахлобучил на лоб кепку и весело зашагал по переулкам псковского предместья. Ему хотелось теперь побыть одному, и неожиданная пешая прогулка была как нельзя более кстати.

Однажды, в такое же тихое светлое утро, он шел пешком по тропе по отлогому волжскому берегу, – он был тогда молод, жизнь только начиналась. Хоть много несвершенных надежд и несбывшихся мечтаний суждено ему было пережить впоследствии, а ведь и теперь, если бы пришлось начинать сначала, он жил бы так, как жил, ничего почти не меняя. Вот разве женился бы после разлуки с Кубариной, – под старость не было бы щемящего подчас чувства одиночества и неустроенности…

Что ждет его теперь на новом месте? Он любил Свияженинова, верил в него, предсказывал ему большую будущность. «Стар я стал, беда, – говаривал он иногда. – А вот если бы помоложе, сам бы испытывал твои машины. И уж, наверно, ни разу бы не подвел…»

Но разве можно было ему мечтать об этом? Смолоду не удавалось летать так, как хотел, потому что никто не давал ему ходу: ни заводчики, ни предприниматели, ни антрепренеры. А теперь, когда при Советской власти каждому открыта дорога в небо, годы взяли свое, оставили на земле, редко-редко удается самому вести учебный самолет…

Но все-таки жила еще в нем сладкая и волнующая мечта о небе. И, летая пассажиром на быстроходных новых самолетах, не раз ловил себя на самом бесстыдном, с его точки зрения, человеческом чувстве – чувстве зависти к тем, кто был моложе и искусней его…

…Вот уже и последние строения города. Одуряющий запах весеннего пышного цветения, ветки сирени, перевешивающиеся через забор, песня жаворонка в высоте над простором дальнего поля веселили его. Разве он увидел бы это, если бы ехал вместе с товарищами в малолитражке? Он подошел к перекрестку и вдруг заметил низенькую будку пивного ларька.

Пока Тентенников пил пиво, словоохотливый продавец успел ему так много рассказать о сегодняшнем гулянье в саду, что Тентенников, поглядев на часы и вздохнув, решил побродить по аллеям. Ведь дни теперь длинные, а десять километров лучше идти по холодку.

В саду было много гуляющих. Глядя на свои запыленные сапоги, Тентенников чувствовал себя не очень приятно, но уж таков был у него характер: приняв какое-нибудь решение, он не успокаивался, пока не доводил его до конца. Так было и сегодня. «Им смешно, – думал Тентенников, – что этакий здоровенный лысый старикан один-одинешенек бродит по саду, а я все-таки буду делать то, что хочу, и ни у кого не стану спрашивать совета». И он долго ходил по пыльным дорожкам под веселый раскат труб духового оркестра. Потом пошел в далекий уголок сада, к липам, где гуляющих было меньше.

На доске объявлений висела пестрая афиша ленинградского цирка, и Тентенников вдруг надумал пойти поглядеть на цирковое представление. У кассирши оставалось только два билета в первом ряду, и Тентенников взял один из них, – второй билет купил молоденький паренек в летной форме с нашивками старшины. Паренек был худенький, узкоплечий, невысокий, голова его была обрита наголо и вся в шрамах. «Наверно, в детстве драчуном был», – решил Тентенников, не любивший тихих мальчиков, которые не ввязывались в драки и обычные мальчишеские свары.

Они вместе прошли в зал, когда представление уже началось, и сели рядом.

Первым выступал жонглер, одетый в синюю бархатную курточку и малиновые штаны, чернявый, с огромной копной вьющихся волос и с такими быстрыми движениями, что казалось, будто он непрерывно машет пустыми синими рукавами.

Тентенникову нравился хищный прищур его глаз. Кажется, что разноцветным шарикам и пестрым обручам, которые он подбрасывает кверху, просто невозможно, сделав круг по воздуху, снова не вернуться к этому решительному и уверенному в себе человеку.

Потом вышел на эстраду маленький старичок на кривых ножках и разыграл с жонглером коротенькую сценку. Действие происходило в поезде, и оба они пили чай в купе. Вдруг жонглер сорвал скатерть со стола. Старичок на кривых ножках в страхе зажмурился и забегал по купе, но когда он открыл глаза, оказалось, что стаканы стоят на столике по-прежнему. Жонглер предложил старичку самому повторить фокус, тот рванул скатерть, и, понятно, оба стакана были разбиты.

Тентенников и его сосед хохотали громче всех. Потом вышли на сцену велосипедисты, и один из них показал трудный номер – пробег по стене вверх. Тентенников, наклонившись к юноше, весело проговорил:

– Смолоду и я на такие номера был мастак…

Юноша удивленно поглядел на Тентенникова, потом тоже что-то сказал об одном из следующих номеров, и к концу представления они уже разговаривали, как старые знакомые.

Представление кончилось. Тентенников и его сосед вместе вышли из зала.

– Что же, пожалуй, нам познакомиться надо, – сказал Тентенников, протягивая юноше загорелую, обросшую белым пухом руку.

– А я ведь вас узнал, Кузьма Васильевич, – признался юноша. – Только не решался сразу заговорить. Да и вы меня, должно быть, видели у майора Быкова, Ивана Петровича.

– Погодите, погодите, – радостно заревел Тентенников, сжимая руку юноши с такой силой, что тот присел от боли. – Это не вы ли лет пять назад на аэродроме, когда Быков прилетел с отрядом Толубеева, все докучали ему и не давали с невестой наедине поговорить…

– Точно, это был я, – сокрушенно сказал Уленков. – Но до чего же я рад вас снова увидеть, – столько о вас рассказывал майор, что я давно уже мечтал с вами познакомиться. Ну и дела! – восклицал он, не выпуская из своей маленькой, но сильной руки могучую руку Тентенникова. – Удивительно, что мы с вами так случайно встретились. Ведь о вашем приезде нас телеграммой еще вчера известили. И тут вдруг такое знакомство…

– А вы что на аэродроме делаете?

– Я? Я – летчик!

– Уже летчиком стали? – удивился Тентенников, сверху вниз рассматривая худенького верткого юношу с голубыми детскими, удивленно глядящими на мир глазами. – Молоды очень…

– И то – ведь еще только старшина, – удрученно проговорил Уленков. – Самый молодой летчик в округе: мне только на днях исполнится восемнадцать лет…

– И на чем летаете?

– Истребитель! – гордо сказал Уленков. – Я, знаете, с самого начала, как только надумал летчиком стать, сразу же решил: буду истребителем.

– Чем же вас истребители привлекли? Ведь это очень трудное дело.

– А честь зато какая! Мне один старый летчик так прямо и сказал: истребители – самое ценное, ловкое, умелое изо всего, что есть в авиации. Он даже говорил, будто такое предложение было – форму особую для истребителей изобрести, ну, пуговицы особые, блестящие, что ли.

– Пожалуй, такое предложение не прошло бы…

– Конечно, не прошло бы. Но я просто к тому припомнил, что хотел сказать, какое значение истребителям придавали и как сам я этим был увлечен…

– А летать часто приходится?

– Конечно. Но ведь сколько ни делай полетов в мирное время, истинную цену истребителю узнаешь только в военную пору. На маневрах одно, а в бою – другое. Только война нас по своим местам расставит…

Они долго ждали автобуса, но машина не появлялась.

– Может быть, пешком пойдем на аэродром? – спросил Уленков.

– Конечно… По холодку приятно пройтись.

Они свернули на пыльный проселок, а потом по заповедной, только Уленкову известной тропе, миновав старинную дубовую рощу, кладбище, водяную мельницу, плотину, вышли к новой дороге, выведшей их прямо к аэродрому.

– Вот здесь и живем, – сказал Уленков, подводя Тентенникова к двухэтажному каменному дому с верандой. – Теперь нас немного, в одном доме размещаемся. А когда народу прибавится, и другое помещение займем.

– Немного устал, – со вздохом признался Тентенников. – А вы?

– Мне-то совестно было бы…

– И то верно. Ну что же, ведите меня к моим друзьям.

Уленков прошел с Тентенниковым по коридору, потом по узкой лестнице поднялся во второй этаж и стукнул в обитую клеенкой дверь.

– Войдите, – отозвался из-за двери знакомый густой голос, и Тентенников, войдя в комнату, сразу увидел Быкова, разбиравшего пачку свежих газет.

– Наконец-то, – шумно вздохнул Быков. – А мы-то уже думали, Кузьма, что ты загулял и не скоро будешь на новоселье.

– Где тут загулять, – обиженно сказал Тентенников. – Сам понимаю, какие у нас дела…

– То-то же… Дела на самом деле серьезные. С завтрашнего утра приказано начинать испытания новой машины. И теперь так уж день изо дня и пойдет. Без передышки…

– Мне не привыкать стать…

– Знаю… Только выспаться надо перед работой, а тебя, поди, с пешего хождения разморило…

– Нет, что же… Мы с одним молодым человеком много разговаривали дорогой, время незаметно прошло.

* * *

Тентенникову показали комнату, в которой он будет жить с Быковым. Это была просторная комната с лепным потолком, заставленная добротной дубовой мебелью. Кровати были большие, двуспальные, с отличными пружинными матрацами.

– Для меня слишком жирно на таких спать, – капризно вытянув толстые губы, сказал Тентенников. – Я ведь привык попросту, на соломенном тюфячке.

– Плоть истязаешь? – насмешливо спросил Быков.

– Нет, зачем же истязать… Просто привычка… Ты ведь знаешь, как дома я сплю…

– Здесь уже неудобно людей беспокоить. Неужто на пружинном матраце не заснешь?

– Конечно, не засну.

И Тентенников не успокоился до тех пор, пока не принесли ему мешок, набитый соломой.

– Вот теперь хорошо спать буду, – весело проговорил он, снимая пружинный матрац.

– С дороги всегда хорошо спится…

– А я сегодня по душам поговорил с очень хорошим пареньком, – сказал Тентенников.

Он рассказал о своей встрече с Уленковым и о сегодняшнем цирковом представлении.

– Уленкова хвалят. Говорят, способнейший летчик. С редким чутьем машины… Такие не каждый день рождаются, – сказал Быков.

За стеной слышались голоса споривших людей, но громкий разговор не помешал Быкову и Тентенникову заснуть.

А Свияженинов и Иван Быков вспоминали в эту ночь годы жизни в Москве. Рождение каждого свияжениновского самолета начиналось обыкновенно с их совместных бесед, с длинных и утомительных полночных споров, с перелистывания толстых кип советских и иностранных технических журналов, Свияженинов был неутомим. Он мог иногда по три-четыре дня не спать, сидеть в своем кабинете «на верхотуре», в пятом этаже нового дома, и курить, безостановочно курить, прикуривая папиросу от папиросы. И каждый посетитель, приходивший в его большую комнату, заставленную шкафами, моделями и чертежными столами, невольно начинал кашлять от табачного дыма.

Летом после нескольких дней напряженной работы Свияженинов любил «освежиться». Тогда он открывал настежь окна, и оба приятеля уходили из прокуренной комнаты. Они то уезжали за город купаться в Москве-реке, то просто садились в троллейбус и отправлялись на Сельскохозяйственную выставку. Целые дни проводили они в выставочных павильонах, пили чай, ели плов в узбекской чайхане, бродили по широким дорожкам. На день, на два Свияженинов, по любимому выражению своему, совершенно «выключался» из работы. Беседовали о чем придется, спорили о пустяках, но о самолете, над которым так напряженно работал Свияженинов, не вспоминали ни разу. И вдруг Свияженинов снова говорил Быкову:

– А все-таки хочется подымить немного… Папиросы на прошлой неделе прислали замечательные – из лучшего сухумского табака. Поедем ко мне.

Они снова возвращались на пятый этаж свияжениновского «верхотура», и опять конструктор усаживался за свой рабочий стол.

Жена Свияженинова была доцентом в далеком провинциальном университете и гостила у мужа по два-три месяца в году. Это была уже немолодая женщина в пенсне, с гладко зачесанными на пробор темными волосами. Она ничем не походила на Свияженинова, – он был порывист, резок в суждениях, нетерпелив и, если ему что-нибудь не удавалось, становился страшным брюзгой. У Ксении Федоровны все было размерено, точно распределено, ничем, казалось, нельзя было её огорчить и вывести из равновесия. И хотя специальность её не имела никакого отношения к конструкторскому делу, Свияженинов любил советоваться с женой. Он ценил её сильный, спокойный ум и неторопливую логику суждений. Нынешним летом Свияженинова впервые не приехала на побывку к мужу: послали её с экспедицией в какой-то горный район, и в отпуск она собиралась только зимой. Свияженинов загрустил. Так, пока она дома, в Москве, сидит за письменным столом и листает толстые фолианты, он её целыми днями и не замечает, а вот теперь, когда пуста её комната и пылятся книги на полках, очень одиноко стало в свияжениновской квартире. А тут еще новый удар: Ваню Быкова перевели из Москвы на дальний аэродром, в Запсковье. Свияженинов ездил в наркомат, хлопотал, спорил, убеждал, доказывал и все-таки добился немногого: в последний раз было ему разрешено испытать новую модель с майором Иваном Быковым, а в дальнейшем придется работать с новым испытателем…

Проводив в Псков Ивана, Свияженинов сразу приехал к Тентенникову.

– Ты вот что, – сказал он Кузьме Васильевичу, – собери-ка, дружок, потребные тебе вещицы – ну, там, что ли, полотенце, зубную щетку, пару белья, – да и перебирайся ко мне. А то мне без Ванюшки очень пусто стало. Оба мы с тобой – бобыли, и все-таки вдвоем веселее.

– Когда перебираться?

– Сейчас же. Машина внизу ждет…

– У меня дома такой ералаш… Приберусь – и в трамвае приеду.

– Нечего ломаться, – рассердившись, сказал Свияженинов. – Раз уж решил что-нибудь, делай сразу, не откладывая… Так у меня заведено с юношеских лет, и убедился я, что это самое золотое жизненное правило…

– Меня мои правила не раз подводили, – вздохнул Тентенников, – а ведь и я всегда так же рассуждал…

– Спор мы с тобой потом продолжим. А теперь собирайся… Понимаешь, тоскливо мне одному. Когда рядом хороший товарищ, с которым можно хоть раз в день посоветоваться, то и думается лучше…

Тентенников в тот же день водворился на свияжениновской квартире. И снова начались беспокойные, суматошные дни. Могучая энергия Свияженинова передавалась Тентенникову, так крепко смолоду полюбившему силу и сильных людей. Он ездил со Свияжениновым по городу, по лабораториям и институтам, вместе с ним захаживал в библиотеку, и по ночам, когда Свияженинов, не разгибая спины, при ярком свете стосвечовой лампочки исправлял чертежи, Тентенников тоже не ложился спать, хотя конструктор и упрашивал его лечь в постель и отдохнуть немного.

– Раз ты не спишь – и мне не спится, – отвечал обычно Тентенников. – Мне с тобой не скучно, хоть и словом за ночь не перекинемся. А у меня винишко белое есть (ты подумай только – к сухим кавказским винам на старости лет пристрастился!), сырок, колбаска, – мне и не скучно. А «Мира приключений» у тебя столько томов, что мне, при моей медлительности в чтении, и на сто бессонных ночей хватит.

С рассветом они укладывались спать. Теперь, под старость, Тентенников спал чутко, как солдат, только что вернувшийся с поста и снова ждущий очередного развода караула. По утрам, когда Свияженинов просыпался, на столе уже шумел самовар, и Тентенников разливал чай в чашки. К этому времени обычно приходил автомобиль, и они уезжали на завод.

– Мой долг – всегда давать что-нибудь новое, – говорил Свияженинов Тентенникову за утренним чаепитием. – Где-то в Германии живет изобретатель, которого я отродясь не видывал – да, должно быть, никогда и не увижу. А работает он в той же области, что и я. Изобретает новые самолеты. И мой долг – подобно опытному шахматисту, предугадывать все возможные ходы противника и партию не только за себя, но и за него продумать. В любом деле ошибки возможны, но моя мельчайшая ошибка может стоить жизни тысячам людей. Так ведь?

– Конечно, так. Наш народ – революционер в технике, и советские конструкторы должны быть впереди…

– Вот и не спишь ночей, мучаешься, страдаешь. А кто знает об этом страдании и муках, когда видит гудящий в высоте самолет? Потому я так и привык к Ване, – ведь он каждую деталь со мной вместе обдумывал, вынянчивал, как малое дитя.

– Неспроста его на командную должность перевели, – ответил Тентенников. – Неспроста, право. Видно, фашисты на наших границах собирают войска, и нам приходится нужных людей ладить к отпору.

– Это верно, – отвечал Свияженинов и с туго набитым портфелем подымался из-за стола.

День за днем рождался новый скоростной самолет. Путь от первой модели до аэродинамической трубы был труден, и у Свияженинова появились новые морщины и участились сердечные перебои. Когда собранный самолет взвесили наконец на мощных весах, Свияженинов впервые радостно улыбнулся.

– Наконец-то! – сказал он. – На сто кило облегчил я его вес. А экономия веса в воздухе – большое дело.

Через несколько дней поехали на аэродром. Увидев в воздухе свою машину, Свияженинов облегченно вздохнул:

– Победа полная! Теперь начнутся длительные испытания перед пуском в серийное производство. Производить испытания буду на Ванином аэродроме.

В тот же вечер и была решена поездка в Ленинград и в Запсковье. Через несколько дней Свияженинов и Тентенников вместе с Быковым и Леной уехали из Москвы.

…В день последнего испытания самолета Иван Быков поднялся в небо веселый как никогда. Он знал, что назавтра, если полет пройдет благополучно, назначен отъезд в Москву. Поедут они со Свияжениновым, доложат по начальству, еще раз испытают новый самолет, – и сразу же знаменитый завод начнет серийный выпуск. Первые пять машин обещаны Быкову. Он возьмет с собой пять лучших летчиков полка и в течение месяца будет с ними работать на подмосковном аэродроме. А потом вернутся на облетанных машинах назад…

Провожая Ивана в полет, Свияженинов крепко его обнял и поцеловал.

– В руки твои предаю дух мой, – полушутливо, полуторжественно сказал он.

– Не беспокойся… Не первого твоего младенца крещу. Это у меня уже девятая «крестница» из твоих детей.

– Что же, в час добрый.

* * *

…Иван Быков заканчивал полет. Теперь предстояло поднять самолет до «потолка». А потом – несколько трудных испытаний машины, и колеса самолета побегут по земле, посадка «на три точки», победа…

«Как он там внизу переживает, – подумал Быков, – у него характер до ужаса беспокойный. Только бы не огорчить его теперь… Переворот через крыло, иммельман, мертвая петля, бочка… хорошо… вот мотор приглушен… вот полный газ… чуть рябит в глазах… нет, черт возьми, слушается, слушается меня машина».

Последнее… конец испытаний… Теперь уже близко земля… Свияженинов повеселел, должно быть… И Тентенников смотрит ввысь своими добрыми, чуть красноватыми глазами, и названый отец там же, и все, кто был в полку, собрались на аэродроме.

Еще немного – и новый истребитель вступит в строй. В новую машину вложено немало его труда, его умения и воли… Но что это?

Почему теперь ему кажется, что руки не слушаются, и самолет мчится к земле, не подчиняясь воле пилота?

Погибнуть, сдаться, отдаться во власть той слепой силе, которая толкает сейчас к земле, тянет вниз, влечет к смерти?

Нет, никогда не случится этого! Он стиснул зубы, прикусил до крови губу и дал полный газ.

– Врешь, не возьмешь! – крикнул Быков. И на самом деле – машина выравнивалась…

Земля, которая еще мгновение назад казалась такой невозможно близкой, снова начала отдаляться. Быков вздохнул полной грудью и повел самолет на снижение.

И вот уже встречают его друзья. Щуря темные глаза, улыбается Свияженинов. Тентенников, размахивая руками, подходит к нему широким шагом, названый отец молча становится рядом, – он не из тех людей, которые умеют красиво говорить, но Быков чувствует, как волновался сильный человек с седой головой.

– Еще одной крестницей стало у тебя больше, – сказал Свияженинов.

– Долгая будет жизнь у неё…

– Теперь именины отпраздновать надо и гостей на праздник созвать. Только мы с тобой их не здесь праздновать будем, а в Москве, как и прежде, бывало…

– Когда же?

– С сегодняшним поездом выедем. Только что телеграмма пришла из наркомата: требуют нас с тобой.

– А как же самолет?

– Поездом повезут, сопровождать его возьмем Петра Ивановича. Тентенников пока тут останется.

– Мне без вас одному скучно будет, – сказал с огорчением Тентенников. – Нехорошо получается… Выехали вместе, а теперь я один остаюсь.

– Мы скоро вернемся, – ответил майор Быков. – Да к тому же у тебя теперь и товарищ есть хороший… Он оглянулся, подозвал Уленкова. – Вот с ним и не будет тебе скучно…

Тентенников недовольно насупился, но юноша с таким волнением заглядывал ему в глаза, что старый летчик, почувствовавший, как быстро привязался к нему Уленков, растроганно ответил:

– Только чтоб нас тут одних не бросили…

– Кто тебя бросит? – сказал Петр Быков. – Все могут тебя забыть, да уж только не я… С тех пор как Глеба на свете нет, я в тебя, как в зеркало, привык глядеться… Вместе жизнь начинали, вместе, старик, и помрем…

Майор Быков наблюдал за ними, и предчувствие щемило его сердце: неужто и старость этих дорогих ему людей будет такой же беспокойной и трудной, как и вся прожитая ими жизнь?