Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Ослепительный нож

Книга первая. «Отводная клятва»
ПРЕДЫСТОРИЯ

Его рождению сопутствовало чудо.

В лето от сотворения мира 6923-е, а от Рождества Христова в 1415-м году в десятый день марта в Преображенском монастыре у кельи великокняжеского духовника вместо входной молитвы «Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас», на что монах должен был ответить «Аминь», Некто, по выражению летописца, «ударил в дверь» и повелел неведомым голосом:

– Ступай во дворец. Нареки имя новорождённому венценосцу Василиус!

Великая княгиня Софья Витовтовна была на сносях. За двадцать четыре года замужества она родила четырёх дочерей и одного сына, такого хиленького, что вскорости его Бог прибрал. Не стало наследника великому князю Владимирскому. Вернее сказать, Московскому, потому что столица княжества давно уже из Владимира переместилась в Москву. Здесь не без основания волновались: не останется ли великий князь бессыновним, как его тесть, литовский самовластец Витовт[1]1
  Двоих детей Витовта задушили немецкие рыцари Маркварт Зальцбак и Шомберг в Крулевце (Кенигсберг).


[Закрыть]? Девятимесячные пересуды о тягости сорокалетней Софьи всегда заканчивались робкой надеждой: родится сын! И вот урочное время пришло, а предродовые муки затягивались. Княгиня изнемогла вконец: роды не наступали. Испуганный государь посылывал в Предтеченский монастырь, что за Москвою-рекой под бором, к святому старцу с просьбой умолить Силы Небесные «отверзнути ложесна». Старец посулил здоровье роженице, появленье наследника. Стало быть, сбылось: пришёл посланный из дворца. Однако странный какой-то посланный: не молится, а стучит, не объявляется, а приказывает… Духовник сам открыл дверь. За ней – никого. И шагов не слышно, будто не приходил никто. Дрогнув сердцем, припустился монах кривыми, немощёными кремлёвскими улочками, утопая в снежно-грязевом месиве, к великокняжескому дворцу. В приотворенных воротах он нос к носу столкнулся с посланным. Знал его девий лик, тонкий голос. И хотя неведомый зов за келейной дверью был не тонок, а густ, монах всё-таки спросил:

– Ты у меня был только что?

Отрок сделал большие глаза:

– Только что иду…

Затейливый деревянный дворец в предрассветный час бодрствовал. Именно этой ночью, а по расчётам духовника именно тогда, когда его вызвал Некто, великая княгиня разрешилась младенцем мужеска пола. Сильно же было изумление отца с матерью, едва духовник рассказал о чуде. Он слышал не посланного из дворца, а посланца Неба!

– Ангел с нами! – воскликнул великий князь.

Из высоких правителевых хором до последней нижайшей избёнки облетели столицу и княжество лучезарные слова: «Ангел с нами!»

Отец новорождённого Василий Дмитриевич был, как обычно, наименован родителем, Дмитрием Ивановичем, героем Донским. Сын же его стал Василиусом по повелению свыше. Василиус, Василевс, Басилевс! Сиречь вождь великий, а возможно, и царь…

Не было царей на русской земле от веку. Золотоордынский хан наименовался царём. Да ослабела сила насильников. Отчего же не стать на Москве своему царю? И ещё того, иноплеменного, побороть!..

Нареченный Небом Василиус рос, окружённый задаточной всенародной любовью. С ним росли и мечты о великом правлении при великом правителе. «Да избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды…» – возглашал протодьякон в соборе «у Пречистой». Осуществление этой просьбы из Великой ектеньи связывалось теперь с именем подрастающего Василиуса. Ему – Бог в помощь! А наивящие мечтатели про себя прибавляли: «Да избавитися нам от окаянного ига татарского»…

Десять лет спустя в двадцать седьмой день февраля москвичи со слезами проводили в лучший мир усопшего великого князя и обратили блистающие надеждой взоры к его наследнику. Рослый отрок вид имел царственный: лоб высок, очи глубоки, нос орлий, лик удлинён по-иконописному. Фотий, митрополит всея Руси, послал своих бояр по уделам, дабы князья подколенные поздравили с вокняжением своего нового, совсем ещё юного, властелина.

Вот тут-то и выявилась явная преждевременность всенародных благих надежд. Старейший из великокняжеских дядьёв Юрий Дмитриевич, князь звенигородский, дмитровский, галицкий, рузский, встретил митрополичьего боярина Иоакинфа Слебятева не поздравлениями, а угрозами. Он вспомнил прадедовское право: не сын наследует освободившийся стол, а следующий по старшинству брат, то есть в данном случае сам Юрий Дмитриевич. Давно великие князья владимирские порушили святоотеческий закон, отсюда все беды. Пора бы восстановить забытое. И ревностный поборник старины спешно отъехал в Галич собирать войско…

По-волчьи откликнулся на вокняжение своего внука Василиуса и алчный старик Витовт. Телом карло, а духом джинн, этот император литовский и до того всю Южную Русь под себя умял. Воспользовался слабостью московских подданников Орды после пирровой Куликовской победы и нашествия Тахтомышева. Взял Ржев с Великими Луками. Границы Москвы с Литвой прошли по городам Можайску, Боровску, Калуге, Алексину. Воистый сын Кейстута, соперник самого Эдигея на поле брани, гроза татар, не боялся зятя московского, а десятилетнего внука не испугается и подавно. Сговорив на ратную помощь Улу-Махмета, царя ордынского, подкрепившись богемцами и волохами, бросился он к Опочке открыть дорогу на Псков. Москва обмерла, как птица, ожидая удара по своему западному крылу…

В конце концов и сама природа не поприветствовала юного венценосца. Страшную язву привезли из ливонского Дерпта купцы. Этот вид повального мора не был на Руси новостью. Являлась язва и за десять, и за двадцать лет до того. Распухала железа, начинался, как говорили, «харк кровью», возникали дрожь, огнь в суставах. Вначале прикорчит руки и ноги, шею скривит, зубами человек скрегчет, кости хрястают, суставы, по выражению летописца, «трескотаху». Больной кричит, вопит. Бывает, и мысль изменится, и ум отнимется. Умирали через день, полтора, два. Иные на третий-четвёртый день выздоравливали. У теперешней язвы совсем иной признак: прыщ! Если прыщ синий, больной на третий день умирает. Красный же прыщ выгнивает, и наступает выздоровление. Однако ливонская язва весьма скупо баловала красным прыщом. В Новгороде Великом – восемьдесят тысяч мертвецов за полгода. На улицах исчезли прохожие. Вымирали приходы, пустели храмы. Век человеческий сократился, как после Ноева потопа. Люди стали тщедушные, слабые. Некому скот пасти, некому жито жать. Оков ржи – от полутора до шести рублей, коврига – полтина. Зобницу овса редко купишь. Ели мертвечину, коней, собак, кошек, кротов, а кое-где и людей. Запасливые псковитяне запретили вывоз хлеба, выгнали всех пришельцев. С жёнами и детьми неприкаянные мёрли по обратной дороге. Путь на Торжок, Тверь, Москву устилался трупами. В городах переполнялись скудельницы. Хоронящих клали следом в те же могилы. Дошла язва до Твери. Тамошний великий князь Иван Михайлович умер. За ним последовал сын Александр. Внук Юрий княжил месяц. Второй внук, брат Юрия, Борис Александрович устоял от язвы, остался великим князем Тверским. А язва пришла в Москву. Один за другим умерли три сына героя Куликова поля Владимира Храброго – Андрей, Ярослав, Василий. Некому княжить, не над кем княжить! Зловещее обилие трупов понуждало людей переходить в один миг от светлых надежд на княжение Василиуса к мрачным мыслям о конце света. «Сбывается слово Евангельское, – ахали просвещённые, – ведь сам Спаситель сказал: в последние дни будут страшные знамения с небес, и голод, и мор, и войны… И вот встают друг на друга – там татары, там турки, там фряги… Поднимаются рати. Правоверный князь на брата или на дядю куёт копьё. И стрелы пускает ближний в ближнего… Грядёт последнее время!»

И вдруг, как внезапное облегчение при тяжёлой болезни, пришли перемены к лучшему.

Во-первых, буря, поднятая старейшим дядей Юрием Дмитричем, утихла. Тогдашний молитвенник земли русской грек Фотий, митрополит, выехал в Галич к непокорному князю. Упреждённый о приезде владыки Юрий, кующий копьё на племянника, подготовил встречу. Весь земляной вал, окружающий город, был усыпан с московской Стороны «воинами», согнанными из дальних и ближних волостей.

– Взгляни, сколько у меня людей, святый отче! – встретил князь митрополита за городом.

– Смерды не воины, сермяги не латы, – сурово промолвил Фотий. А прибыв во дворец, добавил ещё суровее: – Сын, князь Юрий! Не видывал я никогда столько народу в овечьей шерсти.

Галицкое боярство по-своему объяснило суровость Фотия. Остряки говорили: владыка узрел в сермяжных крестьянах намёк на то, что сам он «пастырь овец».

Как бы там ни было, уговора между митрополитом и удельным князем не вышло. Фотий уехал тут же, не благословив ни города, ни людей. И тут же в Галиче возник мор. Князь спешил нагнать Фотия. В селе Пасынкове за озером он выдавил покаянную слезу, умолял высокопреосвященного воротиться. Благословение прекратило мор. Дядя с племянником заключили мир.

Во-вторых, угомонился хапайло Витовт. Озверевшие опочане так его отпугнули, что завоеватель побежал от Опочки к Вороначу и, настигнутый бурей, долго причитал, держась за шатёрный столб: «Господи, помилуй!»

В-третьих, опустошительная ливонская язва молитвами многочисленных тогдашних подвижников, будущих наших святых, отступила. Земля очистилась.

Последовали долгие шесть лет тишины, убеждая народ в счастливой звезде Василиуса. Внук Донского, отмеченный Небом, превращался из отрока в юношу, созревал для славных деяний.

Внезапный гонец из Вильны, то ли на радость, то ли на горе, спозаранку примчался на запалённой лошади. Великий князь литовский восьмидесятилетний Витовт скончался! Этот терзатель владений зятя и внука уже не откусит новых кусков Руси. Трон бессыновнего занял племянник, Свидригайло Ольгердович, в своё время привеченный Суздальской землёй[2]2
  В первой половине XV века Великое княжество Владимирское (Московское) соседи именовали Суздальской землёй.


[Закрыть] как изгнанник. Казалось бы, радость. Однако мёртв дед Василиуса, алчный и всё же по-родственному радевший о внуке. Теперь во главе Литвы побратим и свояк Юрия Дмитриевича, стало быть, враг Василиуса. Не к горю ли перемена?

Вот уж пришла и складная грамота от дяди к племяннику. Юрий разорвал мир. Хотя не куёт копья. Он выбрал обходной путь к братнему престолу. Двухвековое татарское иго долго было примечательно тем, что великие князья на Руси не по своим законам садились на освободившийся стол. Их сажал царь ордынский. Вот дядя и предложил племяннику по прежнему обычаю съездить за ярлыком в Орду. Пусть Улу-Махмет разрешит их спор о Владимирском великом княжении.

В Успеньев день августа-густоеда, в Спожинки, едва отзвонили обедню колокола у Пречистой, собралось на Великом лугу за рекой боярство московское проводить своего князя в тяжкий Комаринский путь из Москвы в Орду. Знатное пиршество было задано на скатертях-самобранках. И всё-таки не сменило оно мрачных лиц на весёлые. Слёзы мешали Василиусу сосредоточить прощальный взор на блистающих главах Симонова монастыря. Тщетно боярин Иван Дмитриевич Всеволожский пытался его утешить: мол, никто ещё из князей московских не погибал в Орде, а отец Василия даже пользовался ордынскими честью и ласками. Юноша вжал подбородок в грудь.

– Не отеческой волей, волей царя Махмета решится моя судьба, – жаловался он. – Нелепо с православного престола падать к ногам неверного царя. – И прибавил тихо: – Ты – вся моя надежда, боярин!

Окружавшие тоже смотрели на Всеволожского, однако по-разному. Одни считали, что скрытный и изворотливый мастер тонких дел посольских Иван Дмитрич, едущий с Василиусом в Орду, выхлопочет ему ярлык. Другие перешёптывались, сблизив седины: в Орде у дядюшки Юрия есть друг Тегиня, первый любимец царский, он всё решит, а эти политики да дипломатики только людей и себя дурачат…

Тем временем миг прощанья настал. Кони поданы. Ногайский аргамак Василиуса прядает ушами. Широкая низенькая старуха, поводя мослами под рытым бархатом, приблизилась, обхватила сыновний стая, подняла искривлённый лик:

– Не сдавайся!

Иван Дмитрич, выставив волевой подбородок, склонился к ней:

– Небось, государыня-матушка, воротимся на щите!

Оставив сына, мать живо обратилась к боярину;

– Потрудись! Сверх сил потрудись… Уговор наш свят!

Именитые всадники поскакали. Всеволож с Василиусом бок о бок. Орлиным крылом накинул боярин плащ на плечи Своего властелина. Всё скрылось за пылевой завесой на пути к улусу Булата, баскака московского, где племянника должен ожидать дядя для совместной поездки в ордынскую столицу Сарай.

Софья Витовтовна, как мать-сирота, тяжело оперлась на руку ближней девушки. Та, блестя повенцом, повела старуху к карете. Она тоже не сводила взора с дороги.

Сановники разъезжались по теремам. Лишь Василий Ярославич, князь боровский, внук героя куликовского Владимира Храброго, не поспешал покинуть Великий луг. Он во все глаза продолжал исподволь созерцать юную спутницу великой княгини. Не красотой отличалась она от вельможных сверстниц, а хрупкостью и особым выражением лица, которое хотелось читать, как книгу.

Дружеская рука легла на плечо молодого князя.

– Засиделся ты, брат, у себя в Боровске. Отвыкай теперь на Офимушку очи пялить.

Это был князь можайский Иван Андреевич, любимый двоюродный братец Василиуса, а боровскому Ярославичу добрый приятель. Все за одним столом учились у навычного в языках и науках боярина Всеволожа, и все любовались единственным существом женска пола на этих занятиях, дочкой Ивана Дмитрича.

– Не пойму тебя, Ваня, – отвечал Ярославич на остережение друга.

– Не поймёшь, оттого что не ведаешь, – усмехнулся Иван Андреич. – Слышал слова: «Уговор наш свят»? А состоит этот уговор в том, что при благом решении спора в Орде Василиус женится на Евфимии Всеволоже. Так что отводи взоры. Жди, как рассудит Улу-Махмет…

ИСТОРИЧЕСКИЕ ЛИЦА:

ВАСИЛИЙ II ВАСИЛЬЕВИЧ (Тёмный) – великий князь московский и владимирский, внук Дмитрия Донского. Род. в 1415 г. Ум. в 1462 г.

СОФЬЯ ВИТОВТОВНА – мать Василия II. Дочь Витовта, великого князя литовского.

ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ – сын Василия Тёмного, будущий Иоанн III.

ИВАН ДМИТРИЕВИЧ ВСЕВОЛОЖСКИЙ – московский боярин, дипломат.

ВСЕВОЛОЖА – боярышня, дочь Ивана Дмитриевича Всеволожского, нареченная невеста Василия II.

ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ – князь звенигородский, дмитровский, галицкий, рузский. Сын Дмитрия Донского. Дядя Василия II.

АНАСТАСИЯ ЮРЬЕВНА – жена Юрия Дмитриевича, дочь Юрия Святославича смоленского, двоюродная сестра Софьи Витовтовны.

ВАСИЛИЙ ЮРЬЕВИЧ КОСОЙ – старший сын Юрия Дмитриевича.

ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ ШЕМЯКА – средний сын Юрия Дмитриевича.

СОФЬЯ ДМИТРИЕВНА – княжна заозёрская, жена Дмитрия Юрьевича Шемяки.

ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ КРАСНЫЙ – младший сын Юрия Дмитриевича.

Ближние люди Юрия Дмитриевича и его сыновей;

МОРОЗОВ СЕМЁН ФЁДОРОВИЧ, боярин.

НИКИТА КОНСТАНТИНОВИЧ, боярин Шемяки.

ПЁТР КОНСТАНТИНОВИЧ, брат Никиты, наместник великого князя в Ростове, затем боярин Шемяки.

ВАТАЗИН, тиун Шемяки.

ВЕПРЕВ ВАСИЛИЙ БОРИСОВИЧ, воевода Шемяки.

КОТОВ ИВАН, боярин Шемяки.

ДУБЕНСКОЙ ФЁДОР, дьяк Юрия Дмитриевича и Шемяки.

ГАЛИЦКИЙ ФЁДОР ВАСИЛЬЕВИЧ, наместник Шемяки в Москве.

ДЕМЕНТЕЙ, дьякон, приближенный Дмитрия Красного.

ДИОНИСИЙ ФОМИН, боярин Дмитрия Красного.

ИВАН АНДРЕЕВИЧ – князь можайский, внук Дмитрия Донского, двоюродный брат Василия II.

Ближние люди Ивана можайского:

АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ МАМОН, боярин.

МАМОНОВА – боярыня, его жена.

ВАСИЛИЙ ШИГА, наместник в Москве,

ЕЛИЗАР ВАСИЛЬЕВ, боярин.

СЕМЁН РЖЕВСКИЙ, воевода.

ЯРОПКА, воевода.

ФЁДОР КУЛУДАР, дьяк.

ЩЕРБИНА, дьяк.

МАРЬЯ ЯРОСЛАВНА – внучка донского героя Владимира Андреевича Храброго, великая княгиня, жена Василия II.

ВАСИЛИЙ ЯРОСЛАВИЧ – князь боровский, брат Марьи Ярославны.

ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ – князь, литовский изгнанник, сын Василия Ярославича.

Ближние люди Василия Ярославича боровского:

ПАРФЁН БРЕНКО

ЛУКА ПОДЕИВАЕВ

ВОЛОДЯ ДАВЫДОВ

ЮРИЙ ПАТРИКЕЕВИЧ НАРИМАНТОВ – князь, выходец т Литвы, один из первых бояр при Василии II и его отце, зять Василия I.

ИВАН ЮРЬЕВИЧ ПАТРИКЕЕВ – сын Юрт Патрикеевича, боярин.

МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА – княгиня, сестра Василия II, жена Юрия Патрикеевича.

АНДРЕЙ ФЁДОРОВИЧ ГОЛТЯЕВ – боярин из знаменитой фамилии Кобылиных-Кошкиных, внук Фёдора Кошки, главного советника при отце Василия II.

МАРЬЯ ГОЛТЯЕВА – мать Андрея Фёдоровича, жена боярина Фёдора Фёдоровича Кошкина-Голтяева, бабка великой княгини Марьи Ярославны и Василия боровского.

РЯПОЛОВСКИЕ ИВАН, СЕМЁН, ДМИТРИЙ и АНДРЕЙ ЛОБАН ИВАНОВИЧИ – князья рюриковичи, потомки Всеволода III Большое Гнездо,

ОБОЛЕНСКИЕ ВАСИЛИЙ, СЕМЁН, ГЛЕБ – князья, потомки св. Михаила Черниговского.

ПЛЕЩЕЕВЫ, двоюродные братья, МИХАИЛ БОРИСОВИЧ АНДРЕЙ ФЁДОРОВИЧ, – правнуки Александра Плещеева, младшего брата св. митрополита Алексия,

КОНСТАНТИН ДМИТРИЕВИЧ – князь, младший сын Донского, дядя Василия II .

УЛЬЯНА МИХАЙЛОВНА – княгиня, жена Василия Владимировича перемышльского, сына Владимира Храброго.

Святители и подвижники:

ФОТИЙ, митрополит московский и всея Руси (1410-1431).

ИСИДОР, митрополит московский и всея Руси (1437-1443).

ИОНА, епископ рязанский, с 1449 по 1461 гг. митрополит московский и всея Руси.

ЕВФИМИЙ, архиепископ новгородский.

ЗИНОВИЙ, игумен Троице-Сергиева монастыря.

ГРИГОРИЙ ПЕЛШЕМСКИЙ, вологодский чудотворец. Ум. в 1442 г.

МАКАРИЙ, Унженский и Желтоводский чудотворец. Ум. в 1504 г.

ПАФНУТИЙ, игумен Боровского Пафнутиева монастыря. Ум. в 1479 г.

МИХАИЛ КЛОПСКИЙ, юродивый, новгородский чудотворец. Ум. в 1453 г.

ТРИФОН, игумен Кирилло-Белозёрского монастыря.

МАРТИНИАН, игумен Ферапонтова монастыря. Ум. в 1481 г.

КОРНИЛИЙ, слуга великой княгини Марьи Ярославны, впоследствии пустынник, основатель и игумен Комельского монастыря на Вологодчине.

СИМЕОН, священник суздальский, бывший на Флорентийском соборе и пострадавший за православие.

МАКСИМ, святой Христа ради юродивый московский.

КУТУЗОВ ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВИЧ-боярин, потомок слуги Александра Невского.

ФЁДОР БЕДА и его сын ВАСИЛИЙ – дьяки Василия Тёмного.

ХОВРИН ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВИЧ – казначей Василия Тёмного.

БУНКО – дворянин из Рязани.

КОЛУДАРОВ, РЕЖСКИЙ – дворяне.

РОСТОПЧА – истопник великой княгини Марьи Ярославны.

ВАСИЛИЙ КОЖА – воин, сторонник Василия Тёмного, отец св. Макария, основателя и игумена Калязинского монастыря.

Воеводы Василия II Тёмного:

ДРАНИЦА ЮРИЙ (Юшка), литовский выходец, второй воевода в Нижнем Новгороде.

ЛУЖА ФЁДОР АНДРЕЕВИЧ

ТОВАРКОВ ФЁДОР

РУСАЛКА

РУНО

УЛУ-МАХМЕТ – хан Большой Орды, затем царь казанский.

МАМУТЕК, ЯГУБ, КАСИМ – сыновья Улу-Махмета.

ЧАРТОРЫЙСКИЙ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ – князь псковский.

ВСЕВОЛОЖСКИЙ РАФ (Фёдор) – касимовский дворянин в царствование Алексея Михайловича (XVII в. ).

ВСЕВОЛОЖСКАЯ ЕВФИМИЯ – дочь Рафа, несостоявшаяся невеста царя Алексея Михайловича.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Шляхтянка-разбойница. Бесчестье. Жилище ведьм. Выбор царской невесты. Обидящая свеча.

1

– Острожне?.. Острожне!.. Стуй!..

Евфимия придержала неподкованную Каурку, оборотилась на вёртком седле, с коего можно поражать стрелами во все стороны, опустила плётку, повисшую на мизинце, замерла в ожидании крикливой наставницы. До чего же шляхтянка отменно держится на едва объезженном жеребце!

– Язда конна бардзо добже! – по-атамански отчеканила среброкудрая дива. Огромные лазоревые глаза горели, яркие губы, округлясь, вытягивались в боевую трубу…

– Спасибо на добром слове, Бонедя, – ответила ученица на похвалу за своё наездничество.

– Пани Бо-нэ-дия! – вскинула подбородок полячка.

– Сколько же тебе лет, пани Бонэдия? – чуть прищурилась Всеволожа.

– Мам двадзесьця ляг, – объявила наставница с таким видом, будто ей вдвое больше.

– В двадцать лет всё успела! – уважительно вымолвила боярышня. – И замужем побывать…

– Была замэнжна, – подтвердила Бонедя.

– И из шляхтянки в разбойницу превратиться, – пытливо наблюдая за ней, продолжила ученица.

Отец перед отъездом в Орду рассказывал о распущенности краковской шляхты. Храбрость, бесстрашие сменились там попойками и бахвальством. Щегольство мужское достигло женских высот: шелка, бархат, сидение перед зеркалом, расчёсывание длинных волос, затейливое завивание их… Немудрено, что нелепое жёнство мужчин привело к омужанию женщин. Появились щеголяющие грубонравьем разбойницы, грабившие по большим дорогам. Среди них были и шляхтянки. Евфимия слышала, как посол краковский, пировавший у отца, говорил, что литовский князь Ягайло Ольгердович, женившись на королеве Ядвиге, потворствовал знати латинской, боясь потерять польскую корону, а паны обратили дарованную свободу во зло.

Иван Дмитрич против обычая не отсылал дочь на женскую половину при частых иноземных гостях. Она совершенствовала познания в языках латинском, немецком, греческом. Уезжая в Орду, он поручил Евфимию присмотру верных друзей. Ведь в доме остались одинокие женщины: помимо Евфимии – её старшая сестра, вдова князя Андрея Серпуховского, Анисья с дочкой Устиной, которую «тётка», будучи на год старше, стыдилась именовать племянницей. Вот и поселились с ними Супруги Мамоны: боярин Андрей Дмитриевич, ведающий в Москве дела своего князя Ивана Можайского, и Акилина Гавриловна. Он – книгочей, числолюб и мечтатель – опекунством не очень-то докучал. Зато Мамонше явилась блажь научить подопечную скакать на коне и владеть оружием. Вот и подыскала наставницу. И идут в примосковном сельце Зарыдалье, отчине Всеволожских, тайные занятия с беглянкой из Кракова пани Бонедей, что дерётся, как Соловей-разбойник.

При упоминании о её прошлом полячка подняла взор горе и спросила как бы про себя:

– Цо она мви?

– Не понимаешь, что говорю? – усмехнулась Евфимия.

Бывшая разбойница с отчаянной гордостью заявила по-русски:

– Понято. То я мстила. За своего Дашко. Ямонт его убивал. – Она схватила себя за нос, за уши, ткнула в глаз. – Всё отрезал. Я зробыла лучництвфо. То не можно для пан-жён, тильки для пануф-мужей, – Она сняла из-за спины лук, наложила стрелу, прицелилась в толстый дуплястый дуб шагах в ста пятидесяти. – Во-он Ямонт – моя тарча, по-российски «цель». Стерегла пшэт полуднем, и вечбрэм, и в ноцы. Два, чши, чтэры тыгбдне, по-российски «седмицы». Увага! Вон он! – Она спустила стрелу, вонзившуюся в грудь дуба. – Я убила Ямонта…

– Сюда бежала от мести его друзей? – предположила Евфимия. Перед ней была совсем другая Бонедя.

– То так, то так, – кивнула полячка, бросилась к дубу и на скаку метнула в него ножом. Нож вырос подле стрелы второй былинкой от единого корня.

Бонедя протянула лук ученице:

– Прошэ!

Евфимия долго целилась… Стрела миновала дуб.

– То бардзо зле! – укорила учительница. – Похылись нецо до пшоду, – наклонила она Евфимию немного вперёд. – Выжей! Нижей! – передвигала её руки то вверх, то вниз. – Поцёнгноньць! – натянула её руками тетиву. – Хуп!

Стрела вонзилась бок о бок со стрелою Бонеди.

– Дзенкуе, добже, – похвалила она.

Серебристый день на лесной полянке позолотился, солнце никло к вершинам сосен. Подруги-поединщицы спешились и принялись за мечи.

– Чы можэ ми мани то показаць? – сделала Бонедя несколько выпадов.

Боярышня повторяла на совесть и не обрадовала её.

– Прошэн её одвруциць! – сердилась опытная бойчиха.

– Что значит «одвруциць»? – в свою очередь хмурилась боярышня, уже преизрядно устав.

– Цо значы слово? – переспросила Бонедя. – Повернуть себя! По-вер-нуть! Как клетка пёрсева? – с силой развернула она грудь Евфимии. – БжуХ туда! – убрала ударом кулака живот. – Локець! – выправила локоть. – Пёнта здесь! – установила пятку. – Рэнку, рэнку дай! – схватила за руку.

Охочая до книг Евфимия вспомнила, как поступал на уроках словесности ленивый до ученья Василиус. Назевавшись, он спрашивал её батюшку, обучавшего и самого будущего великого князя, и его двоюродных братцев, и свою дочь: «А который час?» Иван Дмитриевич говорил со вздохом: «Что ж, поди порезвись, а мы ещё почитаем». Все оставались, лишь Васька Косой, старший сын Юрия Дмитрича, нынешнего супротивника Василиуса в Орде, вопрошал без стыда и совести: «А мне можно с ним?»

Евфимия опустила меч и спросила:

– Который час?

– Ктура годзина? – Бонедя сделала на земле росчисть, воткнула срезанную тростинку, провела круг, изобразила по краям цифирь, глянула, на какую цифру указывает тень от тростинки. – Дэвьяць годзйн.

– Девять? – ужаснулась Евфимия, сообразив, что в одиннадцатом часу[3]3
  Дневные часы считались от восхода и до заката солнца. В конце августа одиннадцатый час соответствовал примерно шестому часу вечера.


[Закрыть] у Пречистой будут служить вечерню. Ей давно уж пора в Москву сопровождать великую княгиню в собор. Надо переодеться, чтобы в село вернуться. Боже избави попасться обеим на чьи-либо глаза в белых тугих срачицах, заправленных в чёрные шаровары. А ещё и в селе московскую сряду надеть. И дома предстоит переодевание для особых выходов.

Она направилась к потаённой рубленой келье, где прятался их боевой снаряд.

– Як же?– развела руками Бонедя. – А жут ощепэм? А жут куля?

– Завтра, – пообещала Евфимия. – И метать копьё, и бросать ядро…

– Ютро? Заутра? – Бонедя стреножила коней, отпустила в табун.

Обе появились в Зарыдалье в сарафанах. А спустя малое время запряжённая четвериком колымага мчала их к Москве.

Бонедя сошла на Варварке у приютившего её дома купца Тюгрюмова, где недавно с иконы Богоматери пошло миро. О том много судачили и в Кремле, и в застенье. Считали – к худу.

Евфимия обратила внимание, что у Фроловских ворот Кремля перед иконой Спасителя какой-то посадский то и дело припадал ниц. Значит, проходя, не снял шапки. Теперь пятьдесят земных поклонов клади, иначе накажут суровее.

От ворот к Троицкому подворью колымага пошла ровнее. Въехала на единственную мощёную улицу в Кремле длиною всего-то в сто сажен. Суконная и Гостиная сотни поскупились на мостовую, ну и купцы!

С Никольской мимо дворов Морозова, Оболенских, Сабурова карета направилась к Великокняжеской площади. Вот и церковь Николы Льняного поблизости от родного дома. Этот деревянный, с детства знакомый храм по-особому привлекал Евфимию. Хранимый в нём образ чудотворца давно почитаем невестами. Они знали историю обедневшего дотла богача с тремя дочерьми на выданье. Пришедший в отчаянье человек – грех думать! – вознамерился торговать своими девицами-бесприданницами. Святой Никола явился ему в ночи и оставил калиту с золотом. Явление оказалось сном, а калита явью. Родитель выдал дочерей замуж. С тех пор старенький храм Николы Льняного полон невестами. Даже нищие на его паперти только женска пола. «Мне ли приспело время пред чудотворной иконой пасть?» – тяжело вздохнула Евфимия. И отвернулась: колымага затряслась мимо житниц, длинных амбаров Софьи Витовтовны, предоставленных под городские запасы. По слухам, под этими житницами скрываются тюрьмы, каменные мешки глубиною до трёх сажен.

Что-то затучились прежде безоблачные отношения будущих свекрови с невесткой. Год, как судятся в далёкой Орде юный великий князь с дядей Юрием. Вестоноши доносят, что скоро суду конец. Каков же он будет, этот конец? Евфимия про то и ведать не ведает.

Редкие весточки от отца пусты, будто из Зарыдалья пишет, а не из ханской столицы Сарая. Боярышня их наизусть запомнила, пытаясь хоть что-нибудь угадать между строк. Отцова осторожность понятна: епистолию могут перехватить. И всё же, хоть бы крупица! Нет, сплошная обыденность: «А ты бы ко мне и вперёд о своём здоровье описывала, как там тебя Бог милует, без вести бы меня не держала». Евфимия долго думала, что ответить. Вспомнила про веред на шее. Через три месяца, когда от вереда и отметины не осталось, получила строгий наказ: «Ты бы теперь ко мне описала, что такое у тебя на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь? Да поговори с княгинями и боярынями, не было ли у них того же. Если было, то отчего бывает? С роду или от иного чего? Обо всём бы об этом их выспросила да ко мне отписала подлинно, чтобы мне всё знать. Да и вперёд чего ждать. И как ныне тебя Бог милует?» Евфимия же только на милость Божию и надеялась. Чем ближе приезд Василиуса, тем великая княгиня мрачнее. Что ни беседа меж ними, то спор. Последняя из сопротивоборных бесед произошла накануне. Софья с чего-то вспомнила поход своего покойного батюшки под Опочку шесть лет назад. Опочане сделали загодя тонкий мост перед воротами, укрепили его верёвками, а под ними набили во рву острые колья. Литовцы, видя ворота отворенными, бросились на мост. Верёвки были обрезаны. Враги умирали на кольях в муках. Те же, что проскочили в ворота, попались в плен. С них, возведённых на стены, на глазах у Витовта и его воев сдирали кожу, отрезанные уды пихали во рты. Кейстутов сын и сам был жесток, а такого не выдержал, побежал от Опочки. Вот Витовтовна и обозвала русских варварами. Евфимия, позабыв зарок не вступать с государыней-матерью в споры, возразила, как ей казалось, спокойно: «Осаждённые зверствами остановили завоевателя. Не спаси они таким образом Пскова и Новгорода, зверств было бы куда больше». Софья отвела стальной взор: «Зеленомудрость твоя претит!» И так – срыв за срывом. Скорей бы Василиус с батюшкой ворочались на щите. Все молитвы об этом.

На всходном крыльце о двух лестницах боярышню поджидала сенная девушка.

– Наконец-то! Акилина Гавриловна в твоей ложне сама не своя.

– Успокойся, Полагья. Не опоздаю.

Дородная боярыня Мамонова высилась у Евфимьина одра с напряжённым ликом.

– Заставляешь тревожиться.

Подопечная приложилась к горячей щеке строгой, но доброй женщины. Не зная матери, ушедшей из жизни при её родах, Евфимия за год успела накрепко привязаться к этой боярыне и видела в ней не докучливую наставницу, а старшую, умудрённую пережитым подругу.

Пока Полагья надевала на боярышню серебряный повенец и изузоренный, подобный шёлку, летник из шерсти белых коз, Акилина Гавриловна увлечённо расспрашивала:

– Бонедя тобой довольна? Как воинские ухватки? С какой по какую прошли?

– От кеды до кеды? – передразнила полячку Евфимия. И снисходительно улыбнулась боярыне, знавшей о приёмах единоборства лишь понаслышке. Однако объяснила по-деловому: – Езда на коне – отлично. Стрельба из лука – из рук вон плохо. Шэрмерка, как называет Бонедя бой на мечах, – ещё хуже, нежели стрельба.

Боярыня огорчённо вздохнула.

– Ты с помощью батюшки, дорогая Офимушка, многим мужским наукам навычна. Хоть сейчас на посольское дело ставь. Однако же чужда главной мужской науке – воинской.

– Не терзай меня, Акилина Гавриловна, – взмолилась боярышня, – Сообрази простую вещь: русская великая княгиня не воительница, а теремная затворница. Нет понадобья скорой супруге Василиуса стрелять и мечом махать. На что мне эта наука-мука?

Мамонша подняла палец.

– Судьба-скрытница потом объяснит на что. – И ещё более загадочно добавила на прощанье: – Ворочайся от Пречистой благополучно. Есть весьма важный разговор.