Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

– Едете с Калисой. Без меня, – сказала Всеволожа. – Простимся!

Она перекрестила Бунко, по-сестрински прижала губы к наливной щеке свой целительницы, таимно прошептав над её ухом: «Вдругожды похищена».

Калиса с Карионом вышли, поклонясь Василиусу.

Счастливым голосом он наказал Плещееву:

– Повозку и коней! Питья и яств в дорогу! И обережь покрепче, чтоб нашу Всеволожу не кручинила тревога!

8

Зимовала Евфимия в Нижнем Новгороде. В слюдяное окно своей ложни она видела крутой скат горы, на коей воздвигся кремль, и задумчиво вглядывалась в необозримую даль, белую, как мертвецкий саван. Здесь соединялись две могучие реки Волга и Ока. Ныне вся прелесть Соития их была прикрыта снежным крылом зимы. Боярышня ничего не распознавала. Она размышляла о злосчастной судьбе своей, вновь взнузданной Василиусом, хотя на сей раз вовсе не по поставу, даже не по приличию. Спору нет, Василиус – не Васёныш Косой. Заполночь не нагрянет, взаперти не иссушит. Однако трапезуй с ним ежедень, слушай да наставляй. А наставлять было в чём и не без толку, иначе двусмысленное положение Всеволожи при бывшем великом князе показалось бы вовсе невыносимым. «Враги не зрят стези правды, – жаловался Василиус, – сердца их одебелели завистью. Однако же мир мне надобен с дядей Юрием и его сыновьями, моими братьями». Евфимия возражала: «В разгаре драки мира не встретишь». Напоминала князю о деде его, герое Донском, покидавшем столицу не ради бегства, а для собрания сил против нашествия Тохтамышева. Свои мятежники злей татар: те, взяв Москву, уходят с награбленным, эти же остаются, крепя своё беззаконие. Свергнутый властелин воспламенялся от речей Всеволожи, да ненадолго. Окончательно подкосил его ответ Ивана Можайского, привезённый Андреем Фёдорычем, сыном Марии Голтяихи, внуком старого советника при отце Василиуса Фёдора Кошки. Молодому Голтяю в присутствии Всеволожи велено было прочесть привезённую епистолию. На мольбу Василиуса «не изменять в злосчастии» двоюродный брат отвечал: «Государь! Я не изменяю тебе в душе, но у меня есть город и мать, я должен мыслить об их безопасности. Итак, еду к Юрию». Заметался другом и братом преданный: «Он, вишь, – к Юрию!.. А к кому же мне?» Умудрённый Всеволожею сверженец бежал из-под Костромы в Нижний Новгород. Не ошибся! Здешние воеводы Фёдор Долгоглядов и литовский выходец Юшка Драница сохранили верность: приняли своего государя честь честью. И вдруг Голтяев доносит: Шемяка с младшим братом Дмитрием Красным заняли Владимир, движутся к Нижнему. Где далее скрываться Василиусу? «В Орде, – легкомысленно предложил Голтяев. – Ордынский царь защитит. Его волей увенчан ты золотою шапкой». Всеволожа сказала: «Нет, не в Орде! Там Улу-Махмета свергнул братец Кичи-Махмет». – «Чем Кичи хуже Улу?» – встрял Плещеев. И Голтяев поддакнул, мол, нам всё едино. Всеволожа не потерялась в мужеском споре: «Царям не до прочих драк в драке собственной. К тому же князь Юрий, заняв Москву, наверняка послал к новому царю большой подкуп. На это он достаточно мудр». Оба Андрея Фёдорыча не нашли возражений. Василиус колебался. На чём порешит? – об этом думала-передумывала боярышня в своей ложне, пытливо вглядываясь сквозь слюдяное оконце в белую бесконечную даль.

Внезапь вплыла Платонида и, как всегда, отвлекла своим добрым достоспокойным видом. Счастье для Всеволожи, что «мамушка Латушка» увязалась за ней, заперев избу, перепоручив хозяйство соседям. «Хоть на малое времечко пригожусь, пока воля у тебя отнята, – приговаривала она. – А воротишься на Москву к друзьям, я с лёгким сердцем вернусь до дому». Платонида напоминала Полагью, только возрастом старше. Тоже услащала горькие дни изобильными приговорками. «Трещи, трещи! – обращалась к морозу, закрывшему окно ледяной рукой. – Минули водокрещи. Дуй не дуй – не к Рождеству пошло, а к Велико дню». И мороз, как бы устыжаясь, принимал руку от окна, уносился вдаль, шурша снежной шубой. Так Аксинью-по-лузимицу, полухлебницу пережили. А пришёл февраль-бокогрей, солнышко стало припекать, Платонида пуще повеселела. «На Сретенье снежок, весной – дождёк!» – радовалась она. В марте Авдотью-подмочи порог встретили пирогами на ореховом масле с лососиной начинкой. А вскоре Всеволожа пожаловалась, что за дневною трапезой щи подали пусты. «Мамушка Латушка» замахала руками: «Захотела в апреле кислых щей! Сегодня же Марья Египетская! Все запасы на исходе. Марья – зажги снега! Марья – заиграй овражки!» Вот когда ощутила Евфимия, что зиму благополучно пережила. Жди приятных новин. Грянут перемены к лучшему.

– Венценосец недёржкий зовёт тебя в свой покой, – объявила, войдя, Платонида. Не было приязни между ней и Василиусом. Князь почему-то считал, что именно она может стать споспешницей Евфимьина бегства от него. Платонида же в отместку именовала сверженного властелина не иначе как «недержким венценосцем» или «несидухой на троне». – Сведущий человек прискакал из Москвы, – добавила она к княжому позову. – Не иначе пленитель поделится с тобой новостями.

В трёхпрясельном тереме на подклете, бывшем дворце великих князей нижегородских, покои Василиуса занимали среднее прясло. Окна были стрельчатые, дверь – двустворчатая. Обычно Всеволожа на позов входила без стука. Ныне ж, памятуя о прискакавшем человеке из Москвы, постучалась. От неловкости получился не стук, а скорее какой-то скребок. Ответил раскатистый смех Василиуса.

– Чему смеёшься? – вошла Евфимия.

Князь трясся уже в беззвучном смехе, извергая из себя невнятные два слова:

– Ручная… медведица…

– Что с тобой, государь? – теряла терпенье боярышня. – Не в себе ты?

– В себе, в себе, – постепенно успокаивался Василиус – Верный мой воин, прибыв из Москвы, только что поведывал: напуган дядюшка Юрий Дмитрия неблагорасположением людей московских, как год назад. Неуютно ему во взятой столице на отнятом великокняжьем столе. Трепещет за свою жизнь! Не выходит из ложни. Обедню совершают для него в соседнем покое, слушает сквозь дверь. Вместо неподкупного стража завёл ручную медведицу. Пока поводырь выгуливает её во дворе, незаконный властитель дрожмя дрожит, ждёт, когда медведица заскребётся, чтобы впустить. Она царапает лапой, он отворяет. Ты тоже… сейчас… царапала… – сызнова зашёлся князь в смехе.

Евфимия ждала молча. Стройный стан её чётко чернел в свете стрельчатого окна.

Василиус успокоился, положил тяжёлые руки на девичьи плечи.

– Красота ненаглядная!

– Красота твоя за приставами сидит в Звенигороде, – отстранилась Всеволожа.

– Хочешь, исправлю свою ошибку? – жарко дышал он в ухо. – Марью пошлю под клобук, с тобой останусь. Матушку не превозмог, смалодушествовал.

Не впервые за зиму слышала она эти речи. Отмалчивалась. Теперь откликнулась:

– Батюшку моего, верного своего слугу, предал, а потом ослепил. Смалодушествовал? Меня, сироту, лишил дома, тоже матушки не превозмог?

– И бояр, – опустил повинную голову бывший жених, – всех ненавистников покойного Ивана Дмитрича. Каюсь!

Евфимия высвободила плечи из его рук.

– Как государя, Василиус, я тебя почитать должна. Как к человеку ну вот настолько нету к тебе почтения.

– Кабы не ты, – вздохнул он, – кто бы я сейчас был? Червь, уползающий в преисподнюю ордынского ханства! Пёс, лижущий руки своих мучителей! Будь со мной. Исправим случившееся.

– Поздно, – отвечала Евфимия. – Государыня твоя Марьица тяжела наследником. Не греши.

– Кто открыл тебе сие?

– Сердце-вещун.

– Как знаешь, что наследником?

– Её дитя могло быть моим.

Василиус отступил к одру, взял с поставца у изголовья Евангелие, раскрыл наугад, прочёл и, скорбно поморщившись, отложил, не закрывая. Евфимия медленно подошла, перечла развёрнутые страницы, сказала:

– Угадываю, на какой стих Послания апостола Иакова пал твой взор.

Князь молчал, как бы выжидаючи.

– На четырнадцатый, – объявила она. – Тут сказано: «…каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть».

– Про смерть не дочёл, – отвернулся Василиус и, распахнув двери, крикнул: – Кожа!

Вошёл благообразный коренастый крепыш в воинской сряде, белокурый, светлоокий, двукрылье волос – во все плечи, борода – во всю грудь.

– Пусть изготовят кареть, – велел князь. – Еду с боярышней Всеволожей.

– Куда? – спросила Евфимия, когда исчез Кожа.

– К Желтоводцу Макарию, – пояснил Василиус. – Сей местный уроженец, сын посадского, покинул отчий дом в ранней юности, поменял в пути одежду у нищего, явился в рубище в монастырь, постригся. Спустя три года родители его отыскали, да вернуть не смогли. Рассказывают, отшельничает он в келье на берегу Волги близ озера Жёлтые воды. Проповедует мордве, черемисам, чувашам веру Христову. Чудотворец! Хочу напутствоваться благословением перед бегством в Орду.

– Постыдись, – нахмурилась Всеволожа, – при живой жене ехать к святому человеку с девицей!

Василиус глянул сумрачно.

– Переждёшь в возке. Беру, чтобы не сбежала. От твоей толстой мымры может статься невероятное: подкупит любого стража. Иди. Соберитесь вборзе.

Похищенница, зная упрямца с детства, не потратила силы на вздорный спор. Да и засиделась теремная затворница, захотелось встряхнуться.

– Платонида точно что не сухая, однако ж она не мымра, – возразила Евфимия, уходя.

Под воркотню раздосадованной княжеским сумасбродством пестуньи и при её пособе оделась быстро. Четверня ждала у ворот. Кареть, обитая чем-то выцветшим, была изрядно стара, но отмыта от апрельских грязей. Чавкала копытами конная обережь вокруг. Василиус восседал на чубаром жеребце в нарядном седле. Рядом молодцевата прибывший из Москвы Кожа на каурой кобыле. И вот путники устремились вниз от кремля по кисельной свежеоттаявшей улице. Горбились то дощатые, то соломенные крыши за тынами, слышались грубые понукания. Осевшая под Платонидой кареть жалобно скрипела и немилосердно трясла, вызывая мамушкины охи и ахи.

Когда позади осталось подградие и голый березняк запестрел в оконцах, колымага то и дело стала проваливаться в промоины. Всадники останавливались, дружно спешивались и под руководством Кожи начинали работу чуть ли не по колено в воде.

– Задок, задок подымай! Веселей берись!

– Но, но, окаянные!

– Тьфу, растакую твою…

– Па-а-береги бабий слух!

Всеволоже было неловко, что вместе с каретью как бы и её подымают холопьи руки. Платонида же не испытывала неловкости и на предложение боярышни выйти отрубила:

– Ещё чего!

Окончательно увязли, едва дорога спустилась к берегу. По одну сторону волглый лес, по другую – в ледяной чешуе вода и далёкий опоясок лесной меж водой и небом. Обережь осталась возле рыдвана, алалыкая в стороне тесной кучкой. Князь же с верным воином Кожей углубились в березняк, подчернённый елями.

– По нужде? – тоскливо изрекла Платонида.

– Я расслышала: к месту прибыли, – сообщила Евфимия. – Князь спросил Кожу, как нашёл место, тот сказал, что берёзка здесь согнута, связана буквой «рцы».

Платонида прилипла носом к оконцу, не углядела берёзовую букву, опять разворчалась на сумасбродство Василиуса. Сумасброд тут же стал соседствовать в её рассуждениях со словами «самодержавен», «самовластен» и в конце концов – «самодур».

– Ну на что доброму женатому мужику девица? – возмущалась «мамушка Латушка». – Хоть бы и великому князю! А он уже не великий, а столкнутый.

Всеволожа не откликалась, думала своё. От Василиуса – не от Васёныша! – не очень-то мудрено сбежать. Что же её удерживает? Бросится свергнутый венценосец к татарам – как в омут канет. Не конец придёт бедствиям Руси, а начало. Дядюшка Юрий на ладан дышит. Василий Косой в порфире – серый волк в шкуре льва. Шемяка всё удельным «братьям» раздаст и ордынцев лакомыми кусками употчует за голубой призрак власти. Каково-то будет подвластным! Держится всенародная надежда Василиус за краешек своего великого княжества, кто пособит ему удержаться? Всего два советника остаются при нём. Андрей Голтяев беден умом, Андрей же Плещеев – опытом. Евфимия тяжело понурилась…

Дверца распахнулась внезапно. Забелил воздух шалый апрельский снег, закуржавел бороду княжого воина Кожи.

– Боярышня, инок требует тебя. Велено привесть. Всеволожа глубже надвинула разлапистую шапку атласной ткани с опушкой из бобрового меха, запахнула зимний меховой опашень, легко выскочила, опираясь на руку воина. Платонида рта раскрыть не успела, как её подопечная углубилась в лес при поддержке расторопного спутника.

– Кто уведомил инока обо мне? Князь?

– Государь… про тебя… ни звука! – совсем запыхался Кожа. – Макарий сам молвил: «Деву с собой привёз. Пошто прячешь?»

Подошли к чёрной кельице на тесной поляне, очевидно раскорчёванной руками отшельника. Ступив за порог раскрытой Василием Кожей двери, Евфимия сразу увидела Макария, поразилась величественной его осанке. Ничто и никто не бросался в глаза в тесной избушке, даже высокий Василиус, стоявший в углу, – только инок в чёрной скуфейке, чёрном подряснике, подпоясанном вервием. Что исполняло его величием? Лик, осветлённый лишениями? Взор, возвышенный мыслями?

– Спаси тебя Бог, сирота Евфимия, – благословил пустынник вошедшую.

Она припала к высушенной руке.

– Отшельник пожаловал говорить с тобой, – подал голос князь.

Боярышня робко глянула на молодого затворника. Он доброй улыбкой приободрил её:

– Спрашивай, невеста Христова. Ведь жаждешь услышать от меня нечто.

Евфимия многажды отгоняла мысли о монашеской келье – последнем прибежище, оставленном ей судьбой.

– Я не невеста Христова, – вымолвила она. – Грешная мирянка.

– Спрашивай, спрашивай, – пропустил инок её слова: – Тебе надобно знать…

Противилась этому «надобно», однако спросила:

– Пошто ты покинул мир? По крайности, личному попечению или слабости?

– Не то, не то и не то, – потряс головой Макарий. – Тяжёлые времена побуждают печься не о себе, а о всех. Богоненавистные дела творятся у нас по заветам дьявольским. Не токмо между простыми людьми, между честными и великими. За всякое важное и пустое дело начинается гнев. От гнева – ярость, свары, прекословия враждующих сторон. Нанимаются сбродни. Пьянчливые, кровопролитные люди замышляют бой, души христианские губят. А привычка сквернословить ещё с дорюриковских славянских времён? Нет такого больше нигде между христианами. А хождения к лихим бабам, завязывание узлов, зелья, ворожбы? А венчание девочек ранее тринадцатого года? А торговые дела духовенства белого и чёрного, дача денег в рост? Всех грехов не исчислишь. Их отмаливать не в миру, а в пустыни, ближе к Богу, в молитвах обретя истину.

– Жилище молитвы – сердце, жилище истины – разум, – храбро вставила Всеволожа.

– Истина – озарение свыше, – ответил пустынник. – Достигается не путём рассуждений, но постоянным очищением души, совершенным безмолвием чувств и помыслов, непрестанным упражнением в Богомыслии и молитве умной.

– Как помогло обресть истину это безмолвище? – оглядела Евфимия закопчённую кельицу с маленьким очагом в углу.

– Успокоился и молчал, – объяснил Макарий, – сидел и собирал ум в себе.

– Этого ли достаточно? – усомнилась боярышня.

– Для сосредоточения и усиления внимания, – терпеливо отвечал Макарий, – очень важны положение тела, связь молитвы с дыханием, собранность всего себя в верхней части сердца.

– И приблизишься к Божественному? – горячо дыша, допытывалась Всеволожа.

– Появление существа Божеского, – отвечал отшельник, – обыкновенно открывается безмолвствующим в образе света. Его можно иногда видеть и телесными очами.

– Утомила сверх меры! – ворчал Василиус в углу.

– Растолкуй, преподобный, – увлеклась Всеволожа, – как выдерживаешь такую жизнь?

– Божьей волею, – перекрестился Макарий. – Когда пришёл, пустыня здесь была непроходимая. Ни стежки. Ни куда ступить ногой. Много гадов ползающих видел, един единствуя. Звери приходили к келии и ночью, и днём. Стада волков рыли и ревели возле немудрящего моего жилища. Иногда медведи окружали, но безвредно. Потом звери яко кротчайшие овчата ходили за мной, пищу принимали из рук. А какая пища? Зёрнышки, сочиво… Зимой однажды от великой бури занесло всю келью снегом. Так и жил в снеговой пещере, Богу тёплые молитвы воссылал.

– Отче, не выдержишь, – уверенно заявил Василиус. – Зимы жёсткие у нас.

– Десять зим выдержал, – вновь осенился крестным знамением затворник. – Когда носишь вериги, почти не спишь, мало вкушаешь пищи, чувствуешь в теле такой жар, что не нуждаешься в тёплой одежде. Преподобный Павел Обнорский зимовал в стволе липы. «Тем сосуд избран бысть Святому Духу», – сказано в его житии. Вот разгадка вышеестественной жизни!

– Соблазнительно не верить, – выдала свои сомнения Всеволожа.

– Посмотри, – указал Макарий на рукава её опашня. – Свежий снег лежит на них и не тает. А у меня не топлено. Холодно ли тебе?

– Нет, не холодно, – призналась боярышня.

– Стало быть, теплота не в воздухе, в нас самих, – заметил Макарий. – Она и есть то самое тепло, что даёт молитва: «Теплотою Духа Твоего Святаго согрей мя». Ею согревались пустынники и пустынницы, не боясь зимнего мороза, одеваемы, как в тёплые шубы, в благодатную одежду, от Духа Святаго истканную.

Князь из своего угла тихо подошёл.

– Пора. Утомили…

– Время молиться, – согласился отшельник. – Свет во храме от свечи, а в душе от молитвы.

– Я свечу тебе привёз из храма, освящённую, – подал дар Василиус.

Инок взял свечу, вставил в самодельный каменный подсвечник. Потом обернулся к Василиусу и, указав на икону Спасителя, попросил:

– Повторяй за мной, княже.

Проникновенно говорил черноризец, и свергнутый венценосец вторил ему:

– Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: «Нет ему спасения в Боге». Но Ты, Господи, щит предо, мною, слава моя, и Ты возносишь главу мою. Гласом моим взываю к Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей. Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня. Не убоюсь людей, отовсюду нападающих на меня. Восстань, Господи! Спаси меня, Боже мой! Ибо Ты поражаешь всех враждующих понапрасну, зубы грешников сокрушаешь. Да будет Господне спасение и на людях Твоих благословение Твоё!

– Боже! – воскликнула Всеволожа, едва кончилась молитва. – Сама собой загорелась свечка!

Колебался язычок пламени над свечой в самодельном каменном подсвечнике. В какой миг он возник, никто не заметил, все были увлечены молитвой, даже Василий Кожа, оставшийся стоять у двери.

– Такое случилось сто лет назад, – вспоминала рассказы отца Евфимия. – Тайдула, любимейшая жена царя Джанибека, вызвала митрополита Алексия исцелить свою слепоту. Перед отъездом он служил у Пречистой у гроба святителя Петра. И свеча сама возгорелась. Митрополит доставил чудо в Орду, возжёг у изголовья царицы. И Тайдула прозрела.

– Не сто лет назад, а перед нашим с тобой рождением, – перебил Василиус, – у гроба бабки моей Евдокии, в иночестве Евфросинии, сами собой загорались свечи.

Макарий, завершив про себя молитву, перекрестил чудесной свечой сверженного помазанника Божия.

– Прими указующий перст Господень! Не бегай никуда больше. Жди…

Отпуская благословлённую Всеволожу, он прошептал:

– Подай, Бог, терпения! Василиусу же вослед велел:

– Не мешкая отпусти боярышню. Не гневи Всевышнего! – И прибавил шёпотом: – Подай, Бог, беззлобия!

Вышедшие боярышня с князем переглянулись. Евфимия – скорбно, Василиус – раздосадованно. Пожелание терпения не сулило ей лёгкой жизни. Пожелание же беззлобия уязвляло князя: ужели он зол не в меру?

Василия Кожу отшельник попросил задержаться малое время. Боярышня со своим государем пошли лесом наедине.

– Он повелел мне ждать! Чего ждать? – недоумевал Василиус – Шемяка с Дмитрием Красным движутся к Нижнему. Смерти ли своей ждать от них?

При упоминании о Дмитрии Красном Всеволоже живо представился высокий узколицый юноша, похожий на Корнилия. «Зло побеждается добром», – говорил он, решая спор о судьбе Василиуса в Престольной палате великокняжеского дворца. Боярышня ясно разглядела его из потайного окошка.

– Свидетельствуй: даю обет! – оборвал князь тонкую нить воспоминаний Евфимии. – Дождусь милости Божьей, воздвигну на сем святом месте монастырь во имя Пресвятой Троицы. Пусть преподобный Макарий в нём настоятельствует.

– Согласится ли? – усомнилась Евфимия.

– Государевой просьбой кто может пренебречь? – удивился недавний властелин странному сомнению.

Проваливаясь по колено в снежную жижу глухого леса, он вновь мысленно восседал на троне.

– Инок наказывал отпустить меня, – напомнила Всеволожа.

Василиус недоумённо остановился.

– А… Как же! Не забыл. Грех наказ пустынника не исполнить. Боюсь. Скрепя сердце, отпускаю…

Их нагнал Василий Кожа.

– Для чего отшельник задержал тебя? – спросил князь.

Кожа утерял свой благолепный вид. В бороде с деревьев сухая крошка, в глазах смятение.

– У нас с Ириницей сынок Матвей, – поведывал воин на ходу. – В восьми вёрстах от Кашина, в селе Грибкове. Недавно вошёл в возраст, сочетали его браком с благородною девицею Еленой Яхонтовою. Нарадоваться на молодых не можем. Отшельник же предрёк, что пяти лет не минет, как уйдёт Матюшка в Кашинский Николаевский Клабуков монастырь и пострижётся. Станет соименником Макария. Вскоре тоже удалится в пустынь в восемнадцати вёрстах от Кашина. Водрузит там крест, поставит келью. Образуется вкруг кельи монастырь по имя Святой Троицы.

– Как ты сказал? Троицы? – переспросил Василиус.

– Так сказал инок, – вздохнул Кожа. – Землями, где будет монастырь, владеет ныне Иван Кал яга. Он мне ведом. Этот-то Каляга, охраняя свои пустоши, решится умертвить моего сына, да не сможет, впадёт в тяжкую болезнь. После исцеления сознается в злом умысле, отдаст монастырю все земли, примет иноческий чин. Обитель народ наречёт Калязинской, а град вкруг неё Калязином.

Князь хлопнул воина по богатырскому плечу.

– О чём же скорбишь? Твой сын угодит Богу. Служи мне, как служил, верой, правдой…

– Не долго служить, – всё более мрачнел Кожа. – Матюша сказал однажды: «Пойду под клобук, батюшка, когда останусь на белом свете один»…

Подошли к рыдвану, где спала Платонида. Предстоял путь обратный.

Как ни расспрашивала Всеволожу «мамушка Латушка», боярышня не находила силы отвечать подробно. Лишь известила, что Василиус решился немедля отпустить её, боясь ослушаться пустынника. Вот уж толстуха славословила Создателя! В ушах Евфимии тем временем звучал рассказ кашинца Кожи о своём сыне. Зачем открыл отцу отшельник судьбу Матвея? Вероятно, храбрый воин гордиться должен такой судьбой. Евфимии же инок лишь намекнул на тягость будущего, молитвенно испрашивая для неё терпения. Стало быть, не мог приободрить ничем. От скорбных мыслей Всеволожа ниже опустила голову, острее ощутила своё сиротство.

Когда проехали подградие, первый храм нижегородский встретил их звоном колокола-голодаря:«Дзын-н-н! Дзын-н-н!»

У теремного крыльца в кремнике ждал младший воевода Юшка Драница. Едва Василиус сошёл с коня, а Всеволожа вышла из карети, он подоспел с поклоном.

– Государь! Весть из Москвы: дядя твой Юрий Дмитрия внезапь скончался. В церквах идут мольбы за упокой души новопреставленного…

А слух отягощал плакучий звук колокола-голодаря: «Дзын-н-н! Дзын-н-н!»