Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

11

Набаты били, как колокола. Огромнейшие барабаны буйволовой кожи сзывали московлян к великокняжескому терему. Не всех пускали в Кремль, по выбору. И всё же людства собралось у Красного крыльца премного. Не толпа, а глота, говоря по-древнему. Евфимия ждала боярыню Мамонову, сидя у себя в одрине, как на иглах. Вся приодета с помощью Полагьи. На голове девичья кика с рисками. А вместо летника по случаю неведрия – распашная телогрея, с длинными до подола рукавами, отделанная кружевом, застёгнутая спереди от ворота до низу тридцатью пуговицами.

Боярышню задерживало опоздание Мамонши. Накануне, после свиданья с узниками, договорились отыскать средство, чтобы одолетель подобрей был к сверженному, не велел казнить, а велел миловать. Амма Гнева обещала принести. Набаты уже бьют. Вот-вот пленных приведут ко Красному крыльцу всем напоказ. Однако Акилины нет как нет. Евфимия покусывает губы, смыкает-размыкает тонкие персты. Улавливает ухом лёгкие шаги по переходу…

Уф, наконец-то отворилась дверь. Вот и амма Гнева!

– Прости, мой свет. Такая толчея в Кремле! Колымага двигалась улиткой.

– Что принесла? – вскочила Всеволожа. Боярыня достала из-за занавески сарафана плоский чёрный камень. Он как раз пришёлся в её почти мужскую, крупную ладонь.

– Потрогай-ка. Это добряш-камень. Из земли арабской. По-татарски именуется «камык».

Евфимия тихонько переняла его и ощутила теплоту. Приятное, покойное тепло перешло в руку, растеклось по телу.

– Отчего целит сей камень?

Акилина дотронулась до гладкой черноты, как бы жалея расставаться с ласковым предметом.

– Целба его от разных хворостей. А главное, от внутреннего зла, во власти коего порою совершаешь неслйчные твоему нраву, студные поступки. Иди и подари тому, в чьей воле нынче судьба поверженных.

Проходя с Мамоншей через столовую палату, боярышня увидела своих лесных знакомок Власту и Полакию.

– Моя охрана! – обняла их амма Гнева. – Богумилу и Янину не взяла, оставила кормить и обиходить Андрея Дмитрича. Он с головой ушёл в свои занятия. Даже отказался к Красному крыльцу идти, поздравствоваться с новым государем. А ты ступай. Мы обождём.

– Девичник сотворим у Усти, твоей племяшки, – тонким голоском вмешалась Власта.

– Насовсем ушли из леса? – полюбопытствовала Всеволожа.

Полактия, понурив непроницаемый восковой лик, произнесла:

– Нам тут не место. Окончим краткое соборование с аммой Гневой и снова в лес.

Кумганец с трудностями довёз Евфимию до плотных цепей бердышников, что окружили Великокняжескую площадь. Охранышей из челяди отцовой она не озаботилась позвать с собой. Как пробраться к Красному крыльцу одной?

– Моя вина, – сказал Кумганец. – Сам сопроводил бы, да коней оставить боязно.

Евфимия стояла на подножке в тягостном раздумье. И вдруг – знакомое лицо богатыря с ней вровень. Хотя тот стоит пониже, на земле.

– Небось, боярышня! Дай руку…

– Ядрейко!.. Ты откуда? Куда сбежал?

Он не ответил. Помог бывшей госпоже левой рукой и заработал кулаком десницы:

– Ат-вали!..

– Ядрейко! У нас нет конюшего. Ты для чего исчез? – еле поспевала за ним боярышня.

– Орла подбили, орлица улетела, сокол взвился в облака, – оскалился, оборотясь, Ядрейко.

Всеволожа ничего не поняла. Однако вспомнила, как с герба их кареты ярой толпою был отбит орёл, осталась лишь орлица. Ядрейко же в тот раз, свистя кнутом, провёл карету в Кремль.

Она уже взошла на Красное крыльцо. Почувствовала: лапища нечаянного охранителя освободила её руку. Обернулась напомнить бывшему конюшему о возвращении, а Ядрейку вновь поминай как звали…

Евфимия невдолге отыскала на крыльце Ивана Дмитрича.

– Ты здесь зачем? – нахмурился отец. Боярышня заметила, что среди знати она одно-единственное лицо женского пола.

– Хочу всё видеть, – молвила Евфимия, нимало не смутясь.

К ней уже обращали взоры и Шемяка, и Косой, и сухонький старик, бородка клинышком. Его назвали Симеоном. Неужто он и есть тот самый Семён Мороз, любимец нового властителя, дядя Семена Филимонова, верного слуги Василиуса?

Всеволож – нечего делать! – подвёл дочь к Юрию Дмитричу.

– Дозволишь, государь, представить дщерь Евфимию?

Великий князь с высоты роста едва глянул.

– Та, что наследником моим пренебрегла? Я слыхивал, красота писаная. Приподыми-ка лик! За что тебя так жаловала покойная Анастасия? Что мой Василий нашёл в тебе?

Евфимия смиренно приняла суровые слова и протянула свой подарок.

– Да у неё камень за пазухой, – прозвучала рядом колкость Шемяки.

– Прими, князь Юрий Дмитрич, сей скромный дар, – произнесла боярышня. – Исполнись теплотой его и отложи ко мне нелюбье.

Новый венценосец сжал в ладони чёрный поминок и удивился.

– Щедро ты тепло своё в него вложила. Для чего сей талисман?

– Жители земель арабских, – пояснила Всеволожа, – считают: для обережения от зла.

Юрий Дмитрич подмигнул боярину Иоанну и промолвил:

– Славная у тебя дщерь. Жаль, не моя сноха. А по проходу, образованному стражей, уже вели Василиуса. Толпа гудела жутким гудом. В нём более распознавался не злорадный крик, а горький стон. Семья поверженного не показывалась, должно быть, оставалась в доме Таракана. Сам Василиус одет был, словно юрод, не в сличном платье, а в издирках. Взошед на Красное крыльцо, он упал в ноги дяде.

– Встань, – велел Юрий. Племянник трудно выпрямился, отирая щёки кулаками. – О чём плачена?

– До слёз мне стало, – жалобно признался бывший великий князь. – Во мгле ходил…

– Вот так-то, сыне, – усовещивал дядя. – И тебе бы через меру не скорбеть. А нельзя, чтобы не поскорбеть и не поплакать. И поплакать надобно, только в меру, чтобы Бога не прогневить.

Тут Юрий Дмитрич сделал знак рукой, и всё через дворец великокняжеский направились в Престольную палату, где предстоял суровый суд «проклятому племяннику». Сия палата была воздвигнута отдельно от дворца, связана с ним переходами. Обычно там принимались иноземные посольства или великокняжеское окруженье собиралось «думу думати».

Впереди шёл Юрий Дмитрич, перекатывая в сухих ладонях аспидный камык, подарок Всеволожи. Должно быть, старику волшебное тепло пришлось по нраву.

Евфимия пошла с отцом, оставив за спиной притихшую толпу. И в тишине расслышала, как кто-то из народной гущи молвил упавшим голосом:

– Ох, сдался светоч наш на полную волю дяде-галичанину! Делай с ним теперь, что хошь…

Боярин обернулся к дочери, сверкнул очами.

– Ступай домой!

Шествие уже скрипело половицами дворцовых переходов.

Евфимия повиновалась.

Не желая сызнова попасть на Красное крыльцо, искала иной выход. Бывая прежде во дворце с Витовтовной, она отлично знала переходы женской половины и намеревалась выйти вон через княгинины покои. Вдруг кто-то схватил за руку.

– Ты чья?

Боярышня, сколь ни старалась, не узнала деву в белой понке.

– Прости мою погрубину, – сказала незнакомка, отпуская её руку. – Воистину ты Всеволожа. Что здесь ищешь?

– Ищу уйти отсюда, – ответила Евфимия, сочтя незнаемую деву галичанкой, пришедшей с новыми хозяевами.

– Как сюда попала? – допрашивала дева с мертвенно-белым каменным лицом.

– Мечтала лицезреть суд над Василиусом, – призналась Всеволожа, невольно подчиняясь требовательной допросчице. – Нет, не впустили, вот и ухожу…

– Идём, – сызнова сжала охранительница женской половины боярышнину руку хладными перстами. – Нам с тобой попутье. Я ведаю ход к тайному оконцу, из коего великая княгиня Софья Витовтовна незримо назирала сына на престоле и иноземцев, припадающих к его стопам.

Они прошли княгинину опочивальню, комнату крестовую, или моленную, четыре небольших покоя, переднюю и сени.

– Ах, как пусто! – воскликнула Евфимия.

– Теперешний властитель вдов и стар, – сказала дева. – Кому занять княгинины покои?

– Ты не новичка здесь, я вижу, – отметила боярышня. – А я тебя не знаю.

– Ты меня знаешь, – сказала незнакомка, – да не узнаёшь.

Она остановилась у низкой сводчатой двери и лязгнула ключами. Дверь тяжко заскрипела.

– Держись за меня, нещечко, – ласково велела дева в полной тьме.

Они всходили по крутым ступеням. Плечи Евфимии тёрлись о стены… Вот верхняя светёлка, чуть освещённая косящатым, мелко и тонко зарешеченным, оконцем. Сквозь него в светёлку проникали голоса.

– Прильни и погляди, – позвала дева. Боярышня прильнула и увидела Престольную палату сверху, как на ладони.

На великокняжеском престоле восседал Юрий Дмитрич. Одесную стояли сыновья: Косой, Шемяка и высокий узколицый юноша, похожий на Корнилия. Ошуюю занимал место отец Ев ф ими и, а между ним и новым государем Симеон Феодорыч Морозов тряс клинышком седой бородки. Далее теснились новые бояре в длинных до пят ферезях из шелка. Шапки горлатные вышиной в три четверти аршина из меха чёрно-бурых лис покачивались степенно. Василиус стоял в сторонке, опустив главу на грудь.

– Припомни, государь, что завещал потомству Владимир Мономах, – звонко говорил Морозов, приближась к трону. – «Не убивай виновного, ибо священна жизнь христианина».

– Ты помнишь, государь, иное, – мощным гласом перебил Морозова боярин Всеволожский. – Батюшка твой Дмитрий Иваныч, герой поля Куликова, постановил преступников казнить прилюдно в назиданье склонным к преступлению. Ибо вира не истребляет воровства. Что деньги? Жизнь или честь – вот вира, юже надлежит платить преступнику. Сечение кнутом и наложенье клейм понудит наперёд задумываться при злых умыслах.

– Не хочешь ли ты, Иоанн, великокняжескую плоть кнуту подвергнуть? – едко спросил Морозов, сверкая маленькими глазками на Всеволожа.

Тут встрял Пётр Константинович, что подстрекал на свадебном пиру Витовтовну рассказами о золотом источне.

– Ты, Семён Фёдорыч, речами не играй. Боярин Всеволож толкует об ином. Наш смутный век – не место всепрощению. Я мыслю, что племянник, нацеливший оружие на дядю, повинен смерти.

– А твой каков совет, Яков Жёсткое? – спросил великий князь.

Чёрный и сухой, как молнией ударенное дерево, боярин тихо произнёс:

– Не смерть, так тесное, глухое заточение.

– А ты, Данило Чешко? – обратился Юрий Дмитрич к дородному, спесивому даже на первый взгляд боярину.

– Лучший враг – покойный враг, – ответил бархатно-певучий голос.

Тут внезапно выступил на середину узколицый юноша, похожий на Корнилия. И Юрий Дмитрич на своём троне встрепенулся.

– Что ты, Митя?

– Кто он? Кто он? – затеребила Всеволожа белокаменную деву, приведшую её к таимному окну.

Та, сунув пальцы под её рукав, накрепко сжала девичье запястье.

– Это Дмитрий Красный, любимый младший сынок Юрьев.

Запястью Всеволожи причиняли боль сжимающие пальцы странной девы. Ощущалось: силы начинают покидать то ли от боли, то ли по какой иной причине. Попыталась высвободить руку, не смогла. И позабыла боль, сосредоточилась на речи юноши, что так был схож с Корнилием.

– Я, батюшка, противник смерти насильственной, узилища погибельного, жестокости, рождающей жестокость, – говорил Дмитрий Красный. – Племянник твой мне брат двоюродный. Когда мы примемся князей противных и бояр ослушных подвергать бесчестью, казням, куда им деться? Изменниками уходить в Литву? Или покорно класть на плаху головы и родовое имя? Я против крайностей. Зло побеждается добром, так учит наша вера.

– Берегись ошибки, государь! – возвысил голос Всеволожский. – Тот, чьё место занял ты по праву, не таков, кто платит за добро добром.

– Не слушай, государь, речи пристрастные, – воздел руки Симеон Морозов. – Пощади племянника!

Возникла тишина.

В глазах боярышни мутилось. Кружилась голова.

– Отдай руку! – прошептала она втуне.

– Повелеваю, – возвысил голос Юрий Дмитрия. – Племянника, передо мною провинившегося, отпустить с женой и матерью в Коломну, назначенную моей волей ему в удел.

Василий Косой ахнул:

– Батюшка! Коломна издавна удел наследника, старшего сына государева.

Бояре зашумели.

– Теперь будет иначе, – повёл рукою, как отрезал, Юрий Дмитрич.

Василиус воспрянул. Не Василиус, а молодой дубок, что распрямился после бури.

– Подойди, племянник, – велел великий князь.

Тут они с дядей обнялись при поздравлениях Морозова и Красного, при безучастии Шемяки и Косого, при тягостном молчании бояр.

– Всех приглашаю в Столовую палату на почестный пир, – возгласил Юрий Дмитрич. – Дьяк Фёдор Дубенской, подготовь грамоты для докончания. Боярин Глеб Семёныч, распорядись принесть дары прощёному племяннику.

Все недовольные свидетели суда тихонько покидали Престольную палату.

– Выведи меня отсюда, – просила Всеволожа, совсем теряя силы.

Чуть бы раньше обеспокоиться, сумела бы стряхнуть незнаемую деву, разжать её холодные персты. Нет, увлеклась, заслушалась и загляделась. Теперь избавиться от цепкой незнакомки не в измогу.

– Отдай руку!

– Не супротивничай мне, нещечко, моё сокровище, – окрепшим сочным голосом просила дева. – Тотчас сведу тебя в княгинину опочивальню. Там нам никто не сотворит помехи. Напою из драгоценного сосуда. Навечно исцелю от неудачной твоей жизни…

Всеволожа едва ощущала, как сходила вниз. Загадочная спутница вела её в пустующие женские покои дворца. Сон влёк её в свои тенёта. Хотелось чем-нибудь смочить иссохшую гортань.

Преобразились, раздались и вширь, и ввысь сени княгини-матери, куда обе вошли. О Боже, как здесь оказалась амма Гнева да ещё вместе с Властой и Полактией? Они же в ожидании боярышни устроили игру в девичник у счастливицы-невесты Усти. Однако их явление в дворцовых стенах нисколько не попритчилось Евфимии. Неведомая спутница её, уже не белокаменная дева, а воистину кровь с молоком девица, тоже остановилась, увидав непрошеных гостей. Даже отпустила боярышнину руку, отчего вздохнулось посвободнее.

– Ох, не опоздали, слава Богу! – пошла навстречу амма Гнева.

Власта, глядючи на спутницу Евфимии, сказала:

– Мыслит убежать.

Боярышня, касаясь незнакомки, ощутила её трепет. Припомнила, что Власта среди двенадцати лесных сестёр известна даром знать чужие мысли. Полактия уставилась на трепетавшую. И та, как Всеволожа в лесном тереме, окованная взглядом чародейки, лишь дёрнулась на месте и застыла.

– Не изводи постылого, приберёт Бог милого, – грозно прошептала амма Гнева.

Где слышала Евфимия эти слова? Понуженная память подсказала: да в бане же, после бегства от Анастасии Юрьевны, когда боярыня Мамонова рассказывала о старице Мастридии, келейной зелейнице княгини-матери, во всех вселившей страх своими ядами. Именно этими словами Мастридия ответила Витовтовне на просьбу извести дурой отвергнутую нареченную невестку, словно мышь. Узнав от Акилины свет Гавриловны о тайных кознях, Евфимия тогда же, в бане, помнится, сказала: «Нет, я не мышь!»

– Глядите-ка, на нашей-то боярышне лица нет, – волновалась Власта. – А эта силоедка ишь как расцвела!

Тут амма Гнева шагнула ближе, сделала движение руками, будто бы натягивает лук с наложенной стрелой.

– Со мной стоят Борис и Глеб, и Фрол и Лавр! – грозно молвила она. – Емлют в свои святые руки тугие луки, и тетивы шёлковы, и стрелы калены, и ставятся около меня, рабы Божией Акилины, и стреляют чародейца и чародейцу, и черньца и черницу, и отрока и отроковицу, колдуна и колдуниху, ведуна и ведуниху, и всякого лукавого человека. Сгинь, жена, бесовским сущим духом оберегаема, понуженная к злу, лицом нечистым развращающая…

Чем дольше амма Гнева заклинала, тем явнее менялся лик дворцовой девы. Румянец спал со щёк, дебелость усыхала, кожа морщилась, желтея, глаза погасли, рот ввалился, из-под понки выбилась седая прядь, спина согнулась…

– Ой! – отпрянула Евфимия.

– О, амма Гнева! – закричала Власта. – Избавь нас от Мастридии!

Боярыня-ведунья обнаружила зажатую в перстах десницы маленькую косточку, которую намеревалась метнуть в старуху.

– Не совершай! – схватила её руку Полактия. – Не принимай грех на душу…

Отвлёкшись, она отвела взор от страшной зелейницы, и та метнулась из сеней. Долго слышался в дворцовых переходах женской половины стук её тяжёлых башмаков.

Власта и Полактия, подхватив под руки Евфимию, поторопились из дворца. Впереди шагала амма Гнева. Бердышники, что охраняли чёрный вход, беспрекословно пропустили женщин и вдогонку перемолвились между собой:

– Боярыня Мамонова с боярышнею Всеволожей…

– Должно быть, с пира. Обе вполпьяна.

На площади нашли карету с заждавшимся Кумганцем на том же месте, где его оставила Евфимия.

– Ох, Фимушка, на своё счастье ты забыла у меня вчера свой платчик носовой, – радовалась амма Гнева, едучи в карете. – Провидица Янина нашла его и принялась разглядывать. Увидела тебя в княгининых покоях во власти ведьмы. Прибежала. Мы оставили её подле встревоженной Устиньи, а сами – во дворец…

– Мне в мысли не взбрело, что я во власти ведьмы, – сокрушалась Всеволожа всё ещё слабым голосом.

– Она не только ведьма, а ещё и вовкулака, – пояснила Власта. – Ну, силоедка, – уточнила она, видя удивление боярышни. – Вовку лаки кровь сосут, а эта силу молодую пересасывает, чтобы самой сильнеть да молодеть. А думала она, насытясь, опоить тебя мертвящим сонным ядом. Сидящая за приставами старая княгиня подвигла свою верную слугу на мщение.

Полактия вздохнула.

– Едва не стала оборотнем верная слуга. – И присовокупила, обернувшись к Гневе: – Кем ты, амма, собиралась её сделать, кошкой?

Та сумрачно сказала:

– Мышью.

«Лопаточники»! – вспомнила Евфимия таинственную книгу, виденную в лесном тереме. – Волхвованье на костях животных!»

Так и белела перед её взором маленькая кость, зажатая в деснице аммы Гневы.

– Всуе отпустили зелейницу, – хмурилась Власта. – Мышь была бы безопаснее.

Карета въехала во двор.

Евфимию ввели в её одрину, напоили горьким взваром, и она тотчас заснула…

…Кажется, спустя мгновение глаза открыла, ощутив в себе былые силы, будто ничего с ней не случилось.

В дверях стоял отец, распространяя по одрине винный дух.

– Ты, сказывают, прихворнула?

– Устала, – молвила боярышня, припоминая, рассказала ли Мамонше о судьбе Василиуса. Припомнила, что рассказала перед сном. И про целебный добряш-камень, что дядя перекатывал в ладонях, судя племянника.

– Должно быть, пир примирный быстро завершился? – взглянула Всеволожа на отца.

– Откуда тебе ведомо о пире и о мире? – спросил он, памятуя, что дочка до суда покинула дворец.

Боярышня лукаво усмехнулась:

– Чую вони винные. Зрю лик суровый. Всеволожский грузно опустился на лавку у стены.

– Мне этот пир не в пир. Боюсь, восстанет недобитый змий.

– Как птица Феникс, – повторила скрытница слова Василиуса.

– Ах, на суде Семён Морозов нёс такую ал алы с маслом! Уши вяли, – сердился Всеволож. – А младший Юрьич, Дмитрий Красный, по простоте ему поддакнул. И государь послушал двух любимцев, сына и наперсника, а не меня. Поплачет после.

– Вправду ли, что твой соперник – дядя Семена Филимонова, верного слуги Василиуса? – спросила Всеволожа. – Не оттого ли защищал он свергнутого?

– Нет, – возразил боярин. – У двух Семенов, старого и молодого, меж собой немирье. Он выступил единственно мне в пику. И тут я оказался под щитом. Подумай только: свергнутому дана в удел Коломна, достояние наследника, старшего сына. Взбешён Василий Юрьич…

– Васёнышу удар под ложечку? – весело вставила Евфимия.

– Тут смех не к месту, – хмурился боярин. – Чую беду.

– Я эту беду чуяла, когда ты затевал усобицу, – напомнила Евфимия.

– Не соверши великий князь сегодня роковой ошибки, не пришлось бы ждать беды, – отметил Иван Дмитрия. – Однако наша холопья доля пить здравье государя, как бы он ни был глуп. Я нынче на пиру этот обряд исполнил.

– Каков обряд? – полюбопытничала дочь.

– Ну, стал среди палаты, произнёс имя государево, пожелал ему благополучия. Выпив до дна, перевернул кубок на голову. Потом прошёл в передний угол, в большое место, приказал налить многие кубки, поднёс их каждому, всем предложил за государя выпить. И пили все, даже помилованный, быстро осушивший слёзы.

Евфимия, припомнив слёзы пленного Василиуса, чуть ли не усомнилась в правоте своей. Невольно мысли обратились к Дому Сергия, что вырос посреди страны столпом и утвержденьем истины. Там рассказала она плачущей Бонеде свой ужасный сон: отец, как беззенотный, то есть безглазый, ищет, растопырив руки, верный путь, а она не в состоянии его направить, их разделяет ров…

– Дай руку, батюшка, – приподнялась с одра Евфимия и, поднятая Всеволожем, крепко обняла отца.

12

–  Июнь – ау! Закрома пусты, ждут новой жатвы, – оповестила Полагья, входя в одрину.

Боярышня глядела в оконце, чуть приподняв занавеску, и не ответила.

– Москва тоже пуста, как после морового поветрия, – продолжила сенная девушка и принялась за уборку.

Евфимия увидела: Васёныш пересёк двор, отвязал коня у ворот, вскочил в седло. Кумганец отворил перед ним воротину…

В этот первый летний день солнце было в зените, когда Василий Косой прибыл к боярину Всеволожу и они запёрлись в боковуше Ивана Дмитрича. Сейчас светило низошло до церковных маковок, а беседа только окончилась. Боярышня на цыпочках заходила в отцову ложню, что соседствовала с боковушей, где он работал, приникала ухом к тесовой стенке, да уловила лишь три слова, сказанные отцом.

Она переживала за Устю, отай совершила то, чего не смела племянница. Месяц прошёл, как на Москве вокняжился Юрий Дмитрич, а старший сын его, обручённый с внукою Всеволожа, будто бы позабыл о свадьбе. Дед нареченной терял терпение. Сама счастливица звонкий смех меняла на злые слёзы. Жених отговаривался безвременьем. И вот подслушаны всего-то три слова Ивана Дмитрича: «Выкупить правую руку». То есть выполнить то, о чём бил по рукам, отдать просватанную, обручённую внучку.

– Что, что ответил на эти слова мой Васенька? – впилась в руку Евфимии острыми ноготками Устя.

– Тихо было говорено, – оправдывалась Евфимия. – У батюшки три слова разобрала, а у Васёныша чуть больше – четыре. Он сказал громко: «Худое охапками, хорошее щепотью». Вряд ли это о тебе.

Племяшка насупленно опустила голову, то надевая, то снимая с десницы тонкую кожаную перчатку, явно великую для её руки.

– Откуда это у тебя? – заинтересовалась тётка.

– Перстянка Васенькина! – гордо показала племянница. – На лавке обнаружила в столовой палате, где мой свет трапезовал с дедушкой.

Боярышня поцеловала Устю в лоб и пошла к отцу. Он, мучаясь одиночеством и дурными предчувствиями, охотно делился с ней новостями. А новости день ото дня худ шал и: то князь Юрий Патрикеич, литовский выходец, отъехал в Коломну с сыном Иваном, то братья Ряполовские вчетвером, то князья Оболенские втроём, то Кобылины-Кошкины, то Плещеевы. Даже купечество пошлое неохотно растворяет свои лабазы. От всех один сказ: «Не привыкли служить князьям галицким». Сегодня же весть была из рук вон плохая. Едва дочь вошла, отец окатил её студёным ушатом:

– Очнувшийся Василиск со старой и молодой княгинями двинулся во главе переметнувшегося боярства из Коломны к Москве.

– Как? – изумилась Евфимия. – Ведь он связал душу клятвой на кресте и Евангелии.

Боярин горько махнул рукой.

– Торопом, торопом обласкал его Юрий Дмитрич, одарил ценной рухлядью, напутствовал пиром с флейдузами и прочей музикией. Теперь музикия будет иная… А всему Филимоновский стрый виной, – принялся он ругать Симеона Фёдоровича Морозова, дядю верного Василиусова слуги Филимонова, а своего необоримого соперника у великокняжеского престола. Впрочем, уж не такого необоримого. Юрий Дмитрич стал подвергать любимца немилостивым укоризнам, да поздно. – Змий выполз из своего нырища, – схватился за голову Всеволож, – назад не загонишь. Вятчане отбыли домой, галичан немного, московляне же, будто мана их соблазнила, все потянулись по Рязанской дороге навстречу своему нещечку.

При слове «нещечко» Евфимия вспомнила Мастридию, представила скорый приезд на Москву Витовтовны и тоже упала духом. Когда допрежь рассказала батюшке о жуткой встрече с Мастридией во дворце, он в гневе на княгиню-мать сжал кулаки: «Ненавижу её величайшей ненавистью!» Теперь же, чтобы уйти от тяжёлых мыслей, Иван Дмитрич резко переменил беседу:

– Как наша юная княжна?

– Тоскует, – отвечала Евфимия.

– Уговори потерпеть, – наказал отец. – Дела осложнились так, что мне правую руку не выкупить, а Василию Юрьевичу свадебную кашу не заварить. Тезоименник коломенский не отпустил ему времени. Боюсь, как бы разума его не лишил. Не чуток к мудрым советам был нынче мой гневный гость. Нацелил устье меча не на истинного врага, а на недоумка Морозова. Ну да невелика оплошка, опомнится.

Евфимия выходила из боковуши, когда боярин сказал вослед:

– Конюшего предложил мне Василий Юрьич из своих верных слуг. Я дал добро. Нынче же придёт. Именем Олфёр, прозваньем Савёлов.

В одрине племянницы боярышня застала одну из лесных сестёр, Бонедину землячку, Янину. Выросшая в Москве шляхтянка в отличие от подруги детства чисто изъяснялась по-русски. И ещё она отличалась от Бонэдии угловатостью, как серенькая осинка от белой берёзки.

– Я у княжны ожидаю тебя, боярышня, – сообщила Янина.

– По какому понадобью? – присела Всеволожа на лавку.

Дева мельком глянула на Устю, мотнула головой.

– Тайны нет. Бонедя меня тревожит. Слюбилась она с известным тебе рязанским дворянином Бунко.

– То есть как слюбилась? – подняла брови Евфимия. – Точнее выразиться, влюбилась.

Янина снисходительно поглядела на девственницу.

– Живут, яко муж с женой.

Боярышня не нашлась, что сказать. Юная княжна покраснела.

– Не при Усте бы эти речи, – укорила себя Янина. – Да вы обе уже невесты. Пора не только с лица, а и с изнанки судить о жизни. Вот я считаю: грех предаваться утехам любви невенчанно!

– Карион открывался передо мною, – тихо вымолвила Евфимия. – Да всуе оказалось просить Бонэдию сменить веру. Она тут тверда как камень.

– Зато в ином не тверда, – осудила Устя.

– Надо рязанца уговорить, – предложила Янина, не обратив внимания на слова княжны. – Не примет ли он истинную веру?

– Карион в вере истинной, – возразила Евфимия.

– Прости за мою погрубину, – спохватилась полячка. – Только где же для наших влюблённых путь к благозаконному браку?

Всеволожа призналась:

– Не ведаю.

– А вот я на ложе с возлюбленным невенчанная не лягу, – твердила своё Устинья.

– Не зарекайся, – остерегла Янина. – Судьба коварна.

– Моя судьба – мачеха! – в один шаг вступила в своё горе княжна. – Не дождаться мне свадьбы! – зарыдала она. – Отошлют в Тверь, в обитель, где инока-матушка отреклась от жизни. Не поменяться мне кольцами с другом Васенькой. Не люба я его сердцу…

– Успокой её, сестрица Янина, ты же провидица, – тихо попросила Евфимия.

– Амма Гнева рассердится, коли правду скажу, – прошептала полячка.

– Стало быть, правда нехороша? – шёпотом спросила Евфимия.

– Чего шепчетесь? – рассердилась Устя.

– Спрашиваю, скоро ли Акилина свет Гавриловна питомиц своих отправит в Нивны, – по нужде солгала боярышня.

– Завтра мы туда едем, – как бы на вопрос отвечала Янина. – Остаётся лишь Власта. Она ещё здесь амме Гневе понадобна.

– Вруньи, – надулась Устя. – Я слышала: Янина не хочет прозреть мою судьбу с Васенькой.

– Отчего ж не хочу? – смутилась полячка. – Однако мне для прозренья вещица требуется от твоего жениха. А её и нет.

Евфимия прикусила губу, зная, что воспоследует за этими словами.

Устя вскочила, порылась на своём одре в изголовье и протянула вещицу:

– Вот…

То была перстянка Косого.

Янина растерянно осмотрела изделие из тончайшей лайки.

– Ин, будь по-твоему. Вели Полагье принесть горшок с колодезной водой, только что зачерпнутой.

– Макитра, в коей трут мак, не сгодится ли? – спросила княжна.

Янина кивнула. Кликнули Полагью. На лавке появился глиняный облитой горшок с водой. Провидица склонилась над ним и деловито зашептала на ляховицком языке, время от времени погружая персты в воду.

– Обмакни, невеста, мизинец, – обратилась она к Усте.

Та повиновалась и удивилась:

– Колодезная вода… тепла! Вновь тихий невнятный шёпот…

– Обмакни перст указательный.

– Горяча! – отдёрнула княжна порозовевший палец.

Колдунья кинула в горшок перстянку, и вода окровавилась.

Наблюдавшая Всеволожа не придала этому значения: перстянка-то крашена.

– Засвети свечу, прилепи сюда, – указала Усте лесная дева на край макитры.

Та всё исполнила, хотела заглянуть в горшок, однако рука колдуньи отвела любопытную.

– Ты глянь, – Янина поманила Всеволожу.

Евфимия приблизилась и отшатнулась. От макитры пахло свежей кровью. Провидица тянула за рукав, и Всеволожа взглянула…

Она увидела в неверном свете бревенчатые сени. На стене висел оскард, рогатая, как будто ляховицкая, секира, о каких рассказывал бывавший в Кракове отец. А на полу лежал в кровавой луже… конечно же… бородка клинышком, лицо сухое… конечно же, это боярин Симеон Феодорович, это Морозов с рассечённой грудью… В дверях будто бы Шемяка с искажённым ликом. А кто склонился над убитым?.. Вот распрямился, отирает меч… Это Васёныш! – чуть не вскрикнула Евфимия. И тут же вспомнила недавние слова отца: «Нацелил устье своего меча не на врага, на недоумка Морозова»…

Боярышня одним дыханием задула чадящую свечу.

– Полагья! – приотворила она дверь.

– Почему вы ничего не говорите? – наступала Устя. – Почему Офима загасила свечку? Почему так неприятно пахнет?

– Отведи её в мою одрину, – приказала боярышня Янине.

Потемневшая лицом колдунья обняла княжну, почти насильно повлекла с собой.

– Идём, идём, сердечко! Волхвование не удалось… Тут же после них вошла Полагья.

– Выплесни и закопай, – сказала госпожа, указывая на макитру. – Перстянку же сожги, не прикасаясь.

В когдатошней одрине постригшейся сестры Анисьи боярышня нашла чёрную понку и накинула, глухо подвязав под подбородком. Глянула в окно: смеркается. Сапожки-чёботы сменила на простые башмаки. Подошла к своей одрине, прислушалась за дверью. Там вскоре бормотание Янины сменилось тишиной.

Когда полячка вышла, Евфимия тихонько попросила:

– Сопроводи до дома Таракана.

– Тебе он ведом?

– Ведом.

– А понадобье?

– Предотвратить убийство. Янина покачала головой.

– Что предначертано, нам не перечеркнуть. Однако же пойдём, коль приглашает совесть.

– Что Устя? – беспокоилась Евфимия.

– Усыпила бедную. Пусть отдохнёт. Её ждёт жертвенная жизнь.

– Как ты сказала? Жертвенная? – испугалась Всеволожа. – Почему знаешь?

– По страждущим глазам, – тянула её за руку Янина. – Идёшь ты или нет?

Пошли к чёрному ходу. Огородом, потайной калиткой, отпертой хозяйским ключом, вышли на зады усадьбы.

Оказавшись в узком кривом проходе меж двумя тынами, боярышня припомнила ту ночь, когда бежала из дому. И страшно стало, как тогда. Зато теперь не растерялась, куда идти. Уверенно вела Янину переулками да тупиками. Вот и подпёртый сваями Заруб с крутеньким спуском к Москве-реке. Вот и подворье Кирилло-Белозерского монастыря. Напротив Афанасьев монастырь. За ним хоромы Таракана, занятые Морозовым.

Сегодня Всеволожа не с начальником кремлёвской стражи, а с несведущей Яниной. Поэтому не стала подходить заулком к глухой калитке, что было ближе. Там не достучишься. У главных-то ворот стучали до разогрева колотушки.