Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Попутье с медведицей. Истребление ведьм. Супруги-факелы. Свои на своих. Яд для голодного. У врат обители святой. Обезглавленный заговор.

1

Серко, купленный в Вологде, уже за Ярославлем начал харчить. До Ростова Великого Евфимия добралась чуть не шагом. На очередном постоянии хозяин не пустил во двор.

– Чем я не людина?– возмутилась Всеволожа. – Чем моя деньга не деньга?

– У тебя конь сапатый, – сказал воротник.

Она давно заприметила возгристость в ноздрях своего Серка. Не придала значения. Возгривый человек отсморкается. Назовёшь ли его больным? Мужики объяснили: зелёная слизь из лошадиного носа – не простой насморк, а болезнь, до смерти изнуряющая, неизлечимая. Напугали, что сап заразен как для лошадей, так и для людей. Пришлось с возгривцем ночевать в поле, тащиться со скоростью пешехода. В Стромыни предложили продать сапатого на шкуру. Евфимия пожалела Серка. Огибая окольными путями Москву, вела коня в поводу. В полу днищах ходьбы до села Вышлес он упал. Подняться не нашёл сил. Так и смотрели друг на друга – Евфимия с жалостью, Серко с грустью – пока конь не издох. Слишком он удлинил путь скиталицы! Рассчитывала на две седмицы, а прошло вдвое больше. Иссякла калита. В несличном виде боярышня добралась до Вышлеса: сряда превратилась в издирки, выцвели волосы, загрубели руки, лик пропитался пылью и почернел. Уледи, выменянные на изношенные сапожки, раскрыли рты, как галчата. Порог корчмы путница переступила с двумя полушками.

– Что тебе, небога? – спросил корчмарь. Она отдала монетки:

– Край хлеба, опанку травяного взвару.

Хлеб оказался чёрствым. Хоть взвар горяч, духовит… Отогрелась! Удивилась пустой корчме. Мужичьи голоса где-то рядом.

– Село большое, а у тебя не людно.

– Ещё как людно! – возразил корчмарь. – Выдь на крытый двор. Водырь там кажет плясанье медвежное.

Отставив пустую чашку, Евфимия пересекла сени, сошла по крутым ступенькам…

Под крышей двора зрители жались к стенам. Посреди огромный медведь облапливал человека. Тот в объятиях, будто не звериных, а бабьих, поведывал удоволенным голосом:

– Я – ему: «Медведя поймал!» Он – мне: «Веди сюда!» Я – ему: «А нейдёт!» Он – мне: «Так сам иди!» Я – ему: «Не пускает!»…

Зеваки опасливо похохатывали.

– Лапистый зверь! – сказал мужик рядом. – Ломыга!

– Гляди, чёрный весь, ошейник белесоватый! – толкал под локоть другой сосед.

– Его бы на коня верхом… Ух, был бы леший! – размечтался бровастый парень, о коих говорят: «брови, что медведь, лежат».

– Он и пеший, как леший! – возразил осанистый старикан.

– Подь, Дунька, пусть и тебя обхапит, – пытались вытолкнуть объёмистую бабу передние.

Водырь воспротивился:

– Не сручно бабе баловать с медведем, того гляди юбка раздерётся!

Освободясь от когтистых лап, он поднял с полу балалайку, забренчал. Мишка не шелохнулся, пока вожак не шевельнул ногой край цепи. Зверь неуклюже переступил задними лапами, помахал передними…

– Не охоч плясать, да губу теребят, – отметил бровастый парень.

– Медведь пляшет, поводатарь деньгу дерёт, – обнародовал своё мнение осанистый старикан.

Медведчик установил колоду середь двора. Зверь скакнул через неё.

– Что значит, – прокричал водырь, – когда мишка через колоду скачет? – И сам ответил: – Значит, либо пень не высок, либо медведь сердит.

Поводатарю поднесли жбан браги. Приняв подношение, он обратился к некоему незримому рядом и важно предупредил:

– Сторонись, душа, оболью!

Поднесли второй. Труженик смерил его глазами:

– Душа подымет! – Выпил до дна и провозгласил: – Люблю победить медведя!

Когда «победителя» стали потчевать третьим жбаном, он отрицательно помотал головой:

– Душа не подымет!

Начались уговоры. Водырь предложил жбан медведю. Тот отвернулся.

– Эх, – вернул подношение весельчак, – коли медведь не тянет, водильщику же не лопнуть стать!

Евфимия, наглядевшись, поднялась в сени, через крыльцо покинула корчму.

Невдолге она вышла из Вышлеса, зашагала просёлком, свесив голову на грудь. Безлошадной было от чего впасть в раздумье. До Нивн добираться пешей… достанет сил. Не достанет оставаться голодной так много времени. Ради милостыни не протянется длань, не будет повиноваться голос. Привычная к злосчастью скиталица на сей раз обратила взор к Небу, жизнь коего незрима. Видит ли её отец? Слышит ли безысходные думы?

Позади кто-то наезжал… Обернулась с надеждой на людскую доброту при попутье. Тут же отпрянула…

На большой телеге ехал мёд вед ник со страшным зверем. Саврасой масти битюг протрусил, храпя, будто не зверя вёз, а поклажу, хотя и тяжкую. Зверь спокойно лежал на боку большим чёрным кабаном.

Путница, придя в себя, пошла следом.

Телега остановилась. Возница крикнул:

– Чумичка! Садись, ноги пожалей. Пешеходка приблизилась.

– А… а медведь? Поводатарь осклабился:

– Небось! Зверь смирён. – И обратился к смирённому: – Потеснись, Матрёна!

– Медведица? – спросила Евфимия.

– Мечка, – подтвердил хозяин. – Матуха.

– Конь её не боится? – устроилась на краю телеги боярышня.

– Старые друзья с Савраской. – Возница понужнул коня. – Как прозывать тебя?

– Евфимия. А тебя?

– Кузьма, – гордо отвечал спутник. – Прозвищем Кувыря.

Знакомым показалось имя. Кузьма Кувыря! Слышала когда-то… Не вспомнила. Спросила, продлевая беседу:

– Давно поводырничаешь?

– Тридесять лет, – веско объявил Кузьма. – С Матрёной – осьмой год. Учёная! Сам растил. Возил в Серчагу, в Сморгоны, к нашенским учителям медвежьим, к литовским. Кормлюсь медведями. То глумотворствую, то помогаю жёнкам.

– Жёнкам? – удивилась Евфимия.

– Чреватые дают Матрёне хлеб из рук, – охотно пояснил Кувыря. – Чем разрешится чрево? Смолчит медведица – родится отрок. А рыкнет – девка явится на свет.

– Не страшно ли кормить из рук? – спросила Всеволожа. – Жутковиден зверь!

– Есть много жутче! – Кувыря чмокнул на Савраску. – Купцы полуденных земель рассказывали: слон – вот это жуть! А далее, за океаном-морем, людей пугает наказанье Божье – ноздророг! Ух, зверь! Ужаснее слона! Уши медвежьи, очи под горлом, рога – на губе…

День стал вечораться. Остановились средь леса. Въехали в чащу. Кузьма извлёк из торбы хлеб, баклажку молока. Позвал:

– Ефимьица! Коль не погребуешь, испей со мной из одной посуды. Опанки нет.

– Ефимьица? – смутило деву обращение к замужней. – Нет, я Евфимия.

Медведник крякнул:

– Ясно. Пей. Не скисло молоко? Боярышня пила наперемен с водатарем.

– Что делать, не зима! – И, жадно жуя чёрную краюху, задала давно вертевшийся на языке вопрос: – Куда путь держишь?

Кувыря отвечал, не обинуясь:

– В Нивны. – Для ясности примолвил: – В княжество Можайское. – И в свой черёд спросил: – Нам не попутье?

Евфимия набила полон рот, чтоб отвечать не сразу. Тщетно напрягала память: Кувыря!.. Кузьма Кувыря!.. Нет, не вспомнила. Призналась тоже без обиняков:

– Нам полное попутье. – И обратилась, как к знакомцу: – Что у тебя в Нивнах?

Попутчик ухмыльнулся:

– Дошёл слух: там кошельков не пожалеют на медвежьи пляски.

Ночевать не расположились. Продолжили путь, презрев тьму.

– Торопишься набить мошну? – спросила Всеволожа. – Боишься, опередит тебя водырь слона?

Кузьма прервал насвистывание:

– И то, и то. – Задрал голову к небу, где из-за туч вылущивалась луна, очесливо позвал её: – Выдь к нам скорее, медвежье солнышко!

Мохнатая Матрёна тоже подняла башку. Луна распаренной голыхой выскочила, как из баенки, и воцарилась на своём верху.

– Медвежье солнышко? Матрёна им любуется? – Боярышня заметно привыкала к зверю.

– С сестрёнкою здоровкается, – нашёл Кувыря пальцем в небе сверкание Большой Медведицы.

…Конь начал уставать. Ни чмоканье, ни понукания не действовали.

– Лошадка в хомуте возит по могутё, – вздохнул Кузьма и проворчал с тревогой: – Самое бы место бегу!

Евфимия полюбопытничала:

– Что здесь за место?

– Княжщина смерда! – был загадочный ответ.

– Нельзя ли говорить повнятнее? – промолвила боярышня.

Боялась показать, что ей медведник неприятен. Чем? Трудно выразить. И весел, и занятен, и чуток (мог бы мимо прокатить!). А что-то всё-таки в его оскале прячется. Что-то в узловатых лапищах страшит. Чем-то смех царапает. Не верила чутью, измотанная путевыми муками. Боялась: не дай Бог, заметит… Последние свои слова сочла излишне резкими и улыбнулась.

– Тебе-то весело, – напрягся, глядя вдаль, Кузьма. – А мне-то страшно…

– Нам ли бояться? – успокоила Евфимия. – С нами великая княгиня всех зверей!

– Тебе известно? – таинственно спросил Кузьма. – Тут где-то у реки Колочи живёт простолюдин по имени Лука. Князь цацкается с подданцем! А тайна в том, что тот Лука нашёл в лесу икону Богоматери, висящую на древе. Носил её счастливчик и в Можайск, вёрст за пятнадцать, и на Москву, подалее. Всюду от неё больные исцелялись, Бог миловал калек, входили в разум бесноватые. Луке, конечно, – подношения. Разжился от при носов! Воздвиг терем на Колоче, аки князь какой. Понабрал отроков. Ест знатно, пьёт без чуру. Ездит на охоту с соколами, кречетами, ястребами. Завёл псарню и медведей, утешается. Пограбит ловчих князя, Иван Андреевич всё стерпит. На поклон и просьбу вернуть отнятое ответ крут, суров… Вот так Лука! Помоги, Боже, миновать его поместье без урону!

– Гостила в Нивнах, слышала такую притчу, – вспомнила Евфимия. – Рассказывали скупо. У тебя занятнее…

– Гостила? В Нивнах? – перебил водырь.

– Ну, у Мамонов, у бояр удельных, – откровенничала спутница.

Водырь переклонился к ней, заглянул в очи, заговорщически молвил:

– Сестра лесная? Боярышня осеклась:

– Ты… ты кто?

– А ты? – спросил Кузьма.

– Я Всеволожа, дочь боярина Ивана Дмитрича, – успела произнести она.

Конь стал. И тут же прозвучал над ними грозный глас:

– Водило! Отдай зверя.

Одесную вырос тын. Из-за него – двухпрясельные дивные хоромы с луковичным многоглавием. Под резной кровлей затейливого гульбища – верзила с бородою во всю грудь. Рассвет румянится, проснувшееся солнце уже глядит одним глазком, а борода с ним споит рыжим пламенем. Кузьма, став на колени, стебнул коня. Савраска истомлённо дёрнул и – ни с места.

– Подай медведя! – громогласил бородач. – Введи в ворота. Не то псами затравлю.

Ворота – настежь. Конь – ни с места.

– Слезай, боярышня, – сказал Кузьма. – Возьму Савраску под уздцы.

Евфимия сошла и стала одаль. Кувыря потянул коня. Матрёна выпросталась из телеги. Ещё бы! Спущенная служкой хамка-псина мчалась прямо на неё. Цепь помешала устремиться встречь. Кузьма в единый прыг стал меж медведицей и псом. И волкодав, и медвежатник с рыком, криком покатились по земле…

Поднялся медвежатник. Евфимия увидела покусанные руки. Персты как бы стальные. Они казались толстыми когтями лап Матрёны. Эти руки задушили пса.

Хозяин с верхотуры крикнул служке:

– Спускай Бурю!

Кузьма в один приём снял цепь с Матрёны. Евфимия молила:

– Не делай так!

Водатарь вскинул взор. То был иной Кузьма: он сам стал зверем!

Недаром говорится: «Кто повидал, чтобы медведь летал?» Успела Всеволожа моргнуть глазом, а медведица смахнула с пути псину, как соринку. Бедный Буря!.. Зверь уж на вершине гульбища. Лука был сразу оглушён. Он не издал ни звука. Матрёна поднялась на задних лапах добить поверженного…

Разящий душу крик смертельно раненной матерой женщины сотряс лесные воздуха и покатился по просторам. Так крикнула медведица. За миг до этого за спинами Кувыри и боярышни громыхнул гром. Своеобразный запах попал в ноздри. Дымок над головами, забелев, растаял. Евфимия, мгновенно вспомнив о Бонеде, оглянулась.

Позади сидел в седле Иван Можайский в пёстром окружении.

– Вот, промахнулся по оленю, попал в медведя! – одобрительно изрёк один из ближних.

– Зверь бы дотерзал Луку, – ответил князь и закричал: – Яропка! Поди взгляни, – он указал на гульбище, – что там содеялось. – Потом велел подручному, указывая на Кувырю: – Возьми его.

Велел, как в Сергиевом Доме, в храме Троицы, когда Никита Константинович поял Василиуса.

На сей раз посланный определил, что одному не справиться с медведником. Оравой навалились княжьи люди на Кузьму. Нятого, связав и оглушив, унесли к дворовым службам.

Князь спешился и подошёл ко Всеволоже.

– Кто такая?

Она стянула плат со лба, подняла лик.

– Воложка? Вот так дар! Тебя встречаешь в самых неожиданных местах. В каком ты виде! Преобразилась нищебродкой?

Боярышня произнесла устало:

– Пешехоженьем добиралась. Конь мой пал.

– Зачем с тобой медведник?

– Он предоставил место в телеге от Вышлеса. Ты зря поял его. Лука Колоцкий сам напал на нас, травил собаками.

– Травить собакою – не зверем! Скоморох! – озлился князь.

– Лука без памяти, – кричал Яропка с гульбища. – Помят и подран преизрядно.

– Придётся задержаться, – сказал князь. – Пошли со мной, Воложка. Надобно тебе опрянуться.

Он сделал знак своим. Всё окруженье устремилось к терему.

– Пищаль? – спросила Всеволожа, кивнув на стальной ствол в его руке.

– А разве боевые новизны лишь у твоей латынки? – прищурился Можайский. – Мне Карион Бунко рассказывал про её подвиги.

– Ей подарил пищаль Конрад Фитингор, рыцарь, – вспомнила Евфимия.

– А мне Яган Готхельф, посольник князя Местеря, – похвастался Иван. – Залучил гостя, и вот – память! Матушке Аграфене Александровне – иной поминок: лохань да рукомойник, серебряны, золочёны.

Взошед на гульбище, князь долго простоял, склонённый над Лукой. Евфимию не подпустил: не для девиц такие страсти. Пыхтя от туги, княжьи люди снесли убитую Матрёну вниз.

– Навылет в сердце, господине, прямо в сердце! – взахлёб докладывал Яропка.

Сбежалась челядь поднять Луку на простынях и возложить на одр в его покое.

– Свезём беднягу к нашим костоправам, – решил князь.

– Пока же в честь столь славного охотника устроим пир на месте? – предложил угодливый болярец.

Другой поддакнул:

– Редкая добыча! Князь согласился:

– Пир так пир.

Бабы замывали скоблёный пол на гульбище.

– Эй, кто там! Девки, мамки! – закричал Иван Андреич. – Обиходьте московскую боярышню! – ввёл он в хоромы Всеволожу.

– Отпусти медведника, – упорно добивалась милости Евфимия.

Князь отвернулся, едва она была взята под белы руки.

Когда он постучал в её одрину и был впущен, глаза его расширились, рот растянулся, ладонь хлопнула в ладонь.

– Теперь-то истинно Воложка! Любава Дмитрия и трёх Васильев.

– Каких Васильев трёх? Вот вздоры! – оправила подле себя по лавочник Евфимия.

Можайский не ответил.

– Ох, ну и мовницу спроворили тебе прислужницы Луки! Как ткань льняную отбелили! – восхищался он.

Про двух Васильев Всеволожа догадалась без ответа. Кто третий? Вернула вспять беседу:

– Глумишься, поминая про Василиуса и Косого. Стыд тебе, Иван!

Князь развёл руками, склонил голову.

– Не ставь во грех. Шучу в надежде на безгневие. – И, всё-таки не утерпев, сощурился: – Про третьего забыла! Про Ярославича Боровского. Твой тайный воздыхатель с детства! Подружия его занемогла. Увёз в Литву совсем плохую. Большую могу надобно иметь с недужной и тремя детьми. Старшой-то отрок, младшие – ещё младенцы. Он могач!

– А где медведник? – оспешилась сменить речи Всеволожа. – Отпусти поимыша.

Можайский посмурнел, ответил жёстко:

– Не твоего высокого ума сие низкое дело. – И предложил, дабы отвлечь боярышню от легкомысленной заступы: – Желаешь лицезреть несчастного, измятого медведицей? Лука, сказали, пришёл в память. Иду к нему. Не возражаю против твоего сопутствия.

Евфимия не отказалась пойти с князем к одру хозяина хором.

Кликнутая челядь провела их через сени в большой покой. Лука лежал под покрывалом, смежив вежды. Князь подступил, склонился низко:

– Видишь ли меня и слышишь ли?

Боярышня держалась одаль. Урядливый Яропка на цыпочках втулился и застыл у входа.

– Вижу и слышу, – отвечал Лука.

– Зачем ты полюбил бесовское позорище и пляску и предался пьянству? – укорил его Можайский. – Бог тебя прославил чудотворным образом Своея Матери, а ты низошёл к бесполезному мирскому житию. Поделом тебе так приключилось!

С одра послышались глухие всхлипы.

– Помоги мне, господине! Распорядись богатством на дела богоугодные. Останусь жив, свези в обитель. Хочу постричься, окончить дни в глубоком покаянии.

– Ты будешь жив, – утешил князь. – Походный костоправ смотрел твои изъяны. Отлежись. Завтра – в Можайск. Долечим. Раскаянье твоё Бог примет.

Иван Андреич вышел. Евфимия с Яропкой – следом.

– О, людие! – промолвил князь за дверью. – Здоровые грешат, а умирающие каются…

– Коль ты так добр, освободи медведника, – опять пристала Всеволожа.

Иван сказал с досадой:

– Добр до предела. – И спросил: – Куда путь держишь?

– В Нивны, разумеется, – ответила боярышня.

– Яропка, погляди, готов ли пир? – велел Можайский. И продолжил, когда тот удалился: – Не езжай, Воложка. Не место тебе в Нивнах. Там пусто…

Боярышня остановилась.

– Там Мамоны. С ними мне нигде не пусто. Можайский с сердцем произнёс:

– Свалилась ты на мою голову! Кой враг тебя подвиг бежать по упрежденьи Софьи не в Новгород, а в Углич? Василиус не столь гостеприимен, как рассчитывала? Хоть Марья ежегод брюхата, а, видно, держит над ним власть?

– Станешь грубить, уйду, – сказала Всеволожа.

В конце прохода замаячил коломенской верстой Яропка.

– Пир готов!

– Пойдём! – пригласил князь. – Тебе время поесть. Не в одиночку же…

В столовую палату пирники вносили жареного лебедя, что на шесть блюд раскладывается, а с ним (губа не дура у Луки!) и журавлей, и цапель. Окруженье ждало князя.

– Боярышня Евфимия Ванна Всеволожская! Прошу любить и жаловать, – представил гостью Иван Андреич.

Мужское общество приятно оживилось. Всем было любопытно видеть дочь боярина Ивана Дмитрича, о коей до Можайска доходили слухи с пересудами.

– Мы случаем сюда попали, и она случайно, – объяснил князь. – Мы голодны, она с дороги не сыта. Надеюсь, знатная девица пиру не помеха?

Так оправдал он с лёгкостью поступок свой противу правил. А кто ему мог поперечить? Все только поприветствовали женский лик на мужеском собрании.

– Гляди, орлы какие! – подводил Можайский гостью поочерёдно к своим ближним. – Василий Шига, мой наместник на Москве!.. Елеазар Васильев, лучший мой боярин!.. Воевода Семён Ржевский!.. Дьяк Фёдор Кулу дар и дьяк Щербина… Яропка тоже воеводит славно, а, Яропка?

– Как прикажешь, государь! – тряхнул кудрями озорно глядящий молодец.

Степенно порасселись, почти молча. Каждый место знал, кто с кем. Пирники разлили мёд и вина. Елеазар Васильев возгласил здравицу. Кубки содвинулись. Боярышня пригубила и обнаружила в своём (Лука – разборчив!) кардомоновое пряное вино.

Веселье началось. Первые обрывки развернувшихся речей не привлекли внимания боярышни. Семён Ржевский поведывал Яропке о Большой Узде, цепи укреплений против степняков по берегам Оки, Угры, где довелось ему служить:

– Утёс – камень! А наверху того камени башня и караул, и по степи видать всяких людей далече…

Василий Шига вспомнил старую обиду:

– И он поколол сына моего на площади у судебни…

– А ты? – спросил сосед, вкушая журавлиное крыло.

– Дометил злодею до конца!

Кубки наполнялись и пустели… Вдруг разговор двух дьяков, Щербины с Кулударом, ожёг Евфимию худыми подозрениями.

– В застенке подымана и в петли висела, – поведал Кулудар, – и с виски спрашивал: «Чем колдуешь?» – «Снадобьями, – кричит, – наговорами». – «Что колдуешь?» Признается: «Ворожу». А я ей: «Научись колдовать да концы хоронить!»

– Ведьма! – согласился Щербина. – Спозналась чародейка с нечистой силою! Сказывают, у таких злодеек есть хвостик…

– Не углядел, – захихикал, тряся бородкой, Кулудар. – Дал ей пять ударов, и – как каменная!

– Ведьму надо бить умеючи, – учил Щербина, – наотмашь, от себя…

Евфимия похолодела, вспоминая, как отговаривал её князь ехать в Нивны. «Там пусто!» Что сие значит? Скучно ли ей будет или терем пуст?

– А он? – клонился к Фёдору Щербина. Кулудар шумно задышал:

– Подымай был на виску, пытан накрепко, расспрашивай. Дано ему ударов двадцать… Без толку! Городит несусветицу…

Евфимия, смяв бархатный полавочник, ушла из-за стола, приблизилась к Ивану:

– За угощенье благодарствую. Время отдохнуть с дороги.

– Иди, поотдыхай, Воложка. Завтра, завтра… – рдел виновник торжества, дыша винными вонями.

Всеволожа отошла, да сразу не покинула палату. Её привлёк Яропкин спрос, произнесённый нарочито тихо, а по хмельному делу громко:

– Завтра… куда её?

– В дом Белевута, в Гвоздну, – отвечал Иван. – Оберегать, покуда не скажу. Держать очесливо!.. Пошли с ней Костку Затирахина…

Евфимия сошла с крыльца во двор. За невысоким похилившимся плетнём на огороде псари под руководством ловчего делили мясо освежёванной Матрёны. Один сидел к делёжникам затылком, другие полукругом наблюдали. Ловчий же в кровавом фартуке, поочерёдно брал куски с рогожи и спрашивал:

– Кому?

Сидящий спиной к действу называл имя, прозвище:

– Кумцу… Ивашке… Ларке… Куске… Круглецу… А по другую сторону двора брусчатыми стенами чернели службы с брусяными кровлями. Евфимия прошла повдоль. Все двери отперты, а на одной – вислый замок. Туда в махотке глиняной один из княжьих слуг нёс полбенную кашу. Прошёл мимо Евфимии, косясь сурово… Вот отпер дверь и тут же вышел… без махотки.

Подождав, пока он скроется, боярышня приблизилась к складскому помещению. Колодное окно забито досками. И дверь колодная – не отопрёшь. Изба – колода: все косяки и притолока из крупных брусьев. Над дверью обозначен мелом белый крест. Боярышня вздохнула: «Нет креста в душе, а крест на притолоке не спасенье!»

Вернувшись в дом и оглядевшись в переходе, она прошла не в свою ложню, а в покой хозяина.

Лука всё так же возлежал под белой простыней. Лик был торжественен, взор кроток.

– Как можется? – склонилась к раненому Всеволожа. – Не надо ли чего?

– Испить… – сказал Лука.

Она взяла сосуд на поставце, наполнила серебряную чару холодным взваром.

Он утолил жажду, не выпрастывая рук. Весь был в повязках.

– Молись и веруй, человече: будешь жив! – утешила боярышня.

Несчастный отвечал смиренно:

– Жив буду – в монастырь… под схиму. Тяжко мне! Невдолге перед Господом предстану, а грехов – без веды, нет числа!.. Ребра изнывают, горят раны…

Всеволожа вспомнила себя, почти такую, после сражения в пещере костромского подземелья.

– Медведника князь заточил в колодном складе, – сообщила она тихо.

– Прощаю… всех, – откликнулся Лука. – Скажи, пусть выпустит…

– Пыталась… Векую!– упавшим голосом произнесла Евфимия. – Свиреп и непреклонен князь. Ничьих слов не послушает. Даже твоих. – Поскольку раненый молчал, она добавила: – Не смыслю, как освободить прощённого. Сама б отважилась. Не побоюсь. Мне с ним попутье.

Время шло. Рыжебородый великан тянул с ответом.

– Ключи у дворского Матфея, – произнёс он наконец.

– Ключи уже у княжеских доглядчиков, – вздохнула Всеволожа.

Лука молчал, постанывая. Потом изрёк свистящим шёпотом:

– В чертополохе… позади… в стене есть лаз. Хранил в амбаре сахарные головы. Сластёны-челядинки крали. Сделали прорезь – вставят, вынут… Не успел забить, провести доиск… Теперь Бог им судья…

Евфимия перекрестила тайного пособника.

– Подай тебе Владычица оздоровление и заступись за грешника пред Господом!

Неслышной ступью, с тщательным остережением прошла она в свою одрину. Прилегла соснуть до темноты, накопить сил.

Глаза закрыты, а сна нет. Господствуют дневные впечатления. Бодрственные, ясные. Перемежаясь, путаясь, скрываются в тумане полузабытья. Дремота углубляется. Медленный сон крутит веретеном, лелеет, обволакивает, словно саван, уносит к иной жизни… Пред Евфимией поднялось пламя до небес. Испуганная бьётся, мечется в руках родных, кричит истошно: «Старицу сжигают… Агафоклию! Мою целительницу! Изверги рода человеческого!» Родные крепче обнимают дочь. Среди треска костра и зрелищного рёва матушка громко уговаривает в самое ухо: «Взнуздай боль! Не пособишь ничем! Царь Алексей Михайлович, отвергнув твою редкую красу и наказав себя же, свершил гораздо худший грех: разделил веру на Руси. Оттого народ, как при распятии завеса храма, раздрался надвое и вот злыдарит…» Евфимия утишивает причитания: «Жгут Агафоклию-ю-ю! Целительницу жгу-у-ут!»…

Села, пробудив сама себя, не в состоянии опамятоваться. Собравшись с духом, поднялась. В оконце – темь. Пора!..

Путём, что накануне заучила, спустилась без светца во двор. Должно быть, и пиршебники, и слуги омертвели до утра. Судя по караульщику, что у крыльца на сгнившей плахе сам лежит, как плаха, так оно и есть.

На задах склада, где хранились сахарные головы, чертополох взабыль густой, как волосы лесного чудища. Евфимия надолго занялась ощупыванием задней стенки кладовой. Вот он и лаз! С натугой извлекла кусок из сбитых брусьев. Дохнуло смрадом. Изверги не принесли посуды тюремному сидельцу.

– Кузьма!.. Проснись, Кузьма!

– А?.. Что?..

Ножом, сокрытым в платье на пиру, не так-то скоро удалось разрезать сыромятные тугие смыки на его руках.

– Дочь Всеволожа? Уй-юй-юй! – завыл Кувыря. Когда продрались из чертополоха, на их беду взошла луна.

Савраска, в суете не распряжённый, стоял с телегой у плетня в другом углу двора.

– Ух, скареды! Не дали ни овса, ни сена, – сетовал Кузьма. – Смородиновый куст объел от голоду!

Запор был дружно отодвинут, воротину сумели отворить без скрипа. И вот уже телега мчится по дороге. А конь оглядывается, будто бы оставил, потерял кого… И вдруг заржал! Протяжно, неуёмно, как собака по покойнику.

– Матрёну кличет! – шмыгнул носом осиротевший поводатарь.

Спутница обеспокоилась другим:

– Беду накличет! Не ошиблась.

Двор, пришёл в движение. Возникли голоса. Прикрытая воротина вновь растворилась. Выскочили люди. Один проворно вскинул лук…

– Меткач! – сквозь зубы процедил Кузьма, хлеща Савраску. – Попади, попробуй!

Стрелы полетели… Нет, не достигли. Боярышня перевела дух. Конь взял с места вскачь. Усадьба далеко… Кувыря же трясёт рукой.

– Ты что, Кузьма?

– Достал стрелюга окаянный! Воистину меткач!

Евфимия увидела стрелу пониже локтя. Стрела была необычайно тонкая, короткая. Что за стрела? Пришлось разодрать рукав, извлечь проклятую летунью воднодёржку. Кувыря ойкнул. Струйка крови побежала по руке.

– Прими-ка вожжи, отсосу руду, – попросил он. Евфимия гнала, гнала Савраску. Ждала сугону.

– Горько. Яд какой-то, что ли? – ворчал Кузьма. – Зачем охотникам такие стрелы?

– У гадов не без ядов, – произнесла Евфимия. Дохнуло рыбным запахом реки. Вот он, знакомый мост! За ним – Мамоново поместье. Погони можно перестать бояться. Боярышня, плеснув в ладони, возгласила:

– Нивны!

– Кабы Новгород Великий! – возмечтал Кувыря. – Здесь не стог, а мы не иглы. Как восстанут княжьи псы от сна…

– Нас не найдут! – вскричала Всеволожа с мыслью о жилище ведьм.