Текст книги "Древнейшие государства Кавказа и Средней Азии"

Автор книги: Виктор Пилипко

Соавторы: Джаббар Халилов,Рустам Сулейманов,Юрий Буряков,Геворг Тирацян,Галина Шишкина,Отар Лордкипанидзе,Маргарита Филанович,Юрий Заднепровский,Александр Никитин,Вадим Массон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 60 страниц)

Третий тип древнебактрийских погребений весьма своеобразен – это захоронения в коллективных погребальных камерах, причем туда помещались уже очищенные и расчлененные кости. Видимо, первое захоронение такого типа было открыто на городище Кухнакала, где в помещении размером 5,8×7 м громоздилась беспорядочная куча костей, принадлежавших, по крайней мере, семи-восьми особям (Давидович Е.А., Литвинский Б.А., 1954, с. 57–58). Здесь же были найдены различные личные украшения – бусы, браслеты, кольца, шейная гривна, керамические сосуды и восемь монет, в том числе безымянного царя, Канишки, Хувишки и, возможно, Васудевы. Работы 1972 г. в нижнекафирниганской долине вскрыли аналогичные сооружения, позволившие уже более четко охарактеризовать их облик и назначение (Литвинский Б.А., 1976а, с. 76–83; Литвинский Б.А., Седов А.В., 1983, с. 84 сл). Они представляли собой специальные, отдельно расположенные постройки, причем наиболее хорошо сохранившаяся имела коридор, по обе стороны которого находилось два ряда погребальных камер размером каждая около 2,1×2,2 м. Камеры содержали разрозненные части скелетов, обрывки истлевшей ткани, керамику, бусы, монеты. Найден был здесь и алебастровый идол. Всего в комплексе отмечены останки по крайней мере 51 человека, но, по подсчетам исследователей, учитывая частичную разрушенность сооружения, их могло быть около 100 (Литвинский Б.А., 1976а, с. 80). Многокамерная гробница функционировала, видимо, достаточно долго, поскольку там в числе монет найдены подражания оболам Евкратида и два обола Герая, едва ли обращавшиеся много позднее начала н. э.

В другом погребальном сооружении, возможно однокамерном, с внутренней площадью 4,5×3,1 м вдоль стен шла суфа, поверхность которой, так же как и самих стен, была покрыта алебастровой штукатуркой.

Дальнейшие исследования показали, что этот тип погребальных сооружений был широко распространен в Бактрии, хотя их остатки, представляющие в настоящее время невзрачные холмики, легче всего подвергались уничтожению при землеустроительных работах. Многокамерное здание, разделенное коридором, по обе стороны которого находилось по четыре камеры-склепа, было открыто в пригороде Дальверзина (Дальверзинтепе, с. 97 и сл.). Его общие размеры составляют 12,5×13 м. Склепы имеют сводчатое перекрытие и арочный вход, до половины заложенный кирпичом. На полу двух склепов в самом нижнем слое найдены вытянутые захоронения, причем одно из них частично помещено в положенный на бок хум, частично в пристроенный к хуму ящик из жженого кирпича. Но основной пласт погребений костных остатков повсюду представлял собой груды расчлененных и перемешанных костей, явно помещенных сюда уже в очищенном виде (Дальверзинтепе, с. 109). Найдена была здесь и разнообразная керамика, в том числе кубки, кувшины и миски, а также различные украшения и прочие мелкие предметы – бусы, железные и бронзовые браслеты, кольца, перстни, зеркала и костяные «стили», что, кстати, может свидетельствовать в пользу точки зрения об их употреблении в качестве предметов туалета, например булавок. В коридоре отмечены следы заупокойных тризн.

Подобные погребальные камеры были открыты не только возле городов, но и поблизости от поселений сельского типа – рядом с Ялантуштепе, около Бандыхана (Ртвеладзе Э.В., Маликов О.С., 1977). Они состояли из двух камер, которые содержали останки до 11 человек. Наряду с керамикой здесь были найдены монеты чекана безымянного царя, Кадфиза II, Канишки и Хувишки. Помимо предметов личных украшений, в них обнаружены также и образцы орудий и оружия – небольшой железный ножичек и железный трехперый наконечник стрелы.

Характер этих построек не оставляет сомнений. Это были специальные сооружения, куда помещались предварительно очищенные кости усопших, что позволяет их считать наусами-костехранилищами, типичными для определенной ступени развития зороастрийских религиозных представлений. То, что они были распространены в Северной Бактрии, достаточно широко подтверждает прочную связь основной массы бактрийского населения с зороастрийскими представлениями, в каком бы варианте они ни выступали. Древность этого обряда не вполне ясна, но состав монет, в одной из камер Тепаишах показывает, что во II–I вв. до н. э. он, видимо, уже был представлен (ср.: Литвинский Б.А., 1976а, с. 83). В этой связи нельзя не вспомнить неоднократно цитировавшееся сообщение Онесикрита о нравах древних бактрийцев. Это сообщение известно о передаче Страбона, в тексте «Географии» которого говорится о согдийцах и бактрийцах: «Людей, изнуренных старостью и болезнями, они бросали живыми собакам, нарочно содержимым для этого, которых на своем родном языке они называли „могильщиками“. Территория вне стен столицы бактрийцев имела чистый вид, тогда как большая часть пространства внутри стен была полна человеческих костей. Александр уничтожил этот обычай» (Strabo, XI, II, 3).

Многие исследователи считали, что в этом тексте явно сгущены краски (Tarn W.W., 1938, с. 115–116). Но скорее всего здесь вольно или невольно совмещены сведения о насильственной смерти престарелых членов племени, приводимые тем же Страбоном и для других народов, и обычай захоронения костей усопших в виде своего рода гекатомб после их предварительного очищения. У поздних наследников зороастрийского вероучения такое очищение производилось птицами и естественными факторами после помещения тела на специальное сооружение – дахму. Трудно сказать, использовались ли в древней Бактрии для этой цели собаки, но у Онесикрита, может быть, нашел искаженное отражение зороастрийский обычай подведения к только что усопшему собаки, лучше всего «четырехглазой» (т. е. с цветными пятнами под глазами), чтобы отогнать ведьму Друг Насу, которая будет стремиться овладеть трупом (Рапопорт Ю.А., 1971, с. 30).

Как бы то ни было, вполне вероятно, что установление бактрийского варианта погребальной обрядности было длительным процессом, восходящим не только ко времени походов Александра, но и к более раннему периоду. Э.В. Ртвеладзе высказывал мнение, что перекрывание трупоположений, встреченных в нижнем горизонте дальверзинского науса, слоем костей, очищенных по зороастрийскому обряду, отражает победу последнего обряда, по крайней мере, на какое-то время (Дальверзинтепе, с. 114). Скорее всего, в Северной Бактрии со сложным этническим составом ее населения, в среде которого к тому же были распространены различные религиозные верования и представления, могли длительное время сосуществовать различные погребальные обряды, что и нашло отражение в археологических материалах.

Религия. Религиозная ситуация в Бактрии была достаточно сложной. Издревле населенная племенами, говорившими на языках восточноиранской языковой группы, Бактрия была одной из стран, где получил значительное развитие зороастризм. По некоторым источникам, она даже считалась родиной создателя этой великой мировой религии – Зороастра, или Заратуштры. Разумеется, зороастрийские религиозные представления со временем претерпевали различные изменения (Тревер К.В., 1958а), но, судя по всему, местный, бактрийский, вариант зороастризма сохранялся здесь на протяжении всего рассматриваемого времени, хотя некоторые исследователи предпочитают осторожно говорить о древнеиранской религиозной системе или об «иранско-зороастрийской традиции» (Мухитдинов Х.Ю., 1973а, с. 32). На кушанских монетах, отражавших установку на широкую веротерпимость руководства столь обширного государства, неоднократно изображались такие божества зороастрийского круга, как Митра, Мах (лунное божество), бог ветра Вадо, бог огня Атшо. Имеются здесь и воспроизведения богини изобилия Ардохшо и местного бога Вахшу, бывшего, судя по всему, водным божеством, имя которого сохранилось в названии одного из притоков Амударьи – Вахша. Изображения именно этих божеств часто встречаются на медных монетах, находимых на поселениях Северной Бактрии, т. е. на выпусках, явно предназначавшихся для удовлетворения местных потребностей (Пугаченкова Г.А., 1974а, с. 127).

С греческой колонизацией получили в Бактрии популярность и различные божества эллинского пантеона. Так, в руинах Ай-Ханум, греческого города на Амударье, имеются надписи, посвященные Гермесу и Гераклу. Статуи Зевса, Посейдона, божественных близнецов Диоскуров нередко воспроизводились на монетах греко-бактрийских правителей. Со временем происходило слияние образов местных и греческих божеств, во всяком случае в иконографии, а возможно и семантически. Но еще на монетах Канишки среди многочисленных божественных персонажей имеются и три эллинских по происхождению – Гефест, Селена и Гелиос (Массон В.М., Ромодин В.А., 1964, с. 164). Наконец, в кушанское время широкое распространение на обоих берегах Амударьи получил буддизм, которому кушанские правители явно покровительствовали, хотя и не отдавали безусловного предпочтения перед прочими религиями. Возможно, проникновение буддизма в Бактрию началось еще во II–I вв. до н. э. (Литвинский Б.А., 1975, с. 193).

Искусство. Художественная культура Бактрии рассматриваемой эпохи отличалась большим богатством и разнообразием. Из числа достаточно хорошо представленных видов памятников этой культуры и происходящих к тому же с различных поселений отметим терракотовые статуэтки, монументальную скульптуру, живопись и ювелирные изделия. Пока нет терракот, с достоверностью относящихся к греко-бактрийскому времени, и в этом отношении показательно, что ни одной фигурки не было найдено и при раскопках городища Ай-Ханум. Но, начиная с юечжийского периода, образцы коропластики становятся весьма многочисленными и разнообразными (Мешкерис В.А., 1975). Часть из них, правда небольшая, связана с буддизмом и следует, хотя с некоторыми модификациями, каноническим образцам, разработанным в северо-западном Индостане. Такова изящная терракота бодисатвы, происходящая с Бараттепе (Пугаченкова Г.А., 1973а, с. 120). Более схематичная терракота была найдена в кушанских наслоениях Зартепе. Фигурки Будды известны по материалам Термеза (Мешкерис В.А., 1969). Весьма показательно, что терракота, воспроизводящая в высоком рельефе сидящего Будду, была найдена в позднекушанских слоях небольшого сельского поселка Аккурган (Пидаев Ш.Р., 1978, с. 73). Культовый характер этих образков не вызывает сомнении.

Вероятно, близким было и назначение большей части терракотовых статуэток, не имеющих отношения к буддизму и скорее всего связанных с местными народными верованиями бактрийского населения и вошедших в его состав кочевых племен. Таковы прежде всего фигурки женщин, различающиеся стилем и качеством изображения, но, как правило, обнаруживаемые во всех памятниках без исключения, будь то крупный городской центр или небольшая деревушка. Сами эти изображения весьма разнообразны и, возможно, воспроизводят разные божественные персонажи, но убедительная единая типология для всех терракот пока не разработана. Дробная типология предложена исследователями Дальверзина (см. Дальверзинтепе, с. 161 и сл.). Для раннего времени выделяется тип стоящей обнаженной женщины с вытянутыми вдоль тела руками, встреченный на ряде памятников (Пугаченкова Г.А., 1966б, с. 219–221; 1973а, с. 105–106; Дальверзинтепе, с. 161). Фигурки застыли неподвижно, нагота иногда нарушена опоясками и браслетами. В собственно кушанский период статуэтки этого типа, судя по всему, не изготовлялись. К сравнительно раннему времени относится тип стоящей женской фигуры в тяжелой одежде, веерообразно расходящейся у подола, с руками, сложенными под грудью, и с зеркалом в одной руке. Представленный массовыми материалами из Саксанохура (Мухитдинов Х.Ю., 1973а, б), этот тип, возможно, воспроизводит какой-то вариант образа женского божества, популярный в среде жителей северо-восточной Бактрии. В Дальверзине и на соседних памятниках вырабатывается иной канон сидящей женщины в годах с тяжелым лицом, в плотных одеждах (Дальверзинтепе, с. 162, рис. 113, 5–8, 16, 18; Пугаченкова Г.А., 1973а, с. 107). Некоторые фигурки выполнены с уверенным мастерством, напоминая миниатюрные копии крупных каменных статуй. Как правило, сидящее божество держит у груди неясный предмет. Одновременно были распространены и терракоты, воспроизводящие стоящих женщин в плотных тяжелых одеждах, ниспадающих многочисленными складками. Они встречаются во всех районах Северной Бактрии, различаясь характером предметов, не всегда, к сожалению, достаточно понятых, которые они держат в руке. В Саксанохуре – это сосуд в одной руке и инвеститурное кольцо или венок в другой (Мухитдинов Х.Ю.. 1973а, с. 19), на Мирзакултепе – трилистник (Пидаев Ш.Р., 1978, с. 43).

Головки женских статуэток, часто находимые отдельно от самих фигурок, довольно отчетливо передают лица двух типов: одни с утяжеленным овалом лица, имеющего правильные черты и прямой разрез глаз. Как правило, эти головки увенчаны высоким головным убором типа кокошника. Головки второго типа имеют подквадратное скуластое лицо с резким скосом бровей, волосы у них охвачены начельной лентой. Г.А. Пугаченкова допускает, что здесь подразумевалась передача двух этнических типов: в первом случае «бактрийского», в другом – «сако-юечжийского» (Дальверзинтепе, с. 219). Затруднительно конкретизировать персонификацию различных божеств, воплощавшихся в терракотовых статуэтках. На кушанских монетах чаще других изображались три женских божества: Ордохшо, богиня плодородия и изобилия с рогом в руках, Ника и Хванинда. Однако прямой корреляции между этими изображениями, возможно, воспроизводящими своего рода официальные монументальные скульптуры, и массовой, народной терракотой нет.

Реже встречаются терракотовые статуэтки, изображающие мужчин. Среди них имеются и сравнительно редкие нагие персонажи, возможно связанные с обрядами и представлениями местного дионисизма (Дальверзинтепе, с. 219). Но более обычны уплощенные фигурки, изображающие стоящих мужчин в поколенном кафтане с оторочкой, переданной декоративной отделкой, перехваченным поясом, и в шароварах, заправленных в мягкие сапоги. Находка статуэтки подобного типа в нижних слоях шурфа, заложенного в Старом Термезе (Козловский В.А., Некрасова Е.Г., 1976, с. 33, рис. 2, 5), показывает, что этот тип терракот появился сравнительно рано, видимо, еще во II–I вв. до н. э. Эти фигурки, как правило, в одной руке держат сосуд, а в другой, как это видно по образцам из Айртама, иногда ветвь (Тургунов Б., 1973, с. 75, рис. 23, 2). Одежды этих мужских персонажей характерны для кушанской знати в той мере, в какой они известны по памятникам монументальной скульптуры.

Большим схематизмом отличаются фигурки, использовавшиеся как всадники на терракотовых же статуэтках лошадей. Впрочем, и здесь встречаются художественно выполненные образцы (Литвинский Б.А., Мухитдинов Х.Ю., 1969, с. 168, рис. 6). По ним видно, что всадник носит глухой кафтан и остроконечный головной убор, типичный для кочевых племен. Вполне вероятно, что распространение этих статуэток было стимулировано инфильтрацией в Бактрию сако-юечжийских племен и их постепенным проникновением в среду городского населения, что, кстати, отмечается и по данным антропологии (Ходжайов Т.К., 1980, с. 157–158). Встречаются статуэтки коней, на которых следы прикрепления всадников отсутствуют и которые, возможно, представляют собой вотивные фигурки, связанные с культом коня, столь популярного в мире степняков. Показательно, что эти статуэтки остаются в широком обиходе вплоть до позднекушанского времени, как об этом свидетельствуют раскопки верхних слоев Аккургана (Пидаев Ш.Р., 1978, с. 75, рис. 24; Валиев А., Кошеленко Г., 1976, с. 95) и Зартепе.

Имеются и более редкие терракоты, как, например, изображение нагого юноши, борющегося со змеями, которое Г.А. Пугаченкова склонна рассматривать как воспроизведение персонажа древнеиранской мифологии Зохака (Пугаченкова Г.А., 1973а, с. 118). Разнообразны статуэтки музыкантш, играющих либо на арфе, либо на «короткой лютне», характерной, судя по этим изображениям, именно для бактрийской среды (Дальверзинтепе, с. 168). В стилистическом отношении ранние терракоты отчетливо следуют эллинистическим традициям в приверженности к круглообъемной лепке, мягкой драпировке одежды. Затем предпочтение отдается фронтальному, иератическому стилю, складки одежд застыло неподвижны, так же как и черты лица, размеры головы непомерно велики по сравнению с туловищем. На позднекушанском этапе все более ощущается эта диспропорция форм, которая теперь сопровождается тяжеловесностью и всевозрастающим схематизмом. Разумеется, такова лишь общая тенденция развития, в рамках которой встречаются экземпляры, выполненные с разной степенью художественности и мастерства.

Монументальная живопись Северной Бактрии пока известна преимущественно по небольшим фрагментам, хотя в отдельных случаях удается более или менее убедительно говорить о композиции в целом или о ее значительных частях. Стенопись наносилась на слой глиняно-саманной штукатурки, которую предварительно покрывали тонкой белой гипсовой подгрунтовкой. Ее наиболее ранние образцы представлены в халчаянском дворце, где на панели – изображения побегов, листьев, плодов, различных цветов и виноградной лозы. На отдельных участках имелась сюжетная композиция, поскольку сохранилась крупная мужская фигура в богатых одеждах. Особенно выразительны изображения голов, одна из которых причесана и подстрижена по греческой моде, а другая явно воспроизводит степняка с присущими ему антропологическими чертами и небольшой косичкой на бритом черепе. Головы даны объемно с большой выразительностью, внешне даже напоминают фаюмский портрет. Но в них нет присущей последнему психологической глубины; несмотря на объемность лиц, они в целом не лишены некоторой линейности. Но во всяком случае эллинистическая школа, эллинистические традиции в этих изображениях проступают весьма явственно.

Иная манера в живописи Дальверзина, относящейся уже к периоду расцвета кушанской державы. Здесь в небольшом здании, видимо игравшем роль храма, найдены упавшие на пол части многофигурной композиции, центр которой занимало восседающее на троне женское божество. Вокруг него на красноватом фоне располагались женщины, бородатый мужчина, вероятно жрец, и детские фигурки, что в целом, видимо, иллюстрировало какую-либо мистерию. Передача фигур здесь становится еще более плоскостной, в постановке рук чувствуется нарочитая манерность, пластическая передача осуществляется с помощью легких красных бликов, но полного эффекта объемности этим не достигается. В одном из богатых домов того же городища сохранилась часть изображения тяжеловооруженного конного воина, основной ударной силы кушанских армий.

Наконец, имеются и образцы живописи, тематически связанной с буддийскими представлениями. Так, в буддийском комплексе Каратепе в одном из двориков с обводной галереей на стене над входом в святилище сохранилась роспись в зеленовато-синих тонах, изображающая Будду и монахов под деревьями (Ставиский Б.Я., 1977б, с. 94). Этот канонический сюжет выполнен в традиционной манере. Несколько большим разнообразием отличаются расположенные на той же стене, но несколько поодаль, фигуры донаторов – мужчин в мягких сапогах, женщин в длинных одеждах, видимо реальных представителей термезского патрициата, материально поддерживавших буддийскую общину. Впечатляющи фигуры таких донаторов и в росписи другого термезского монастыря – Фаязтепе. Там они сохранились значительно лучше и ясно видно, что перед нами выразительный, но идеализированный портрет такого дароносца.

Более многочисленна коллекция северобактрийской монументальной скульптуры, в основном из необожженной глины, хотя имеются прекрасные образцы каменных и гипсовых статуй. Глиняная и гипсовая скульптура, как правило, дополнительно раскрашивалась. Наиболее выразительная коллекция глиняных статуй происходит из раскопок халчаянского дворца (Пугаченкова Г.А., 1971а). Здесь скульптурный фриз шел на значительной высоте вдоль стен так, что само его такое расположение в известной мере определяло героизацию воспроизводимых персонажей. Судя по сохранившимся крупным частям скульптур и предложенной реконструкции, центральная часть фриза воспроизводила знатных лиц, возможно членов местной правящей династии, с характерной повязкой, охватывающей прямые волосы, что полностью соответствует типу прически кушанского правителя на монетах Герая. На одном из боковых фризов изображена конная группа тяжеловооруженных воинов, мчащихся с экспрессией, напоминающей традиции скифского искусства. Весь комплекс Г.А. Пугаченкова справедливо рассматривает как памятник утверждающегося династийного культа. Степень мастерства в передаче голов персонажей этих скульптурных композиций различна, но в целом налицо стремление к сохранению индивидуального начала, даже некоторой портретности, хотя уже без раскрытия внутреннего мира воспроизводимого персонажа, что столь характерно для психологического портрета эллинизма. Эллинистический реализм и ориентальная статичность выступают здесь в одном из начальных проявлений своего симбиоза, само становление которого происходило не гладким путем, а как борьба двух начал (Кошеленко Г.А., 1974, с. 305). Следующую стадию развития северобактрийской скульптуры рисуют гипсовые статуи из буддийского святилища в пригороде Дальверзина. Не говоря уже о каноническом изображении Будды, статуи донаторов, в том числе эффектная «голова принца», передают статичный, облагороженный облик, своего рода идеализированный портрет.

Изображения Будды, встреченные при раскопках в Дальверзине и Фаязтепе, представляют собой незначительную вариацию разработанной и канонизированной иконографии. Мягкая моделировка лица, правильные черты, несколько томные глаза воплощают неземную отрешенность традиционного образа, повторявшегося с разной степенью художественного мастерства и в крупных культовых центрах вроде Фаязтепе и в небольших святилищах, как позднекушанская кумирня на Зартепе. Первоклассным образцом каменной скульптуры Северной Бактрии остается айртамский фриз. Фигуры музыкантов, чередующиеся с крупными акантовыми листьями, отрешенно спокойны и следуют в стилистическом отношении канонам, выработанным скульпторами буддийской Индии.

Значительных успехов достигло в древней Бактрии и ювелирное мастерство. Находки каменных матриц (Дальверзинтепе, с. 204) подкрепляют данные стилистического анализа о бактрийском происхождении целого ряда художественных изделий из драгоценных металлов. Из числа предметов, входивших в состав дальверзинского клада, явно бактрийского происхождения золотая пектораль с античной геммой, вделанной в прямоугольную пряжку (Пугаченкова Г.А., 1974б).

В Бактрии, как и в ряде других областей, получила широкое распространение техника перегородчатой инкрустации, основанная на системе гнезд, в которые вставлялись различные самоцветы. Эта мода получила широкое распространение в мире кочевых племен евразийских степей и, возможно, не без этих северных воздействий утвердилась в Бактрии. Выполненные в подобной технике серьги в виде птиц с распростертыми крыльями были найдены в одном из курганов кочевнического могильника в Бишкентской долине (Мандельштам А.М., 1966а, табл. IX, 6).

Но особенно богат и выразителен набор различного рода украшений из могил юечжийской знати, раскопанных советско-афганской экспедицией на Тиллятепе в Южной Бактрии (Сарианиди В.И., Ходжаниязов Т., 1980). Сами погребения помещены в узкие ямы, напоминающие могильные ямы аруктауского и тулхарского курганных некрополей. Но лица, захороненные в столь тесных гробницах, имеют богатейшие одежды, расшитые всевозможными золотыми украшениями поистине с варварским великолепием. Широко распространена здесь инкрустация жемчугом, бирюзой и лазуритом. В многочисленных изделиях, детальный анализ которых только начинается, имеются сюжеты, характерные для степняков Азии, особенно сцены терзания зверей, сцепившихся в бесконечном клубке. В мир эллинских традиций уводит фигура воина в парадных доспехах македонского типа, образ женщины, сидящей на льве. Многие изображения, видимо, отражают местные, бактрийские образы, сочетающиеся с эллинистическими и индийскими воздействиями (подвески, изображающие государя с двумя драконами по сторонам). Как бы то ни было, и здесь мы видим богатейший мир художественной культуры, творчески впитывающий и объединяющий различные течения, формирующий на этой основе свой собственный стиль и свои эстетические каноны (табл. CXX–CXXII).

Монеты и эпиграфические находки. Памятники письменности, обнаруженные на территории Северной Бактрии, относительно многочисленны и достаточно разнообразны. В очень небольшом числе представлены греческие надписи, например на алтаре из храма в Тахти-Сангине (LitvinskijB.A., Pitchikian, 1981b). Надписи преимущественно короткие – на глиняных сосудах или граффити на стенах древних сооружений. Прежде всего таковы памятники бактрийской письменности, представляющие собой надписи на бактрийском языке, сделанные с помощью греческого алфавита (Henning W.B., 1956; 1960), к которому был добавлен один знак для передачи отсутствующего в греческом языке звука «ш». Первоначально, видимо еще в пору вхождения Бактрии в состав Ахеменидской державы в VI–IV вв. до н. э., для бактрийского языка начали приспосабливать арамейскую письменность, господствующую в ахеменидской канцелярии. Надписи, сделанные такой бактрийско-арамейской письменностью, известны из двух пунктов в Южной Бактрии, а одна найдена при раскопках культового комплекса Фаязтепе (Лившиц В.А., 1979, с. 95, прим. 3).

Однако наибольшее распространение получила именно бактрийско-греческая письменность, созданная на основе греческого делового письма в I в. до н. э., если считать, что она применялась на монетах Герая, или при первых кушанских правителях, во всяком случае при Кадфизе II. При Канишке эта письменность в ее раннем варианте, получившем наименование «монументальное» письмо, заменяет на монетах греческие легенды. К IV в. н. э. развивается курсивное письмо, характеризующееся наличием лигатур и просуществовавшее в южных районах Средней Азии до IX в. н. э. Судя по всему, существовали специальные школы писцов – дибиристаны. На Джильберджине был найден глиняный черепок, на котором начинающий писец выводил свои первые знаки (Лившиц В.А., 1979, с. 97). В Северной Бактрии монументальное письмо представлено шестистрочной надписью на пьедестале скульптурной группы, найденной при раскопках Айртама. В ней упоминаются ремонтные работы, проведенные на местном культовом центре в правление Хувишки (Тургунов Б.А., Лившиц В.А., Ртвеладзе Э.В., 1981).

Ранний этап развития бактрийской письменности отражает и надпись на хуме, обнаруженная в Душанбе (Лившиц В.А., 1953). Большинство курсивных надписей, найденных в Северной Бактрии, представляют собой короткие тексты на обломках глиняных сосудов из раскопок Фаязтепе, Зартепе, Теппаишах и Каратепе. Последняя коллекция особенно многочисленна и интересна, поскольку ее дополняют надписи на стенах пещерного комплекса, сделанные разнообразными посетителями уже в пору его упадка и запустения (Лившиц В.А., 1969; 1977; Harmatta J., 1969; Хумбах Х., 1972).

Надписи на обломках сосудов скорее всего означали имя дарителя. На одном из сосудов была даже двуязычная надпись – индийская, письмо брахми, и бактрийская, бактрийско-греческим письмом. Текст ее идентичен: «(Дар) Буддаширы, проповедника дхармы» (Грек Т.В., Лившиц В.А., 1972). Надписи на стенах составлены в основном по одному образцу, призванному увековечить имена посетителей: «когда сюда пришли (или пришел)» с последующим перечислением имен и иногда с указанием года. Надписи эти, сделанные острым инструментом по глиняной штукатурке, плохо сохранились, что вызывает разночтения при их толковании. Интересно, что имена большинства лиц, посещавших опустевшую буддийскую святыню, – зороастрийские. В одном случае сохранилась и дата, читающаяся как 35 год, но неизвестно, какой эры. Х. Хумбах предлагает видеть здесь отсчет по реконструируемой им эре «малых кушан», что соответствует 267–268 гг. н. э. (Хумбах Х., 1972, с. 128).

Индоязычные надписи связаны, видимо, в основном с буддийскими и сделаны с использованием письменностей кхароштхи и брахми (Воробьева-Десятовская М.Н., 1964; 1974). В Каратепе они преимущественно встречаются на сосудах, причем, по наблюдению исследователей, был выработан даже местный вариант орнаментального стиля вотивной надписи (Грек Т.В., 1964, с. 80). В основном, надписи упоминают имя дарителя, но сделаны на сосудах самых различных форм (Грек Т.В., Лившиц В.А., 1972). Имеются и надписи-поучения, представляющие, судя по всему, выдержки из буддийских сочинений, причем в самой Индии сосуды с такими надписями неизвестны. Полностью сохранившийся текст, помещенный в нижней части одного сосуда, гласит: «Тот, кто различия между личностями, отсекая, устраняет, тот находится на переднем конце пути» (Ветроградова В.В., 1975, с. 70).

Индийские надписи письмом кхароштхи имеются и на золотых слитках из дальверзинского клада. В них содержится указание на точный вес бруска и приведено имя чиновника, видимо выдававшего эти бруски из государственной казны. Имя этого казначея чисто бактрийское (Митра). По палеографическим данным, надписи можно датировать I в. н. э. (Воробьева-Десятовская М.Н., 1976).

Имеются данные и о распространении в древней Бактрии других видов письменности. Так, в нижнем слое Явана найдена греческая надпись из восьми букв, процарапанная до обжига на стенке хума (Литвинский, 1973а, с. 17). Малочисленность подобных находок, вероятно, связана с тем, что в Северной Бактрии слои греко-бактрийского времени в сколько-нибудь широких масштабах пока не вскрывались. Опустевшие сооружения Каратепе посещали не только местные жители, пользовавшиеся бактрийской письменностью, но и представители сасанидской армии, попавшие сюда в пору кушано-сасанидских войн. Об этом свидетельствуют две среднеперсидские надписи – в одной упомянут писец по имени Зик, а в другой приведена дата 60 или 61 г. При отсчете от начала правления Сасанидов эта дата соответствует 268–269 гг. н. э., а при более обычной для сасанидского государства практике датирования по правлению отдельных шахиншахов претендентом на такого долгоправящего царя является лишь Шапур II, и тогда дата соответствует 369–370 гг. н. э. (Луконин В.Г., 1969а, с. 46).