Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

– Я исполнил сатанинскую волю, – произнёс отделённый занавесью Косой. – Сатана повелел: «Убей его!» Почему душа промолчала? Где моя душа?

– Грешное тело и душу съело, – отозвалась Всеволожа.

– Офима! – позвал Васёныш. Она вышла.

– Вспоминаю Иулианию Вяземскую, – поднял он жалобное лицо. – Когда мой дед убил Симеона, единственного своего друга, мужа её, а затем и самоё княгиню, он скитался в степи, отверженный, до скончания живота. Ты слыхала про хивинского турка Хазибабу? В мордовской глуши близ местечка Цибирца турок возвёл христианскую церковку. Покойный Роман мне о сём поведал. Пойду в Цибирцу, найду эту пустынь, там кончу дни.

Всеволожа ушла, оставив покаянные слова без ответа.

Переяславского князя уложили в ту самую домовину, в коей путешествовала боярышня. Привезённый повечер поп Трифилий вместо венчания отслужил панихиду. Погребли убитого в чистом поле. Поминок не было.

Неонила и ночью не ушла от могилы.

Неспавшая Всеволожа слышала, как поздным-поздно взошёл в избу крещёный Бекшик и разбудил на лавке Василия Юрьича.

– Плохие вести, каназ! Якшибей двух коней загнал.

Едва нас нашёл. На Москве взят за приставы брат твой, Дмитрий Юрьич Шемяка. Привёз он невесту из Заозёрского княжества. Приезжал звать на свадьбу врага твоего Ваську, а тот его в Коломну сослал в тесное заточение. Дружина Дмитрия Юрьича зовёт тебя в Кострому.

– Еду в Кострому! – прохрипел Косой. – Ещё вернусь на Москву! Пусть нас с Васькой рассудит Бог. Чуть рассвет, всем быть в сёдлах!

– А эту… кирмышачку, то бишь дикую кошку, дочку боярина Иоанна? – спросил Бекшик.

– Её? – ненадолго задумался князь. – Беречь и стеречь! Она – с нами. Иногда поклонишься и кошке в ножки.

5

Не внял Васёныш просьбе Евфимии дозволить сопровождать его верхом, не по-женски, по-мужски. Хитрость не удалась. Он сразу же рассудил, что из повозки бежать труднее, нежели сидючи в седле. И вот Немир пригнал из городища кареть, купленную у наследников в Бозе почившего софиянина Новосильца, владычного стольника.

– Зело важен был! – рассказывал об усопшем Немир. – В карету сядет, растопырится, как пузырь на воде. Сидит в подушках, расчесав волосы, что девка, да едет.

Косой чуть глянул на Немирово приобретение, отвернулся.

– Срам показаться в Кострому!

– А ничего каруха, – осмотрел покупку Нелюб. – Дорожная. На четырёх колёсах. Поваплена.

– Пова-а-аплена! – передразнила Неонила. – В каком веке ваплена? Краска-то вся из лезла.

– А тебе, чтоб ещё и позлащена? – нагло осклабился Немир.

Подошёл карякой Бекшик-Фома, умаянный бесседельным объездом коней, покупаемых для карети, оттого и ноги на растопырку. Ушлый наездник доложил князю:

– Шесть впряжено каретных добрых лошадей. Косой кивнул и велел укладываться. Синё было во дворе. Хмурые княжьи люди увязывали торока.

Неонила ворчала:

– Хвалятся шестерней! А кони-то! Один мерин булан, другой ворон, третий кавур, четвёртый рыж, пятый карепег, а шестой – стыд сказать! – в кауре игрень. Не могли одномастных добыть да впрячь!

И охраныши были недовольны каретью. Боярышня, всходя в неё, слышала, как за спиной толковали Нелюб с татарином:

– А где нам ехать пять вёрст, ради колесницы поедем окольной дорогою двадцать вёрст…

Наконец-то тронулись. Одинокий, сникший князь впереди. За ним шестерней – кареть, вокруг малая обережь.

Всеволоже легко дремалось под воркотню Неонилы.

– Он омерзился этим поступком и омерзел всем, – говорила она о Василии Юрьиче, убившем Романа.

Евфимия уже знала, что отец Неонилы был дворским переяславского князя. Мать рано умерла. При родительском недогляде слюбилась дочь дворского с красавцем хозяином, коего дворня именовала за глаза «красавчик-мерзавчик». Слюбилась и очреватела. Пришлось обращаться к бабке-скоблёжке. Сделала она чёрное дело и навек предрекла бесплодие. А при княжом дворе всё «кости да пакости». Охолоумела бедная. Хоть и оставался без ума от неё князь Роман, а что толку? У него княгиня с тремя княжатами. Помер дворский. Впору стало руки на себя наложить сироте Неониле. Нечем было князю её утешить: любимая, да ненужная. Вовремя подоспело несчастье с Василием Юрьичем. Верный Роман, сопутствуя государю, прихватил в бега свою тайную дружницу. И вот – нечаянный страшный час!

– Почему совершил он сие злодейство? – спрашивала Неонила боярышню о Косом. – Кто его омерзил?

– Всяк сам мерзится, – ответила Всеволожа.

Ехали быстро. На постояниях меняли коней, добавляя к оплате попблнок. Боевой киверь на князе совсем побурел от пыли, выглядел простолюдинским колпаком.

На малое время призадержались в Кашине.

Одно в карети боярышне нравилось: крупные окна. Сдвинув слюдяную оконницу, она глядела на торговую площадь после дождя, утыканную ламьём – следами конских копыт.

– Отчего жены здесь так белы? – спросила Евфимия спутницу.

– Чем же сей город славится? – вопросом на вопрос ответила та. – Кашинский сурик, кашинские белила…

И вновь путь-дорога высоким берегом Волги. И горестный рассказ Неонилы о мрачных знамениях, предшествовавших её с Романом отъезду из Переяславля.

– Надвинулся на град облак. Потом облак стал мутен, небо затворилось. И по дворам, и по хоромам, и на путех на землю пал огнь, аки кужли горели…

– Кужли? – не вдруг поняла Евфимия.

– Ну, пучки нечёсаного льна, конопли. Нешто не знаешь?

Кареть вверзилась в колдобину. Девы ойкнули. Дорога выровнялась. Неонила продолжила:

– Люди от огня бегали, а он по земле за ними катался, аки гонял, а никого не жёг. И потом поднялся в тот же облак. И облак исчез…

На ровном пути Всеволожа неощутимо заснула. Повечер спутница бережно разбудила её:

– Подградие Костромы!

Что тут началось! Народ вывалил из дворов, густо стал вдоль дороги. Уши забил барабанный треск. Раздались крики:

– Слава! Слава!

Конные, пешие воины, кто в чём, но с бердышами, копьями, щитами, мечами окружили Васёнышевых людей, самого князя стащили с коня, вскинули на щите, понесли, как кесаря.

– Недостоит тебе явно высовываться в окно, – предупредил скачущий обочь карети Немир.

Всеволожа не слушала.

Вот и мост через Волгу. За ним – деревянный кремник, боярышнино узилище. Она спросила Немира:

– Кто поднял князя на щит? Посадские? Охраныш раздул ланиты:

– Люди сии – дружина Дмитрия Юрьевича Шемяки, изменою заточённого.

В Кремле Евфимию поместили в ту самую боковушу, где состоялся её ночной поединок с Васёнышем. На сей раз похитчик не пригласил к трапезе, даже не объявился. Значит, не до неё.

– Житьишко наше невыглядное, – принесла Неонила естьё с питьём. – И сами мы с тобою невыглядки.

– Велит меня запирать? – осведомилась Евфимия.

– Кто? Негниючка-князь? – сузила глаза Неонила. – А хочешь, по переходам постранствуем?

Обе спустились в сени, прошли на громкие голоса, остановились у сводчатой двери, видимо, в княжеские покои.

Сквозь дубовую толщь доносился буйный голос Косого:

– Пошто супротивник Васька устремился на Кострому? Невдомёк? А мне ведомо. Ещё с пути послал ему взмётные грамоты. Ничещ, отступим. За нами – Вятка! Из Вологды, Великого Устюга воевод Васькиных вылущу, как семечки из подсолнуха.

Неонила стояла спиной к двери. Евфимия – перед ней.

– Укажи выход… Достань коня… Вырваться!.. Умчаться!.. – нетерпеливо трепетала боярышня.

Неонила молчала, расширив очи. Всеволожа, почуяв неладное, оглянулась.

Позади ухмылялся Немир, поигрывая кистенём на верёвочке.

– Побегушки? А при всех выходах – молодцы на стрёме. Будет побегу – по вершку на сажень! Крадусь следом, лопаюсь со смеху – побегухи!

– Ты, Немир, что учёный зверь, – обошла Всеволожа охраныша. – Свою волю сменял на хозяйскую.

Оловянные очи парня вперились в неё, потемнев, как свинцовые.

– Моя бы воля – посягнул бы на тебя. А хозяйская не велит. Радуйся!

Неонила шла молча. Охраныш проводил их до двери боковуши.

– С чего ты так оробела? – спросила Евфимия, когда остались одни.

Ответом был шёпот на ухо:

– Страшны мне Немир, Нелюб, агарянин Фома. Видела, как проклятые кистенём вышибают зубы. Узрела в Немировой лапе кистень – онемела!

Спать устроилась Неонила вместе с Евфимией. Постелила на полу у боярышнина одра. То ль сторожиха, то ли наперсница.

Проснулась Всеволожа одна. Растворила оконницу. Дрогнула. Вспомнила приговорку Полагьи: «Сентябрь холоден, да сыт». Холод кинул в дрожь, зато Неонила принесла оладьи с забелкой, огурцы с мёдом. Боярышня есть не поторопилась. Глядела, как на торговой площади толпились вершники, пешие, все при оружии, а из ворот кремника выползала вереница обозов с походным скарбом.

– Куда сборы? – спросила Евфимия.

– Поспеши, – придвинула услуженница деревянную чашку. – Кареть впряжена. Велено не мешкать.

– Далеко ль ехать? – тяжело вздохнула Евфимия.

– Сказывают, до Вологды. А уж там… Поначалу тащились в хвосте, в обозе. Всеволожа приметила дородных бородачей у моста через Волгу. Распоясанные, без шапок, трое стояли, не в силах скрыть ненависти в глазах. Потом вскинули кулаки, погрозили вслед уходящим. Оглядень Немир тоже им погрозил кистенём.

– Отчего так злы эти люди? – спросила его из окна Евфимия.

– Сурожане купцы, – помрачнел охраныш. – Известная костромичам троица: Гостило, Добрило и Некомат. Привозят Волгой товары аж от самого синего моря. Из Сурожа, Кафы, Ялиты, Кречева. Вот мы у них и взяли взаймы без отдачи.

– Отняли? – спросила Евфимия.

– Зачем? Сами дали. Разоблакли их, привязали к сохе, велели бить кистенями и плетьми… Тьфу!– ругнулся Немир и поскакал к взорвавшимся ссорой обозникам, чтоб унять галдёж.

Вновь потянулись тряские путевые дни с постояниями в курных избах, с картяной и зерновой игрой на привалах. Посетили жалостный городишко Блудкин где-то в Залесье. Евфимии удалось выспаться в опрятной светёлке, в чистой постели. Здесь Васёныш и навестил её. Взглядом выпроводил Неонилу, вкрадчиво спросил:

– Злобишься, Офима? – Не получив ответа, присовокупил: – Ты, помнится, говаривала: «Насилу не быть милу». И ещё: «Под насильщиной жить не стану». Нынче не неволю твоих чувств. А дождусь ли волеизъявления?

– Отпусти меня, Васёныш, – попросила Всеволожа самым дружелюбным голосом.

Косой сдвинул брови.

– Стало быть, без перемены… Ничего, Офима. Доказню тебя. Не в Вологде, так в Великом Устюге, а доказню. Сама вымолвишь нужные слова.

Едва он выскочил, впорхнула Неонила чёрной птицей.

– Только что Немира на телеге привезли. Княжьи люди в Блудкине насильничают, грабят. Немир с ними сгинул на всю ночь. Гражане отмстили удальцу. Не дожил до срока жизни. По досмотру на нём – раны: на голове, на лбу прорублено бердышом до крови, на правой щеке зашиблено кистенём до крови, на правой руке, на локте, прошиблено кистенём до крови…

Евфимьина жалость не шелохнулась.

– Стало быть, кистени не только у татей, а и у мстителей, – всего-то отозвалась она.

С того дня обочь карети стал скакать Нелюб.

Всеволожу со спутницей и колесницей переместили из обозного хвоста ближе к князю.

Вот и опять подградие. Уж не Костромы – Вологды. И мост не через Волгу, а через приток Сухоны.

Тесно на мосту. Движение прекратилось. Боярышня вскоре заметила, что остановка не из-за тесноты, совсем по иной причине.

Кареть ещё чуть продвинулась. И вот стало видно, как тощий согбенный старец преградил путь Васёнышу. Евфимия тут же узнала старца. Вспомнила Дом преподобного Сергия, прю князя Юрия с послами московскими, восхищенный шёпот толпы: «Григорий! Григорий!» Бонедя тогда описала старца единым словом: «Мощи!» Юный Корнилий, уходящий из мира, сказал о нём: «Всем враждотворцам необинующий обличитель. Молитвенник пустынного жития. Провёл десять лет в затворе». Как было не узнать? Это Григорий Пелшемский. Игумен обители, что созрела на пустыньке среди лесов и болот на речке Пелшме, притоке Сухоны. О том ещё батюшка покойный, боярин Иван Дмитрия, поведывал при встрече у Троицы за трапезой. И вот старец, поддерживаемый двумя монахами, вскинув перст, в чём-то укоряет князя. Оттого и стало движение на мосту.

– Что там за катавасия? – теребила Неонила боярышню, высунувшуюся чуть ли не по грудь из окна карети.

Всеволожа, не обратив на неё внимания, пыталась доспроситься Нелюба:

– Что он говорит?

Не в пример Немиру, молчаливый Нелюб уст не разомкнул. Отвечал за него ближний всадник:

– Отшельник закрывает нам путь. Вещает, мол, невязь царит в государстве нашем, то есть недостаток крепости, связи, державы. Велит положить вражде дерть и погреб.

Тут князь ястребино-взмахнул рукой. Монахи были рьяно оттащены. И в следующее мгновение сухое тело Григория Пелшемского, перелетев через оперенье моста, скрылось, падая в реку.

«Ах!» – прошло по пёстрому воинству и затихло. Рать устремилась дальше волей её вождя.

– Утоплен! Утоплен! – надрывалась Евфимия.

– Охолонись, боярышня, – наконец-то разомкнул рот Нелюб. – Чай, с берега видели. Авось вызволят. Останется старик жив. Душа телу спорница!

В вологодском кремнике ожидал разор. Наместник с боярами «задали лататы» по выражению Бекшика-Фомы. Сам же татарин стоял на красном крыльце с питейной чашей в руках.

– Полный каул романеи! Пригубь заморского вина, – предлагал он Нелюбу.

Евфимия попросила Неонилу вызнать о судьбе старца. Слава Богу, известия были добрые. Григория Пелшемского спасли, увезли в обитель.

– Недоказнили святого, жив! – радовала Неонила. По её же объяву Василий Юрьич навечерялся допьяну и снесён в ложню, аки колода бесчувственная.

Следующим утром двинулись на Великий Устюг. Нелюб наказал занавесить окна карети, боярышня не послушалась. Вдоль пути углядела виселицы «глаголем» или «покоем». На сосновом «глаголе» качалось по одному удавленнику, на «покое» по два, а то и по три.

– За что их? – спросила она Нелюба. Тот отвернулся.

– Не гляди на греховный мир, – тянула Неонила боярышню за рукав охабня. – Сама готовлюсь отрешись от него. Из кбрене искапываю вредные помыслы. Вот избавлю тебя от ястребиных когтей, как хотел убиенный друг мой Роман, вот тогда и уйду в обитель.

– Последовала бы за тобой, да не чую сил, – призналась Евфимия.

Дорога пошла угрюмее. По сторонам не красавицы великанши, соединяющие твердь с небом, а так себе, кореньга, мелкий, невзрачный лес. Чуть место пониже – негать, в коей колеса тонут по ступицы.

В сельце Одноушеве, едва Всеволожа узнала его название, вышедши из карети, душу ей надорвал много-горлый предсмертный визг.

– Что это? – содрогнулась она.

Нелюб, сопровождаючи дев к избе, едва разомкнул уста:

– Первое октября. Кузьма с Домианом.

– При чём тут Кузьма? При чём Домиан? – не понимала боярышня.

– Курячьи именины, – пояснил проходящий мужик. – Точней, куриная смерть. Нынче бабы кур режут.

Изба оказалась занятой. Там за столом в обществе приятелей восседал Бекшик-Фома с курчонком в зубах.

– Гляди, какой ослам сорвал! – похвастался он Нелюбу.

– Осламщик! – с завистью отвернулся тот, уводя дев в другую избу.

– Что такое ослам? – спросила Евфимия.

– Бхарыш, – буркнул молчаливый охраныш. Услыхав громкую отрыжку за своей спиной, он в дверях обернулся, упрекнул одного из пирующих: – Постыдись боярышню с сенной девкой!

Опять вышли в непролазную грязь. Сапожки-чоботы приходилось выдирать из неё, облепленные, отчего они становились тяжелее и тяжелее.

– Октябрь-грязник, ни колеса, ни полоза не любит, – ворчал охраныш.

И вдруг стал как вкопанный.

– Ты чего? – испугалась Неонила.

– Смерёдушку свою узрел, – прошептал Нелюб. Будущая инока замахала руками:

– Экое примерещилось! Не бери близко к сердцу. – Поскольку охраныш совсем спал с лица и шёл молча, она прибавила: – Человек родится на смерть, а умирает на жизнь.

– Ночевать будем в Одноушеве? – спросила Евфимия, чтобы сменить речи.

Нелюб долго не отвечал, потом произнёс:

– За деревней – Великий Устюг!

Подъехал всадник с осёдланным конём в поводу.

– Боярышня, тебе велено к государю быть. Верхом сможешь?

Евфимия, хотя и не в свычной для верховой езды сряде, всё же по-мужески встроилась в седло. Нелюба всадник тоже позвал, Неониле же велел ждать в карети.

За околицей Всеволожа на миг остановила коня. Её поразил вид крепости: почернелая дубовая стена под шатровыми заборолами напоминала ощеренный ряд зубов. Между пристеньем и полем, на коем они стояли, мёртвой полосой – погарь сожжённого подградия. Среди этой погари чернела кучка людей. До чего же люди мелки пред зубами Великого Устюга!

Евфимия оглянулась. Цепочки разношёрстного воинства, набранного Косым, двигались от Одноушева в разные стороны, росли, как усы, хотя были мало заметны на чёрной октябрьской земле. Серое небо, тёмная даль, чёрные дубовые стены – всё это сжало душу боярышни предчувствием скорой беды.

Подъехали к князю. Евфимия спешилась. Васёныш подвёл её к бородатому воину в шишаке и кольчуге.

– Вот, Офима, мой воевода Василий Борисыч Вепрев, сын Бориса Фёдорыча Вепря, внук князя Фёдора Фоминского и Ржевского.

Надменно глядел на боярышню воевода. В серых очах под дремучими бровями таилась усмешка.

– Знакомься с Евфимией Ивановной Всеволожей, дочкой боярина Иоанна. Он тебе ведом, – обратился к нему Косой.

– Не дело, государь, ты замыслил, – пробурчал воевода. – Жёнам на бранном поле не место.

– Вот мы тут спорим, – пропустил Васёныш мимо ушей слова Вепрева, – возьмём крепость или отступим. Я видел дурной сон, будто, разгрызая орех, сломал зуб. Ведь ты, Офима, разумом в батюшку. Разреши наш спор.

– Войско уж начало оточение крепости, – с укоризной сказал воевода сумасбродному князю.

– А там воевода не хуже тебя, – возразил Косой. – Глеб Иванович Оболенский. А к нему советчики прибыли из Москвы изгоном: Фёдор Михайлович Челядня, Андрей Фёдорович Голтяев, Михаила Чепчик. Может, и овладеем Великим Устюгом до прихода вятчан, а много ль сохраним воев, дабы соединиться с вятчанами?

Вепрев смолчал.

– Не достоит мне мужскую прю разрешать, – заговорила Евфимия. – Однако же, коль изволите выслушать, я считаю разумнее взять крепость на целование, нежели стоять под ней месяцы. Ведь не город, а окуп потребен вам, не володетелям, а добытчикам.

– Истинно, истинно, – возложил Васёныш цепкую руку на её плечо. – Возьмём окуп и уйдём. А уговариваться с Глебом Оболенским тебе, Офима. Лучшего уговорщика не найду. Боярин Иоанн такими способностями был славен. Ты вся в него. Встреться с московским наместником. Коли отдаст казну, я поцелую крест.

Вепрев хмыкнул и отошёл. Утолчённая военными хитростями глава оценила мысли Косого: чем дочь велемудрого Всеволожа не миротворщица? Знатному московиту она известна. Выгорит дело – добрая половина рати останется на ногах.

Князь вручил Евфимии белый стяг. Нелюба отправил сопровождать посольницу.

Пошли пешими через бывшую торговую площадь меж посадом и крепостью. Почва была утоптана и уезжена до надёжной твёрдости. Лужи от вчерашнего дождя инде отражали смурое небо колотыми зерцалами.

– Отворят ли для нас Брата? – спросила Всеволожа Нелюба, не в силах в одиночку нести бремя тяжких дум.

Нелюб не ответил. Он шествовал чуть впереди, должен был бы расслышать речь за своей спиной, хотя ветер сдувал слова. Нет, Нелюб не ответил, даже не обернулся.

– Ты что, не слы…

Она бросилась вперёд, не домолвив. Охраныш лежал с небывало огромной стрелой в груди.

Подбежал воевода Вепрев.

– Эк его! Из надвратной бойницы. Я углядел.

– Отродясь не видела таких стрел, – рассматривала боярышня орудие смерти.

– Большой лук с прикладом и спуском, – пояснил воевода. – По-франкски именуется арбалет. К нам немцы завезли. А этот – становой, крепостной, для метания в осаждающих больших стрел.

– Мы ведь не осаждающие, – распрямилась Евфимия. – Мы с белым стягом.

– Оплошка, – объявил Вепрев. – Наляцали и пустили.

– Наляцали? – не поняла Всеволожа.

– Ну, напрягли… Как ещё сказать?.. Насторожили… Вон, гляди, приотворили ворота. Иди, княж посольник девья обличья!

Всеволожа ощутила себя лисицей в отверстой клетке. Сигануть – только хвост трубой!

– А не боится князь, что сбегу? – спросила она задорно.

Не утерпела. Воевода же бровью не повёл.

– Бежать от Василья Юрьича – твоя воля. Ты ему не супружница и не дружница, как мне ведомо. Он же велел сказать: не надейся на Оболенского. Взята будешь вместе с Великим Устюгом. А народу погубишь тьму!

Всеволожа пошла.

Встречь ей шёл Андрей Фёдорович Голтяев. Вышедшие вместе с ним люди оставались в воротах.

– Тебя ли вижу среди воров? – вскинул Голтяев очи на Всеволожу.

– Меня, невольницу, – опустила она взор.

– Однако страж твой убит. Где ж неволя? – не понимал Андрей Фёдорович.

– Во-он моя стража, – повела рукою Евфимия за своей спиной. Там, вдали, щетинились копья дружины Шемякиной и людей Косого.

– С чем тебя шлёт крамольник? – спросил Голтяев.

– Чего ищет добрый тать? – в свою очередь спросила боярышня и ответила: – Нажиться, погостевать и уйти.

Голтяев воротился к своим. Посовещавшись, вынесли далее от стен аналой, привели священника.

– Зови, – велел Андрей Фёдорович.

Всеволожа вскинула стяг. Подошли Косой с Вепревым. Малая обережь с обеих сторон оставалась поодаль.

Голтяев с Евфимией стояли на том же месте, где встретились.

– Помнишь, в Нижнем из-за Орды ссорились да ко-торились? – усмехнулся сын Марьи Голтяихи. – Твоя правда была. Выгнал Улу-Махмета братец Кичи-Махмет. Скитается теперь царь ордынский, как мы скитались.

– Целуют крест! – наблюдала Евфимия за высокими договаривающимися сторонами.

– Стало быть, до свидания, Евфимия Ивановна, – чуть склонился Голтяев. – Порадею за тебя перед государем. Авось найдёт случай вызволить добрую спутницу по изгнанию.

Косой, возвращаясь, сделал знак Всеволоже:

– Пошли, Офима!

Она не слушала его благодарностей, то ли искренних, то ли нет. Ею вновь овладело проклятое чувство пленницы.

Стало совсем темно, когда кареть со Всеволожей и Неонилой остановилась у ворот наместничьих хором. Города она и не посмотрела. Знала, немало воинов ввёл с собою Васёныш, да не всех. Большая часть оставалась в поле у Одноушева. Глеб Иванович Оболенский, коего она видела у Пречистой с рундука великой княгини Софьи Витовтовны, встретил на красном крыльце.

– Рад принять тебя, Евфимия Ивановна, – громко произнёс воевода, а истиха примолвил: – Андрей Фёдорыч всё поведал. Придумаю, как помочь. – И добавил во всеуслышание: – Не повечеряешь с нами? Басил ь Юрьич даёт добро.

– Извини моё главоболие, – поклонилась боярышня Оболенскому.

Одрину ей отвели обширную с прихожею о двух окнах. Внесли три светильника. Повечеряли с Неонилой. Васёныш, слава Богу, не взошёл. Верная услуженница сызнова улеглась у одра боярышни.

– Тут тебе неудобь. Полезай ко мне. Или же отдыхай в своей ложне, – пожалела её Евфимия.

– Спи, – ответила Неонила. – Моё место, где повелит душа.

Сон Евфимией овладел беспокойный, с криками, суетой, обилием непонятных звуков, коих не избегнешь в чужих хоромах.

Проснулась, а Неонилы нет. Выскочила в предспальник – она над доской хлопочет. Доска на ножках. На доске белый плат.

– Чем ты тут занялась?

– Катанием.

Неонила разглаживала боярышнино белье деревянным катком. Вид её был ужасен. Очи запали, ланиты красны, лик зарёван.

– О летник твой укололась, – пожаловалась услуженница. – Стала расправлять наручи, дабы убрать летнюю сряду на зиму, и… Там какие-то иглы вшиты.

Боярышня вспомнила о брызгалках Андрея Дмитрича, вложенных аммой Гневой в её одежду.

– Оттого и ревела? – посочувствовала она.

– Вовсе не оттого, – Неонила провела кулаком под глазами. – Град поят воями негниючки-князя, – всхлипнула она. – Кругом татьба и убийства. Воеводе Оболенскому ночью отсекли голову. Бояре московские брошены в застенок.

Евфимия прижала к щекам ладони. Пламень ожёг лицо.

– Не может такого статься. Юрьич крест целовал воеводе Великого Устюга.

– Взял душою на праве, да и убил, – понурилась Неонила. – Заполночь клятвопреступник открыл ворота. Вся его рать, почитай, внутри крепости. Преисподняя, да и только.

Наскоро умывшись, опрянувшись, боярышня спустилась в среднее прясло терема, где вчера был пир. Никто из давешней челяди не встретился на её пути.

Васёныш сидел за столом один. Бекшик-Фома услужал ему.

– Присаживайся, Офима. Потрапезуем. Всеволожа соображала, как начать речь. Подавив возмущение, спросила:

– Где Глеб Иванович?

Косой, как в день убийства Романа, ел копчёного гуся без костей.

– Воевода отправился в лучший мир, – спокойно отвечал он, уписывая полотки.

– Где боярин Челядня, Голтяев, Михайло Чепчик? – продолжала Евфимия.

– Что-то ты о них всех с утра вспомнила? – удивился князь. – Бояре пока не отправлены в лучший мир. Вот с худшим миром завершат счёты…

– Стало быть, попираешь крест и Евангелие? – тихо произнесла Всеволожа.

Васёныш встал, обтёр руки платчиком.

– А ты что же думала? – грозно вопросил он. – Лучшего воеводу Васькина оставлю у себя за спиной? Слова – пустое источение звуков. Главное – мысли. Я же при крестоцеловании мыслил: «Дай, Господи, взять сей град до полуночи!» И вот взял.

– Бога-то не бери в сообщники своему злодейству, – не сдержала гнева боярышня.

– Пошла прочь, Офима! – заорал Косой, хватая со стола нож.

Впрочем, тут же он уронил окровавившееся лезвие и сунул большой палец в рот.

– Укололся, враг тебя возьми. Уходи! Ты всё сделала.

Евфимия медлила, наблюдая за ним. И вдруг просветлела.

– Нет, я ещё не всё сделала. Я пришла к тебе с предложением.

– С каким… таким… предложением? – сосал палец Васёныш.

– Ты мечтаешь заполучить меня по излюбу?

Он слушал настороженно.

– Ну?

– Предрекал, что не в Вологде, так в Великом Устюге, сама вымолвлю нужные тебе слова?

Князь молчал.

– Я их вымолвлю, – пообещала Евфимия, – если отпустишь московских бояр и людей их с миром. В них воистости кот наплакал. Опасаться нечего. Я же согласна…

Васёныш забыл свой палец, и капля крови упала на ржаной хлеб.

– На что согласна?

Боярышня опустила взор долу.

– На всё.

В палате воцарилось молчание.

– Быть по-твоему, – вымолвил Косой. – Отпущу, ежели нынешнею же ночью станешь моей подружней. Свадьбу сыграем завтра.

– Однако же как легко ты посылал меня давеча под вражеские самопалы, – напомнила Всеволожа.

– Вепрев с панталыку сбил, – подошёл Васёныш. – Молви слово, казню его.

Боярышня отступила, выставила ладонь.

– Прежде чем с тобой сближусь, хочу собственными очами видеть, как Голтяев со товарищи выедут из ворот в окружении обережи, благополучно минуют твои заставы.

– Увидишь, – сказал Васёныш. На том расстались.

Евфимия затруднилась определить, долго ли прождала у себя в одрине. День был непроницаемо сер… Пришла Неонила, сообщила, что ждёт кареть.

Выехали при закрытых окнах. Скачущий рядом Бекшик-Фома зорко следил, чтобы занавеси не трогались. Евфимия так и не увидала города. Зато услыхала. Крики ограбленных, обесчещенных и казнимых напомнили первооктябрьский день Кузьмы и Домиана, названный «курячьими именинами». Она забыла оговорить с князем другое требование: прекратить погром. Сделала это, выйдя из карети у самой стены, где он ожидал.

– Быть по-твоему, – согласился князь. Взобравшись на стену, она стояла на забороле, куталась в меховой охабень, глядела вниз.

Ветер свирепо владычествовал на большой высоте.

Вот из ворот показались всадники, вытянулись по дороге. Один запрокинул голову. Порыв ветра надорвал тучи. Просветлело. Евфимия по одежде узнала Андрея Фёдорыча Голтяева. Он оглянулся на стену. Должно быть, тоже узнал её, ибо долго не отворачивался. Что выражал его взор, ей не довелось распознать.

Заставы у Одноушева пропустили конный отряд. Он скрылся за окоёмом.

Возвращаясь назад, Евфимия не слыхала криков. «Куриная смерть» прекратилась в Великом Устюге.

Повечер Неонила взошла в одрину сама не своя.

– Негниючка требует к себе в ложню, – позвала она Всеволожу.

Евфимия спустилась в сени, прошла в княжеские покои. Васёныш встретил её в широких портах, в полотняной сорочке до колен.

– Ах, ты в летнике! – восхитился он. – Для нас с тобой лето ещё не кончилось!

Обхапив боярышню, князь подтащил её к ложу, уложил, вонзил тонкие губы в шею, где-то около уха.

– Дай, дай, сам тебя разоблаку…

И когда жадные руки Косого коснулись её, вонзила в него брызгалку и сильно сдавила пальцами верхний конец иглы.

– Ой! – вскрикнул он.

Хватка рук ослабела. Васёныш, дрогнув, запрокинулся навзничь, застыл, отпыхивая дыхание, пырская пузырями.