Текст книги "Ослепительный нож"
Автор книги: Вадим Полуян
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)
– За христианским кладбищем – Курмыш! – показал Дюдень.
В подлесье на высоком берегу виднелись похиленные кресты. Меж ними, гомоня, сновали люди, человек до полусотни, с вёдрами, кувшинами, мехами. Сбегая по крутой тропинке, черпали воду, поднимали вверх. На крутояре высился мулла, воздевший к небу конский череп.
– Чем они заняты? – спросила Всеволожа. – Ужель так дружно поливают цветочки на могилках?
– Сухмень стоит, как не полить? – заметила Раина.
Проворный кормчий помог девам сойти, вытащил каюк на подберег. Взвалил на спину узел с конской сбруей, в другую руку взял весло.
– Посуху мы незаметней войдём в город, нежели водой, – пояснил он.
– Судёнышко присвоят, – с сожалением вздохнула лесная дева. – Для чего тебе весло?
– А отгонять собак…
Взойдя на берег, Евфимия увидела недальние строения. От них шли люди, тоже с вёдрами, над коими струился пар.
– Водой горячей поливать цветы?– взглянула изумлённая боярышня на спутника, так явно равнодушного к происходящему.
– Столько народу враз объюродело, ой-ой! – крутила головой Раина. – А мусульманский батя поднял череп лошади и сумасшедшим «ах» не скажет!
– Дюдень, что молчишь? – теряла Всеволожа последнее терпение.
– А, не гляди, не спрашивай, – смутился раб Хани-фа. – Тёмные люди вызывают дождь. Мулла, должно быть, опускал уже череп кобылы в воду. Он всегда так делает. На этот раз не помогло. Дождя всё нет. Значит, мертвец ночами восстаёт из гроба и разгоняет тучи. Ну, проверили могилы: откуда мог мертвец подняться? Вижу, татары-мусульмане нашли свои захоронения исправными, а христиане-чуваши сыскали у себя могилу с дыркой, то ли норою, то ли трещиной. Вот сквозь неё мертвец и вылезает. Как умертвить мёртвого? Чем гроб выкапывать, проще заливать водой. Сперва горячей заливают, потом холодной. Той и другой по десять вёдер надо вылить в трещину. Тогда мертвец угомонится и пойдёт дождь.
– Ой, страсти-то! – воскликнула лесная дева.
– Ты сам не веришь в эти кудеса? – спросила Всеволожа.
Дюдень обиделся:
– Я? Сам? Покойный господин, отец Ханифа, позволил мне знать грамоту, читать умные книги. Учёный Бируни ещё четыре века назад высмеял таких вот вызывателей дождя. Пошлёт ли Аллах воду, можно знать лишь по тому, как стоят горы, дуют ветры, движутся тучи… Однако же вот и Курмыш!
Затыненная улица в полуденное время была пуста. Дюдень не повёл по улице, свернул в узенький заулок, где из-за высоких палей ни дома, ни деревьев было не видать.
И вот Евфимии почудилось, будто из-за плотного заплота доносится приятный птичий щебет: «гюль, Поль, гюль, гюль»…
– Остановитесь тут, – велел татарин шёпотом. – Я войду в дом, будто один. Вы будто сами по себе явились. Я будто ничего не знаю…
– Зачем так, Дюдень?– возразила Всеволожа. – Войдём с красного входа, объявим всё, как есть. Я объяснюсь с Ханифом. Ты ни при чём. К чему лганье и хитрости?
Дюдень в свой черёд крайне удивился:
– Хочешь говорить, как есть? С ума сошла! Делай по-моему. Не устанавливай, как ваши говорят, свои порядки в чужом монастыре. Жди с девкой здесь. Вас впустят.
Он, как под шапкой-невидимкой, исчез в кривом заулке. Раина прижималась лицом к палям в поисках щёлки.
– Татарское сестричество по-нашему развеселилось!
– Сестричество? – спросила Всеволожа. – Не птицы ли поют?
– Птички в белых приволоках! – хмыкнула Раина. – А распахнутся – чуть не нагишом! – нашла она наконец выбитый сучок для глаза.
– Выдумщик Дюдень! – гневалась боярышня. – Войти б, как люди добрые, сказать всю правду – не стояли б тут…
– Ой, Дуднева родня, ордынцы да черкасы, разве скажут правду? – не отлипая от заплота, произнесла лесная дева. – Глупостью сочтут, и только.
Вдруг она отпрянула от тына. По ту сторону послышалось шуршание кустов, движение. Почти у самых ног Евфимии открылся лаз, просунулась орехового цвета девичья рука, поспешно поманила:
– Эй, эй! Иди, иди…
Тонкие Раина и Евфимия пролезли в тесный лаз свободно.
В сени кустов их встретила глазастая смуглянка. На маленькой головке – трудно ошибиться! – сто косичек. Она взяла прибывших за руки, согнулась, потащила сквозь кусты…
На изумрудной травяной поляне с искусственным прудом резвился сонм татарских дев. А на железном стольце, нависшем над водой, царицей восседала Асфана. Чуть увидав Евфимию, она опрометью бросилась к ней и заключила в крепкие объятья.
– О, кюрюльтю! О Афима! Мне Канафи сказал: он отпускал тебя домой… А ты со мной?
– У меня тут важные задачи, Асфана, – в свою очередь по-сестрински сжимала Всеволожа подругу по несчастью в Костроме. Ох, эта Кострома!..
– Потом задачи, потом важное. – Асфана тёрлась щекою о щёку Евфимии. А оторвавшись, закричала: – Айбике-е-е-ен!
Та самая татарка, что открывала лаз, проворно подскочила. Поговорив накоротке – «гюль, гюль, гюль, гюль», – хозяйка обратилась к гостье и её спутнице:
– За ней ступайте.
Прошли мимо железного седалища, возвышенного над прудом. Евфимия спросила Айбикен:
– Зачем такое стольце над водой? Нырять?
– Ха! – засмеялась та. – Наш господин Ханиф отсюда выбирает жён. Мы плаваем. Он в нас кидает яблоко. В какую попадёт, та с ним идёт… Куда? Как говорят урусы, «на опочив».
Две московлянки не успели оглянуться, как из райских кущ попали в банный ад... Здесь не в пример домашнему было не густо жару, пару, зато нагие дьяволицы задали такую трёпку грешницам, что терпеливая Раина возмутилась:
– Пусть трут и гладят, а зачем щипать? Голубка, заступись! – молила лесная дева Всеволожу. – Вон та, зубастая, чуть не плясала по моей спине!
Евфимия страдала, но молчала. Айбикен в рамена и в лопатки втирала ей дурманящее снадобье. И ужасалась то и дело:
– Где много падала? Где расшибалась? Сказать – на поле брани, – не поверит. Из бани – к трапезе.
Устроились без лавок, без столов: подушки – по ковру. «По-римски!» – отметила Евфимия.
Тут распоряжалась не Айбикен, а Асфана. От непривычно сдобренной приправами баранины во рту горело.
Раина ела сдержанно, как на поминках. «От бани не пришла в себя», – решила Всеволожа и спросила:
– Никак, не можется?
– Нет, хорошо, – сверкнула дева конопушками. – Привыкла к их мытью. Теперь привыкнуть бы к еде!
К разгару пиршества пришёл Ханиф.
– Ты? Здесь? – не находил он слов. – Не верил, когда узнал.
Евфимия с Раиной поднялись и поклонились поясно.
– Есть у меня в Курмыше дело, Канафи, – сказала Всеволожа после здравствований. – К кому было прибегнуть, под чью крышу? Ты говорил: «Мой дом – твой дом».
– Да, говорил, – вздохнул Ханиф. – Где Дюдень? «Стало быть, ещё скрывается от господина», – догадалась Всеволожа. Чтоб не соврать, ответила:
– Большой пожар был на Москве. Ордынский двор сгорел. Твой человек потерял сына.
– Хм-хм, – понурился Ханиф. Однако тут же вскинул голову и улыбнулся: весь – гостеприимство. – Насытишься, пусть Асфана сведёт тебя ко мне.
Закончив трапезу, Евфимия в сопровождении хозяйки перешла в мужскую половину дома.
– Потом расскажешь, как жила? – спросила Асфана.
– Вестимо, – согласилась Всеволожа. – Обеим будет что порассказать, что вспомнить.
Жена Ханифа приоткрыла дверь, сама же не вошла, впустила гостью.
Вельможа Мамутека возлежал на низком ложе, покрытом стриженым узорчатым ковром. Боярышне он предложил подушку:
– Садись и выслушай.
Евфимия уселась, подобрав ноги. Вся – внимание.
– Отчаянная! – погрозил Ханиф. – Упрямая! Знаю, за кем явилась, чего хочешь. Домой отправил, не послушалась. Теперь из-за тебя – хоть под топор! Не хмурься. Это лишь мои заботы. Ты – гостья. Отдыхай. Асфана рада.
– Что с великим князем? Как здоровье пленников? – осторожно задала вопрос Евфимия.
– Нойон Василий поправляется, – сказал Ханиф. – Андрей Плещеев и другие в полном здравии. Царь послал Бегича к Дмитрию Шемяке, чтоб быть ему великим князем под верховной властью правителя Казанского, Василию же быть в вечной неволе. Есть вести, что Шемяка согласится, поддастся нашему царю в обмен на смерть Васильеву. Не знаю, как решит Улу-Махмет. Тебе же при любом решении тут делать нечего. Гости и возвращайся восвояси.
– Благодарю на приглашении, – склонила голову Евфимия. – Не обрати во гнев мои слова: прежде чем вернуться, хочу увидеться с царём.
Ханиф насупился:
– Худые речи, Афима! – потом прищурился с ехидцей: – С Богом не желаешь встречи?
Всеволожа повторила жёстко:
– Хочу видеться с царём! С твоим пособом иль без оного, я с ним увижусь. Клянусь небом, проливающим дожди, клянусь землёй, выращивающей травы, я буду лицезреть Улу-Махмета!
– Знаешь Коран? – осклабился Ханиф. – Хочешь, чтобы я уведомил царя о дерзостном твоём желании? – Евфимия кивнула. – Напомню из Корана, – продолжал муж Асфаны. – Земледелец воззвал: «Боже! Уведомь Землю о любви моей!» Земля тотчас же сотряслась. Сосед воскликнул: «Ой, Земля трясётся!» А земледелец с гордостью ответил: «Её уведомили!»
– Стало быть, не будешь мне споспешествовать? – поднялась с подушки Всеволожа.
Ханиф молчал. Она остановилась у двери.
– Благодарю за всё, что уже сделал. Будь благополучен.
– Не торопись, – остановил Ханиф. – Коран читала, мусульманских же обычаев ещё не ведаешь вполне.
– Чего не ведаю? – спросила Всеволожа. Вельможа улыбнулся:
– Молчание или улыбка у нас считаются согласием.
8
Протекали за седмицей седмица, а дело, ради которого Евфимия оказалась в Курмыше, не терпящее промешки дело, как кол в водовороте, не двигалось. Жизнь гостьи напоминала акварий, сосуд стеклянный для разведения водожилых: и водоросли в водяничке, и речной песочек, а воли нет. За крепостной заплот не то чтоб выйти – не выглянешь. На мужескую половину без позова не ступишь. Ханиф не зовёт. Изрядно устала Евфимия от банных новизн, от восточных яств, от словоохотливой Асфаны, с кем всё переговорено, пересужено. На просьбу отпустить та просила продлить гостины или избегала ответа.
Раина тоже истощила терпение. Хозяйка, будто не замечая боярышниной тоски, подметила Раинину скуку. «Отпусти девку, – предложила она. – Служанок у меня много». Евфимия, поразмыслив, поняла: её здесь держат намеренно, чтоб не встревала палкой в колеса. И будут держать, пока не решится судьба Василиуса. Хитро придумал Ханиф! Нет замысла расстроить его придумку.
Дюдень как-то показался мельком. Не подошёл, издалека поприветствовал. Значит, досталось бедному за появление подопечной в Курмыше. Пусть не по пяткам, а всё же крепко. Теперь нет на него надежды.
Асфана, весёлая, вошла в ложню гостьи и объявила:
– Сегодня к нам – песельник! Ещё в Орде Мамутек купил его. Большой полон пригнали с Южной Руси. С тех пор возит с собой царевич русского соловья. Мой Канафи одолжил яшника на вечер. Пошли…
Женское общество собралось в саду. По одну сторону пруда – жёны Ханифа с боярышней и её девушкой, по другую – длинный худырь с узким ликом, впавшими ланитами, взором огненным. В руках будто лютня иль балалайка, только больше, пузастее.
– Как прозывают песельника? – спросила Асфану Всеволожа.
– Мы зовём Митуса… Гордость уруситов! Теперь – наш! По-татарски может. Тебе будет петь по-русски.
Длинными тонкими перстами Митуса прошёлся по струнам. Побренчал, настраиваясь… Запел райским голосом, но с земной тоской:
Не гром гремит, не гроза идёт -
Молодой татарин полон ведёт:
«Вот тебе, жёнушка, работница!
Враз о трёх делах позаботится:
Заставь её ногами дитя качать,
Заставь её руками гужель вертеть,
Заставь её очами гусей стеречь»…
Качает полонянница дитятку:
«Ай, люлю, люлю, баю-баюшки!
По отцу-то ты татарчоночек,
А по матушке – мой внучоночек!
Твоя матушка-то мне дочь была,
Во полон она семи лет взята,
А семнадцать лет во плену живёт»…
Услыхала татарская жёнушка,
Полоняннице в землю кланялась:
«Что ж ты, матушка, не призналася?
Ни к чему трёх дел тебе делати.
Ты снимай-ка шубу кожуриную.
Надевай шубку соболиную.
Мы пойдём с тобой во зелёный сад,
Во зелёный сад виноград щипать».
«Ах ты, дитятко моё милое!
Не пойду с тобой виноград щипать.
Отпусти меня во Святую Русь,
В мою дедину, к дорогим крестам»…
– Тьфу, поёт! – озлилась Асфана. – Одни слёзы! Зачем? У нас полный пруд воды.
– Дозволь говорить с Митусой, – спросилась Евфимия.
– Что ты! Нельзя, нельзя, – замахала рукой хозяйка.
Гостья встала и удалилась в дом, сопровождаемая Раиной.
– Боярышня, бежать надо. В лес хочу-у-у! – не впервой запричитала дева.
– У тебя в тяжкий час одно слово – «бежать»! – гневалась боярышня. – Как бежать? Куда бежать? Всюду глаз…
– Измыслю как, – не унялась ловкая наперсница.
– Сбежишь – вернут! – отрезала Всеволожа. Взошла, молитвенно сложив ладошки, Асфана.
– Что ты ходишь, как семенишь? – набросилась на неё Евфимия.
– Так красиво, – опустила татарка повинный взор. – У нас принято так.
Боярышня не сумела взять себя в руки, продолжала ехидничать:
– «Решила ворона, как куропатка ходить, позабыла и собственную походку». Ведомо ли тебе такое ваше присловье?
– Ты добрая, тебе плохо, – поняла Асфана. – Я не гневаюсь.
– И голос-то у тебя не твой: тонкий, птичий, будто щебечешь, – совсем разошлась боярышня. – В Костроме говаривала, как люди.
– Там была яшница, тут – жена Ханифа! – гордо вскинула голову Асфана.
Раина ушла от греха подальше. Евфимия опустилась на одр, задумалась.
– Митуса иглу воткнул в сердце Афимы? – подсела к ней хозяйка. – Ладно, не горюй. Хочешь, развлеку? Как? Не угадаешь.
– Не помыслю угадывать, – откликнулась Всеволожа.
– На мужней половине, – продолжила Асфана, – в тесной потайной палате в сей час родитель мой, имам курмышскогомезгита, беседует…
– Так это твой отец почти ежевечерне, – перебила боярышня, – кричит с мечети, или, как вы называете, с мезгита… Я даже выучила наизусть: «Ля илляхе иль Алла, Мухаммед расу л Улла!»
Асфана сминала пальцами и тут же расправляла на коленях свой цветной шабур из яркой домотканой шерсти.
– Это муэдзин азан читает, молитвой созывает правоверных. Мой же отец в мечети – главный. Мы с тобой алалыкаем, а он как раз отай беседует с имамом уруситов, яшником царя. Тот и другой встречаются в нашем доме подалее от глаз людских. Отец приходит, яшника приводят. Хочешь глянуть на него?
– На кого? – не брала в толк Всеволожа.
– На имама уруситов.
– У нас нет имамов. Асфана вздохнула.
– Когда царь весной брал Нижний, его нукеры нашли в лесу имама. Он не мусульманин, он… Ну, «человек писания». Так называют единобожников, отличных от язычников, хотя неверных. Этот яшник был в монастыре урусов главный, значит, имам. Теперь он в яме. Отец любит тайно с ним беседовать.
– Как ты сказала? В Нижнем? – соображала Всеволожа. – Имени его не ведаешь?
Татарка покачала головой.
– Идём, – торопила она. – Та палата стеной выходит в нашу половину дома. А вверху, в стене, есть у меня смотрелка, дырка незаметная. Вот я и знаю, что там делается. Идём…
Спустя малое время Евфимия стояла на подставной лесенке, глядела в круглое отверстие, внимала различимым голосам и видела седого старца в чалме, а на ковре против него… Уж вот кого не ожидала! Хотя мелькнула мысль, едва услыхала о Нижнем, да отогнала догадку: что за монастырь? Там была келья в пустыньке… И вот пред ней лицо отшельника Макария! Стало быть, государь исполнил обет: выстроил для него обитель Пресвятой Троицы… Имам татарский стар, священноинок русский – средних лет, однако он величеством осанки спорит и с благобородым старцем. Хотя тот из богатого жилища, этот из ямы.
Беседа двух духовных лиц, видимо, заканчивалась.
– Клянусь посылаемыми поочерёдно, – торжественно воздевал сухие руки имам, – клянусь пасущимися быстро, клянусь показывающими ясно, различающими верно, передающими наставления, и прощение, и угрозу: предвозвещённое уже готово свершиться!
– А наш апостол речёт, – тихо молвил Макарий, – «не клянитесь ни небом, ни землёю, и никакою другою клятвою, но да будет у вас «да, да» и «нет, нет», дабы вам не подпасть осуждению».
– Ваши апостолы? – возразил имам. – У них ли лестница к Небу, чтобы подслушивать, что там? Лишь ангелы и Дух восходят к Богу в течение дня, которому пятьдесят тысяч лет!
– Прости, мудрейший, – устало произнёс Макарий. – Не ваше ли учение гласит: «Кто желает посева для ближней жизни, нет ему в последующей никакого удела»?
– К чему это говоришь? – вопросил имам.
– Меня смущает твоя тучность, – ответил пленный отшельник. – Ты мне представился, как боголюб. Однако же любовь сушит…
– О-о! – расслабился имам. – Всякий раз, как вспомню, что я раб Аллаха, выступаю горделиво, оттого выгляжу толще… Да я утомил тебя! Не разрешишь мне перед царём замолвить слово о твоей участи?
Макарий встал.
– Благодарю. Всем доволен, ибо всё ниспослано свыше.
Евфимия, ощутив круженье головы, спустилась с лестницы.
– Ай, ай! Ты белая, как моя нижняя сорочка, – испугалась Асфана.
А в зенане началась суета: слышались голоса и топот. У двери ложни ждала Раина:
– Боярышня, тебя ищут!
– Сбегаю разузнать, – обеспокоилась Асфана. Вернулась сама не своя.
– У Канафи Мамутек! Урусита чёрным ходом увели. С Мамутеком – большие люди! У отца борода тряслась. Хвала Аллаху, царевич яшника не заметил. Требует тебя. Какой-то шакал донёс, что ты здесь.
Следом за Асфаной появился Дюдень. Лысина – в поту, куценькая бородка растрёпана.
– Пошли, ханум, к господину, – голос не предвещал ничего приятного.
Евфимия – что было крайней редкостью для неё – ощутила сосущий страх. В мыслях всплыло слово «гарем». Не уготовано ли ей место среди жён Мамутека? Неведомо для чего взяла Раину с собой.
– Помогай тебе Биби-Мушкиль-Куша, – напутствовала шёпотом Асфана.
– Кто, кто? – переспросила боярышня.
– Госпожа-разрешительница, покровительница всех жён…
В покое Ханифа Евфимия прежде всего узнала царевича в щегольском терлике с перехватом у пояса, с короткими рукавами. Чем-то знакомым повеяло и от свирепого на вид тучного мурзы в длинном, ниже колен, чапаке типа кафтана. Третий, с колючим взором и ухоженной чёрной бородкой, был Ачисан.
– Какую жемчужину у себя скрываешь, Ханиф? – прищурился Мамутек.
Тучный мурза вперил во Всеволожу подозрительный взгляд.
– Моя гостья, – сказал хозяин.
– Почему твоя гостья не может оказаться моей? – лучезарно улыбнулся царевич.
Раина, державшаяся бок о бок с боярышней, дрогнула.
– Она гостья моей жены Асфаны, – уточнил Ханиф. – Я твоей милости объяснял после битвы под Суздалем…
– Хотел её отпустить домой, – напомнил царевич. – Её дом – твой дом? Ты мне лгал.
– Мой дом – её дом, – понурился Канафи.
Тучный мурза не спускал глаз с боярышни. От такого внимания захотелось провалиться сквозь землю. Где ей встречались эти обвислые усы?
Мурза прошептал царевичу нечто важное, ибо Ханиф, расслышав, с испугом посмотрел на мурзу, с жалостью – на Всеволожу.
Мамутек согласно кивнул и отдал приказ через дверь.
Некоторое время вельможи переговаривались на своём языке. Потом царевич сказал:
– Выйди, женщина в соседний покой. Пусть девка переоденет тебя.
Евфимия и Раина вышли. В малой палате, где только что беседовали имам и отшельник, боярышню ждала русская мужская сряда, какую носят стремянные. Тут она догадалась, вернее, вспомнила: свирепый на вид вельможа был тот, что под стенами Белёва вёл переговоры с князьями. Толмач именовал его «Хочубой», Евфимия же из татарских уст ясно слышала: «Кичибей».
– Ой, возвращаться к ним, словно отроковицам в пещь огненную! – волновалась Раина.
– Хоть в ад, иного пути нам нет, – переодевалась Евфимия.
– Маматяка боюсь! – стонала лесная дева. – Было мне возле него «привидение» то: злодейски умертвит он отца и брата.
– Фух! – перевела дух Евфимия, поскольку Раинины «привидения» то и дело сбывались и боярышня начинала им верить. – Вот от чего ты давеча дрогнула!
Едва обе переступили порог Ханифов, Кичибей, или Хочубой, ткнул пальцем во Всеволожу:
– Советник князя Дмитрия Красного, уготовь Аллах покойнику в джаканнаме жаркую сковородку!
– Верно ли? – резким голосом спросил Мамутек ту, что намеревался взять в жены.
– Твой мурза памятлив на лица, – кивнула Евфимия.
– Кто родил тебя, лучше бы родил камень, – проскрежетал Ачисан. – Камень занял бы своё место при постройке стены.
– Я пыталась построить стену доверия меж двумя ратями под Белёвом, – заявила Евфимия.
– Посланник Аллаха учит, – возразил Ачисан, – советы жён нам нужны, чтобы делать наоборот.
– Однако же ваша мудрость гласит о женщине, – напомнила Всеволожа, – «она родит, она и на ноги ставит», «Язык немого лишь мать поймёт», «У кого нет жены, у того нет близкого».
– Женщина – мешок орехов, чтобы купить или продать. Мужчины намного выше степенью своего достоинства, – упорствовал Ачисан.
– Когда арабское племя туарегов проиграло битву, – напомнила Евфимия из истории, – пришли на помощь женщины и выиграли бой. С тех пор в этом племени они сняли паранджи и заставили носить их мужчин.
Услышанное о туарегах вызвало бурю негодования у царевича и вельмож. О чём они спорили? Что приказывал Мамутек? В конце-то концов Ханиф сурово велел Евфимии:
– Удались пока… Боярышня и Раина вышли.
Хозяйка ждала у входа на женскую половину.
– Что?
– Кичибей узнал во мне белёвского советника при князе, участницу споров о докончаниях, – сообщила Евфимия.
– Ой, ой, ой, ой! – сжала голову Асфана. – Теперь попадёшь не в зенан к царевичу, а на плаху. Они потеряют разум!
Раина беззвучно плакала.
– Когда открывается истина, разум отступает назад, – вздохнула Евфимия.
Мрачное воцарилось молчание. За трапезой к еде не притронулись ни хозяйка, ни гостьи.
Повечер явился Ханиф, перемолвился с главной женой и вышел.
– Не обо мне ли шла речь? – осведомилась Евфимия. – Тайны нет?
Асфана прижала подол к лицу и разревелась навзрыд.
Айбикен смачивала её виски целебной водой. Открыв лик, татарка произнесла сквозь всхлипы:
– Велел одеть воином. Горе тебе! Сегодня предстанешь пред грозные очи Улу-Махмета. Царь будет твоим судьёй!