Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

11

Между Дьячими палатами и бывшим Шемякиным двором переулок шириною в три сажени вёл от Соборной площади к Подолу, к Тайницким воротам. По нему два раза в год шли крестные ходы к Москве-реке для водосвятия, шестого января в Крещение и первого августа в день Преполовения. Бывшая Шемякина усадьба соседствовала с двором Василья Ярославича Боровского. Бабушка последнего, вдова Храброго, по смерти всех сыновей оставила сей двор единственному внуку, продолжателю рода. Сестра же его Марья Ярославна наследовала старый бабкин двор, что простирается ниже. Между этими дворами две церкви – святого Афанасия (ибо отец Марьи и Василья Ярослав крещён был Афанасием) и Трёх исповедников, где обычно отпевались наивящие из обитателей Кремля.

Прибывшие из-под венца в Боровске князь и княгиня с дороги отдыхали в тенистом огороде под наливными яблоками.

– Зело душисто! – похвалила плод Евфимия.

Андрей Фёдорыч Голтяев, принёсший первым поздравления племяннику и давешней знакомке, удоволенно смотрел, как молодые любуются его поминком – ожерельем с жемчужным саженьем и яхонтами великими: перебрала дар в тонких перстах Евфимия, передала супругу. Приняв от молодых все изъявленья благодарности, «дядя Голтяй», как с детства звал его Василий, поведывал потонку придворные, кремлёвские и прочие иные новости. Великая княгиня Марья запрошлый год родила сына Бориса и снова на сносях. Казначей Владимир Ховрин построил каменную церковь Воздвиженья взамен такой же каменной, распавшейся в пожаре, что объял Москву тотчас после пленения Василиуса при Суздалыцине. Митрополит Иона заложил в своём дворе палату каменную, в ней церковь Ризопо-ложения. Третьего дня надвинулась на Кремль чёрная туча, гром поразил кровлю собора Архангела Михаила, буря поломала крест…

– Андрей Фёдорыч! – уныло прервала Евфимия. – Не мучь нас тучами и бурями, взгляни, как рассиялось солнышко!

– И вправду, дядюшка Голтяй, – сказал Боровский, – уважь приятным…

– Извольте! – поднял руки Андрей Фёдорыч. – В Троицко-Сергиевом монастыре – новый игумен по великокняжьему прошению он принят братией.

– Кто? – украсил шею своей любавы яхонтовым ожерельем Ярославич.

– Из Ферапонтовой обители, именем Мартиниан, – сказал Голтяев.

– Мартиниан? – покинула скамью Евфимия. – Благая новость!

– Что знаешь ты о нём? – спросил Голтяев.

– О, многое! – воскликнула княгиня. – Сопровождая сверженного венценосца в Белозерский монастырь, я удостоилась беседы двух игумнов, тамошнего Трифона и Ферапонтова Мартиниана. Оба, на себя взяв грех, разрешили ослеплённого от клятвы, данной Шемяке. Этим и вернули стол Василиусу.

– Благодарность наш великий князь блюдёт, – отметил Андрей Фёдорыч. – Что ж, Трифон стар. Мартиниан же полон сил, вот и возвышен на великое служение в Дом Сергия. Сейчас он в Чудовом монастыре, митрополичий гость. Не ранее, спустя седмицу, возвратится к Троице. Так говорят духовные… А впрочем, – перебил себя «дядя Голтяй», – совсем забыл порадовать внучатого племянничка Ивана. Литовский посол Гарман по моему заказу получил из земли фрягов чудную музикию. Вчера доставили с великим бережением. Нельзя в пути стряхнуть! Вот ждал приезда Ванечки, чтоб в вашем тереме сия музикия играла.

Иван, Евфимьин пасынок, как раз был тут как тут. Пришёл к отцу, по всему видно, с делом, да заслушался. Не перебил, пока всё не дослушал о фряжском чуде. Потом оповестил:

– Явился государев позовник. Тебя, батюшка, ждут срочно во дворце.

– Придётся отложить семейное застолье, – виновато посмотрел Василий на Голтяева.

– Что ж, мы ведь друг от друга не за тридевять земель, – ответил Андрей Фёдорыч. – Позов властителя не терпит с исполнением. Воротишься, дай знать. Я тут же буду.

– Батюшка! – взмолился княжич. – Дозволь поехать с дедом, посмотреть диковину?

Князь колебался.

– Не смущайся, – замолвил слово за внучатого племянника бездетный дед. – Вернусь, и Ваню привезу.

Василий Ярославич кивнул согласно и сказал жене:

– Вели, Офимушка, пусть Дарьица при солнце погуляет с детками.

– Сама похожу с ними, – откликнулась Евфимия. Иван поспешил в терем опрянуться для гостевания. Гость и княгиня с князем вышли с огорода во двор. У красного крыльца к ним подступил кудлатый бородач:

– Конюшего не ищешь, господине? Княгиня просияла:

– Ядрейко! Как меня нашёл? Старый знакомец ухмыльнулся:

– Лишь заткнутым ушам не слышно на Москве, что ты жена Боровского.

Евфимия затеребила мужа:

– Друг мой…

– А мне как раз конюший нужен, – угодил ей Ярославич. – Готовь коня. Поеду во дворец.

– Добро, – расправил бороду Ядрейко и пошёл, как будто издавна был здесь своим.

Евфимия с Голтяевым остались у крыльца одни.

– Твой муж поступил смело, – отметил Андрей Фёдорович. – В прошлый свой приезд он мне открыл: Василиус грозит большими бедами, коль станешь ты княгинею Боровскою. Племянник мой не внял угрозам. Его любовь превыше страхов. Ответь и ты любовью.

– Отвечу, – молвила Евфимия. – Однако же в сей час меня заботит: не для худа ли его позвал Василиус?

Голтяев успокоил:

– Меж ними не быть худу. Государь шурину обязан многим. Ярославич для него и в ссылку шёл, и в бой. А благодарность наш великий князь блюдёт! – повторил потомственный вельможа недавние свои слова.

Пришёл Иван. И дедушка двоюродный с племянником внучатым укатили. Потом подвёл коня Ядрейко вышедшему Ярославичу и сам отправился сопровождать Боровского. Евфимия с крыльца махнула платчиком: до скорой встречи! Резво поднялась наверх, взяла у Дарьи Кснятку с Лушей.

– Ма-а-атунька! Выдь с нами за ворота. Надоело в огороде! – просилась Луша, соскакнув с крыльца.

Евфимия, взяв за руки детей, вышла в проулок. Решила прогуляться на Подол, к Тайницким воротам. Миновала церковку святого Афанасия. У паперти Трёх исповедников стояла пара вороных под чёрными попонами, запряжённая в кречел, погребальный одр. Вот вышли несколько скорбящих. Вынесли открытый гроб с телом седого мужа. Глаза – в тёмной повязке. Из-за неё не разобрать лица. За гробом… А за гробом-то… Евфимия похолодела: Устинья! Устя… Как переменилась!

Установили домовину на скамью. Устинья подошла, склонилась, дабы коснуться лба покойного. Больше никто не подошёл. Гроб стали подымать на погребальный одр. Устя отошла в сторонку, увидала тётку.

– Евфимьюшка?..

Не бросились в объятия друг другу. Смотрели молча. Евфимия обронила:

– Ты… была… с ним…

Спутница Косого вскинула восковой лик:

– Тотчас по ослеплении явилась. Служила до последни. Деток Бог не дал.

– Жила-то с ним по доброте или неволею? Племяшка закраснелась:

– Сперва по доброте, потом неволею… – И присовокупила: – Дмитрий Юрьевич Шемяка, будучи на государстве, хотел получшить наше житие, да не поспел.

– Кто здесь из близких? – показала взором на людей Евфимия.

– Челядь, – сказала Устя. И спросила, глядя на Кснятку с Лушей: – Твои детки?

– Мои.

– Вот погребу Василья Юрьича, – вздохнула Устя, – вернусь в Тверь к матушке и тётке, тут же постригусь. Освободил для иночества Васенька меня, несчастную…

Евфимия приблизилась, поцеловала в щёку. Устя ответила сухим холодным поцелуем. Словно перенесла со лба покойника прощальное его лобзание.

Евфимия поспешно пожелала:

– Храни тебя Господь! И отошла.

Кснятка и Луша ворковали перед нею, держась за руки.

– Вернемтесь, птенчики, в наш огород, – звала княгиня. – Каждому сорву по яблочку душистому.

– И по янтарной грушеньке! – сказала Луша.

В гору шли быстрей, чем под гору. Солнце никло к кровлям теремов. Вот-вот вернётся Ярославич.

У ворот стоял Ядрейко.

– Отведи, матушка, детей наверх да снизойди ко мне.

– Где князь? – обеспокоилась Евфимия.

– Тотчас узнаешь, – обещал конюший. Евфимия со сжатым сердцем взбежала на крыльцо и по ступеням – в сени, держа Кснятку на руке, другой рукой волоча Лушу. Передала малюток и снова – вниз опрометью…

Ядрейко был уж на крыльце.

– Дела свирепые, – изрёк он тихо. – А ты держись! Они – навал истей, а ты – упористей…

Княгиня перебила:

– Не томи!

– Ждал с конями у дворца, – начал Ядрейко. – Мыслил: время возвращаться – князя нет. Ну, думаю, беседа государственная! Гляжу, красуха шествует, под стать придворной бабе. Проходя, таимно говорит: «Ефимью упреди. Боровский государем взят. Сведён на караульню, посажен на чепь». Я, не рассуждая, отбыл.

Княгиня унимала дрожь.

– Не назвалась ли та, придворная? Ядрейко сморщил лоб:

– Меланьица. Евфимия велела:

– Езжай к Голтяеву. Немедля привези Ивана. Мне – кареть. Поеду к государю.

Спустя время она была в великокняжеской передней. Палата – стены голые. Жди, стоя. Рядом – иного. Для посещений неурочный час. Прошатаи приходят утром. Дворцовый человек – как канул. Впервые в шзни сучит жилы боль в ногах. Вдруг отворилась из рестовой дверь и вышел отрок Иоанн. С недавнего – тцовский соправитель. Тоже великий князь.

– Чего тебе, тётка Ефимья?

– Видеть государя! – растерялась посетительница.

– Перед тобой не государь ли? Назвалась княгинею юровскою. Просишь за мужа?

– Шла говорить с твоим родителем. – Евфимьин голос отвердел. – Сопроводи к нему.

– Батюшке не о чем с княгинею Боровской вести речи, – ещё твёрже отвечал Иван. – Супруг же твой оиман за большие вины. Дело разыщется, уведомят.

– Имею я возможность повидать супруга? – задала опрос княгиня.

– Нет, – помотал главою Иоанн. И строго наказал: – Не мысли обратиться к матушке. Великая княгиня нездорова.

Осталось обратиться к выходу.

– Поклон? – напомнил юный государь. Евфимия свирепо обернулась, однако скрыла чувства за улыбкою:

– Поклоны бьют по окончании дела. Мы же, мой великий господине, с тобой ещё не кончили.

И вышла. За ней не было послано. Её не взяли. Сходила с Красного крыльца – ни окликов, ни приставов.

Вознице повелела ехать в Чудов монастырь. Долго росила чернеца-привратника сказать гостящему здесь роицкому настоятелю Мартиниану, что ждёт его благословения на краткую беседу дочь Всеволожа.

Её ввели в пахнущие ладаном и деревянным маслом переходы. Мартиниан принял мирянку здесь же, под сводами. Потолок как бы придавливал к половым плиткам, выложенным крестом. Взор игумена был детски добр, как в Белозерье. Чёрную бороду уже делила надвое полоска седины.

– Мой муж Василий Ярославич князь Боровский взят великим государем, как преступник. – Евфимия старалась говорить спокойно. – Авва, ты со старцем Трифоном воспринял на себя грех клятвопреступления Василиуса. Воспримешь ли и этот грех?

– Не дело едкими речами излагать просьбы, дочь моя, – безгневно рек Мартиниан. – Тому ль учил тебя отец твой?

Всеволожа пала на колени:

– Прости, авва! Горести и беды, коим нет конца, затмили разум.

– Встань, – сказал игумен. – Уповай на Бога. Я приложу посильные старания, дабы утишить страсти властелина…

От Чудова вернулась в дом Боровского. Ворота – настежь. Челядь сгинула. Крыльцо затоптано. Взошла наверх. В сенях остановил истошный Дарьин рёв. Бросилась в детскую одрину. Послужница лежала на полу ничком, билась головой о доски. На спине зелёный сарафан разодран от шеи чуть не до пояса.

– Где дети? Дарья! – закричала в ужасе княгиня.

– Ой, о-о-ой! Пояты крохотки! Антихристовым именем! Будь проклят враг, любимец всенародный! Грызла горла извергам, не совладала. Искали Ваню. Слава Богу – нет. О-о!

Вошёл Ядрейко, не стуча.

– Выдь, госпожа. – Когда княгиня вышла, поведал: – Подъезжал с княжичем. Сердце не на месте.

Дай, думаю, взгляну допрежь. Пробрался с огорода. Пристава детей увозят! Я – назад. Княжича укрыл в надёжном месте.

Затукали шаги в сенях.

Княгиня с твёрдостью прошла туда. За ней – Ядрейко.

Первым увидала дьяка Василия Беду. Едва узнала сына Фёдора Беды. Встречала не однажды у Пречистой юного подьячего. Стоял недалеко от рундука Витовтовны. Ныне худыха, возвеличенный за весть о гибели Шемяки, раздобрел. Обочь его – два пристава.

– Где пасынок Иван? – спросил Беда.

– Где дети малые? – спросом на спрос ответила Евфимия.

– Пояты государем, как крамольниково семя, – объявил Беда. – Взрастят их попригожу. Где Иван?

– Не ведаю. – Евфимия взирала на Беду, не скрыв ни гнева, ни презрения, как будто перед ней не дьяк, а головник-разбойник.

– Кто сей человек? – метнул Беда взор на Ядрейку.

– Мой слуга.

– Слуг отпусти. Дом с завтрева отписан в государеву казну. Туда же взят удел и все пожалования. Где старший сын пойманного?

– Я сказала, – княгиня оперлась на изразцовый бок печи. – Он не малютка. Углядел шишей и сгинул.

– Мы не шиши! – взревел Беда. – За подлые хулы ответишь!

– Вяжи меня! – шагнула к бывшему подьячему Евфимия. – Ввергай в узилище с супругом и детьми.

– Ух, поймал бы! Нет наказа, – скреготал Беда. – Пристрастный учинил бы доиск о твоём присутствии в гнезде Шемяки в день его конца. Не велено и волоса на тебе тронуть. Тьфу! Чтоб духу твоего в сём доме не было к утру.

Он круто развернулся, удалился вместе с приставами.

Евфимия прошла в столовую палату. Уселась за пустым столом. Подпёрла голову рукой. Ядрейко ступью вошёл следом.

– Прости, Евфимия Ивановна: не оказал заступы. С великокняжьими людьми не совладать. Тебе ж и впредь понадобится моя сила.

Евфимия велела:

– Обожди.

Прошла в мужнин покой. Достала с поставца ларец и принесла Ядрейке.

– Вот деньги, что я знаю. Произведи с наймитами расчёт. Холопами распорядятся похитители. А Дарьицу укрой с Иваном и успокой, как сможешь. Ещё… – Евфимия сощурилась. – Ещё прошу не как Ядрейку, как атамана Взметня: разведай потаимнее, кто нынче главный в Житничных палатах. Я удалюсь к себе, сосну самую малость. Вернёшься, разбуди тотчас.

Ядрейко молча вышел с денежным ларцом. Евфимия отправилась в свою одрину, легла на ложе и оцепенела.

Вот уж она стоит, а не лежит. Над ней смурое небо. Не лето – осень. Ветер не тёплый, а знобящий. Вокруг – погост. За ним – кирпичная стена с тесовым заборолом. Евфимия не раз взводила на неё болящего отца и знала: глубоко внизу, у каменной стопы утёса, на коем зиждится труднодоступный кремник, сливаются две мощные реки. Их воды как бы заперли её с семьёй на этом диком камне. Теперь отца нет рядом. Пред ней кусок гранита, на нём выбито: «Раф Фёдор Всевотожский». И даты жизни, преждевременно оборванкой. На глыбе – крест. Евфимия упала на колени, уткнула лоб в бугор сырой земли, ещё травою не поросший, покрытый не взращёнными, а срезанными, принесёнными цветами. Убоги цветы северной земли! «Встань, дочка, – трогает плечо родительница. – Не дожил кормилец наш до счастья лицезреть родимый дом. А как мечтал! Сожгли мечты следы застенков царских. Пусть и не вечной ссылке обрёк его неправый зластодержец, да слуги рьяные перестарались. Преступно надломили жизнь. И упокоила несчастного не отчая земля – Сибирь. Пойдём, родная, подымись…» Евфимия сильнее приникла к дорогой могиле. «Нет, оставь, матушка, оставь!» – надрывно вскинулась она…

Вскинулась, тревожимая атамановой рукой.

– Исполнено, – сказал Ядрейко. – Наймиты разбрелись довольные. Дарья – с Иваном. В Житничных палатах главный – именем Осей. Он издавна там главный. При всех правителях целёхонек, как ворон на чубу.

Евфимия моргала, стряхивая сон.

– Постой за дверью. Опрянусь к пешему пути. Сопроводишь до Житничих палат.

– Ого! – воскликнул Взметень. Однако возражать не стал.

Он вёл княгиню без светца, в кромешной тьме. Как бы на ощупь знал дорогу. Не доходя железных врат, у тына затаился. Евфимия стучала долго. Семейным делом попросилась к старшому стражи, проживающему тут же. Назвалась свояченицей. Ждала, вооружась терпением. Без лишних спросов провели пришедшую под чёрной понкой родственницу в ту палату, где когда-то была с Бунко и говорила с Гориславой. Тот же Осей, обрюзгший и обвислый, встретил за тяжёлой дверью. Даже не вспомнился молодцеватый парень, что вдавни подвёл коня у врат Фроловских, когда бежала из дому. Бунко же вряд ли бы его сравнил с тем воином, что чуть ли не убил и тут же спас своего бывшего начальника в бою под Галичем. Стар стал Осей и неказист.

– Ты кто? У меня нет свояченицы! – грозно принял он ночную гостью.

Они были вдвоём за крепко притворенной дверью.

Она скинула понку и показалась в лёгкой шубке на беличьих чревах, из-под которой выступала телогрея, отделанная кружевом.

– Вспомни Бунко, что приводил меня к тебе, – истиха молвила Евфимия.

– А, голуба душа? – с трудом изобразил Осей улыбку на заплывшем лике. – Что привело в столь поздний час?

– Желанье видеть мужа.

– Кто муж?

– Василий Ярославич князь Боровский. Осей могуче задышал, как мех.

– Ступай домой. И не ходи с такими просьбами. Княгиня сняла с шеи ожерелье с жемчужным саженьем и яхонтами превеликими.

– Свояченицы нету, наверно, есть подружия? – и протянула дорогой голтяевский поминок.

В узких от жира глазах стража затеплился хороший огонёк.

Спрятав драгоценность на груди, он произнёс: – Главу сую под лезвие ради тебя. Пошли. – И громыхнул тяжёлым ожерельем из ключей.

При давешнем знакомстве с Житничной тюрьмой Евфимия под землю не спускалась. Теперь узрела то, о ем поведывала Богумила в Бутовом саду. По белокаменным ступеням тесным переходом прошли в подземную палату длиной и шириной в семь с небольшим аршин, а высотой в четыре. Сквозь малое отверстие виделась более нижняя палата глубиною в три сажени. Она разделена стеной. В одном из двух тёсанокаменных мешков в мерцании светца Евфимия узнала на лочке соломы супруга. Он при появлении её вскочил, закинул голову.

Евфимия потребовала от тюремщика:

– Оставь светец и нас.

Осей вытянул шею по-змеиному:

– Што-о?.. Шутишь, голуба душа? Пришлось упрямца уговаривать:

– Не трусь, колодника не выну. Дам додаток.

– Добро! Сочту до ста, вернусь…

Едва его шаги затихли, муж воззвал к жене:

– Офимушка!

Оба глядели друг на друга, ища слов.

– Не убивайся, – начал князь. – Государь принял меня ласково, поздравил. Провёл в палату, что именуется среди придворных «западня», ибо её оконца глядят на запад. Поговорили… Он ненадолго вышел рядом, в повалушу. И тут явился новоиспечённый дьяк еда с людьми и объявил: «Князь, пойман ты великим осударем Василием Васильичем всея Руси!» Я встал и отвечал: «В моём несчастье волен Бог да государь. А уд мне с ним пред Богом, что берет меня невинно»…

– Злосчастный друг мой! – Княгиня отирала их. – Ведь дети малые пояты следом за тобой!

– О Боже! – застонал Василий. – Мне их не показали… А Иван?

– Сокрыт надёжно.

– Всё – ошибка! Чей-то недоразум! – успокаивал Василий Ярославич. – Не знаю, на кого грешить. Не приобрёл врагов. Коль сами завелись, поплатятся! Всё станет на места… А ты пока беги, Офимушка, в Литву, спасай Ивана! Можайский получил от Казимира Брянск, затем Гомей и Стародуб. Шемячичу обещан Рыльск. Авось и мой Иван не будет без кормления. Василиус, я верю, всё поймёт. А ныне он в неведении.

Княгиня запротестовала:

– Он всё ведает. Меня не хотел видеть. Сына выслал, соправителя. Нивмолвить, нивпросить!

– Ну, значит, в одержании, – звенел железом князь. – Горит! Его остудят и сестра моя, великая княгиня Марья, и Голтяев, и Плещеевы, и наши богомольцы, святители Московские.

– Беседовала с Троицким игуменом Мартинианом, – вставила княгиня. – Преподобный обещал заступу.

– Надейся и беги, – настаивал супруг. – Можайский в Брянске или Стародубе. Недалече. Сумеешь вырваться?

– Сумею, – уверила Евфимия. И не сдержалась: – Из-за меня проклятый оборотень поймал тебя! Не зря допрежь грозил…

– Грозил, – припомнил князь. – Был против нашей свадьбы. А мы ведь не устраивали кашу…

Евфимия со вздохом перебила:

– С трубами свадьба и без труб свадьба!.. А я, виновница, на подвиг любящего не ответила на брачном ложе. Прокляни меня!

– Господь с тобой, Офимушка! – пытался утешать эоровский. – Ты непременно станешь мне женой не токмо перед аналоем, а и на брачном ложе. Не в сей жизни, так в будущей.

– Нет, – помотала головой Евфимия. – И в будущем не стану. Там мне быть порушенной невестой дарской, кончить дни опальною, за Камнем, в земле Огорской…

– Беги с Иваном, – положил предел невыносимой речи князь. – Храни его… Моё невремя минет. Вызволю себя, детей. Верну пожалования. Дам знать…

– Ну, будет, будет! – заскрипел в двери голос Эсея. – Отдай светец. Пошли!

Он вывел понурую Евфимию наверх и опустил в таинственные закрома тёмного платья додаток – золотую нагрудную привеску в виде длинноухого конька с загнутым в кольцо хвостом. Прощай, дар пасынка Ивана!

12

В перводекабрьский день на улице Богоявленской у рва притормозил каптанный поезд литовского посла Семена Едиголдова. Из третьей от хвоста каптаны сошли на наледь медвежья шуба с воротником на полспины и шубка «цини», сизая, из «дикого», а иначе сказать, из серо-голубого бархата и из «венедицкой», как называли на Руси венецианскую, камки.

Так возвратились из Литвы Евфимия Боровская с Володею Давыдовым. Он нёс, меняя руки, крупный короб. Она, жалеючи ношатая, спросила:

– Для чего сошли далече?

– Скрывал жилье, – ответил он.

Володя жил со старшею сестрой Натальей, вдовой, обременённой малыми детьми.

Прошли двор Весяковых. От церковки святого Иоанна свернули на Подол, к Васильевскому лугу. Улицей Большой попали на Вострой конец к самой реке. За церковью Косьмы и Домиана, миновав бревенчатые стены трёх амбаров, принялись стучать в дубовые ворота. Поочерёдно били колотушкой.

– Хто-о-о?

– Отопри, Доман.

– О, господин! Слав Бог, слав Бог! – возрадовался стариковский голос.

Запоры грохнули. Калитка распахнулась. Кирпичная тропа по чистому двору повела к терему на каменном подклете со столбами для крыльца. Доман сквозь слёзы созерцал хозяина, потом во все глаза глядел на гостью.

Наверху, в просторной повалуше, топилась печка в обливных зелёных изразцах.

– Наша горница с зимою спорница! – Старик разбил пылающие угли кочергой. – На улице студель, у нас тепель.

Юный хозяин разоблачил Евфимию, затеплил свечку, ибо в повалуше было сумрачно, оконца выходили к северу.

– Вот мы и на Москве, княгинюшка! Удачно твой знакомец Карион пристроил нас к литовскому посольнику.

– Он не хотел, – припомнила Евфимия. – Не отпускал меня. Вдвоём с Бонедей стращали чем-ничем. А пасынок был равнодушен: «Поезжай, любезная Евфимия!» Можайский тоже. С ним не лажу с того дня, как истребил Мамонов.

– Почто Бунко вернулся в службу к этакому мню? – ворчал Володя, вскрывая короб.

Евфимия остановила:

– Отложи труды. Он не послушал:

– Раскладу пока. Пусть всё проветрится с дороги. Она сказала благодарно:

– С той ночи, как Ядрейко переправил нас в Литву, ты – крепкая моя опора!

– А не брала с собой! – упрекнул младший из бояр юровского.

– Спрашиваешь, для чего вернулся Карион к Можайскому? – переменила речь княгиня. – По старой памяти. Служил ему перед отъездом из Москвы…

– Ой, что у тебя тут? – Давыдов перекинул через руку телогрею с длинными и узкими, как у мужских охабней, рукавами, свисающими до полу. Его персты ощупывали утолщение в суровой плотной ткани на юдоле.

– Это зелье, – не подумала скрывать Евфимия. – Дамон мне наказал пристроить ладанку к костру своей боярыни. Не преуспела! Вот и ношу упрёком на всю жизнь.

– Дозволь взглянуть? – полюбопытничал Володя.

– Нет, нет, – переняла она столь памятную сряду. – Бунко с Бонедей тоже обнаружили и тщились распороть. Я не дала. Сие не для смотрения, а для хранения.

– Хозяюшка Наталья скоро будет, – заглянул Додан.

Володя кончил с тканой и пушною рухлядью, присел на лавку.

– Не могла ждать дольше, – молвила Евфимия. – Три месяца безвестных! А увидала: два Ивана, мой и Можайский, малый и старый, пишут меж собой союз – не вынесла душа! Что же творится? Отец в темнице, сын, занявший место как бы мёртвого, вершит дела по-своему, вступает в договор с врагом. Ишь, грамотеи! Высказалась и решила спасать мужа. Пасынку-то я зачем? Есть опекун – Можайский, мамка – Дарья…

– Мне княжич дал для переписки сию грамоту, – достал Володя хартийку с груди. – Не поленился ночью, сделал список. Вот!

Княгиня поднесла бумажный лист к свече. Прочла, местами вслух:

– «Ты, князь Иван Андреевич, будешь мне старшим братом. Великий князь вероломно изгнал тебя из наследственной области, а моего отца безвинно держит в неволе. Пойдём искать управы… Будем одним человеком. Без меня не принимай никаких условий от Василия. Если он уморит отца моего в темнице, клянися мстить. Если освободит его, но с тобою не примирится, клянуся помогать тебе. Если Бог дарует нам счастье победить или выгнать Василия, будь великим князем, возврати моему отцу города его, а мне дай Дмитров и Суздаль… Что завоюем вместе… из того мне треть… А буде по грехам… останемся в изгнании… в какой земле найдёшь себе место, там и я с тобою». Боюсь, – примолвила Евфимия, – сбудется только последнее их чаяние…

Вошла Наталья, бросилась в объятья брата.

– Будь здрава, дорогая гостья! – склонилась поясно перед княгиней.

Евфимия облобызала тёплую со сна ланиту, высокий лоб, русую голову.

– Пошли Домана за Лукой Подеиваевым, Бренко Парфёном, – попросил сестру Володя.

– Послала. Кухарь затевает трапезу. Княгинюшка с дороги обновится в баенке, опрянется и – все за стол.

– Для баенки утомлена, – промолвила Евфимия. – До трапезы схожу в ближайший храм. Потщусь просить Владычицу о помощи.

– К Косьме и Домиану, – подсказал Володя. – Тут, у ворот. Сопроводить?

Княгиня покачала головой:

– Видела. Дойду одна.

Выйдя из дома, подставила лик яркому негреющему солнцу. Морозный воздух осязаем. Колющее осязание!

Ранняя служба кончилась. Двери не заперты ради молебнов, панихид. Евфимия в земных поклонах пред иконою Пречистой пыталась успокоиться. И всё же храм покинула в неиспокое.

– Боярыня, ради Христа!

– Княгиня, хоть толику благ!

Не глядя, опускала голые монеты в чёрные длани. Пошла нетвёрдо, опираясь на бревенчатые стены Давыдовских амбаров. Позади услышала:

– Добро идёт, держась за тын, а зло на коне скачет! Тотчас же обернулась:

– Максимушка!

Юродивый стоял в издирках, с непокрытой головой, на ногах рваные моршни.

– А я все деньги раздала на паперти, – страдальчески произнесла Евфимия.

– Иди, деньга, к деньге – разбогатеешь! Людина, не ходи к людине – согрешишь! – сказал юродивый не ей, а так кому-то.

– Тебе холодно, блаженный? – трепетала за него Евфимия.

– Нет, – отвечал Максим.

– А голодно?

Он опустил растрёпанную голову и, устыдясь, признался:

– Голодно.

Княгиня обняла худые плечи:

– Подь со мной!

Вошли в ворота, подступили к дому, что длинной стороною – к улице.

– Не сожалеешь? – спросил Максим. Евфимия взвела его наверх.

– Пожалуй к тра… – встретил в сенях Володя и осёкся, узрев блаженного. Смятения не выдал ни единым словом. Обоих проводил в столовую палату.

Евфимия всё объяснила по пути:

– Сей неимущий накормил и обогрел, когда страдала.

Давыдов коротко ответил:

– Бог воздаст.

Боровские бояре и княгиня поздравствовались по достою. Расселись дружно: по одну сторону – Бренко, Володя и Подеиваев, по другую – Наталья, Евфимия, Максим и ещё дворский из Боровска именем Астафий. Княгиня прозвище запомнила: Коротонос. Боровск – в казне, а дворский – на Москве.

Подали парную сельдь, пироги-пряженцы с сигами да с сомом, уху мешочком.

– Ну как, княгинюшка, жизнь иноземная? Как тебе Литва? – очесливо повёл застольную беседу Лука Подеиваев.

– Брянск разве иноземье?– ответила Евфимия. – Одно название – Литва! Всё та же Русь, да под чужой рукой. Узрела литвина в посольнике, что мимоездом был из Вильны, и то наших кровей.

Тут раздались слова Астафия Коротоноса:

– Блаженный ничего не ест.

Максим застыл, испуганно взирая на сидящих супротив него Бренко, Давыдова, Подеиваева. Потом вскочил из-за стола, закрыл лицо руками и, торопясь, покинул столовую палату.

Евфимия – за ним. Без верхней сряды – на крыльцо. Объятая морозом, догнала, остановила в воротах:

– Максимушка!

– Сробел! – поник блаженный. – Все люди, что насупротив сидели, вдруг узрелись обезглавленными…

– Боже! – уж не от мороза затряслась Евфимия. – Помержилось. Вернись!

– Нет, горемыка, не вернусь, – упорствовал Максим. – Не стану вкушать пищу с безголовыми.

И удалился.

Евфимия пошла обратно. Хозяева и гости утешали: юрод и есть юрод! С настойчивыми уговорами пришлось испить горячий взвар, хмельного мёду. Трясовица улеглась. Известия о вязне-князе разожгли, как раздуваемые угли, погасшую беседу. Занялись жаркие речи.

– Где князь, за что поят, дождётся ли исправы – всё это без тебя, княгиня, мы тужились разведать, – начал Бренко. – Темна вода во облацех!

– Единожды сподоблен был улицезреть Голтяева, – скривил уста Подеиваев. – Узнал: великая княгиня Марья в родах преуспела, разрешилась пятым сыном: Андрей Меньшой! А вот в заступе за родного брата не преуспела Ярославна. Государь бежал от её слёз, как от дождя. Не стал внимать и Троицкому настоятелю. Мартиниан ушёл ни с чем. В сердцах сложил игуменство, отъехал в Ферапонтов. Сын Юрья Патрикеича Иван пытался слово молвить за Боровского. Такой на себя вызвал гром – ушёл, крестясь. У соправителя, у голоуса, сердце – камень. Что отец, то он. Бояре позамкнули рты. Голтяев не велел мне больше приходить к нему. И никому из нас.

– Меня-то не прогонит Андрей Фёдорыч, – уверила княгиня.

Бренко промолвил:

– Не испытывай пределов чужой трусости. Не обрати её в предательство. Ведь нам ещё трудиться да трудиться ради Ярославича!

– В Житничных палатах, – встрял Коротонос, – мой сват охранышем. Доведал, что наш князь с детьми давно отослан в Углич, в ту же тесноту.

Весть обдала застолыциков, как шайка ледяной воды.

– Ах, в У-у-у-углич…

– В Углич?

– В Углич!

– С каких пор? – пришла в себя княгиня.

– Ещё с осенних, – напряг лоб Коротонос. – Когда старшому тамошнему именем Осей отсекли голову.

– Осею? – делала для себя страшное открытие Евфимия. – За что?

Астафий удивлённо вытаращился:

– Ты… меня… спрашиваешь? Мне ли знать да ведать?

– Однако же не станем падать духом, – предложил Володя. – Углич не Вологда. Чуть дальше Житничных палат, – шутя, подмигнул он. – А может, и удобнее оттуда доставать, не вдруг поймают за руку.

– Поймают за руку! – опасмурнел Коротонос.

– Не каркай! – повелел Бренко. – Давайте-ка, сообразим, кто что осилит. Я подыщу людей, чтоб овладеть углическою колодницей…

– Я вызнаю всю её внутренность, – пообещал Коротонос.

– Как? – вскинул бровь Подеиваев.

– А через свата. Пусть расспросит тех, кто ездил с князем.

Света из оконец стало мало. Доман внёс свечи. Первым встал из-за стола Бренко:

– Дни коротки. Смеркается. Дадим покой хозяевам. С утра сойдёмся здесь же, у Володи, и всё договорим до ясности.

Гости откланялись. Давыдов вышел проводить их до ворот. Наталья много прежде удалилась к детям. Княгиня одиноко прошла по переходу в повалушу, стала сбирать рухлядь в короб. Решила для выходов оставить шубку «цини», а после обнаружила, что в сумерках ошиблась, оставила ту телогрею, в коей присутствовала при последнем часе Андрея Дмитрича и аммы Гневы.