Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)



3

Евфимия впервые должна была увидеть древнейший русский город – Господин Великий Новгород. Едва опамятовался Андрей Дмитрич от смерченосных странствий, насельники кибитки двинулись в дальнейший путь. Лазута и Станил не стали дожидаться полного оздоровления Мамона. Их торопили договоры со скупщиками соли. Они лишь оказали помощь Симеону Яме в покупке нового коня и распрощались, не надеясь вскорости увидеться, ибо не намеревались дольше дня задерживаться в деловой столице торгующей Руси: на Суздальщине без промешки ждут новгородский лен.

Симеон Яма восседал теперь не на саврасом, на гнедом коне, что был сильнее и моложе. Кибитка шла проворнее, будто сама помолодела.

– Новгород, милуша, делится надвое могучим Волховом, – осведомлял боярышню Мамон. – В Торговой, или Купецкой, части – два конца: Словенский, Плотницкий. А во Владычной, или Софийской, части – три конца: Неревский, Загородный и Людин, или Гончарский… Нам же нужна улица Лубяница с каменною церковью апостола Луки. Там проживает вящий новгородский гражданин Василь Степаныч Своеземцев.

За разговорами с Мамоном Всеволожа не заметила, как миновали первую рогатку. Выглянула из кибитки: улица и улица – глухие тыны почти до крыш, пыль чуть ли не по бабки лошадям, а кое-где вода стоялая, хотя вот уж седмица, как длится вёдро. Евфимия чихнула, втулилась в берестяной короб.

– Подградие, – вздохнул Мамон. – А пыль всё та же, что московская, что новгородская.

И вдруг загрохотала колесница по дощатому настилу. Всеволожа снова выглянула.

– О! Новгород Москвы головой выше. Хороминам по нескольку веков и храмы каменные… А река-то! Две Москвы-реки вместит.

– Во-о-олхов! – важно произнёс Мамон. Кибитка, затёртая возами и каретами, хоть ненадолго, то и дело останавливалась.

– Товару на реке! Товару! – удивлялась Всеволожа.

– Вымол. Пристань, – пояснил Мамон.

– А корабли все иноземные. Я слышу речь немецкую…

– Герольдов вымол, – уточнил Мамон. – Пристань иноземного купечества.

– Предлинный мост и башни на обоих берегах! – оповещала Всеволожа.

– Великий мост над Волховом, – сказал Мамон. На улице Лубянице резные широкие ворота не сразу распахнулись перед ними. Страж чесал в затылке, сомнительно взирал на ставший ветхим латаный кафтан Андрея Дмитрича.

– Боярин?

Когда впустили, Мамон исчез во внутренних покоях хозяина. Акилину же Гавриловну встретила в сенях и обняла улыбчивая, круглая, как репка, жена большого новгородца.

– Оксиньица! – воскликнула Мамонша.

Облобызались троекратно.

После бани Евфимия вкушала солнце у растворенного окна опрятной боковуши, теперешней своей одрины, и любовалась видом Новгорода: закоморами, стрельчатыми башенками, куполами… В дверь заглянули:

– Боярышня, пожалуй к господину!

Удивлённая Евфимия опрянулась поспешно и прошла, сопровождаемая челядинкой, к степенному посаднику.

Попала не в привычный боярский или княжеский покой, а в длинную двусветную палату с изразцовыми печами, высоким потолком и топкими коврами по полу. Затейливые окна в виде опрокинутых сердец источали волшебный свет от разноцветия слюды в оконницах. У круглого блестящего стола с гнутыми ножками в обитом кожей стольце восседал хозяин… Нет, не хозяин! Евфимия прижала к груди руки, расширила глаза… Навстречу ей поднялся осанистый старик без бороды, зато усы седые, как коромысло, хоть ведра на них вешай.

– Приветствую тебя, воительница костромская! Рад лицезреть здоровой, невредимой! – шёл к ней Юрий Патрикеич Наримантов.

– И я тебя приветствую, храбрейший воевода! – склонилась Всеволожа, стараясь сохранять спокойствие. И тут же целиком попала в тепло его распахнутого опашня. Губы воеводы запечатлели поцелуй на её лбу.

Потом приблизились сидевшие на лавке у окна Мамон ещё в дорожном платье и невысокий коренастый муж в скромной тёмной однорядке без подкладки из сукна. Не однорядка – ряса инока.

– Кто сей человек? – задал загадку Юрий Патрикеич, почтительно коснувшись локтя подошедшего.

– Монах, – сказала Всеволожа.

Мамон скривился: мол, попала пальцем в небо. Воевода крякнул и тряхнул главой. Монах полюбопытствовал:

– Чем вызван твой догад? Смиренным платьем?

– Смиренным ликом, – уточнила Всеволожа. – Платье личит к твоему смирению.

– Перед тобой Василь Степаныч Своеземцев, посадник Новгорода, – объявил Мамон.

– О клобуке мечтаю только, – тихо улыбнулся хозяин дома. – Вот кончится моё посадничество, удалюсь в отчины свои на Вагу и при впадении в неё речки Пенежки создам пустыньку. Там и окончу дни свои.

Должно быть, ни можайскому боярину, ни воеводе эти намерения посадника были неведомы. Оба, изумлённо глядя на него, не находили слов. Он продолжал разглядывать боярышню.

– Вижу, ты достойная дщерь Иоанна Дмитрича. Наслышан я о нём. Рад принимать тебя. Пожалуйте покуда в трапезную, дорогие гости, – обратился он ко всем. – Сам потрапезовал бы с вами, да недосуг. Зыбеж сегодня в Господине Новом Городе. Мой долг усовестить народ. А повечер – опять к вашим услугам.

Простились ненадолго. (Знать бы Евфимии, что навсегда!) Мамон отправился опрянуться с дороги. Воевода же с боярышней прошли в столовую палату.

Идя к столу, Евфимия узнала, что Мамон поведал воеводе о всех её невзгодах после неудачного побега. Посадник тут же пожелал увидеть дочь боярина Иоанна. Юрий Патрикеич сам был рад свидеться со своею костромской соратницей. Он постоянно помнил о несчастливом для неё сраженье при выходе из подземелья.

– Как я оказалась в Новгороде, тебе известно, – начала боярышня застольную беседу. – Как ты здесь оказался, мне неведомо.

Воевода, расправляя мощь седых усов, сказал:

– Послом я прибыл к новгородцам от государя Василия Васильича!

– Стало быть, Василиус вернулся на отцовский стол? – не удивилась своему предвиденью Евфимия. – А что ж Васёныш?

– Косого родные братья попросили из Москвы уйти, – ответил воевода. – Пока они преследовали правителя законного, брат их обидел. Отнял кое-что. А у Шемяки – даже приданое, завещанное по духовной будущим тестем, князем Заозёрским, присвоил, забыв совесть. Вот они и объявили похитчику престола: «Когда Бог не захотел видеть отца нашего великим князем, то мы не хотим видеть оным и тебя». Так примирились с государем Красный и Шемяка, а Косой скрывается незнамо где.

– А пленные великие княгини, старая и молодая? – спросила Всеволожа.

– Вернулись в Кремль. Княгиня Марья родила наследника, первенца Юрия. Теперь самое время ставить на ноги больное государство. Вот и прошу у Новгорода денежной помоги. Государь целовал крест, что отступается от отчин новгородских. Ждёт чёрного бору за сей год по старине. С сохи по новой гривне. Уже договорились слать черноборцев по волостям. Ох, не ко времени сегодняшний зыбеж!

– Из-за чего зыбеж? – спросила Всеволожа.

– А из-за денег же, – насупил брови Наримантов. – Денежный ливец Фёдор Жеребец, подкупленный боярами, отливал для них серебряные деньги не по мере. Обман открылся. Вот и созвали вече допросить ливца. Степенному посаднику Василию Степанычу предстоит взойти на степень, иначе говоря, на помост, и успокоить хулящих деньги.

Пришли Мамон и Акилина свет Гавриловна. Боярыня и воевода покланялись друг другу по достою, поздравствовались, и трапеза продолжилась.

– Перед моим отъездом из очищенной столицы ваш князь Иван Андреич мне наказывал, – окинул На-римантов лучезарным взором бояр можайских, – в Великом Новгороде вас сыскать, буде вы тут скрылись, и попросить вернуться. Сам Иван Андреич вновь под знамёнами законного помазанника, отступился от мятежных Юрьичей, не верит злоязычной молвке, будто вы причастны к смерти князя Юрия. Так что прошу со мною на Москву!

Радости Мамонов не было границ.

После трапезы они взялись за сборы. Предстояло возвращаться не нищебродами, а истыми боярами.

Воевода же тем временем предложил Евфимии осмотреть Новгород и первым делом отправиться к Святой Софии, где тоже после обедни состоится вече, но не злое, денежное, а богоугодное: станут избирать архиепископа. Такого действа и на Москве не поглядишь, ибо лишь в вольном Новгороде архипастыри определяются не высшими духовными чинами, а всем миром. Конечно, ныне вече не обычное: все денежные люди соберутся на Торговой стороне решать свою беду, ругмя ругаться во все тяжкие. А на Софийской, или Владычной, столпятся малоденежные, кои нехваткой серебра в монете не слишком-то удручены. Это люди задние: голодники, ну, разные там прошакй да нищие, а также ябедники, облыгатели, что промышляют ябедами по судам. Нет спору, подойдут и вящие, однако задних будет большинство. Придётся обережь брать пообильнее да понадёжнее.

Мамоны ожидали Всеволожу к вечерней трапезе, чтоб, досыта наспавшись, с завтрашним рассветом ехать вместе на Москву.

Евфимия в каретное оконце любовалась старейшим русским городом.

Чем ближе Кремль, тем люди гуще. Пришлось оставить воеводе и боярышне карету, а охранышам коней на отведённом платном месте под надзором сторожей. В окруженье крепкой обережи пешими проталпливались в Кремль к Святой Софии. Вот она дебелой государыней тянется до неба золотой короной куполов! Нёс лично, озорно, в её сиянии звучит глухая перебранка между ябедниками и го ледниками:

– Ябедника на том свете за язык вешают!

– Нищая трава! Ломоносы! Бородавники!

– Бог любит праведника, а черт ябедника!

– Кто ходит в нищих, ест без перцу!

– Лучше нищий праведный, чем богач ябедный!

– Нищий нищему завидует!

– Скупой богач беднее нищего!

– Тьфу! Тьфу! Нет на вас погибели!

– И не нищие, да того же ищете!

Наконец-то протолпились ближе к паперти! Здесь и бороды ухоженные, и голоса спокойные.

– Перед службой, – объяснил Юрий Патрикеич, – протопоп Василий Старый положил на престол три жребия. Как я знаю, один – Самсона чернеца от святого Спаса с Хутына, другой Михаила, игумена от святого Михаила со Сковородки, третий Евфимия, тоже игумена от монастыря Богородицкого, что на Лисичей горе. Вот, гляди, протопоп вынес жребий, оглашает…

Протопопа было не слышно, слишком громкий говор шёл по толпе. По говору воевода и определил:

– Самсон Хутынский!.. Гляди, второй жребий вынесен… Михаил, игумен!.. Слушай, оглашают третьего, чей жребий Бог оставил на престоле, стало быть, из трёх избранников народных определил себе единственного… Игумен Богородицкий! Твой соименник, юная моя сподвижница Евфимия Ивановна! Евфимий, новый архиепископ Новгородский! Я его знаю. Верный сторонник, стало быть, теперешний союзник государя нашего Василия Васильича! Вон и посадник прибыл с Торговой стороны. Успокоил денежников, теперь возведёт нового архиепископа в Дом Святой Софии, на сени.

Однако же торжественного возведения пастыря не довелось увидеть Всеволоже. Услышала лишь хоровое пение, внезапно заглушённое народным рёвом из-за стен Кремля.

Перед Евфимией сияло лицо женщины, случайно втолкнутой в кольцо юс обережи. Она кричала:

– Благословил Господь наше избрание! В храме у праздничной иконы прощены двое калек: у сотского нога прикорченная исцелилась, а у купца рука…

И тут толпа шарахнулась назад.

– Боярышню не упустите! – впоследне слышала Евфимия тревожный голос воеводы.

Здоровяки охраныши ещё какой-то миг в натужном напряжении держались вкруг неё. Кольцо их разомкнулось. Её вытолкнули вместе с женщиной, оповестившей о Господнем Прощении калек. Толпа взнесла их, словно камешки в потоке, и устремила к воротам Кремля.

– Раздайтесь! Дайте стать на землю! – во весь голос просила Всеволожа перемешавшихся голодников и ябедников.

Один из них, как прочие, не в силах ничего поделать, успокоил:

– Радуйся, что ты не на земле. Сомнут! Молись, чтоб не прижали к воротным сводам. Раздавят!

Успокоение тотчас же потонуло в женском вопле. Евфимия узнала искажённый лик той самой женщины, с кем выскользнула из кольца охранышей. Несчастную притиснули к беленой каменной стене. Когда она исчезла, утонув в толпе, стена осталась красной.

Очнулась Всеволожа за воротами, нетвёрдо стоя на ногах. Её подхватывал иной поток, не столь стремительный и плотный. Хотя и из него не выбраться. Он нёс к Великому мосту.

– Что происходит? Что творится? – спросила Всеволожа ражего купчину в поярковом высоком колпаке.

– Зыбеж! – воскликнул он. И, задыхаясь, начал пояснять: – Едва посадник покинул вече на Торговой стороне, ливец Федорка Жеребец, подпоенный боярином Секирой, оговорил не мало, восемнадцать человек, коим якобы лил деньги. Их похватали, домы разграбили, имение изъяли из церквей, чего от веку не бывало. Вот, волокут топить! Иди-ка, молодица, под мой заслон. За башню затупимся, отсюда хорошо увидишь казнь.

– Я не хочу глядеть на казнь. Мне надобно на площадь, где повозки с лошадьми, – молила Всеволожа.

– Гляди! – тянул купчина крюковатый перст. – Покуда не окончат, отсюдова не выберешься.

Она глядела, как со страшной вышины моста низринули в свинцовый Волхов человека с камнем на ногах.

Вдруг закричали рядом:

– Вот он! Вот он! Евстафий Сыта с Нутной улицы! Его ещё не поймали!

Купчину окружили, вознесли и плавно двинулись к мосту, как с гробом на похоронах от дома к лошадям, впряжённым в погребальный одр. Несомый вскидывал руками и ногами. Стогорлый рёв глушил его мольбы.

– А эта? С ним? – вопил вихрастый мастеровой, дыша хмельными вонями, хватая Всеволожу за руки.

– Прочь, сучий потрох! Она со мной, – обнял и поволок Евфимию от страхолюдья высокий молодец в узком кафтане с золотым, стоящим под затылком, козырем.

– Ты кто? Куда? – сопротивлялась Всеволожа.

– Я узнал тебя, Евфимия Ивановна, – объявил, как Небом посланный, спаситель. – Многожды видел у Пречистой подле Софьи Витовтовны на рундуке. Нимало не страшись, боярышня. Я – князь Роман Переяславский.

– Сведи меня на площадь, князь Роман, – просила Всеволожа. – Там ждут кареть и воевода Наримантов.

– На площадь не пробиться, – спустился с нею князь по узкой лестнице на подберег, заваленный мешками, ящиками, бочками. – Здесь склады, тишина. Здесь я оставил доброго коня.

Он кинул оршугу сторожу, вскочил в седло, протянул руки Всеволоже:

– Пожалуй, не смущайся. Отвезу, куда велишь.

– Вези на двор к степенному посаднику, – доверилась ему Евфимия.

Они скакали пустыми улицами и заулками, не наводнёнными народом. Должно быть, князь Роман – бывалец в Новгороде, знал его изрядно.

Спешились на вовсе не знакомой Всеволоже улице у почерневших, не посаднических врат.

– Чужое место! – заподозрила боярыня неладное. – Куда привёз? Тебе неведом двор Своеземцева?

– Двор Василия Степаныча мне ведом, – улыбнулся князь. – Однако же взойдём к моему другу ненадолго. Я должен передать подарок. Он ждёт.

Они вошли в угрюмый неказистый старый дом. Не на подклете, без широкого крыльца и без каких-либо прикрас. В сенях было тёмно и пахло то ль закваской, то ли суслом. Князь отыскал дверь ощупью. И в следующий миг Евфимия увидела Васёныша.

– Ба! – вскрикнул он, вскочив из-за стола. – Ну, чудо! Вот так чудо! – И подскочил к Евфимии, во всю ширь раскинул руки: – Обхапимся, родная!

Всё в ней похолодело. Поняла, что снова в западне. Застыла каменно и не противилась объятиям Косого. Лишь тихо молвила:

– Медведь обхапчив!

4

Чулан, всё наполненье коего – пустой бочонок из-под мёда и лавка, чёрная от времени, хотя и наскоро обтёртая, вот этот-то чулан с пустым волоковым окном стал новым обиталищем Евфимии. Ни сил, ни ловкости ей не хватило, чтоб совладать с Васёнышем, втолкнувшим её сюда. Теперь боярышня сидела в полной темноте и вслушивалась в скрипы большого деревянного жилища. В безгласное ночное время дом жаловался и стонал гнилыми половицами, оконницами, матицами и ещё не поймёшь чем.

Еды она не приняла и всё ж страдала оттого, что не могла сходить в задец и не было в чулане ночной посуды. Достукиваться, требовать смущалась. А достучишься до кого? Охраныши, как видно, далеко. Дверь заперта снаружи, и весь сказ.

Вот – приближающийся шорох, скрежет засова, свет свечи…

Перед ней жена ли, дева ли в повойнике, повязанном под подбородком.

– Я Неонила. По нужде не выйдешь ли? Евфимия пошла за нею, за слабым светом в её руке.

Чёрным ходом вышли в крытый двор, где терпко пахнущие кони хрупали овсом.

– Не выведешь ли меня вон отсюда? – спросила Всеволожа.

– Не смей думать, – истиха сказала Неонила. – Снаружи сторожа. Им о тебе ведомо.

Когда вернулись, Неонила не ушла. Прикрыла дверь, поставила свечу на лавку.

– Не мысли дурно о переяславском князе, – молвила она. – Государь ему поведывал о вашей давней пламенной любви и вынужденной злыми кознями разлуке. Роман был уверен, что, нечаянно найдя тебя, доставит вам обоим неожиданное счастье. Потому, ни слова не сказав, привёз свою найдёну в этот дом. Теперь-то видит – оплошал, да поздно. Ты поделись со мною горем, передам ему. Авось исправит скорбную оплошину.

Боярышня, как опустила очи, сев на лавку, так и не подняла на Неонилу взора.

– Ступай с Богом. Князю Роману передай: пусть спит спокойно. Ничего он не исправит. Когда Василий Юрьич впихивал меня в это позорное узилище, виновный не повёл и бровью.

– Охолонись, боярышня, помысли здраво, – присела перед нею на кокурки Неонила. – Ведь князь Роман крест целовал князь Юрию!

– Крест целовал озоровать с ним заодно? – сурово глянула на деву Всеволожа. – Беззакония творить?

Со вздохом Неонила поднялась, взяла свечу.

– Не по уму, боярышня, мне эти речи. Не имею внятельного разумения. Почивай, как сможется. Приду в первом часу дня. А пищу ты б не отвергала, не лишалась сил на будущее.

Она ушла. Евфимия сидела, временами уходя в освободительную дрёму, до тех пор, пока в волоковом оконце, впускавшем ночной холод, не засинел рассвет.

Её вспугнули тяжкие шаги. Вот резко отлетел засов. Дверь расхлобыстнулась. На пороге – Васёныш в каком-то чёрном кукуле. Закрыв дверь, он мешковато опустился на бочонок из-под мёда.

– Офима, не ругайся за вчерашнее. Был одержим вином. Теперь бежим, не мешкая. Зыбеж скрывал меня в Великом Городе. Сейчас замятия катится на убыль. Федорка Жеребец протрезвился и объявил, что он оговорил утопленных вчерашним днём. А для кого лил деньги, осталось тайной. Нынче уж не спросишь. Секира, напоивший Жеребца, свёл счёты кое с кем и сам внезапно кончил жизнь. А Жеребец убит. Его именье грабят. Посадник с тысяцким поставили иных ливцов. Всё перельют, что не по мере. Берут от гривны по полуденьге.

– Зачем ты предо мною разглагольствуешь? – оборвала Евфимия. – Коли не одержим вином, так отпусти.

Васёныш глянул в мелкое оконце, набирающее свет, и зло прищурился.

– Как бы не так! Тут не село Падун. Василиус на помощь не приспеет. Бунко-предатель не спасёт.

– Вот вздоры! Не предатель Карион Бунко! – встала Евфимия. – Ты до сих пор не выслушал меня.

Васёныш тоже встал, сжал кулаки.

– А что мне слушать? Твой Карион жив, служит Можайскому, живёт с латынкой некрещёной. Мой Фёдор Трябло мёртв!

– Не на виновных взыскиваешь вины, – противоречила боярышня.

Князь не внимал.

– Нам надобно бежать. Архиепископом в Святой Софии теперь Евфимии, твой соименник, мой лютый враг, ибо Василиусу друг. Посадник Новгородский стакнулся с московским воеводой, бывшим моим колодником. Бежать… Куда бежать? – забегал по чулану Косой. – На Мету, в Бежецкую, Двинскую область, в северные пределы Великого княжения. Там галичане с вятчанами – моя подкрепа. А ведь только что был на Москве! Бояре тамошние величали государем. Изменники! Все изменили. Даже братья! И ты, моя любава, ненавистница моя, со всеми ними заодно. Ишь, «отпусти»! Чтобы укрылась у своих ангелов-хранителей Мамонов, у дьяволов – убийц моего батюшки!

– Мамоны непричастны к смерти князя Юрия, – вставила Евфимия.

Косой застыл насупротив, зыркнул беспощадно:

– Не побежишь со мной, убью!

– Неужто кровь мою прольёшь? – как бы не веря, усмехнулась Всеволожа.

– Твоя кровь дороже, что ли, моей? – прошипел князь. – Или ты считаешь себя лучше всех?

Боярышня уселась на свой темничный одр.

– С тобой не побегу. Разве что наейлком, в колодах. Ты не доведёшь до этого.

Васёныш поднял взор горе, подумал и изрёк:

– До колод не доведу. Однако ж оставлять приобретённое не в моих правилах. Я увезу тебя в гробу. Чудесный способ покинуть негостеприимный Новгород без подозрений и задержки. А чтоб не крикнула, я в крытый погребальный одр велю девицу Неонилу посадить и парочку охранышей. Мы в крышке гроба над твоим жестоким сердцем просверлим дырочку. Чуть подашь голос, Нелюб спицей грудь проткнёт. А новгородцам скажем, будто кричала Неонила. Ловко придумано?

– Куда как ловко! – согласилась Всеволожа. Васёныш вышел. Он казался сумасшедшим. Много спустя Неонила принесла шматок копчёной буженины с хлебом и горячий взвар. Заточница не приняла.

– Всуе упорствуешь, боярышня, – шептала в ухо дева, опасливо косясь на дверь. – Князь Роман чуть ли не падал ниц перед Васильем Юрьичем. Молил тебя освободить, не мучить, не неволить. Тщетно! Уже наказано великокняжьим слугам немедля сколотить сосновый гроб. На что, скажи, на что похитчику нужна твоя девическая жизнь?

– Не жизни, чести моей девичьей готовят домовину, – ответила Евфимия. – И не великокняжьи слуги, а разбойничьи. А ветчину неси назад. Тошнит от вида мяса.

По уходе Неонилы Всеволожа бросилась на лавку и беззвучно рассмеялась. Не снится ли всё это? Не в мамкиной ли сказке изволит пребывать? Великокняжеский наместник в Переяславле, занявший должность по наследству, князь Роман – вдруг…. змей-похитчик! Гостью посадничью из светлой ложни вверг в мрачное узилище! Связал душу с Васёнышем, то есть поклялся на Евангелии в верности. Теперь не ведает, как поступить. Не вызволить, а даже тихо сообщить посаднику, в какой беде боярышня, боится или совестится. Змеёвна Неонила князьям потворствует. Васёныш же ополоумел от потери золотой шапки, что, почитай, коснулась его главы, и превратился в идолище поганое. Не вообразить и не измыслить человеку здравому живую увозить в гробу. Ой, напугал! Нет на него боярина Иоанна с Юрием Дмитричем. Один пожаловался бы, другой бы снял порты да высек…

Как в сказке, Всеволожа ожидала скорой избавы всему этому. За долготерпение, за храброе сиротство должно же быть ей свыше пожаловано чудо!

Отперлась и распахнулась дверь. Вошли два молодца, лики яблочны, а взоры оловянны. Тот, что с вервием в руках, спросил деловым голосом:

– Будешь противиться или протянешь руки тебя связать?

За мощными плечми двоих чернела рожа третьего. Нет, эти – не Румянец с Софрей, Ельчей. Те были чуть почеловечнее, не камни-истуканы. Переменил Васёныш охранышей, согласно личной перемене: сам озверел вполне и взял вполне зверей. Евфимия, взращённая для битв шляхтянкою-разбойницей, смотрелась агницею супротив трёх псов. Третий – татарин.

Она покорно протянула руки.

– Теперь ляг, свяжем ноги.

Она легла.

– Бекшик, ослабь узлы. Чего мучить без нужды?

– Сколько раз говорить, Нелюб? Я уже не Бекшик, я Фома.

– Какой ты Фома? Одно слово – ордынец!

– Глупая башка, Нелюб! Трое лучших ордынцев насовсем приехали в Москву. Звали их Бахтый, Хидырь, Мамат. Все приняли крещение. Теперь они – Анания, Азарий, Мисаил. Нешто не ведаешь?

– Впервой услышал. Подсоби Немиру домовину принести.

Татарин с третьим охранышем внесли огромный сосновый гроб.

Евфимию в него вложили, прикрыли крышкой. Она уж ничего не видела, вдыхала смолянистость сосны, ловила струйку воздуха сквозь дырку, ощущала, как её несут, ставят домовину на погребальный одр. Потом слышала голос Васёныша:

– Прощай, улица Даньславлева Прощай, Господин Великий Новгород!

Лошади тронулись. Тряско, жёстко было Евфимии в гробу. Лишь тонкую дерюжку подстелили псы Васёныша.

И вдруг движенье замерло. Раздались грубые вопросы:

– Кто таковы? Откуда?

– С Ярышевой улицы Славянского конца, – отвечал Немир. – Тело погребаем. Только что отпели в каменной церкви Святого Василия. Везём на загородный погост.

– Не ищете ль кого? – вкрадчиво спросил Нелюб.

– Костромского князя Василь Юрьича. Был среди зыбежников. Посадник повелел не упустить.

– Не мешкай, проезжай! – прервал говоруна сердитый голос, обращённый к погребалыцикам.

Вновь тронулись… Ещё остановились дважды… Преодолели большое расстояние, и Всеволожа услыхала над собою Неонилу:

– Как ты, боярышня? В сердцах отрезала:

– Никак!

Вот кони стали. Крышка сброшена. Бекшик-Фома освободил вязницу от вервия. Она высунулась из-под дерюжного навеса. Местность была порозжая: ни деревца, ни кустика. Князья с охранышами снимали смирную одежду: кукули, чёрные понки.

– Действо окончено! – оповестил Васёныш. – А с тобой, Офима, – обратился он к боярышне, – мой поступок сослужил мне службу дважды: первое – ты не сбежала, второе – помогла счастливо миновать рогатки. Здешние волостели меня ловили, аки зверя ценного. Ан, не поймали!

Князья с охраной извлекли со дна телеги оружие. Косой махнул возатаю:

– Гони во-о-он в то сельцо на окоёме!

Невдолге оказались в малой деревеньке с соломенными крышами. Всего одна изба под деревянной кровлей.

– Как именуется сей град? – спросил Косой у встречной бабы.

– Сижка, – сказала та.

– Чей дом? – Он указал на лучшую избу.

– Нашего сотского Данила Божина.

– Гойда! – крикнул князь своей дружине. Тотчас изба была окружена, хозяин изгнан.

– Шиши! – вопил Данило Божин.

– Не шиши, а княжьи люди, – возразил Нелюб.

– Что ж вы, горожане, с нами делаете? – возмущался сотский.

– Горожане – жители, а селяне – души, – хохотал Немир.

– Не казнись, – спешился Василий Юрьич. – Переночуем, кое-что съедим и выпьем. Завтра сызнова воспрянешь духом.

Хозяйка с Неонилой принялись сбирать на стол. Хозяин с детьми взобрался на поветь пережидать непрошеное гостеванье. Князь Роман вышел во двор смыть дорожную пыль. Василий Юрьич, как был, уселся на скамье у печи, свесив буйную голову. Какие неотвязные мысли тяготили её, Бог весть.

Евфимия прошла за перегородку, где высилась красная кровать с подушечными кострами[8]8
  Костры – здесь крепостные сооружения, род башен.


[Закрыть] под потолок. В растворенное оконце она увидела Бекшика-Фому, торчащего у ворот. Немир с Нелюбом в углу двора обихаживали коней. Пленница была взаперти. Не под замком, под крепким приглядом.

Неонила принесла Евфимии воду и сряду: умыться и опрянуться после столь злосчастного пути. Когда занавесь ненадолго отхлынула, боярышня углядела сквозь дверь перегородки, как вошедший Немир что-то истиха объявил Васёнышу.

Хозяйка, выставив еду, удалилась. Взошёл в избу князь Роман, готовый к застолью. Василий Юрьич сел насупротив, как был, даже не распоясавшись, бряцая мечом по скамье.

– Офима! – воззвал он громко. – Потрапезуй с нами!

– Нужды нет, – ответила Всеволожа. – Потрапезую одна.

– За руку тебя весть? – встал Косой, снова забряцав ножнами по скамье.

Евфимия вышла и села в торце стола.

– Давненько не бывал в Нове Городе, – начал подобающую застольную речь князь Роман. – Вижу, нравы там зело поиспорчены заезжими иноземцами. Нынче новгородца от немца по сряде не отличишь. Вместо безрукавой короткой поддёвки – камзолик! Хотя иному татарский архалук больше личит. Камзолы зелёные, а щи несолёные!

– Щегольство! – согласился Васёныш. – Я тоже хочу нынче пощеголять. Пусть Немир торока развяжет, раскладет мою лучшую сряду перед невестою, – глянул он на Евфимию, – будущая моя другиня подскажет, во что опрянуться жениху перед свадьбой.

Немир ходил вкруг стола, услужал трапезующим. Евфимия уронила ложку.

– Ты сызнова не в себе? – спросила у Василия Юрьича. – А вина ещё не пригубливал.

Косой отложил полотки, вытер пальцы, кои были обильно засалены кусками копчёного гуся без костей, взял кубок со стола и залпом опорожнил.

– Есть тут в ближайшем городище поп Трифилий прозвищем Полюд, – деловито сообщил он. – Я Нелюба с телегой послал за ним. Нынче же обвенчает нас с тобою, Офима.

Евфимия встала из-за стола.

– Ещё в Костроме говаривала: насилком меня не взять. Священник спросит, согласна ли, и услышит – нет!

Косой несмешливо пырснул:

– Свидетели же услышат – да! Хватит мне с тобой точить ляскалы. Себя мучаю и тебя. Поп тоже услышит – да! Несколько новгородских гривен повлияют на его слух.

Тут подал голос Роман:

– Я не сообщник лжи. Отпусти, брат, Евфимию Ивановну восвояси. Преизлиха мы с тобою грешны. Лишний грех перетянет душу в геенну огненную.

– Преисподнею не пугай! – озлобился на друга Косой, залпом осушив второй кубок, угодливо налитый Немиром. – Подтвердишь, что велю. Или не целовал мне крест?

– Целовал не на том, – побледнел Роман.

– Смирись, Офима, – отвернулся от него князь к боярышне. – Покоторовались мы вволю. Ныне будет не по-твоему, а по-моему.

– Брат! – вышел из-за стола Роман. – Ежели не отпустишь её тотчас, я покину тебя.

– Ты… покинешь? – в смехе откинулся Косой, едва не опрокинувшись со скамьи. – Ой, не дурачь меня, Ромашка!

Всеволожа тем временем шагнула к двери за перегородку.

– Стой! – заревел Васёныш, вскакивая и хватая её за платье. – Пошто уходишь, не изрёкши ни слова?

– Я всё сказала, – остановилась боярышня. – Прочь грязные лапы с моего летника!

Косой сжирал жертву обезумевшими зенками, не зная, на что решиться. Роман, подступившись, взял его за бока и оттащил от Евфимии. Князь брыкался, бил его пятками по коленам. Роман терпел. Смешная схватка их походила на бой орла с кобчиком.

– Я виновник её неволи. Я должен её спасти, – как бы самому себе внушал князь Роман.

– Лучше тебя лишусь, чем её! – вопил, срываясь на визг, Васёныш.

В конце концов Голиаф поставил Давида на пол и резко пошёл к двери.

– Клятва! Клятва! – останавливал Косой.

– Грешней выполнить, чем нарушить, – не обернулся Роман.

Напрасно не обернулся.

Евфимия, наблюдая их свару, не ожидала, что Васёныш выхватит меч. Совершил он это внезапь и ловко, ибо слыл отличным рубакой. Вся его могучесть была в мече. Всеволожа не видела взмаха стали. Всё перед ней очервлёнело, будто кровавым стал воздух. Тут же раздался грохот. Роман Переяславский рухнул, не преступив порога. Он лежал лицом вниз, а десница – отдельно, соединённая с телом багровой лужею. Всё прояснилось в глазах Евфимии: и то, как Косой скакнул с подъятым мечом, ещё сочащимся преступлением, и то, как отсек он вторым ударом ногу Романа…

Из-за занавеси выскочила Неонила, бросилась к павшему, пачкаясь кровью, запричитала в голос – ушам стало не в измогу.

– Что я сотворил? – подошёл к Всеволоже Васёныш, белый как полотно. – Я убил его?

Евфимия, приближась к телу Романа, подержала запястье его левой руки.

– Ты убил, – сказала она.

Князь опустился на лавку, согнулся и затрясся беззвучно.

Немир привёл Бекшика-Фому. Сообща стали оттаскивать Неонилу, чтоб убрать мёртвого.

– Полегче вы! – простонал Васёныш. – Она дружница его.

Евфимия знала: дружница, сиречь возлюбленная, невенчанная жена. Боярышня почти силой увела овдовевшую за перегородку. Сходила к хозяйке, добыла уксусу, заставила Неонилу нюхать, пока та не перешла с криков к стонам.