Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

3

В предбаннике царствовал житный квасной и дубовый веничный дух. Четыре наготелые дивы отдыхали на лавках, ожидая, когда устоится пар. Полагья только что плеснула квасом на калильную печь с булыжником. Самая юная нагишка из четырёх напевала беспечно:

– Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася!

– Негоже поешь, Устина, – заметила мать певуньи, княгиня Анисия. – Пристойнее петь: «баня парит, баня правит»…

Полагья приотворила дверь в мыльню. Дохнуло жаром.

– Готово, государыни мои.

Акилина Гавриловна поднялась.

– А ну, гологрудые, голобёдрые, гологузые, на полок!

Евфимия, задохнувшись сухим чистым жаром, наблюдала, как хлещутся голухи дубовыми вениками на полке с приступками и подголовками.

– Полезай, сестрица, побанимся! – приглашала Анисья. – Душа прохладу любит, а плоть пар.

Первой спустилась с полка Акилина Гавриловна.

– Полагья, повехоть спину… А ты что ж, Офимушка, не полезаешь париться? – Попыталась она лечь животом на лавку и тут же переместилась на пол. – Уф, стара стала, дохнуть страшно.

– Чтой-то вдруг стара? – малинила вехоткой её спину Полагья. – Кругла, пухла, бела, румяна – кровь с молоком!

– Не полезу на полок. Не в измогу нынче, после пережитого, – решила вслух Евфимия и, наполнив шайку, тоже села на пол. Здесь дышалось легче.

– Время тишины вчера минуло, – завела речь Акилина Гавриловна. – Наступило время тряски. То, что ты перенесла, – ещё цветы! Полагья от Меланьи, Софьиной постельницы, такое вызнала! У меня мурашки по спине забегали. Перескажи, Полагья, – повелела боярыня.

Сенная девушка напухлила губы.

– Совестно!

– Перескажи, – настаивала Акилина. – Устя с матерью хлещутся на полке, не слышат.

Полагья, отложив вехотку, поведала, глядя в пол:

– Государыня-мать, литвинка бесстыжая, тебя, Евфимьюшка, голубонька наша, назвала супарнем.

– Что такое есть супарень? – растерялась Евфимия.

– Ну, мужлатка, – не поднимала очей Полагья, – бородуля. Так обополых зовут, полужён-полумужей. Есть у Софьи Витовтовны в Зарыдалье лазутник или лазутка. Известно ей, как ты и Бонедя в мужской сряде воительствуете. Говорит: боярышню Всеволожу неприлично иметь в невестках. Возомнила, дескать, себя Иоанной Дарковой, героиней франкской. А посольские сказывали, будто бы Иоанну эту невдавне сожгли, как ведьму.

– Ой! – уронила мочало в воду Евфимия. – Орлеанскую деву – на костёр? Со мной батюшка прошлым летом часто о ней вёл речи. Не могли франки святую сжечь.

– Агляне её пленили, – вмешалась Акилина Гавриловна. – Слышала я от старшего дьяка Фёдора Беды. Они и сожгли после неправого суда. Да не о ней сейчас наши мысли – о тебе! Софьею ты отлучена от её особы. Это не к добру. Яснее говоря, к худу.

– Навек ли отлучена? – сомневалась Евфимия, – Нынче же объяснюсь, улажусь…

– Меланьица втайне сказывала, – перебила Полагья. – Не желает лицезреть тебя Софья, и всё тут. А страшней того: старицу Мастридию она, возвратясь с вечерни, вызвала к себе. Не с тобой ли связана их встреча?

– Вот она, опасность! – вскочила с пола Акилина Гавриловна. – Окати меня дождевницей, Полагья!

– Кто такая старица Мастридия? – по-детски приоткрыла рот Евфимия.

– Стыдно приближенной Софьиной не знать, – пошла из мыльни боярыня, – Мастридия у правящей старухи потайная зелейница. Измысливает яды. На всех наводит страх.

– Я страшных тайн по нежеланию не доискивалась, – поднялась с полу Евфимия.

– А надо бы, надо бы, – ушла в предбанник Акилина Гавриловна.

И подопечная последовала за нею. Полагья оставалась помогать Анисье с Устей.

Боярыня Мамонова с боярышнею Всеволожей, испив квасу, долго отдыхали, лёжа наголо на тёплых лавках.

– Главнейшего ведь я ещё не вымолвила, – тихо начала боярыня. – Когда ты прискакала спозаранку на чужом коне и рассказала о бесчестье у Пречистой и о коварстве Юрьевны, я Полагью тотчас настропалила в Софьины хоромы. Что произошло с тобой у всенощной и с кем ты после отъезжала – об этом мне ещё до полночи было ведомо. Мы с Андреем Дмитричем бодрствовали всю ночь. Сгадывали, как быть. Весь замысел Анастасии, матери Косого Васьки, уже лежал передо мной, словно на ладони. Не прискачи ты поутру, я бы сама помчалась в Звенигород. И Софье донесено о твоём отъезде с её врагиней. Вот Полагья у Меланьицы и вызнала наисвежайшие новости. Вчера постельница подслушала таимный разговор Витовтовны со старицей Мастридией. Великая княгиня ей сказала: «Мышь надо извести». А старица в ответ: «Не изводи постылого, приберёт Бог милого». А Софья: «Приготовь дуры. Я подыщу изводчицу». Докумекай-ка! Кто эта мышь? Не ты ли?

Евфимия откликнулась не сразу.

– Ты ведалица, Акилина свет Гавриловна. Все тайны – на твоей ладони. Без тебя пропасть, как шаг ступить. Однако же сдаётся мне: нет, я не мышь.

– И точно что не мышь, – принялась за одеванье, не дождясь Полагьи, Акилина, – Мы с Андреем Дмитричем решили: укроем тебя в Нивнах, нашей вотчине можайской. Там не сыщут, не уподобишься беспомощному изведёнышу. А невдолге батюшка вернётся, привезём в сохранности.

– Невдолге? – не поверила Евфимия.

Акилина подала ей потирало, тёплое, душистое, и глаженую сряду.

– Ночью из Сарая ямским гоном[4]4
  Ямской гон – особо быстрая передача вестей, как при эстафете.


[Закрыть] пришла весть: Василиус в Орде одержал верх. Боярин Всеволож с великим князем возвращаются с победой. А Юрий Дмитрия – под щитом.

– О том я догадалась по оброненным Анастасией Юрьевной словам. Коль это так, где же причина мне укрываться? – поднялась с ложа своего Евфимия. – Мой жених вот-вот наденет золотую шапку. Я – великая княгиня! Мне ли бежать?

Боярыня Мамонова мотнула головой:

– Сейчас ты Софьина врагиня. Чем разрешится твоё дело, надобно ещё гадать. Имей терпение. Пока не изведут, мудрее известись самой, то есть исчезнуть. У Софьи времени в обрез. Она спешит избавиться от неугодной, не опоздать. Мы повечер с Андреем Дмитричем свезём тебя тихонько в Нивны. Помылись – потрапезуем. Потом соснёшь перед дорогой.

– Страшна Можайская дорога в темноте, – припомнила Евфимия.

Из мыльни выскочила Устя. За ней с поддержкою Полагьи вышла распаренная красная Анисья.

– Все дороги ополночь страшны, – завершила разговор боярыня.

Три госпожи с прислужницей прошли из бани на хозяйский верх. По случаю среды трапеза была постная: грибы, капуста квашеная, борщевая ботвинья, паровые стерляди. Боярина Мамона за столом не оказалось. Он не дождался моющихся, откушал в одиночестве и занимался в боковуше постоянным своим делом, а каким, неведомо. Евфимия, поев, со всеми помолившись, обратилась к Усте:

– Полежи со мной в одрине. После жуткой ночи не засну одна.

Племянница обрадовалась, так любила подружку-тётку. В маленькой истобке на обширном ложе улеглись рядком. За тесовой стенкой шуршала коробьями спорая Полагья, собирая госпожу в дорогу.

– Не побоитесь оставаться без мужеской защиты? – спросила Устю отъезжающая.

– Акилина к нам пришлёт Бонедю, – сообщила та, – Эта твоя наставница богатыря заткнёт за пояс.

Евфимия через рубашку впитывала жар Устиного тела. Ей стало так покойно от домашнего тепла племянницы, что никуда не захотелось ехать. Сон смежил вежды.

– Матушка сказала, – зашептала Устя, – в монастырь уйдёт, когда я выйду замуж. А ведь я скоро могу выйти, ежели избранник мой станет присылаться-свататься. Боюсь без матушки остаться… Знаешь, кто мне люб? Сказать? Ну, попроси…

Евфимия сквозь дрёму попросила:

– Скажи, пожалуй…

Устя зашептала ещё тише:

– Я без ума от старшенького Юрьича. От Васеньки. Повседенно повечер гадаю: «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать!» Запрошлою субботу у Пречистой очи проглядела, ищучи его. Чего не едет на Москву?

Евфимия расширила глаза и резко села.

– О ком ты? О Василии Косом?

Устина потянула её за руку.

– Ложись. Я тебя очень удивила? Не называй его Косым. Мне не по нраву. Он смелый, аки древний витязь.

– Юница ты ещё, Устина, – погладила племянницу Евфимия. И, беспокойно слушая её девчачий лепет, не смогла заснуть, пока боярыня Мамонова не постучала в дверь и не велела собираться.

4

Нивны село немалое. Курные избы чернели в заболотье. Дорога на Можайск пересекала речку. А по сю сторону моста, на взгорке, высился Мамонов терем. Окна, двери, стены испещрены цветною травлей, узорчатой резьбой. Двор показался так огромен, будто в нём можно поместить несколько тысяч человек. По краям – избы, клети дворовой челяди, обок с ними – сараи, хлевы. А на задворках – бесконечный сад с доспелыми яблоками, ягодными кустами, обилием лужаек, ещё месяц назад, должно быть, удивлявших разноцветьем, а теперь сплошь зелёных, заботливо выкошенных. Гостья бродила по этому саду, не ведая, чем заняться. Сразу же по приезде в Нивны она оказалась в хоромах вдвоём с Андреем Дмитричем. Акилина же Гавриловна уехала, по его словам, в Можайск. Странно, не предупредила. С хозяином беседы коротки. Встречи – больше за столом, где трапезы прямо-таки луколловы. Прежде всего – свиные окорока, тетерева со студенью, гусиные потроха. Вторая перемена – жаркие: то баранина, то индюк, то рябчик. Всё приготавливалось на вертеле, подавалось с различными взварами. А после жарких – горячие щи или супы, то куриные, то из лосиных губ и ушей. На сладкое – заедки: леденцы, орехи, сушёные ягоды, варёные сахара с плодовыми приправками. В постные дни вместо сахаров – пряники в виде зверей. Питье – брусничная вода и морс малиновый.

– Ешь, ешь, голубушка, – упрашивал хозяин.

В столовую палату он приходил в кафтане из червчатого киндяка, подбитого мехом бурой лисицы, с нашивкою для застёгивания, тканною в кружки из серебра с шёлком, а воротник – из золотого атласа по червчатой земле. Евфимия знала от Акилины Гавриловны, что кафтан этот, кроме меха, обошёлся в два рубля десять алтын с деньгами. Расчётливая жена не пожалела средств, предавшись страсти одеть любимого супруга побогаче. Она доверительно показывала Всеволоже иной, выходной, кафтан боярина, пошитый из турецкого атласа. По червчатой земле – золотое листьё с белыми и лазоревыми шёлковыми цветами. У каждой запоны шёлковая с серебром завязка с золотой кистью. Цена такого кафтана несусветно велика: тридцать четыре рубля двадцать два алтына, не считая запои, подаренных ещё покойным князем Можайским, тёзкой Мамона, Андреем Дмитричем, на день ангела. Жаль, что в таком наряде Евфимии не привелось видеть боярина. Редко он выходил в люди, углублённый в свои занятия. А выглядел бы высокий худой Мамон в дорогом кафтане весьма внушительно.

– Невесело тебе, милушка? – спросил он в конце седмицы, задумчиво уплетая тыквенную кашу со сливками. – В беседах с Полагьей душу не отведёшь. По нраву ли тебе здешнее наше угостье?

– И угощение и удобства мне по нраву, – поспешила успокоить Евфимия, – Что ж до одиночества, мне поразмыслить есть о чём. Пытаюсь угадать, как поведёт себя Юрий Дмитрич под щитом. Положит ли всему дерть, то есть забвение, гнев сменит на безгневие, станет под знамёнами Василиуса или в одержании, во власти чувств и обстоятельств, сызнова начнёт юрить, приветит переветчиков…

Мамон вздохнул.

– Тебе бы с батюшкой Иваном Дмитричем соборовать о государственных делах. Скоро приспеет время. Я же покажу лишь свои выдумки. Сходим в мой покой.

Он привёл гостью в боковушу, где и Акилина редко появлялась. На столе вкруг глиняной чернильницы среди гусиных перьев – пергаментные и бумажные листы, покрытые цифирью. А на стене на тонкой перевязи – длинная труба под чёрным лаком. Она сразу привлекла внимание боярышни.

– Что это?

– Зрительная трубка, – не без гордости сказал Мамон.

– Можно ли взглянуть?

Он подал, предложил:

– Дай, оттулю оконце…

Она нацелила снаряд в открытое окно и увидала за рекой в подвязье женщину в волоснике с грибным лукошком.

– К слову сказать, я гляжу в трубу не днём, а ночью, – пояснил Мамон, – чтобы узреть не суету земли, а тайные планиты в небе. Слышала о них?

– Батюшка назвал мне семь планит, – опустила Евфимия снаряд. – Солнце, Луна, Ермил, Арис, Афродит, Крон, Зевс. Однако не все зримы. Разве лишь Луна, наша соседка. И ещё батюшка однажды показал Зевса. Красный! А рано утром – Афродит. Она сияет… Что, Андрей Дмитрич, в твоей трубе способствует большому зрению?

– Стекла, – сказал Мамон. – Увеличительные.

– Где купил такой снаряд?

– Сам изготовил.

– А увеличительные стекла?

– Песок кремнистый сплавил с поташом, со щёлочью. Сам шлифовал. Два лета мучился.

Евфимия почтительно качнула головой.

– Эта цифирь о том же? – указала на листы.

– Нет, это я ищу защиту от злых молний.

– Молнии тебя пугают? – удивилась смелая боярышня.

– Если молния исходит только от столкновенья облаков, то не вредит, – с терпеньем пояснил Мамон. – Проходит мимо, угасает. Если же при столкновенье облаков к ним снизойдёт небесный свет огненный, точнее, пламевидный, и соединится с молниею, то последняя, спускаясь вниз, к земле, сжигает всё, к чему ни приразится. Однако ты устала, – спохватился он. – Пройдись по саду…

– Это что за навострённые тычинки или лучинки? – углядела гостья поставец возле стола и на нём малые палочки, измазанные с краю чем-то жёлтым.

– Это спицы самогарные для возжигания огня, – сказал Мамон. – Ещё не знаю, как назвать. То ли хромовые стрелы, то ли копья кремнёвые.

– А как ты ими пользуешься?

Андрей Дмитрич стал немногословен.

– Пока никак. Ещё не докумекал кое-что.

– А чем ты их намазал? – дотошно любопытствовала Всеволожа.

– Фосфором, – сказал Мамон. – Несложным самосветным веществом, крайне горючим.

Евфимия, скосившись на хозяина, почувствовала, что пора уйти.

– Не стану долее мешать твоим занятиям, любезный Андрей Дмитрич. Пройдусь по саду.

– Пройдись, милуша, прогуляйся, – вздохнул изобретатель облегчённо. – Возьми с собой Полагью непременно.

Евфимия ушла. Прежде чем спуститься в сад, прошлась по дому. Дом был невелик. По выражению Полагьи: «вверху четыре переделы и в исподни пять переделов», то есть палат отдельных, не считая мелких боковуш. В исподни, в нижней части дома, Полагья настолько сладко вкушала дневной сон в своей одрине, что госпожа, не помешав, ушла гулять одна.

День был хорош, когда б не паутина, развешанная меж дерев и липшая к лицу. Стирая её походя, Евфимия всё шла и шла, пока не поняла, что не в саду находится, а в диком, неухоженном лесу. Должно быть, ветхих ограждений не приметила, или порушились они да сгнили. Евфимия остановилась, дожёвывая яблоко. И тут к ней вышла та самая селянка в волоснике с грибным лукошком, которую видала через зрительный снаряд. С тех пор грибница успела бродом речку пересечь. Мост далеко.

Она была юницей, не женой. Не походила на селянку: и взор не прост, и руки не натружены. Увидав боярышню, дева попыталась разыграть испуг. Лукошко выронила, а оно… пустое. Вот так грибница!

– Ах, барышня, не ходи дале, там нехорошо! – расширила она глаза.

Евфимия изрядно удивилась:

– Отчего в лесу нехорошо?

– Все Нивны знают: там – жилище ведьм! – понизила лукавый голосок грибница.

Евфимия переняла игру.

– Ой, страсти!.. А ты здешняя?

Девица неумело попыталась затупиться, прикрыть лицо рукой, как делают селянки.

– Вестимо, здешняя. А чья же я?

– Так укажи мне путь к жилищу ведьм, – поймала её на слове Евфимия. – Нивнянским жителям он ведом, ежели такое говорят.

– Ах, что ты ба-арышня! – Она произносила нараспев «боярышня», и получалось «барышня». – Никто туда не ходит. Я знать-то знаю, да не пойду.

– Тебя как звать? – Евфимия решила завязать знакомство.

– Фотиния. А просто – Тинка.

Боярышня, назвавшись, попросила:

– Так ты мне объясни, Фотинья, как пройти к жилищу ведьм. Не бойся, не зову туда. Однако же я очень любопытна.

Фотиния, приблизив загорелый, не по-сельски нежный лик, таимно зашептала:

– Пойти отсюда, из подлесья, в лес, от этой вот берёзы да насередь двух вязов – к трём дубкам. У дуба голенастого отвислый сук укажет стежку к речке Блудке. Там от ветлы от виноватой сквозь иву – в дром. Продравшись – на поляну с рассохой-клёном. А вкруг него опять-таки стоят рассохи, рогатками не вверх, а вниз. А на рассохах-то – кули. А у кулей – по два хватка. А на кулях-то – по балде. Это есть ведьмы!

Тинка, прихватив лукошко ближе к боку, позвала:

– Пойдём-ка, провожу тебя домой. Сама я чрез Мамонову усадьбу – в Нивны.

– Ты иди, – откликнулась Евфимия. – Хочу найти чуть-чуть боровичков в подлесье. Нет, в лес не углублюсь.

– Смотри!

Фотиния, шурша кустами, удалилась. Гостья московская сочла её хозяйской челядинкой, охотницей до шуток. Однако же решила прогуляться далее и заодно проверить молвку глумотворщицы. Дождавшись полной тишины, она пошла.

Вот от берёзы в ста шагах – два вяза. Меж ними чуть заметный след привёл невдолге к трём дубкам. Евфимия, увлёкшись, улыбнулась: выдумщице отлично ведом лес! Который из дубков поголенастее? Вот этот. И отвислый сук указывает стежку. От шага к шагу ощутимей сырой дух. Вот и лесная речка, словно озерко, вся в зелени. Евфимия увидела, что вышла лишь к одному из завитков петляющей по лесу Блудки. А вот и виловатая ветла, за ней – ивняк. Через него попала в густую чащу, названную Тинкой дромом. Ох, не порвать бы платье в этом дроме!

Вот и поляна с развилистым рассохой-клёном. И… о чудо! Вкруг него двенадцать ликовнйц с распущенными волосами водят хоровод, заядло припевая:

Не учила меня мать ни ткать, ни прясть,

а учила меня мать шемелой играть…

И вдруг как припустились взапуски на корточках, уже не припевая, а крича:

Метлой-шемелой со двора долой!

Не успела боярышня приглядеться к происходящему, как простоволосые ликовницы, словно лесные орлицы, распузырив долгополые безрукавые белые приволоки, бросились на неё, намереваясь повалить на стоптанную траву. И тут же первая вскрикнула от боли, вторая взвизгнула, третья, отлетев, покатилась игральным мячом… Ох как кстати пришлись уроки пани Бонеди!

– Кыш! – прозвучал знакомый голос. – Довольно!

Нападавшие враз расступились, и напуганная, но не потерявшая духа искательница жилища ведьм увидела перед собой недавнюю свою знакомку грибницу Фотинию, как по волшебству оказавшуюся прежде неё на заповедной поляне.

– Отложи, Евфимия Ивановна, заслуженный нами гнев. Ведьмы сразились с тобой играючи. Однако же искус выдержан. Учёность твоя доказана.

– Какая учёность? – всё ещё задыхалась от недавней борьбы Евфимия, – Как знаете меня? Отчего ты здесь, а не в Нивнах?

– Я нашла стежку кратче, – улыбнулась Фотинья. – Я им сестрица. И как же нам чужих тайн не знать? Мы – ведуньи. Занимаемся ведовством под началом знатнейшей ведалицы аммы Гневы.

– Какой ещё такой аммы? – не могла унять зла Евфимия.

– Духовной матери нашей, аммы, – объяснила одна из ведьм.

Лесные жительницы приближались к ней с протянутыми руками.

– Пойдём-ка, драчунья, с нами…

Боярышня спрятала руки за спину.

– Драчуньи – вы! Я же – самозащитница.

Фотинья на правах знакомки заявила:

– Уж ежели набралась храбрости узреть въяви жилище ведьм, так слушайся.

Вернулись к Блудке, перешли похолодавшую речонку вброд, долго петляли по лесу лишь ведьмам ведомым путём.

– Куда ведёте? – Евфимия пыталась упереться.

– К амме Гневе. Куда ж ещё? – тянула за руку Фотинья.

– Ой! – Боярышня невольно отскакнула. – Змея!

Почти у самых ног чернела будто ветка-падалица и резко поднялась одним концом.

– Гадюка, – обошла её ближайшая из ведьм. – Не бойся. От неё целит трава-горичка. Тоё ж горички натолки да привяжи к тому местечку, где гадина укусит.

Миновали дуб, убитый молнией, задравший корневища вверх. За ним проглянула поляна, поменьше той, где занимались ликованием. А посреди поляны желтел свежими брёвнами орешек-теремок под пластяною кровлей. Уютный дух берёзовый витал по-над поляной и усластил ноздри.

– Амма Гнева зелено действует! – почтительно отметила одна из ведьм.

И все позвали в голос:

– Амма, выйди!

В чёрном проёме отворенной двери возникла женщина, простоволосая, в такой же долгополой белой приволоке, как у молодых сестёр. Боярышня, завидев, отшатнулась, не поверила глазам.

Перед ней была не кто иная, как Акилина свет Гавриловна, боярыня Мамонша… Вот так амма Гнева!

5

– Ты… здесь? – воскликнула хозяйка кельи и сверкнула взором на недавних ликовниц, – Кто её привёл?

Фотинья подошла, сбросила приволоку, оставшись в краткополой льняной срачице, стала на колена, опустив главу, уронив волосы долу. Словно на закланье предала себя.

– Винюсь…

Дебелейшая из сестриц и, видно, старшая летами выступила следом:

– Мы все винимся, амма Гнева. Уж так хотелось поиграть с названой твоей дщерью! Тинка предложила, никто не супротивничал. Порушили наказ по нашему зелёному дрию.

Молчание отяготило всю поляну. Нечаянная гостья не могла ещё в себя прийти. Обиду выражал взор аммы Гневы, устремлённый на двенадцать дев. Потом она сказала ломким голосом:

– Офимушка, свидетель Бог, я не хотела этого.

– Чего? – Евфимия не понимала.

Расстроенная женщина сошла с крыльца, приблизилась.

– Теперь я пред тобой совсем иная. Ох, ведал бы Иван Димитрич, не доверил бы тебя лесной колдунье!

– Ты… – Евфимия невольно отступила. – Ты… колдунья?.. Акилинушка!

– Тех, кто занимается, чем мы, в народе так зовут, – грустно сказала амма Гнева.

– А чем вы занимаетесь? – Боярышня уже догадывалась, да захотела вызнать больше.

Хозяйка сказочной избы всех пригласила:

– Взойдемте. Моё питье, наверно, уж доспело. Надобно взглянуть… А ты, – склонилась к Тинке, – с тобой мы после поаркаемся.

– Зачем аркаться? – поднялась ослушница. – Назначь мне наказанье по достою. Я приму.

В натопленной избушке теплынь размаривала. На горячих угольях парил горшок. Все за столом не разместились, расселись, кто на лавках, кто на сундуках, а кто и на полатях, свесив голые ступни.

– Налей нам взвару, Агафоклия, – попросила амма Гнева ту, старшую, что заступилась за Фотинью. – Уж сделано, так сделано. Теперь задача: перевернуть худое на добро.

Взвар был и душист, и горек. Евфимия невольно сморщилась.

– Пей, – поощрила амма Гнева, – Напиток сей не усладит, зато добавит сил.

Девицы присмирели. Ждали, о чём гостья спросит, что хозяйка скажет.

– За худо не сочти наше уединённое сестричество, – нарушила молчание боярыня-колдунья, – Кто бы осудил, а мы-то знаем: при конце света на статьнем необинном судилище нас Бог не осудит. Хотя бежим мирской суеты не в монастыре, а в лесной трущобе, не ради молитв, а для тайной науки. Знания наши на пользу миру. Вот возьми Гориславу. Она поборает боль…

Льнокудрая смуглянка извлекла из очага красный уголь, подержала его в длинных тонких пальцах и опустила назад с улыбкой.

– А Богумила сквозь стенку видит. – Амма вынула из связки пару лучин, взлезла на полати, пригласила: – Офима, полезай ко мне, – Положила лучинку поперёк другой. – Богумила, как драночки лежат?

Самая невзрачная из сестёр, похожая на девку-чернавку, напряглась, подумала, ответила:

– Крестом сложены.

– А теперь? – спросила Гнева, сложив лучинки одну подле другой.

Богумила молвила:

– Рядком.

– А сейчас? – не уставала пытать Гнева.

– Уголком на попа поставлены, – прозвенел голос Богумилы.

Гнева спустилась вниз.

– Твой черёд, Полактия, – она взглянула на самую молчаливую деву с восковым невыразительным лицом.

Полактия уставилась на Евфимию. И долгое время все сидели не шелохнувшись.

– Офимушка, подай скляницу с поставца, – попросила амма.

Боярышня вознамерилась резво вскочить, дёрнулась и осталась на месте. Не повиновались ни ноги, ни руки. Чудно было чувствовать себя скованной. Разомкнула уста, а голоса своего не услышала. Полактия отвела взор. Евфимия со слабостью поднялась, медленно протянула хозяйке снадобицу с толчёной травкой.

– Более не хочу, – жалобно попросила она.

– Сестрички, не пора ли дать покой гостье? – полуспросила, полуприказала хозяйка.

– А Генефа у нас завзятая лицеведка, – объявила Горислава, тряхнув льняными кудряшками.

– Будет, будет, – поторопила амма свою девичью ватагу. – Всего в одночасье не представишь.

– Что значит лицеведка? – полюбопытствовала боярышня.

– По лицу нрав человека определяет, – уже несмело объяснила Горислава, – Узнаёт свойства души и сердца.

– Скажи на милость! Как же это можно определить? – обратилась Евфимия к той, на которую посмотрели все.

Русоволосая красавица, чью безупречную внешность портил лишь тонкий розовый след от шрама через весь лоб, понурилась и сказала тихо:

– По выражению, по очертанию… Затрудняюсь пояснить точно. Ощущения словам не подвластны.

боярышня.

Генефа нехотя подняла глаза и пристально всмотрелась в гостью. Все ждали. Лишь амма Гнева сделала нетерпеливое движение.

– Мужественна… Упряма, – стала ронять Генефа слово за словом, – Своемудра и своенравна… Верна…

– Довольно, – остановила боярыня Мамонова, – Ты лучше нрав чей-либо из вас назови, ну вот хоть бы Фотиньин.

Генефа перевела очи на Фотинью.

– Почему я? – возмутилась Тинка.

Её возмущение прозвучало втуне. Все терпеливо ждали.

– Предательница, – робко обронила ведалица, как бы испугавшись своего приговора.

– Это ли мне кара за ослушание, амма Гнева? – с вызовом спросила Тинка, присовокупив; – Обидеться запрещено?

– С чего ты заключила, что Фотиния способна на предательство? – спросила ведалицу боярышня.

– С чего? – к себе же обратилась с удивлением Генефа, – Ну, разве вот… или, сказать вернее вид у неё птичий.

Изба, как щебетом, наполнилась девичьим общим смехом.

Фотинья резко вышла.

– Пойдемте-ка к себе, сестрички, – поднялась Полактия.

За нею встали Горислава с Богумилой и другие. Осталась только Агафоклия, самая старшая.

– Куда они пошли? – спросила гостья.

– В свой терем, – объяснила амма Гнева. – У них такая же изба поодаль. Сами строили, сами обихаживали.

– А пищу где берете?

– Сестрицы зеляньицу кушают. Мясное, рыбное здесь не в заводе, – стала рассказывать боярыня. Сама она за трапезой у Всеволожей никогда скоромного не ела, даже рыбу в пост не потребляла. Евфимия сочла свою наставницу великой постницей. Теперь узнала истину… Хозяйка же продолжила: – Всю зелень добываем сами. Овощи выращиваем, грибы и ягоды в лесу сбираем, заготавливаем. Живём в доволе.

– А как же… – Евфимия смутилась. – Как же вы тут одиночествуете? Сестрицы-то на выданье…

– Э, маточка! – дебелейшая Агафоклия откликнулась добрейшим басом. – Мы все тут засидухи. О мужьях не помышляем. Ни белил на ликах, ни колтков в ушах. Плотским радостям не радуемся.

– Ну чем не монастырь? – с улыбкой поддержала амма Гнева, – Я среди них – единственное существо мирское. Однако же нечасто здесь бываю. Без меня всем правит Агафоклия.

– И управляешься с такими озорницами? – не уставала удивляться гостья, обернувшись к Агафоклии, – Как их приводишь в ум?

– А я их всяческими образы, – пробасила истая девчища, – овогда ласканием, а овогда и мук грозением умы их колеблю.

– И все, как на подбор, кудесницы? – спросила гостья амму Гневу.

– Нет, – отвечала та. – Помимо Богумилы, Гориславы, Генефы и Полактии, коих ты испытывала, Калиса может нечувствительно все немощи из тела извлекать руками. Власта читает мысли. А Милана, Платонида и Раина учатся ещё. Задатков много, мало внутреннего делания.

Евфимия полюбопытствовала:

– Что есть внутреннее делание?

Амма Гнева призадумалась.

– Коротко не скажешь. Чудо, заключённое в душе, по первой прихоти не явится. Его надо призвать. Сегодня ты увидела ликующих сестёр. А в иной час пришла бы в изумление: рассядутся далеко порознь, молчат сычами, уставясь в точку. Окаменели, да и только.

– А в Фотинии заключено какое чудо? – спросила гостья.

Амма Гнева отмахнулась. Агафоклия ответила:

– Фотинья выявляет своё чудо, да никак ещё не выявит. Зато дерётся яростнее рыси. Сильнейшая из учениц Бонеди!

– Бонедя… здесь? – Евфимия вскочила с сундука.

Боярыня-пестунья обняла её успокоительно.

– Была здесь прежде. Наша прозорливица Янина ввела её в сестричество. Родители их знались в Кракове. Бонэдия своих лишилась в детстве. Янина со своими рано оказалась на чужбине. Вот девоньки в Москве и встретились. Лихая пани выучила лесных жительниц самозащите. Безмужним сёстрам мужеская доблесть впору. А когда книги отреченные подтвердили мои страхи за твою судьбу, я вызвала Бонедю в Зарыдалье.

– Какие книги отреченные? – не поняла Евфимия.

– Ну, запрещённые митрополитом и князьями, – вздохнула амма Гнева, – те, что в сундуке лежат, с которого ты поднялась.

Она откинула окованную бронзой крышку, и поражённая боярышня узрела позеленевшие застёжки переплётов, бурый пергамент свитков.

– Дозволь одним глазком взглянуть?

– Гляди двумя, – присела с ней у сундука хозяйка.

– «Тайная тайных», – шёпотом прочла Евфимия.

– Это Аристотелевы мысли, – пояснила амма Гнева. – Ими греческий мудрец воспитывал героя Македонского. Иные называют его труд Аристотелевыми вратами.

– «Добропрохладный ветроград», – прочла Евфимия.

– Лечебник травный для лекарок, – отложила книгу амма Гнева.

Боярышня тихонько развернула древний свиток и прочитала непонятный заголовок по складам:

– «Раф-ли»…

Амма свернула свиток.

– Тут разом не постигнешь. Гадание по чёрточкам и точкам.

– А, – извлекла большую книгу гостья, – это мне знакомо понаслышке: «Шестокрыл».

– Да, здесь гадание по звёздам, – перебрала хозяйка жёлтые листы. – Мой Андрей Дмитрич увлекается.

– А вот страшное названье: «Трепетник», – вопросительно уставилась на амму Всеволожа.

Гнева убрала книгу.

– Это я гадаю по дрожанью мышц, по зуду в разных частях тела, по ушному звону…

– А «Лопаточники» что такое?

Книга была тут же отнята, сундук закрыт.

– Негоже непосвящённой проникать в такие дебри, – заключила разговор боярыня-колдунья.

– В чём тайна этой книги? – не сдавалась цепкая Евфимия.

– В лопатках убитого скота, – кратко пояснила Гнева, – Волхвование такое.

Евфимия сообразила, что, допустив её до отреченных книг, Мамонша спохватилась и теперь сердилась на себя. Пришла пора переменить беседу.

– Напрасно, Акилинушка, боишься за мою судьбу, – промолвила боярышня. – Не превозмогут козни злой Витовтовны сердечных чувств Василиуса. Он посулил взять меня в жены. Велел ждать.

Тут Агафоклия, не умудрённая книжной премудрости, а потому сидевшая в сторонке, как бы отсутствуя, вдруг подала голос:

– Посулённого ждут год, а суженого до веку.

Евфимия, забывшая о ней, смутилась.

– Не веришь моим страхам? – покачала головой боярыня. – Лучше без веры в худшее готовиться к нему, чем после кусать локти.

– Пусть в будущее глянет, – пробасила Агафоклия. – Узнает настоящее.

Амма Гнева резко повела рукой.

– Не надо, Фёкла. Не хочу её успенью подвергать.

– Как можно глянуть в будущее? – Евфимия не скрыла тоненькой усмешки, – Опять гаданье на воде, на зёрнах?

– Нет, речь не о гадании, – чуть слышно пробубнила Агафоклия и завершила вовсе непонятно: – Паломничество душ…

– Оставь в покое её душу! – вышла из себя хозяйка кельи.