Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)



5

Заночевали в деревне Брошевая, дабы въехать в Москву, когда рогатки поснимут с улиц. Утренний заморозок сорвал с путниц паутину сна. Евфимия ощупала опашень, сходный с мужским, в подол коего вшила то, что не успела бросить на костёр аммы Гневы. Как день перед грозой, хмурая Фотинья натянула вожжи на Торгу, попросила:

– Ба-арышня, купи квасу.

В квасном ряду лица смурные. Почитай, Белокаменная вся омрачена, как Фотинья. А вот двое знакомцев, пьющие квас. Длиннобородый, густые волосы крыльями по вискам, грудь голая, десница в кулаке – это Иван Уда, умелец-скобарь. Могучий, в поярковом тёртом колпаке, взор горяч – это Хитря, кожевник. Внедавни оба подымали Москву против пожара, разора. Теперь пьют квас. Скобарь занят замками, кожевник – кожами. Боярышню не узнали. Так ли переменилась?

– Эх, было времечко! – Хитря опорожнил ковшик. – Ела кума семечко. А ныне и толкут, да не дают.

– Временщик силён, а не долговечен, – пробасил Уда.

– Справность шапку ломит, сволочь властвует, – примолвил Хитря.

– Доля во времени живёт, бездолье в безвремянье, – вздохнул Уда.

Кожевник наполнил ковшик.

– Когда ж злодей полетит кувырдышки? Уда успокоил:

– Придёт время, будет пора. Богоданный вернётся, даст кувырка, сверзится мучитель задком под горку…

Фотинья утолила жажду. Въехал Савраска в Кремль средь возов с боярскою кладью. Миновали хоромы Головиных, дворы дьяка Семена Башенина, великокняжьих портных Ушака и Ноздри, придворных Бабина, Сесенова, Савостьянова. Живут ли в своих домах? Куда побежали? А Василий Сабуров, Шемякин боярин, здравствует в кремлёвских пенатах!.. У Всеволожи занялся дух: ворота из ожиганного кирпича! Родимый дом, родное крыльцо! Фотинья всходит хозяйкой, Евфимия гостьей.

– Кого Бог дал лицезреть! – выскочил Иван Котов.

С дочкой – объятия, с гостьей – здравствования… И вот обе в заботливых руках челядинок. В баенке, где парилась с Анисьей, Устей, Акилиной Гавриловной. Евфимия едва смыла пыль дорожную. Поспешила уйти. Фотинья домывалась одна.

В столовой палате, где Всеволожа слушала последние наказы отца, теперь на его месте восседал Иван Котов.

– Выполнил-таки Можайский прихоть государеву, показнил Мамонов! – скрежетал он. – Видит Бог, я всё сделал, чтоб упредить несчастных. Кувыря опоздал волей рока.

– Кувыря старика убил, – вымолвила Фотинья.

– Что? – подскочил Котов. – Как знаешь?

– Слушала предсмертный бред, – отвечала дочь.

– Ах, бред! – успокоился боярин. – Предсмертный… Ах, Кузьма-бедолаха!

Принесли стерлядь с огурцами, пирожки на конопляном масле. Фотинья не ела. Евфимия в угоду хозяину надкусила пирожок с рыбой.

– Поня-а-а-атно! – растянул губы Котов. – Одна боярышня скорбит по сёстрам, другая по опекунам. А беды могло не быть. Андреич зря старается перед Юрьичем. Власть Шемяки дышит на ладан. Василиус обручил малюток: своего сына с дочкой князя Тверского. Приобрёл верного союзника! Спешат на помощь князья Боровский, Ряполовские, Стрига-Оболенский, воевода Басенок. Мой пролагатай поведал, вышла у них в пути закавыка: встретили татар! Едва не поратились. Лучники уж пустили стрелы. Татары закричали: «Кто вы?» Наши ответили: «Москвичи. Ищем своего государя Василья Васильича. Сказывают, он свободен. А вы кто?» Татары обрадовали: «Мы из страны Черкасской с царевичами Касимом, Ягупом. Друзья Василия! Знаем: сделал с ним худо брат недостойный. Помним любовь его, хлеб. Желаем отблагодарить в тяжкий час». Тут обнялись князья и царевичи. Пошли русские с татарами вместе. Гуляет слух по Кремлю: Шемяка послал к Можайскому. Зовёт к Волоку, встречь врагу.

Фотинья внимала и не внимала: глаза невидящие, мысли – глубоко. Евфимия слушала со вниманием и спросила:

– Отчего Касим и Ягуп из земли Черкасской? Не из Казанского ль царства?

– Нет, – сказал Котов. – Они в Казани лишились доли кознями Мамутека. Он старика Улу-Махмета зарезал и меньшого брата Юсупа. Единовластец! Испугались Касим с Ягупом отцовой и братней участи, убежали к черкасам.

Всеволожа поникла:

– Что творится кругом!

Фотинья встала, не кончив трапезу. Сказалась утомлённой с дороги, ушла к себе.

Беседа Котова и Евфимии тянулась недолго. Бывшая хозяйка, нынешняя гостья, тоже устала, захотела в свою одрину. Именно в свою, столь долго пустовавшую.

Окно рано потемнело – осень! Книг не было. Оставался сон. Доброе чувство, внезапь прихлынувшее, побудило пойти в Полагьину ложню. Теперь там дочь Котова.

Обе смотрели друг на друга без слов. Фотинья, не разоблачённая, – у одра. Евфимия – у двери.

– Не убивайся, – сделала к ней шаг Всеволожа. – Грех твой тяжек, а Бог милостив. Не устану за тебя возносить молитвы. Отжени огонь с сердца. Господь с тобою…

Дева бросилась к ней на шею:

– Ба-а-арышня!.. Остоялись вблизи друг друга. Фотинья сказала:

– Кликни отца для дочерней беседы. – Неохотно разжав объятия, пожелала: – При горькой жизни сладких тебе снов!

Евфимия нашла Котова в той боковуше, где над своими хартиями полуночничал Иван Дмитрич. Передав Фотиньин позов, удалилась. Сама себе расстелила одр. Погрузилась в небыть…

Раным-рано тормошливые руки вернули к яви. В окне брезжил тусклый свет.

– Проснись, Евфимия Ивановна! Подь со мной… Лицо боярина было обычным, только бородка буквой «мыслете» мелко тряслась.

– Куда? – Евфимия куталась в покрывало, боясь расстаться с теплом.

– Я выйду. Опрянься. Котов исчез.

Одевшись и выйдя следом, опять спросила:

– Куда?

– Пойдём, – тянул он. – Покажу… Знакомым переходом вёл в сад.

Сошли по ступенькам. Утренник и Евфимию поверг в дрожь.

– Боярин Иван, что с тобой?

Не было ответа. Шла по сухим листьям и палым яблокам, как в последний день, перед разлукой с отцом.

– Вон, вон, гляди! – остановился Котов перед той яблоней, где когда-то колыхались качели.

Она увидела призрак. Он будто бы парил над землёй. Нет, не призрак. Явная плоть, только слишком безвольная. Дева парила в воздухе к ним спиной. Узнаваемый облик…

Котов взял Всеволожу за руку:

– Не заходи к ней спереди. Пришлю челядь. Приготовят к погребению. Возвратимся в дом.

Вернулись. Прошли в ту боковушу, откуда накануне она звала его к Фотинье.

– Как, как могло такое статься? – чувствовала Всеволожа руки лесной девы на своих плечах.

– Я виновен, – трясся Котов. – Я убил Юрия Дмитрича.

– Ты? – Евфимии вдруг стало страшно с ним. – Его убил Кузьма Кувыря.

– По моему указу. – Тут же Котов замахал перед собой руками, как бы ограждаясь. – Нет, я этих рук не осквернил. Нет, никогда… Убил его медвежьими…

Евфимия спросила шёпотом:

– Василиус велел? Котов понурился.

– Я самочинствовал. Решил одним ударом кончить смуту.

– Кончил! – выдохнула Всеволожа и примолвила: – Где вызнала Фотинья? Ведь она предательством отмстила за охулку на тебя…

– О дщерь любезная! – Котов опустился на колени перед столом, где лежал тафтяной лепет с дочерней головы. – Кузьма в беспамятстве признался, помянул меня. Она здесь проведывала, всуе ли я был помянут.

– И ты открылся? – догадалась Всеволожа. Котов выл, охватив лысую голову.

– Не преуспел сокрыть! Глядела, будто видела насквозь. Не преуспел сокрыть!

Евфимия ушла, забыв притворить дверь. В пустынном переходе услышала причеть боярина:

– О, чадо моё милое, прекрасное! На древо воспарила красота твоя неизреченная! А косы твои свисли до земли… А голос твой – на Небес и…

Евфимия покинула хозяйский верх, спустилась с гульбища во двор, прошла к воротам. Никого не встретила. Все были заняты в саду. Даже воротник отлучился поглядеть на висельницу.

Не свой, давно уж не родной, навечно отчуждённый преступленьем дом!

Боярышня поторопилась выскочить на равнодушную к ней улицу Кремля, хотя куда направит путь, сама не ведала.

6

Хоромы, где обрела пристанище Всеволожа, напомнили терем Юрьичей на Даньславлевой улице в Новгороде Великом. Здесь всё скрипело. И лестничные ступени, и половицы, даже стены и потолки. Скрип первых звучал сердито под тяжестью самых лёгких шагов. Потолки же со стенами, к коим не прикасался никто, просто жаловались на старость. Сидишь в тишине, а откуда ни возьмись – кряк, кряк, кряк… Знать, предолгий век живут-доживают эти хоромы в конце улицы Великой у выезда на Тверскую дорогу.

Скиталица бесприютная случаем оказалась здесь.

День-деньской бродила по кремлёвским заулкам, уйдя от Котова. Успокаивалась присловьем: «Отыди от зла и сотворишь благо». А благо не приходило. Надвинула на глаза чёрный плат, дабы ищики Шемякины не заметили. Слава Богу, не опознал никто. Спрашивала себя о приюте и не находила ответа. Ноги привели к Афанасьевской церкви, где полвека назад был большой пожар. Кремль затрепетал от него. Отец, Иван Дмитрич, помнил о нём. Она же не углядела на церкви его следов. Вот здесь, у паперти, была боярышня узнана: «А ну-ка, поди ко мне, Евфимия Всеволожа!» Оборотилась, вздрогнув. И улыбнулась. Узнал её нагоходец в издирках, медном колпаке, железах и грубом вервии на почти нагом теле. «Максимушко! – обрадовалась боярышня. – Нету денежки, чтоб подать тебе». Благо-юродивый тоже развёл руками: «И у меня нету денежки, чтоб тебе подать». Каким чудом окликнул Евфимию Христа ради юродивый, коего видела второй раз? «Как живёшь-можешь, Максимушко?» – очесливо спрашивала она. «Несу древнее пророческое служение, полноту правды Божией, – разумно ответил юрод. – Борюсь с миром и обличаю зло». – «Не устал ли от добровольного мученичества, – любопытничала боярышня, – от непрерывной борьбы против своего естества, против мира и дьявола? Где набираешь духовных сил?» – «В молитве, горемыка, в молитве», – приговаривал нагоходец, взяв её за руку, словно ровню, и уводя куда-то. «Далеко ли ведёшь, блаженный?» – беспокоилась Всеволожа. «К устью Яузы, – сообщил Максим. – На мельницу, что завещал Владимир Храбрый жене своей Елене Ольгердовне. Мельник мне кельицу уступил ради зимнего прозябания. Всё равно пуста».

Кельица оказалась крохотная об одном оконце. Благо-юродивый вздул огонь в очаге. «Шемяка меня не жалует. – Максим установил на очаг котелок с водой, начал готовить сочиво. – Вышел самозваный государь от Пречистой, – поведывал он тем временем, – со своим московским наместником Фёдором Галицким и спрашивает: «Где быть моему тиуну на том свете?» Я говорю: «Там же, где и тебе». Очень он опузырился. Видать, зол был на Галицкого в тот день. Думаю, надобно пояснить. «У доброго князя, – говорю, – тиуны понимают, что такое суд. Тогда и князь, и тиун будут в раю. А коли ты своего поддатня, аки пса бешеного, пустил на людей, опоясав его мечом, то и сам пойдёшь в ад, и тиун с тобою». Вот тут-то мне и попало!» – развёл руками Максим. Подал он гостье деревянную опанку сочива и себе налил. «Так и воюю с мирскими силами, – дул на горячее варево гостеприимный хозяин. – У меня правило, у них кривило, у меня чудотворцы, у них смутотворцы». – «Ты святой человек, Максимушко!» – опустошила посуду с суровой пищей изголодавшаяся боярышня. «Нет, не я, – затряс он главой. – Святым был преподобный Андрей, живший полтысячи лет назад. Родом славянин, отроком проданный в рабство, в Грецию. Там изучил Священное Писание, многие науки. Неземной юноша призвал его к подвигу юродства… А ты ведь заядлая книжница? – неожиданно оборвал он рассказ и тут же продолжил: – Ученики Андрея, Никифор и Епифаний, с коими он говорил разумно, свидетельствуют: обладал преподобный даром читать с помощью Духа Святаго каждую книгу, на каком бы наречии она ни была». Евфимия отважилась спросить, как Максим исчез, когда Шемяка поднял на него оружие. Благоюродивый откровенно признался: «Сробел! Гляжу: меня не видят, я же всех вижу. Страха ради немощное тело растворилось…» Он повёл речь о грешном теле, об «умном делании». Всё это походило на искания лесных сестёр. Но те, взыскуя дар, в них заключённый, сосредоточивались на предметах, юродивый же искал милость Божию в молитвенном, духовном состоянии и достигал «неизреченной радости», когда «язык смолкает, молитва отлегает от уст… Тогда не молитвой молится ум, а превыше молитвы бывает». Всеволожа заснула на голом дощатом ложе под журчание благостной речи, под водяные шлепки мельничного колеса над омутом.

На другой день Максим привёл свою постоялицу к церкви Воздвижения. Велел постоять у паперти, пока он взойдёт, помолится. Внутрь не входить. Идти с тем, кто позовёт. Евфимия притерпелась к его невнятным речам, готовилась, едва нагоходец скроется в храме, идти дальше, куда глаза глядят. Вот он вошёл в притвор, а разодетая в бархат старуха вышла, звеня голыми деньгами в калите, оделяя милостыней. Подала нищей братии, подошла к Евфимии, не отличая её от прошаков и прошаек. Боярышня, пряча руки, невольно подняла лик. «Бог ты мой! – воскликнула благодетельница убогих и приказала: – Живо, в мою карету!» Евфимия не противилась. Всплыло в памяти, как Анастасия Юрьевна выручила её у Пречистой. У той-то была карета! У этой же – колымага, обшитая толстой кожей.

Всеволожа сразу узнала внезапную опекуншу: «Каково здравствуешь, Ульяна Михайловна?» С нею сидела свойственница по старшей сестре Анисий, княгиня Перемышльская. Её покойный супруг Василий и Анисьин Андрей – братья, сыновья Храброго. «Я-то здравствую, а ты бедствуешь, – ворчала вдова. – Почитай, век не виделись. С тех пор, как собрал родню Иван Дмитрич в последний раз. А красой не беднеешь. Наслышана о твоём сиротстве. Разыскивала тебя, да попусту. Ну-ка, хватит бродяжить, живи со мной. Будешь свойчивой родственницей – беседливой, обходительной, ласковой – слава Богу. Не будешь – опять же Господь судья. Эй! – высунулась старуха в дверцу. – Ступай!» Кони дёрнули. С облучка прогремел вдавни памятный крик: «Ат-вали!» И рыдван помчался. «Кто твой конюший?» – пристала к княгине Евфимия. Та глядела, не понимая. «Назови!» – требовала боярышня. «Ну, Ядрейко!» – пробасила старуха. Всеволожа переменилась в лице от радости. «Не в себе! Не в себе! – приговаривала княгиня, гладя её плечи и руки. – Отогреешься, образумишься!»

С того дня прошло семь седмиц. Можно сказать, осень канула и луна утонула в Москве-реке до весны. Долготерпие бесед с княгиней Ульяной, чтение вслух духовных книг (иных в доме не было) сменялось поездками в Домодедово, подмосковную деревню княгинину, коей благословила сноху вдова Храброго Елена Ольгердовна. В эту деревню свойственница отпускала Всеволожу одну, под защитой конюшего. Поседевший с висков Ядрейко сил и времени не жалел, услужая бывшей своей молодой госпоже: то обувь починит, то цацку сделает – на витом стержне три железных лепеста. Возьмёшь в руку, дёрнешь кулаком снизу, и взметнётся цветок выше древа стоячего, чуть пониже облака ходячего. «Жаворонок!» – назвала Ядрейкину придумку боярышня. Порой, забывая свою кручину, она игриво называла конюшего атаманом Взметнём. Он хмурился: «Друзья-то наверх взмели, а недруги-то вниз вымели». О причинах ухода от лесных друзей – ни слова. По отдельным намёкам поняла: со смутой на Руси скуден стал прибыток разбойничий. Богачи разоряются, бедняки не богатятся, вот шишам и досада. Притуляются к сильным мира сего: кто охранышем ко князьям, кто подручником к княжьим людям.

Сама хозяйка Ульяна редко ездила в Домодедово, грузную, растрясало в пути. Поручила Евфимии соглядать порядок, передавать наказы. Ученица Бонеди-наездницы любила посещать с Ядрейкой табун, где он арканил двухлеток для передачи объездчикам. Боярышне захотелось испытать свои силы. Брала в руки шерстяное волосяное вервие из грив и хвостов, упругое, прочное, что не завивается в колышки и, зимой, намокнув, не мёрзнет. Ядрейко учил арканить в накидку, изручь, без шеста. Указывал жеребят моложе, чтоб самоё из седла не вынули. «Поарканим?» – предлагала Евфимия. «Поконаемся арканом, кому быть атаманом», – соглашался вчерашний Взметень. Если ей сопутствовала удача, он удовлетворённо произносил: «Аркан не вожжа, смиряет!» Ежели постигал промах, Ядрейко поматывал головой: «Проарканилась!»

С приходом зимы поездки в Домодедово прекратились. Скучно во вдовьем доме. Боярышня, гуляючи по двору, забрела на конюшню. Ядрейко укладывал в возок под сиденье свитое в кольца вервие, собственноручно сплетённое. Возок представлял собой тот же короб, обшитый кожей, переставленный с колёс на полозья.

– Весь в трудах и заботах! – похвалила конюшего Всеволожа.

– Готовь снеговую лопату летом, а арканы зимой, – улыбнулся Ядрейко. – Отпразднуем Рождество, свезу изделия на деревню, пусть лета ждут.

Спальница с крыльца кликнула Евфимию: княгиня зовёт.

В боковуше Ульяны Михайловны пахло воском, земляным маслом для выведения моли.

– Книг было без числа. Драгоценных книг! А много погнило, и моль поела, – жаловалась княгиня. – Возьми-ка вот поучения святителя Кирилла Туровского, подвижника, осветившего собою юдоль земную три века назад. Поучает послушников и послушниц, как своволю отсечь перед постригом.

Всеволожа подозревала: княгиня исподволь готовит её под куколь. Послушливо развернув пергаменты, принялась читать:

– «Ты, как свеча, волен в себе до церковных дверей, а потом не смотри, как и что из тебя сделают. Ты, как одежда, знай себя до тех пор, пока не возьмут тебя в руки, а потом не размышляй, если разорвут тебя и на тряпки. Имей свою волю только до поступления в монастырь».

Боярышня опустила фолиант на колени. Княгиня, взглянув на неё, переняла и убрала книгу.

– Ну, ну, ну! – возложила материнскую руку на боярышнино чело. – Прояснись, прояснись! Тотчас станем к заутрене собираться. Попригожу, не торопясь. Присмотри, что надеть…

Поехали потемну. Луна просияла. Снег под ней голубой. Мороз тихий, ласковый. Воистину сочельник рождественский! Пройдёт ночь в молитвах и песнопениях у Пречистой, и увидит Евфимия по пути домой маленьких христославов, преодолевающих сугробы, с торжеством возносящих над головами светящиеся восьмиконечные звёзды. Сейчас, приближаясь к Торговой площади, она углядела в оконце факелы и жестяные светцы, светлячками мелькавшие в талом пятачке за слюдой. Отчего-то казалось, будто они не движутся, а стоят. Ждут не ждут? А кого им ждать? Народ спешит в храмы. Звонят к заутрене! Боярышня неутомимо дышала на слюдяной пятачок и вскоре уверилась: каждый светоноша не одинок! За ним – люди. Не просто люди, вооружённые ратники. Нет-нет да и попадают в полосу света то стан, опоясанный мечом, то саадак лучника, то плечо копьеносца. Зачем оружие перед праздником? Чем ближе к вратам кремлёвским, тем чаще спрашивала себя об этом.

– Княгинюшка, а княгинюшка! Худое в нынешнюю ночь затевается.

– Окстись, – посоветовала старуха. – Чего только под Рождество не помержится!

У Никольских ворот Ядрейко провозгласил: – Карета боярыни Ульяны Перемышельской! Атпирай!

Тяжёлые кованые воротины растворились. Возок въехал под каменный свод. А некие люди, звеня кольчугами, впёрлись следом, едва не оттесняя его, шурша шубами по обшивке…

– Э-ге-ге-ге! – услышала Всеволожа восклицанье возницы.

И Ульяна услышала, хмыкнула, а не придала значения.

Возок камнем из пращи полетел по Никольской.

Вот и паперть Успенского собора. Тут коней и возков видимо-невидимо. Открыв дверцу, Ядрейко помог княгине сойти, подал руку боярышне, истиха произнёс:

– Веди старую в храм. Разведаю, что у ворот. Дожидайся.

Пробираясь в толчее к паперти, Всеволожа заняла свойственницу речами:

– Ещё по сей день, княгинюшка, кремлёвские жители не отстроились. Такой был пожар! Твои ж хоромы целёхоньки.

Старуха с удовольствием похвалила себя:

– Или я не мудра? Супругу говаривала: чем далее от Кремля, тем надёжнее.

Служба началась. Архидиакон на амвоне возглашал Великую ектинью. Нареченный митрополит Иона в окружении иподиаконов возвышался в сиреневой мантии на кафедре посреди собора. Софья с маленьким сыном Иваном (почти однолеткой своему соименнику, сыну Василиуса) стояла на рундуке, где Евфимия привыкла видеть Витовтовну. Место великого князя пустовало. Шемяка с Можайским стоят у Волока, ждут главных сил Тёмного, как с недавнего времени стал называть народ свергнутого страдальца. Кому оставит жизнь и власть этот бой, зрячему ли, слепому ли, во всяком случае он должен быть последним. Евфимия, вознося молитву, осеняясь крестом, с волнением ожидала Ядрейку. Вот недавний атаман Взметень запалисто задышал за её плечом:

– Тихо!.. Михал Борисыч Плещеев внезапь занимает Кремль. Наш въезд его людям открыл ворота. Движутся сюда. Покуда не началась кутерьма, надо уходить.

Всеволожа, не оборачиваясь, велела:

– Сопроводи княгиню. Вскорости буду следом. Слышала, Ядрейко чуть ли не силой повёл Ульяну:

– Выдь, матушка. Срочная весть из дому. Вестило у возка ждёт…

Сообразила: Михал Борисыч Плещеев – двоюродный брат Андрея Фёдорыча, её сподвижника по сидению нижегородскому и татарскому плену. Стало быть, или Шемяка разбит, или в обход ему вой Василиуса занимают столицу.

Достойной ступью, не привлекая внимания, Всеволожа взошла к великой княгине, как привыкла всходить к Витовтовне. Завидев её, Софья потеряла дар речи.

– Ты… ты… ты… – только и смогла произнесть. Боярышня заявила жёстко:

– Коли мне веришь, иди со мною. Софья ещё открывала рот, но уже без звука.

– Будь покорна, – шептала ей на ухо Всеволожа. – Спасёшь и себя, и сына.

Софья затрепетала. Чинно (у Евфимии отлегло от души!), по достою она с ребёнком покинула своё высокое место, в сопровождении боярышни пошла к выходу. Всеволожа заметила перед дверью: наместник Шемякин Фёдор Васильич Галицкий обратил взоры к Софье, сам начал пробираться, дабы степенно оставить храм.

Посадив спасёнышей в княгинин возок, Евфимия умостилась рядом. Ядрейко не сразу погнал коней.

– Кто тут? Кто с тобой? – беспокоилась Ульяна Михайловна.

– Княгинюшка, не взыщи, – попросила боярышня. – Спасаем Софью Шемякину и её дитя.

Старуха рассудила, необинуясь:

– Михал Плещеев семью мятежного Юрьича без оков не оставит.

Осмыслив страшную новость, бывшая великая княгиня запричитала навзрыд:

– Ми-тень-ка-а-а! Эко горе! То-то горе! Свижусь ли с живым? Мёртвого ли помяну? Горе по горю, беда по бедам! Ой-ой! Зачем в жизни малой да высота великая? Где чается радостно, там встретится горестно…

– Перестань, – велела Ульяна Михайловна. – От тебя дитя плачет.

– Цел твой Митенька, – успокаивала Евфимия. – Был бы мёртв или схвачен, не крадучись бы Плещеев вошёл в Москву.

Софьина причеть стала затихать. Шемячич заподвывал, притулившись к матери. Всеволожа обратилась к княгине:

– Дозволь, отвезу другиню в безопасное место?

– В мой дом? – спросила старуха.

– Обыщики чужими глазами проверят домы, – возразила боярышня.

– В Домодедово? – предложила княгиня. Всеволожа ненадолго задумалась.

– Начнут доиск по деревням, Домодедова не минуют. – И спросила у Софьи: – Сама-то где мыслишь надёжнее затвориться? В Угличе?

Та, справляясь с собой, объявила внятно:

– Углич ближе (хлип, хлип!). Галич крепче (хлюп, хлюп!). А как? С кем? На чём? – И сызнова – в три ручья: – Ми-тень-ка-а! Горюшко с тобой, беда без тебя! За хоромами бездомье, за поклонами пинки… Ой-ой!

В голос с матерью завопил Шемячич:

– Вырасту, всем всё вымещу!

«Уж ты выместишь!» – подумала Всеволожа, вспомнив поведение сына Василиуса Ивана в столь же тягостных обстоятельствах.

Старая бездетная княгиня ёрзала на подушках, не привычная к реву, ни невесткину и ни внукову. Не было у неё ни той, ни другого.

– Благослови доставить несчастных в Галич, – напрямую обратилась к ней Всеволожа. – Твой возок не досмотрят. Лучше Ядрейки оберегателя нет.

Свойственница молчала. Евфимия успела усвоить: её молчание предвещает отказ. А в чём отказано, то отрублено!

– Тпррр! – раздалось снаружи.

Факельным пламенем озарились оконца. Замер заливистый звук полозьев. Боярышня выглянула в проталинку. Не узрела ничего. Затянут отдышанный пятачок молодым ледком. Голоса снаружи – как лай на псарне.

– Так где ж, сучий потрох, отродье Шемякино? Отвратительный голос! Давно и единожды слышанный. Чей, не сыщешь в заулках памяти.

– О-а-а!– ответствовал стон. – Она её увела… с дитём… не видал куда…

– Вспоминай!.. Ну же, вспоминай!

– О-а-а! Вывела на паперть…

Имя и обличье обыщика вот-вот выявится в памяти… Ан– нет! Зато допрашиваемый узнался: Василий Шига! Наместник Можайского на Москве. Внедавне сей голос звучал на пиру в хоромах Луки Колоцко-го, только не со стенаниями, с посмешками.

– Карета княгини Ульяны Перемышельской! – объявил Ядрейко, упорно именуя возок величавым словом.

– Ехай! Не на ча глазеть!

Отъехав, боярышня чуть приоткрыла дверцу. Слава Богу, они в застенье! Задержка была у Никольских врат. Вот улица Великая. Людства-то! Будто уж отошла заутреня.

– Ульянушка свет Михайловна, – повеличала свойственницу Евфимия. – Слышала признание избиваемого? «Она её увела»! «Она» – это я. «Её» – это Софью с дитятком. Обыщикам любой скажет, где я теперь живу. Убежище ли для Софьи твой дом и твоя деревня? Выбирай без промешки: отвезть ли беглянку в Галич, обречь ли на поимание.

– По голосу знаю, кто допрашивал Шигу, – откликнулась не по существу старуха. – Слыхала его погрубины челядинцам на половине великой княгини Марьи. Истопник прозвищем Растопча!

Всеволоже представился тайный спутник её от Кремля до Бутова сада. Соглядатай Витовтовны! Рыж, как тыква, усы морковками, очи злы…

Возок вкатился в княгинин двор. Ядрейко госпоже подал руку. Пришёл дворский с железным светычем.

– Страху-то по Кремлю! – сообщил конюший. – Все улицы в разговорах о слепом государе. Ищут Фёдора Галицкого. Шига выехал было из Никольских ворот на лошади. Ростопча его – цап и привёл к воеводам. При мне доискивали. Окован вместе с другими боярами. Говорят, с москвичей будут брать присягу на имя великого князя Василья Васильича.

– Отвези в Галич Софью с Шемячичем, – приказала Ульяна Михайловна. – С вами будет Евфимия. Возвращайтесь немедля. – И обратилась к дворскому: – Готовь в дорогу естьё.

Софья дрожала, Иван похныкивал.

– В Га-а-а-алич? – томительно протянул конюший.

– Ядрейко! – взмолилась боярышня.

– Надобно поспешать, – опустил буйну голову бывший атаман Взметень. – Заставы ставят по всей Москве.

Потерявших великокняжество сбегов провели в дом, наскоро покормили, собрали в неблизкий путь. Княгиня поцеловала боярышю:

– Памятуй о покинутой свойственнице!

– Исполню свой долг и – к тебе, – ответила поцелуем Евфимия.

Дворский внёс спящего Ивана в возок. Удобнее усадили Софью. Ядрейко ласково оглядел заменённых коней:

– Добрая четверня! Допрежь испытывал каждого. Не должно быть ошибки. Только бы миновать Стромынь! – успокоил он Всеволожу. – Сгаркну своих из приволжских лесов. Всех ростопчей растопчем!

По Устретенской улице выехали к заставе. Ядрейко внезапь свернул за угол и остановился. Прираскрыв дверцу, сказал Евфимии:

– Утеплись, боярышня, возьми вожжи. Я наперёд пойду. Ты – за мной.

В возке путницы надышали до теплоты. Всеволожа сидела в безрукавой борчатой шубейке. Надела поверх неё шубку ниже колен с пуговками водноряд. Ловко взлезла на козлы. Конюший произнёс похвалу:

– Ах, Евфимия, шубка синяя, сама черноброва, опушка боброва!

Ночи ещё – ни конца, ни края, да от свежего снега светло. Ядрейко уверенно шагал впереди, помахивая боевым топорцем на аршинной рукояти. Слева миновали безлюдную избу-развалюху. Он решительно повернул в бесхозные распахнутые ворота, пересёк большой двор, упёрся в старый заплот из пластья. Несколько топориных стуков – ив заплоте образовалась дыра. Ещё несколько стуков – не дыра, а проход. Взмах рукой: проезжай, мол. И засинел за проходом след полозьев на цельном снегу… Четверня дождалась возницу. Стал на запятки. Велел Евфимии:

– Взъезжай на дорогу далее от заставы. После вожжи перейму.

Ловко атаман объехал охранышей! Должно быть, на московских окраинах он, как рыба в воде. Им-то Всеволожа гордилась, собой-то нет. Коренник оказался урослив. Тянул ближе к заставщикам, где покрепче наст.

– Что же ты, девья мать! – ругался с запяток Взметень.

– Не управилась! – оправдывалась боярышня. А заставщик в седле тут как тут.

– Возок княгини Ульяны Перемышельской следует в подмосковную вотчину, – спрыгнул на снег с объяснениями Ядрейко.

Охраныш оказался не из простых:

– Домодедово, деревня Ульяны, не по Ярославской дороге, а по Каширской.

Заставщики поняли знак старшого, побежали к коням. Тотчас они будут рядом…

Евфимия в сумраке не могла понять, отчего вершник ткнулся в конскую гриву с залитым кровью ликом. Уяснила суть дела, увидев бывшего атамана с пустыми руками. Топорец – на дороге с окровавленным обухом. Так ловко метнуть оружие не смогла бы сама Бонедя!

Ядрейко подскочил к козлам.

– Живей – в возок! Посмотрим, чьи кони дюжистее…

Скачка началась…

– Наконец-то тронулись с места, – проснулась Софья. – Что задержало?

Евфимия не ответила.

– Повторилось во сне недавнее, – начала рассказ бывшая великая княгиня. – Как Митеньке льстил Василиус в Угличе, величал государем. Истину говорит присловье: лесть и месть дружны!

За оконцами нарождался день. Стук по крыше возка побудил приотворить дверцу, высунуться. Ну и вихрь в лицо!

– Достань под сиденьем вервие, – переклонился с козел Ядрейко. – Взлезь на возок, меня не удержит. Нам на руку рассвело. Поарканим!

Пришлось поднимать с сиденья княгиню с сыном.

– Матунька, дай испить, – попросил Иван.

– Чем озабочена? – любопытничала сонная Софья. Конюший тем временем притормаживал.

Когда кони стали, Евфимия взобралась на возок, распласталась головою назад. При ней три мотка вервия. Кони тут же понеслись вскачь.

Опасность заставляла напрячься: доспевала погоня! Велика ль, не определишь. Всего-то два вершника оторвались от своих, с завидным упорством нагоняли Ядрейку. На скаку слали стрелы в возатая. Промахивались из-за плохого прицела.

– Ветер – в помогу! – пожелал атаман Всеволоже. Ветер арканщице был попутным. Она подпустила проворнейшего из двух сугонщиков: голоус, шапка внахлобучку… На эту шапку метнула вервие… Заслужила атаманов упрёк:

– Проарканилась!

Этот упрёк должен стать последним. Под руками – два вервия на двух вершников. Для верности поднялась. Десятым чутьём ощутила стрелу возле уха. Промах! Голоус нацелился сызнова… Не поспел! Вырванный из седла, покатился вальком по белоснежным полотнищам.

Второй уже нагонял. Не голоус – бородач. Стрел не мечет без пользы. Извлёк нож из-за пазухи. Мнит разрезать аркан миг в миг. Взметень с козел подал совет:

– Захлёстывай не грудь – горло!

Изловчилась и… получилось! Отпустила конец захлестнувшего вервия. Бородач ещё скачет, а душа улетела Бог весть куда.

Теперь можно остановиться. Ядрейко задержал для лобызания в лоб.

– Твоей волей мы – не поимыши! Сугон отстал безнадёжно…

В Стромыни, в вытной жаркой корчме, Ядрейко за ковшом браги разглагольствовал о сугонщиках: пока доберутся да переменят коней, он в приволжском лесе «сгаркнет своих» и до Ростова, Ярославля, Костромы, Галича верная обережь обеспечена. Софья, не ведавшая случившегося, кормила сына Ивана, пугливо косясь на двух странствующих монахов за соседним столом. Один другому вещал: