Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

4

Ханиф вёл подопечную к приземистому, длинному жилью монахов. Сейчас все чернецы теснились возле трапезной, откуда постно пахло щами. Их кельи заняли татарские темники с сотниками. Простые воины расположились средь двора, зажгли костры, готовили похлёбку, распространяя вытный дух. Голодная боярышня невольно потянула носом. Ханиф пообещал:

– Скоро поешь. – И доверительно примолвил: – Мамутек хотел забрать тебя в зенан.

– Куда? – не поняла Евфимия.

– Вам более знакомо слово «гарем», – поправился Ханиф. – Ты шибко полюбилась нашему царевичу и стала бы в его сокровищнице женской отхан хутум, младшей госпожой.

– О! – возмутилась Всеволожа. – «Муж-многоженец не всегда ли одинок?» – спрашивал певец Востока Низами почти что триста лет назад.

–  Я не охоч до песен старых или новых, – откликнулся Ханиф. – Однако ты спасала Асфану, а я спасу тебя.

– Меня? Малую рыбку в ваших сетях? – печально вопросила Всеволожа. – Если б ты мог спасти великого князя Василия!

Ханиф даже остановился.

– Нет! Солнце вашего нойона закатилось. Царь не простит Белёва. Царевич Мамутек во зле раздрал тулы на головах пленённых воевод, сорвал с них прилбицы, и барсуковые, и волчьи.

– Зачем опушки с шапок драть? – негодовала Всеволожа.

– Он тоже не забыл Белёва. Отец чуть было не отдал его в заложники, да ваши отказались, не желая мира.

Воительница предпочла молчать о собственных белёвских похождениях.

– По крайней мере, знаю: наш государь жив! – перевела она беседу в иное русло. – Не ведаю: здоров ли он?

– Нет, не здоров, – сказал Ханиф, вводя её в монашескую келью, им захваченную.

Приоткрыл дверь, крикнул повеление и сообщил боярышне:

– Послал за пищей.

Присев на тёмную старую лавку, она сказала горько:

– Есть просьба, Канафи. Желанье сердца! Однако ты не выполнишь.

Муж Асфаны насупился.

– Боюсь, не выполнишь, – не отступала Всеволожа. – Хотя ты вельми славен, как поведала моя подруга, твоя жена.

Вельможа усмехнулся:

– Только сила человека на земле достойна славы. Хватит ли у меня сил исполнить твою просьбу?

– Хватит! – уверенно произнесла Евфимия. – Мне нужно ненадолго воочию увидеть страждущего государя.

– Немыслимо! – поморщился Ханиф. – Им заняты лечцы.

– Покуда заняты, никто не помешает. Ужель неисполнимо? – поднялась боярышня.

Ханиф задумался. Евфимия по каменному лику силилась понять: откажет, не откажет? Мрачность посулила решительный отказ.

– Пошли, – дёрнул головой Ханиф.

Из противоположного крыла длинного дома попали в огород. Всё, что посеяли, взрастили трудолюбивые монахи, татары обобрали, а местами вытоптали. Посреди зелёного разора возвышалась лёгкая постройка: остов из дранья, крытый слюдой. Евфимия узнала: теплица! Подобная была в её саду, однако из стекла. Обитель же не столь богата, чтоб покупать стекло.

– Зачем туда идём? – спросила Всеволожа. Ханиф сердито взял за руку, можно сказать, втащил в узкую дверь.

Среди теплицы – длинный стол. На столе – голое тело. Над телом – бородач в чалме и белой понке.

– Властитель без одежд! – значительно сказал Ханиф. – Ты захотела. Теперь смотри!

– Почему здесь? – спросила Всеволожа.

– Здесь лекарю достаточно светло.

Храбруша подступила, содрогнувшись внутренне, видела брусничные от паличных и сабельных ударов грудь и плечи, потом десницу с тремя отрубленными альцами, повисшими на кусках кожи.

– Господи!..

Ханиф тем часом перемолвился с лечцом и сообщил:

– Тринадцать ран на голове. Одна рука насквозь обита… Уложил добрую сотню, сам стал синей сукна.

– Он изнемог! – представила боярышня неравный бой Василиуса.

– Волей Аллаха он был ввергнут в джаханнам, – рек ближний вельможа Мамутека. – Как по-вашему? А, вспомнил: ад!

– Он не в аду, а с нами, – возразила Всеволожа. – То предречёт твой Эскулап? – глянула она на лекаря. – Продолжит жить великий князь Московский?

– Эс-ку-лап? – переспросил Ханиф. Вновь перемолвился с бородачом и твёрдо объявил: – Продолжит жить!

– Что будет с ним в плену? – спросила Всеволожа.

– Аллах подскажет. Уповай на его милость, – сказал Ханиф.

– Царь сохранит ему венец? – допытывалась дочь боярина Иоанна.

Её могущественный покровитель отвернулся.

– Кто видел сокровенную скрижаль судьбы? Даже Пророк её не видел!

Евфимия понурилась, не споря. Потом поближе подошла к Василиусу.

– В себе ли государь в сей миг?

Ханиф опять – к лечцу. Тот отрицательно повёл челом.

– Не скажет, что с Плещеевым? – искательно взглянула на бородача боярышня. – Пленён вместе со мной. Меня ввели в обитель, его внесли.

Вопрос Ханифа и – ответ:

– Тот яшник невредим. Он оглушён. Боярышня склонилась над великим князем:

– Василиус…

Ни губы и ни сомкнутые вежды не дрогнули. Одна ступня босая судорожно дёрнулась…

Ханиф взял Всеволожу за плечо, направил к выходу:

– Довольно!

В келье, им занятой, гостью ждала чашка, выдолбленная из берёзового наплыва – чаги, – полная парного молока.

– Возьми аяк, – подал чашку временный хозяин кельи. – Испей того, что между кровью и желудком.

Евфимия от Асфаны слыхала: так называется в Коране молоко.

Бритоголовый коротышка принёс ещё один аяк – с мясной похлёбкой.

– Поешь шурпы, – как дома, угощал муж Асфаны. Покуда гостья насыщалась, хозяин отлучился. Обе чашки опустели, когда он вошёл в келью. С ним явился коротышка, блестя бритой головой.

– Сбирайся, Афима, – велел Ханиф.

– Куда сбираться?

– В Мушкаф.

– В Москву?

– Надень чачван, – подал он чёрную сетку из конского волоса, коей татарки прикрывают лицо и грудь.

– Я ведь не мусульманка, – возмутилась Всеволожа.

– Сейчас ты мусульманка, пока не вырвешься отсюда, – пояснил муж Асфаны. – Прикройся от царевича Ягуба и его людей. Мне не простят, что отпускаю яшницу.

Евфимия прикрылась частой сеткой и ощутила тайну, охватившую её.

– Наш лучший сотник Ачисан свезёт нательный реет Василия его княгиням, жене и матери, – продолжил пояснения Ханиф. – Он и тебя доставит в кремник. Верхом ты ездишь. Хлопот мало.

– Послушай, где-то близ монастыря есть моя деревушка, – не забывала ни на миг боярышня о прогнанной татарами Раине.

– Твои заботы, – обрубил вопрос Ханиф.

– Она такая: будет искать, может пропасть, – пустилась в объяснения Евфимия.

Он ничего не слушал.

– Домой, домой!

Вывел Всеволожу под чачваном. Ей тут же подвели коня.

– Хороший конь! – похлопал он буланого по холке.

– Дуль-Дуль, сказочный конь Али, халифа, царя ужей, – поддакнула Евфимия.

– Много читаешь, много знаешь, – похвалил муж Асфаны.

– Женщина, что изучает лишь божественное, или начатки знаний, или ничего, такая женщина – рабыня! – сказала Всеволожа.

Ханиф впервые улыбнулся, тихо произнёс:

– Берикелля!

– Так Асфана меня хвалила, – вспомнила Евфимия.

– Прощай, – сказал её спаситель.

– Байартай! – опять же вспомнила Евфимия. – Не прощай, а до свиданья. А это передай жене, – она откинула чачван и чмокнула татарина в волосяную щёку.

– О, баяндер! – оторопел Ханиф. – Не понимаешь? Щедрая! Теперь мой дом – твой дом…

Она была уже в седле, и старший в группе всадников что-то кричал Ханифу. Тот ответил. Кони вынеслись из монастырских врат.

Евфимия прощально оглянулась.

За ней скакал тот самый коротышка, что приносил еду.

Дождавшись, чтобы поравняться с ним, боярышня спросила:

– Ты… – запнулась, не умея изъясниться по-татарски.

Коротышка отвечал по-русски:

– Господин велел блюсти тебя, ханум. В Машфу доставить.

– Как твоё имя?

– Дюдень.

5

На редкость исполнительным, проворным оказался этот Дюдень. Увидел, что боярышня приподняла чачван и зорко всматривается в темнеющую степь, осведомился о причине, услышал о Раине, расспросил подробнее и, словно дух, исчез. Евфимия обеспокоилась: над полем воцарилась тьма, а Дюдень кинулся бедовой головою в ночной омут…

На первом постоянии ей постелили кислую овчину поодаль от костра, чтобы не портила мужской беседы своим присутствием. Один из воев Ачисана принёс аяк шурпы. Сам же «лучший сотник» к женщине не подходил. Её для него не было, его для неё тоже. Насытившись, боярышня легла, пристроила главу на локоть, ждала глубокой ночи, надеясь незамеченной отстать от Ачисана. Без Раины уезжать не мыслила.

Однако день истекший так надорвал и утомил, что сон сморил, пришед внезапно. Ей снилось, будто бы стоит перед большим зерцалом, а грудь и плечи сплошь покрыты синетой от паличных и сабельных ударов. Возможно, и взабыль покрыты. Она не ведала, не сняв воинской сряды. И все часы в монастыре болела телом, как побитая. Раина бы раздела и растёрла, попользовала снадобьем, нашли б уединённое местечко…

– Боярышня! – заполнил ухо жаркий шёпот.

Сон? Не сон! Резко повернулась, уткнулась в хрупкое плечо под холстяной сорочкой, пахнущее лесом, обняла беззвучно плачущую деву:

– Что ты? Утри слёзы.

– Я на радостях.

– Как отыскала?

– Твой Дудень отыскал меня в деревне. Поутру мечтала просочиться в монастырь…

– Не Дудень – Дюдень!

– Дудень! Хвала Богу, хоть не Дурень!

– В монастыре татары тебя бы превратили в яшницу, упрятали в гарем…

– Я коноплястая. Пожалуй, не понравлюсь и татарам.

– Кюру же Сазонову понравилась?

– О нет, боярышня, не поминай о Кюре. Хочу забыть…

Обе невзначай заснули в объятиях друг друга.

Утром Дюдень объявил, что всё поведал Ачисану о Раине. Тот не возбранил её оставить при боярышне. Однако же велел служанке, как и госпоже, закрыть лицо. Где взять второй чачван? Пришлось разрезать Всеволожин надвое. И обе девы покрылись лишь до подбородков, на грудь сетки не хватило.

– Как придобыл коня Раине? – спросила Всеволожа коротышку.

– Ха! Поле мёртвое полно коней бесхозных, – осклабился татарин. – Не всех ещё крестьяне поймали.

Лесная дева погладила проворного по глянцевой макушке:

– Якши, якши! Дюдень встрепенулся:

– Что якши?

Раина сняла руку с головы татарина:

– А просто так якши…

Тот призадумался. На следующем постоянии стал внушать Раине и боярышне:

– Чачван – завеса осторожности. Каждая женщина должна иметь завесу между собой и нами, – ударил себя в грудь. – Чачван заставит соблюдать пристойность, приличия. В нём – самоуважение!

– Ты лучше господина своего по-русски изъясняешься, – уставилась на коротышку Всеволожа.

Раб, Как божок восточный, закачал бритой головою:

– Был в плену.

Раина, выслушав хвалу чачвану, не смогла сдержаться:

– Нет, Дудень, всё ж ты дурень!

Под звон колоколов татары Ачисана въехали в Москву. Звон был похоронный. Погребали павших в «суздальщине». Так прозвали рать несчастную с царевичами на Нерли.

На въехавших глядели с ненавистью. Двое посадских рассуждали:

– Татарок для себя везут!

– Над московлянками не станут сильничать… Люди Ачисана въехали в Кремль, презрев людское недовольство. Отряд остановился у Пречистой перед великокняжеским дворцом. Стражники хмуро отвернулись от вида белого полотнища на древке. Тяжёл был мир! Невесть чем кончится…

Впервые Ачисан обратил взор к Евфимии, поманил пальцем:

– Идём!

Раину оттолкнули. Дюдень сам остался.

Сорвав чачван, Евфимия пошла среди татар.

Дворец шуршал движением. Их, видно, ждали.

Войдя в Престольную палату, она увидела княгинь великих, Витовтовну и Марью Ярославну, а рядом – Юрья Патрикеича, Василья Ярославича Боровского, Можайского Ивана, ещё кое-кого из ближних. Стало быть, Ярославич благополучно покинул поле битвы при разгроме, спасённый же Иван пришёл в здоровье. Оба, увидав Евфимию, уставились во все глаза.

– Вот! – крикнул Ачисан, небрежно протянув тельник Василия княгине-матери.

Рука Витовтовны плясала в воздухе. Крест взяла Марья.

– Вот! – схватив за руку боярышню Евфимию, Ачисан подвёл её к Витовтовне. – Вам – наша пленница.

Старуха пала головой на перси Всеволожи и разрыдалась.

Как будто этого ждала и Марья Ярославна – разревелась в три ручья.

– Наш государь, – сказал Иван Можайский мрачно, – ваш пленник. Что сие значит?

Ачисан глумливо усмехнулся:

– Он – наш пленник!

– На Москву пойдёте? – плачным голосом воскликнула Софья Витовтовна.

Татарин развернулся на высоких каблуках, ни слова не сказав, покинул Престольную палату – только стук по лестнице.

Все бурно зашумели, плотно окружили Всеволожу.

– Улу-Махмет идёт к Москве!

– Не может статься. Казанцы победили, но потрёпаны…

– Евфимия Ивановна, рассказывай!

– Где Драница? Где Долгоглядов? – прежде всего спросила Всеволожа Боровского с Можайским.

– Оба на Москве, – сказал Василий Ярославич.

– Родной мой братец вместе с государем полонён, – горевал Иван Можайский о брате Андрее. – Здоров ли он, целёхонек ли? А, Воложка?

– Утешься, князь Верейский цел, – сказала Всеволожа. – Плещеев Андрей Фёдорыч изрядно оглушён…

– О, брат двоюродный! – закрыл лицо руками Михаил Борисович Плещеев.

– У государя на челе тринадцать ран, – продолжила Евфимия. – Одна рука прострелена, другая же лишилась трёх перстов. Плечи и грудь, спасённые доспехами, целы, однако сини, как сукно.

– Сын мой единственный! – вопила старая княгиня. – Вернуть татар! Сечь головы!..

– Вот тут-то, матушка, казанский царь и в самом деле обступит нас, сожжёт Москву, – заметил Юрий Патрикеич.

– Ладно, – отмахнулась Софья и обратилась к Всеволоже: – Пойдём, Евфимья, отведу на опочив, ты настрадалась выше меры…

– У крыльца ждёт моя сенная девушка, – остановилась Всеволожа, выйдя из Престольной. – Её не взяли во дворец.

– Не полошись. Покличем. Приведём, – пообещала Софья.

Однако кликнули по её знаку не Раину, а постельницу Меланьицу. Та отвела измученную путешественницу в баню, угостила трапезой, устроила в одрине окном в сад. Евфимию смутила малость в этом неожиданном угостье: помещена она в глухом крыле дворца. При ней одрина прибиралась, обеспыливалась и проветривалась.

– Почему здесь? Меланьица смутилась:

– Матушка великая княгиня рассудила: здесь покойнее.

Раину так и не нашли.

Чуть отдохнув, боярышня решила сама пуститься в поиски. Толкнула дверь… Ан, заперто!

К чему бы держать гостью взаперти? Чтоб не обеспокоил посторонний? Обнаружила, что предварительно поставлена посуда на ночь. Значит, до утра не отопрут. О Боже! Зачем чванливый Ачисан привёл её в Престольную палату? Зачем сдал на руки Витовтовне? Зачем не отпустил в застенье? Нашли б они с Раиной способ достигнуть Нивн.

Чем дольше размышляла Всеволожа, тем крепче убеждалась: сама виновница случившегося! Надо бы оговорить с Ханифом своё освобождение до тонкости. Вельможа счёл, что она ближний государев человек, коль ратилась бок о бок с ним. Вот и сдали пленницу с рук на руки его жене и матери. Однако каково болеет лицемерием Витовтовна! На людях слаще мёда, наедине же злее яда…

Всеволожа принялась стучать. Дверь, как стена, не чувствовала девичьих ударов. Однако же они слышны. Пришла в конце концов Меланьица… Стоит за дверью. Дышит шумно.

– Отопри!

Вздохнула тяжело. Ушла. Опять – стук в оба кулака… За дверью заскрипел глас Софьи:

– Охолонись, прилучница! Мечтала завладеть великим князем не в тереме, так в ратном поле? Ведь я ещё с тобой не посчиталась за давешнее. Красный помешал, покойник. Кукушка улетела, да вернулась, неугомонная. Что ж, нынче заполночь почуешь, каково озоровать в чужом гнезде. И ведьму твою сыщем, Мамоншину колдунью…

Литвинка наконец угомонилась. Стало быть, ушла.

Что страшного она измыслит на сей раз? Огненную пытку, как в застенке Житничных палат? Клетку, как в беззвучном подземелье Людвига Одиннадцатого?

В окне стемнело, и в одрине воцарилась темь. Боярышня, свернувшись на одре, устала думать да гадать и отдалась в неодолимые объятья сна. Ей виделся костёр на постоянии. Вокруг него татары чавкают шурпой. Поленья свежие искрят и сладостно потрескивают. Берёзовый домашний дым приятно проникает в ноздри… Треск всё сильнее, дым всё едче…

Евфимия вскочила. Дворец горит! В окне бушует пламя: Кремль горит! От полымя светло в одрине. Однако ж дымно не в измогу. Примерилась: пролезет ли в оконце? Нет, слишком тесно. Уж лавку подняла, чтоб высадить оконницу. И опустила. Судя по большому жару, огонь близок. Лишняя тяга быстрее привлечёт его. Стала стучать в дверь… Жалкий звук в огненной пустыне! Кто сейчас внемлет дальним стукам? Всяк спасается, как может. Ужли не вспомнила Меланьица о запертой двери? Витовтовна и вспомнит, да обрадуется, не велит постельнице открыть.

Глаза не видят. Грудь не дышит. Истлевают силы… Бесплотный красно-серый дух сначала закружил, затем свалил Евфимию. Она успела напоследок ударить в дверь ногой…

Дверь распахнулась. В огненно сияющем проёме – Марья Ярославна. Ахнув, великая княгиня схватила за ноги боярышню и выволокла из одрины.

– Подымись, Офимка! Мне не одолеть поднять… Всеволожа поднялась. Проход хоть полон дыма, да внезапное освобожденье придавало сил. Спасительница и спасенница опрометью бежали в ту сторону, куда стремился дым. Там не было огня. Вот сени, где ведунья амма Гнева чуть не превратила в мышь Мастридию. Отсюда выход близок.

– Ой, не могу! – вскричала Марья и села на пол.

Евфимия взяла толстуху на закорки, понесла.

– Мать-государыня и слышать не хотела, чтоб тебя выпустить, – пищала в ухо внучка Голтяихи. – В Кремле внезапно загорелось. Вмиг! Словно хворост! Сплошь – огонь! Всё деревянное – сплошные головни! Сам камень рушится! Церковь Воздвиженья распалась на куски. Мать-государыня детей – в карету, сама – с ними… Едем в Тверь. Пускай Махмет берет сгоревшую Москву.

– Нишкни! – озлилась Всеволожа. – Мешаешь мне соображать, где ближе к выходу.

– Сверни к крестовой, там крыльцо, – подсказывала Марья. – К опочивальне не беги, там полыхает… – И примолвила: – Двоих несёшь!

– Двоих? – не поняла Евфимия, боясь: уж не свихнулась ли толстуха.

– Двоих, – твердила Ярославна. – Я брюхата! Сойдя с Красного крыльца, боярышня побережнее опустила Марью на землю. Площадь Великокняжеская светла, как в час заката. Из кареты выглянула Софья. Невестка подбежала к ней и крикнула:

– Я выпустила Фимку!

Великая княгиня-мать откликнулась хоть не крикливо, но вполне громко:

– Дура!

Дверца захлопнулась за Ярославной. Шестерня дёрнула и утонула с каретой в многолюдстве под звук бича и грозный вопль возницы. Дворец пылал. Народ валил в собор Пречистой, возвышавшийся, как утёс в огненном море.

– Людишки переполошились, – раздался за спиною Всеволожи густой бас. – Слух прошёл, что одолетели татары идут сюда. Вот и спасались стар и млад, покинув домы, из окрестностей и пригородов. Набили Кремль, как калиту. Теперь в огне спасутся ли?

Тонкие жилистые руки обвили шею вызволенной из огня боярышни:

– Голубонька! Жива! – И зычным голосом Раина позвала: – Эй, Дудень, она – вот она!

6

Навершной Дюдень подскочил на вороном коне, подвёл гнедого с пегим, осёдланных и взнузданных. Раина подсадила боярышню в седло, сама вспорхнула, и втроём, держась друг друга, стали выбираться из Кремля. Скелеты теремов трещали и светили жарко. Повсюду – головы, похмельные в пиру огня.

– Зачем рушат негорящее? – кричала Всеволожа, задыхаясь дымным духом.

– Чтоб дальше не горело, – держалась ближе к ней лесная дева. И следила: – Не отдались! Не затеряйся!

Фроловские ворота были забиты сбегами, покинувшими домы. Сошлись грудь в грудь, кто из Кремля, кто в Кремль. Пришлось спуститься на Подол, у Водяных ворот было свободнее.

На Торгу толпа внимала зверовидному посадскому в сапогах чёрного товара, в белой рубахе, в портах синего толстого сукна.

– Ша! – осадили всадников рассерженные голоса. – Семён Терпилов говорит!

– Бегут правители! – надрывно и неистово вещал посадский. – Спасают животы! Воспламенённую Москву кидают к стопам хана! Мы не хотим! Укрепим город! Изберём иных властителей! Прежних не выпустим! Бояр ловить! Запретить бегство! Ослушников наказывать, вязать! Починить врата и стены! Строить новые жилища!

– Верна-а-а! – вопил мастеровой, только что шикавший на вершников. – Терпилова-а-а в старшие-е-е!

Теперь его осаживали:

– Тих!.. Молчь!.. Иван Уда – на бочке!

Взамен Терпилова возник длиннобородый. Густые волосы – на два крыла, грудь голая, десница – в кулаке.

– Люди меньшие, задние и чёрные! – взывал Уда. – Хватайте вящих! Понуждайте ждать возвращенья государева из плена. Василиус – единственный законный наш властитель. Он вернётся! Тужите, плачьте не о домах сгоревших – о его пленении. Вот наше бедствие главнейшее! Я говорю вам: он вернётся!

– Я… тоже… говорю!– во всю мощь лёгких закричала Всеволожа.

К ней обернулись. Услыхали!.. Однако Дюдень перехватил поводья её гнедого, потянул к себе. Он и Раина, обогнув толпу, стремились вон из города.

Спустя малое время у Покровских врат рогаточники их остановили:

– Нет выезду!

– А мы не вящие, мы задние, – врала Раина. – Мы чёрные. Нам в ближнюю деревню…

– То-то чёрные на этаких конях! – гудели стражи. – Не положено!

Дюдень под башлыком помалкивал, дабы не обнаружить своего татарства.

– Дождитесь тут, – велела Всеволожа, развернув коня.

Над городом, объятым дымом, рассвело. Однако гарь затмила небо. Из-за кремлёвских стен хвостатыми кометами летели головни, запаливая на посаде избы с теремами то там, то сям. Толпежники, напуганные новыми пожарами, бежали с Торга, уберечь свои жилища. От вершницы в боярской сряде шарахались.

– Иван Уда! – взывала Всеволожа. – Эй, покажите, где Иван Уда?

Детина в колпаке поярковом схватил гнедого под уздцы:

– Ты кто?

– Я дочь боярина Иоанна Всеволожского. Мне нужен ваш главарь по срочному понадобью.

Поярковый колпак подвёл коня к длиннобородому, что толковал у бочки с Терпиловым.

– Иван, дочь Всеволожа опального – к тебе…

– Евфимия Ивановна? – узнал Уда. – Жива?

– Ты мне не ведом, – удивилась Всеволожа. – Я тебе ведома?

– Кому ж ты на Москве неведома, благодаря отцу? А я изготовлял замки твоему батюшке. Скобарь!

– Москву покинуть помоги, – перешла к делу Евфимия. – Я ратилась под Суздалем. Избегла плена. Государя видела в жестоких ранах. Знаю, как вызволить. За окуп! Великие княгини от огня бежали, не выслушав. Сама явлюсь к царю казанскому для доконча-ний.

– Родитель твой был превеликий мастер докончаний, – сказал Иван Уда. – Коль дочь в него, толк будет. Лишнюю надежду не отрину. Помогу… Хитря! – воззвал скобарь к поярковому колпаку. – Езжай с боярышней к заставе, выпусти под мою голову. Хитря орлом взлетел на круп Евфимьина коня.

– Гони!

– Не надобна ли обережь? – спросил вдогон Уда.

– Не надобна. Своя! – оборотилась Всеволожа. И столкнулась с глазами мощного Хитри, горячими, горящими, как Кремль.

– Гони, боярышня! Сули татарам окуп. Да не промажь! А мы всем миром соберём, хоть по полушке, по деньге… Деньга – от слова «день», полушка – от «полушка».

– Не так! – забывшись от его речей, не удержала первый за большое время звонкий смех Евфимия. – Татары говорят «теньге», а мы – «деньга», полушка – пол монеты…

– Ври, ври, да дело делай! – задорно хохотал Хитря.

– Ты кто? Скобарь? – спросила Всеволожа.

– Нет, я кожевник.

Конь сундолой домчал их до заставы. У рогатки Хитря спрыгнул. Перемолвился со стражами. Те подняли заслон.

– Счастливых слов, переговорщица! – махнул рукой кожевник.

До первого дневного постояния скакали молча. Свернули в лес. Нашли поляну. Развели костёр. Раина есть не стала. Локоть под щёку и – как убитая. Дюдень, почерневший то ль от пожара, то ль от бессонья, бережно прикрыл её попоной:

– Ухайдакалась!

– Ты почему не возвратился с Ачисаном? – спросила Всеволожа.

– Ордынский двор меня держал немножко. Сын Урустай у мурзы Бегича – в бессрочной послуге. Полгода не видались. Ачисан забрал мурзу к царю порассказать, что слышно на Москве. Мой сын сгорел[12]12
  14 июля 1445 года в одном из крупнейших московских пожаров по свидетельству летописца сгорело около 3000 человек.


[Закрыть], пока я с твоей девкой бегал…

– Боже! Куда бегал?

– Спасать тебя. Она сказала: ты – взаперти. Однако во дворец не удалось проникнуть. А наш Ордынский двор сгорел, как пакля. Даже кони! Конюшню некому было открыть.

– Где же ты взял коней?

– Отпер конюшню Оболенских. Самих-то нет: Василий в Переславле, Семён в плену, Глеб на том свете. Дом с челядью сгорел. Я коней выпустил, трёх обратал.

– Ты знаешь всех в Кремле? – внимательнее присмотрелась Всеволожа к Дюденю.

– Не всех. Однако многих. Давно туда-сюда переношу заветные слова. Вестило!

Евфимия, как и Раина, более суток провела без сна. Вздремнула под охраной Дюденя. Потом ему дала вздремнуть.

Ночь пришла лунная. Ехали ночью. Когда же, миновав Владимир, Дюдень свернул не к Суздалю, а к Нижнему, Евфимия насторожилась:

– Куда?

– В город Курмыш, – сказал татарин. – Там царевичи. Там его милость царь Улу-Махмет. Однако повторяю: зря ты затеяла неподобающее дело. Вернись, пока не поздно. Мне господин все пятки отобьёт за то, что не отговорил тебя.

Евфимия не удостоила татарина ответом. Почти что от Москвы надоедал он уговорами не ездить выручать Василиуса. Грозил опасностью пути, зенаном Мамутека, наконец, смертью, ибо Улу-Махмет бывает ой как крут! Евфимия сперва доказывала верность своего решения, теряла меру в спорах, потом отмалчивалась. Ей больше, чем себя, жаль было пяток Дюденя, однако своего намерения не изменила.

На сей раз перед решительной повёрткой, кажется, заколебалась.

– От кого знаешь, что царевичи и царь в Курмыше? Где пленные и где такой Курмыш?

Татарин пощипал косичку бороды.

– Ачисан сказал: царевичи замыслили скорее удалиться с добычею и важным пленником. Войска после битвы мало. Царь ждал их в Нижнем. Он там не останется. Пошлёт Бегича к Шемяке. Сам отойдёт в свои пределы. Куда ж, как не в Курмыш? О том же рассуждала на Ордынском дворе челядь, слушая господ… Они уехали, а челядь вся сгорела, – вздохнул убитый горем Дюдень. – Кто ждал пожара? Один Аллах всё знал…

– Раина! Дальше я поеду с Дюденем. Ты возвратишься в Нивны, – решила Всеволожа.

Лесная дева отвернулась:

– Чесотка да таперичи… Боярышня пришла во гнев:

– Ты не должна подвергнуться той же опасности, что я. Ты ни при чём.

– Я при тебе, – ответила Раина. – Покину в добром тереме, среди друзей. А на лесной дороге… Слушать совестно, голубонька!

И она первая помчалась к Нижнему, охаживая понукальцем пегого.

В сам Нижний заезжать не стали. Дюдень предпочёл глухие тропы, чтоб миновать заставы.

Лес оборвался на высоком берегу реки.

– Итиль! – воскликнул Дюдень.

– Волга! – объявила Всеволожа.

– Ого! – качнула головой Раина. – Конь не переплывёт!

– Каюк переплывёт, – подмигнул Дюдень. Пошарив в зарослях вдоль берега, он вытолкнул к воде сосновую долблёнку с лопаточным веслом. Вмиг расседлал и разнуздал коней, сбрую покидал в каюк, велел садиться девам.

Когда отплыли, слёзы заструились по сухим щекам татарина.

– Что с тобой, Дудень? – всполошилась сердобольная Раина. – По сыне плачешь?

– Большое горе не пускает слёзы, оставляет здесь, – прижал к груди левую руку коротышка, правой орудовал веслом.

– Так отчего ты плачешь?

– Коней жалко…