Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

– И сице властодержательный Шемяка, не улучи зло действенные своея мысли, побежа к Углечу…

Сия славянщина означала, что бывший властитель, не осуществив злых замыслов, отступил в свой удел.

– В Угличе я бы соединилась с Митенькой, – сокрушалась на ухо Всеволоже Софья, жалея о решении ехать в Галич.

– Бежа, не мечись, – посоветовала Евфимия. – Разбит ли твой Дмитрий или, упреждая беду, ушёл, супротивники будут его преследовать. Углич к ним ближе Галича.

7

В галицком княжом тереме жил дух Дмитрия Красного. Всеволожа сидела в той самой одрине, где жених подарил ей колтки золотые с яхонтами, где поял её воевода Вепрев, чтоб казнить удушением сеном.

– Плохо, всё плохо, – пришёптывала боярышня.

Размышляла о совершённой ошибке. Лучше бы воротиться в Москву с Ядрейкой. Уж как улещал конюший Ульяны Михайловны исполнить слово, данное свойственнице! Смущённым был лик атамана Взметня. Свои не откликнулись в приволжских лесах на разбойный посвист. Беззащитным двигался княгинин возок от Ростова до Ярославля, от Ярославля до Костромы и далее, к Галичу. Бог миловал от погони, а от засады шишей бывший атаман ведал способы уйти с миром. И вот Евфимия не пустилась в обратный путь. Софья пред ней расплакалась: «Не покидай меня, ясынька! Нет со мной человека, ближе тебя!» Как было ни остаться? Свойственницу надеялась умолить о прощении. Повздыхал Ядрейко: «Судьба нам с тобой, Ефимья Ивановна, чуть что – разлучаться!» И укатил восвояси. Сиди теперь в памятной боковуше, где Дмитрий-любимик не приголубит, Раина – «чесотка да таперичи» – не извлечёт из беды. Уступчивость уговорам всегда бывает добра. Зато зло раскаяние! Нос челядинки сунулся в дверь:

– Государыня кличет. Государь прибыл из похода! Софья своего «Митеньку» ждала ежедень, еженощь.

Наконец пожаловал! Опять примется аркаться с Евфимией! Стрелы будут метать друг в дружку. Поводов выше меры. И всё ж боярышню радовал приезд князя. Теперь Софья не станет её удерживать.

В столовой палате, едва Всеволожа вошла, Шемяка рухнул пред нею ниц… Отступила от неожиданности.

– Фишечка, отжени обиды! Сына сберегла от мук! Жену – от узилища! Нечем отплатить, токмо покаянием. Каюсь: винил тебя в смерти брата Дмитрия. Каюсь: желал тебе тесноты и доиска. Каюсь: опекуны твои всуе лишены жизни. Знаю виновника смерти батюшки…

– Знаешь? – прищурилась Всеволожа. – Кто?

– Головник – поводатарь медвежий, Кузька Кувыря! – объявил Дмитрий Юрьич.

Всеволожа вскинула голову. Гнев отверзал уста назвать заказчика смерти, не исполнителя.

Она стояла лицом ко входу в палату. Между нею и дверью поднимался с колен Шемяка. В двери возник боярин Иван. Не мог он не слышать последних слов. Лик его побелел. Евфимия сомкнула уста. Многожды каялась после. В сей же миг решила по-доброму: мёртвых не воротить. Пусть потерявший дочь не теряет жизни.

Котов опустился на лавку с краю. Боярышня сказала Шемяке:

– Положим давнему дерть. Расскажи про недавнее.

– Углич пал, – сгорбился князь, уперев руки в стол. – Допрежь пришла весть: Москва занята, из Твери к Василиусу идёт Борис, из Литвы – Боровский, подкреплённый татарами. Пришлось отступить без боя. Мыслил остаться в Угличе. Он не пал бы, кабы не пушки. Их подослал Тверской. Окрепы не устояли пред ядрами. Но Ваське Боровскому со товарищи одоление далось нелегко. Принесли мне тело их воеводы Юрия Драницы, выходца из Литвы…

– Юшка! – вскрикнула Всеволожа.

– Он тебе ведом? – спросил Шемяка. Она склонила чело:

– Зело храбр.

– Храбрым подруга – смерть! – подал голос Котов.

– Поведай далее о своих мытарствах, – просила Софья.

– Бежал в Чухлому с Можайским, – перевёл дух Шемяка. – Взял там вязню Витовтовну, отвёз в Каргополь. Старуху допрежь измучила теснота. Потом нас мучили её хвори. Слепец отправил Кутузова со словами: «Брат Дмитрий! Какая тебе честь держать в неволе мать мою, твою тётку? Ищи иной мести, буде хочешь. Я уже на столе!» Ишь, как запел углический сиделец!

– Ужли отпустил ведьму? – спросила Софья.

– А! – махнул рукой князь. – Люди для рати надобны, а тут её стереги! Послал с ней Сабурова Михайла Фёдорыча.

– Что же теперь? – уронила княгиня главу на грудь.

Дмитрий Юрьич глянул на Всеволожу:

– Как мыслишь, Фишечка, что теперь?

– Сказать? – вскинула взор боярышня. – Шесть битв меж вами полыхало в усобицу. На очереди седьмая. Полторадесять лет которуетесь. Виновна Литовтовна с золотым источнем. Ей мало мук! Ну а вы, братья, старший да средний, умники? Век готовы промстить за безделицу. Совесть не говорит худого?

– Веришь? – запальчиво перебил князь и признался: – Не говорит ни гугу! – Внезапь извлёк хартию из-за пазухи. – Чти, грамотея! Пять вящих чернецов ко мне пишут: Ростовский, Суздальский, Московский и Пермский… Совестят, строже некуда!

– «…ты дерзаешь быть вероломным, – читала вслух Всеволожа, – пленяемый честью великокняжеского имени, суетною, если она не Богом дарована, или движимый златолюбием, или уловленный прелестью женскою…»

– Софья! – перебил Дмитрий Юрьич. – Как тебе сие последнее любится: «уловленный прелестью женскою»?

– Вздор! – возмутилась княгиня. – Не к чести епископов сии вздоры!

– «…именуешь себя великим князем, – читала далее Всеволожа, – и требуешь войска от новгородцев, будто бы для изгнания татар, призванных Василием и доселе им не отсылаемых. Но ты виною всего: татары немедленно будут высланы из России, когда истинно докажешь своё миролюбие»…

– Вот оно как! – возопил Шемяка. – Признались, что отпрыск Витовтов наводнил Русь татарами. А то «клеветник», «наветчик»! Теперь, выходит, не клеветник, зато сам причина засилья татарского на Москве! Каково вразумление? Ложь соседствует с полуправдой…

– «…не возвратил ни святых крестов, – продолжала боярышня, – ни икон, ни сокровищ великокняжеских»…

– Будет! – отобрал лист Шемяка. И обратился к Котову: – С чем пришёл, Иван? Увлеклись мы, тебя забыли…

Боярин встал:

– Весть худая. Под Галич идёт великий князь на осад!

Шемяка сжал кулак, хрустнул пальцами:

– Эка, великий князь! Фёдор Галицкий уже здесь?

– Жив и благополучен.

– Пусть всех местичей забирает в войско. Выступим лоб в лоб.

Котов истиха возразил:

– По городу и по башням караул держать будет некому.

– Осадным головой назначаю Ватазина, – пропустил возраженье Шемяка. – Пусть ведает всю засаду в кремнике. Пусть найдёт, где покрепче дворы и домы для сидения осадного. – Тут он заметил немотствующих в ратном совете женщин. – Иди, Софья, к сыну. А ты, Фиша, – к себе. Жди со мной беседы.

Боярышня не осталась в своей одрине. Облеклась в шубу-бармиху, вышла отдышаться на гульбище.

День был ясный. Мороз пощипывал, снимал вялость с лица. Снизу поднимался несграбный грек в ватном колпаке и коротком жупане. Стрелки усов заиндевели. Глаза смеялись. Сколько ни приходилось с ним говорить, вспоминая свои познания в греческом, он всегда был весел. Хотя судьбину на Руси обрёл неприветную. Позванный из Царырада здатель угодил в московскую смуту. Не обновлять Успенский собор в Кремле, а скитаться с Шемякой досталось ему на долю. Незадачливый властелин не оставил в Москве иноземного мастера, всюду возил с собою.

– Здравствуй, Феогност! Хорошо ли гулял? – сделала лёгкий поклон боярышня.

Прибывший с Котовым две седмицы назад, грек уже изрядно знал Галич.

– О! – воскликнул он. – Смотрел с башни церковь святого Леонтия.

– Что увидел с такой высоты? – спросила Евфимия.

– Чешую на куполах, – удивил её Феогност. И вынул из-под полы жупана длинный зрительный снаряд. – Вот!

У боярышни захватило дух. Очи увлажнились. Вспомнила Мамона. Вернула трубку.

– Константинополь! – мечтательно ушёл взором ввысь Феогност. – Наши мастера! Память о Родине! Посмотри, посмотри!

Всеволожа отрицательно повела головой, спрятала руки за спину.

Грек по-своему понял, почему она отказывается поднесть трубку к глазам:

– Мороз! Глаза не видят от слёз! Холодна ваша страна!

Распрощавшись с мастером, Всеволожа увидела идущего к ней Акишку, княжого отрока, и с облегчением перешла на родной язык:

– Что стряслось, Акинфий?

– Фефиния! Государь бушует в твоей одрине. Кричит: «Орись-недарись!»

– «Ори, не доорись!» – поправила боярышня. – А я не Фефиния, а Евфимия.

– А я не Акинфий, а Иоакинф! – на выпад выпадом отвечал колкий отрок.

Шемяка сидел на её одре, ероша густые волосы, заиндевевшие вовсе не от мороза. Даже не спросил, где была, сразу приступил к делу:

– Сядь рядом, Фишка, и слушай…

– Всю жизнь прошу: не называй меня Фишкой! – возмутилась Евфимия.

– Заутра выхожу встречь Стриге-Оболенскому, – пропустил её слова мимо ушей князь. – Васильева рать с татарами близко. Слепец – позади. Доверился воеводе. Что ж, померяюсь силами с Ванькой Стригой. Только что ободрял галичан. У нас пускачи, ещё батюшкою оставленные.

– На пушки надеешься, – без воодушевления произнесла Всеволожа. – А ежели у Стриги пускачи ломовые? Втиснет в крепость, начнёт ломать стены…

– Сметливая ты! – похвалил Шемяка. – Не зря под Белёвом Голтяев превозносил тебя. Я, думаешь, не опасаюсь осады? Вижу, не отсидимся. Потому пришёл с просьбой: взойди на стену. Увидишь их одоление, бери Софью с сыном. Кличь Акишку-отрока. Он знает из кремника подземный ход. Выведет в овраг. Станьте на лыжи. Выйдете к деревне Мушкина гора. Там – возок с крепкой обережью. Оттуда зимним путём через Вологду и Устюжну – в Новгород. Улица Даньславлева. Софья знает.

– Я тоже знаю, – сникла Евфимия.

Шемяка удивлённо хмыкнул и пошёл из одрины. Его занимал предстоящий бой.

– Всякая ссора мировою красна! – выскочила вслед Всеволожа.

Князь, полуоглянувшись, сказал:

– Кобыла с волком мирилась, к дому не воротилась!

Воротится ли нынешний галицкий полководец? Княж терем притих. Запёршись у себя, Софья ревмя ревела, предчувствуя страшный конец. Феогност попадался на глаза в невозмутимом спокойствии, мурлыкал по-гречески песнопение: «Агиос, офэос…» Акишка-отрок при встречах взглядывал на Всеволожу, как заговорщик. Однажды столкнулась с Котовым. Он истиха молвил:

– Мы среди недругов.

– Тебе ль ровняться со мной? – осердилась Евфимия.

Послужник Василиусов удалился.

Просьба Шемяки приводила в отчаянье: теперь не покинуть Галича! На ней Софья с сыном. Днём довелось трапезовать в обществе тиуна Ватазина. Князь не поспел к столу, устраивал воев. Софья не вышла, сослалась на главоболие.

– Эта битва станет последней, – сказал Ватазин.

– Последней, – согласилась Евфимия, – если вы будете под щитом.

Тиун поперхнулся ухой, смолчал. Утром, чуть рассвело, к боярышне постучал Акинфий:

– Они идут!

Опрянувшись, Всеволожа позвала Софью взойти на стену. Та отказалась. Сопровождал боярышню Феогност со зрительным снарядом.

День занимался солнечный, ясный, как на заказ. Евфимия разглядела чёрные движущиеся пятна в белой дали, однако не различала, что там творится.

– Хочу всё видеть, – сказала по-гречески.

– Возьми, – отдал Феогност свою трубку. Волшебные стекла показали начало рати. Стройно и бодро приближалось московское войско к Галичу. Шемяка стоял на крутой горе над глубоким оврагом. Приступ был труден. Москвичей больше, у галичан место выгоднее. Они неподвижно ждали, пока неприятель от берегов замерзшего озера медленно двигался по берегу. По левую руку – лес. Всеволожа представила: оттуда мог наступающих опрокинуть засадный полк. Нет, лес не обрушил в овраг засады. Видно, Шемяка счёл: москвичи и татары достигнут горы утомлённые и расстроенные. Легко их смять свежими силами. Всеволожа наблюдала с тяжёлым сердцем, как свои идут на своих. Вот наступающие – у подножья горы. Дружно, лихо, по-муравьиному, устремились на высоту. Задние подпирали передних. Едва вскарабкались первые, на них мощно ударили галичане. Вой смешались. Какой там ад! Татарские малахаи не видны. Они под горой. На что им в чужом кровавом пиру похмелье! Пусть россияне переколотят друг друга. Потом грабь мёртвых, добивай недобитых… Вот бегут галичане. Их уж не остановит ничто. За спиною – смерть, впереди – надежда! Евфимия вернула Феогносту снаряд, поспешила вниз.

Акишка ждал у чёрного хода. Софья с сыном готовы. Осталось одеться в верхнее, тёплое. Княгиня подняла бледный лик:

– Плохо?

– Уходим! – торопила боярышня.

С тихим плачем шла Софья к смотровой башне.

– Туда? Под землю? – тряслась она.

– Что страшит под землёй? Софья Дмитриевна! – недоумевал Акинфий.

– Тартар! Там он ближе, – медлила княгиня. – Мразкое подземельное место!

– Мату-у-у-унька! Не хочу в тарта-а-а-ар! – заревел Шемячич.

– Возьми его, Иоакинф, ступайте вперёд, – велела Евфимия. И обратилась к Софье: – Чего пугаешься?

– Духа, – пролепетала княгиня. – Изыдет из человека нечистый дух, проходит все подземельные места, смотрит, ищет себе покоя и… и не обретает!

– Боже правый! – почти в полном мраке поддерживала подопечную Всеволожа. – От каких глупых бабок набралась ты подобных врак в глухом своём Заозерье!

8

Отошла обедня в Святой Софии. Евфимия приложилась ко кресту, пошла к выходу с горькими думами. Тезоименник её, архиепископ Евфимии, вновь обличал на проповеди злодеянья Шемяки: крамольник захватил Устюг, приводит добрых людей к противозаконной присяге. Не желающих изменить великому князю Московскому бросает в Сухону, навязавши камень на шею. Святитель называл имена казнённых: Емельян Лузсков, Мина Жугулев, Давид Долгошеин, Евфимии Ежевин… Последний исхитрился освободиться от камня, выплыл по течению много ниже, свидетельствовал о злодеяниях.

Боярышне удалось втулиться в проход, образованный для вящих людей, дабы не в толчее, по достою покидали главную святыню новгородскую. Она узнала среди лучших гражан двух старост Неревского и Плотницкого концов, непременных витий на вече, Федоса Обакумовича и Кирилу Есиповича. Даже строгость собора не могла сдержать говорунов. Чем ближе к дверям, тем говорили громче.

– Преосвященный корит нас за покровительство Дмитрию Юрьичу и его семье, – басил Федос Обакумович. – А мы надеемся через то иметь более средств к обузданию князя Московского в его самовластии.

– Истинно так, – соглашался Кирила Есипович. – Не помогаем Шемяке, однако же не мешаем…

Выйдя на паперть, Евфимия увидала толпу на площади. Над скопищем застывших голов возвышался чернец в скуфейке.

Сдержанные голоса звучали вокруг боярышни:

– Кто?

– Клопский.

– Тише! Не слышно, что вещает блаженный…

Вспомнился именитый юрод на колокольне в отсвете пожара. Михаил Клопский! Родственник князя Константина Дмитрича. Прорицатель и чудотворец.

Всеволожа впиявливалась в толпу, невзирая на недовольство. Вот она близко от возвышения, на коем стоит монах. Речь хорошо слышна:

– Лучше смерть, нежели зол живот!.. Не бойтеся смерти тела, бойтеся смерти духа… Дух грехомыги сгорел в страстях. На смерть, что и на солнце, не взглянешь. Грехомыга же взглянет! Почин его чёрной жизни – во властолюбной Москве, конец – в Господине Великом Новгороде!

– Карачун предсказывает старик. Кому? – спросил татарский гость в малахае заволоцкого купца в куньей шапке.

– Я понимаю так, – солидно отвечал тот. – Блаженный сулит смерть Шемяке, изгою московскому.

Кареть ждала вне кремля. Опять ехать на Даньславлеву улицу! Полгода на берегах Волхова тяготили всё более. Скорее бы возвращался Юрьич, дабы ей отъехать в Москву! Порушенное слово, что давала Ульяне, – камнем на совести!

Софья тоже ждала супруга. Затворилась в одрине. Не умолишь высунуть носа на улицу. Евфимия ж только в городе – в храмах, на стогнах, в торговых рядах, – ловила вести из родных мест. В старом скрипучем доме ничего нового не узнаешь. Однажды, ещё зимой, наведался боярин Никита, что поймал у Троицы законного государя. Привёз малую епистолию от Шемяки. Жаловался княжне с боярышней: Василиус, возвратясь в Москву, отнял у Константиновичей дворы на Чудовской улице. Отныне и сам Никита, и братья Иван и Пётр – скитальцы бездомные. Ещё рассказал о том, что творилось в Галиче по взятии его войсками московскими. Жутко звучали слова боярина: «А побитых во граде многое множество! Не было где ступить, дабы не потоптать мёртвых. По улицам из тел сложили костры, как башни. И лежали со стенами градными ровно!» По отъезде Никиты дом до сей поры без гостей. Всеволожа устала от стонов Софьи, хныков Шемячича. С Акинфием не разбеседуешься. Вот и слушает городскую молвь, молясь да гуляючи.

Месяц назад преосвященный Евфимии, воротясь из Москвы, поведывал после службы о новом татарском нашествии. Сын Седи-Ахмета Мазовша, царевич Синей и Ногайской орд, пришёл к Василиусу за данью. Государь вверил столицу Ионе, впервые поставленному в митрополиты не Патриархом Царьградским, а Собором иерархов Российских. Сам же, по обычаю, удалился за Волгу собирать силы. Татары зажгли посады. Стояли жары и сушь. Густой дым с огнём несло ветром на Кремль. Вой на стенах, осыпаемые искрами, головнями, задыхались, не видели ничего, пока посад не испепелился, огнь не угас и не прояснился воздух. И всё же тащили пушки к бойницам, настораживали самострелы, вооружались пищалями. Первый приступ отбили. Заутра ждали второго. Готовились умереть. Всю ночь святитель Иона молился перед Владимирской Богоматерью. Утром Мазовшин стан оказался пуст. Поятый «язык» сообщил: за полночь в лагере слышался необычный шум. Похоже было, сам князь московский возвращается с большим войском! И убежал царевич. Спасённые вознесли молитвы своей Владычице.

В тот раз Всеволожа возвращалась в постылый дом просветлённая. Нынче сердце в неиспокое: филиппики владыки на новгородцев, пророчество Михаила Клопского преисполняли страхом.

Отрок Акишка радостно встретил у ворот:

– Господин воротился!

Едва переоблачилась, позвали к трапезе. На пути к Столовой палате в сенях столкнулась с Дмитрием Юрьичем. Чуть старше её, а сед, морщинист, будто бы за полжизни прожил всю жизнь.

– Фишечка! Наконец я с вами! – обнял изгнанник другиню детства. – Многим тебе обязан. За всё воздам. Ступай к столу. Софья там. Тотчас буду, только опрянусь полепше…

Княгиня похаживала у стола без сияния, словно радость не в радость.

– Что с тобой? Муж вернулся! – удивилась Евфимия.

– Ах, ясынька! Он без меры весел. А ведь сам-друг от врага прибег. Веселие под щитом – не к добру.

Вошёл князь, потирая руки.

– Голоден, аки зверь! Почитай, день и ночь – в седле. А в пути еда, что в огне пенька – пых! – и нет…

Подали холодное. Княгиня нежданно тоже показала позыв на пищу.

– Не облизывай персты! – рассмеялся Юрьич.

– Вкусно, – молвила Софья.

– Мастера привёз, – хвастался Шемяка. – Котов отыскал. Ух, кухарничает!

– Феогност с тобой? – спросила Всеволожа, вспомнив грека при слове «мастер».

– Феогност? От простуды помер, – помрачнел князь. – На студёной Кокшенге, в дальнем из городков. Север не для южанина. Я был гоним на север.

Женщины примолкли за трапезой. Глянув на них, Юрьич снова повеселел:

– Нет, я не под щитом! Мните, побегу в Литву, как Иван?

Кухарь в белом колпаке собственноручно подал горячее: вытно пахнущую запечённую курицу.

– Можайский в Литве? – спросила Евфимия.

– Где же ему ещё? – отломил князь курячью ногу. – Покинул меня в злосчастии, стал служить Василиусу. Ан, не выслужился! Шёл на Москву Мазовша, Ивану велено было не пропускать его за Оку. Сей малодушный промедлил. Да не горюет! Мне достоверно ведомо: Иван через тестя ссылался с Казимиром Литовским. Просил помочь занять стол московский, пока мы с Василиу сом делим его.

– Просил через тестя? – удивилась Евфимия. – Ужли Иван женился?

– Женился рак на лягушке, – усмехнулся Шемяка. – Взял дочку князя Феодора Воротынского, что на пограничье. Аграфена Александровна, литвинка, благословила.

– Воротынский… Пограничье… – пыталась представить Евфимия.

– Где-то возле Одоева, – сказал Юрьич. – Там не поймёшь, чьи земли, литовские, наши ли. Одоев поделён надвое. Одной половинкой владеем мы, другую удержал Казимир. Так вот, Иван обязался за помощь писаться перед ним младшим братом, отдать Медынь, Ржеву, не требовать возврата Козельска, помогать супротив татар. Теперь пригрет, как изгой. Нет, я не ищу иноземных кормлений. – Шемяка вгрызся в курячью ногу. – Завтра буду иметь речь с посадником степенным Михайлой Тучей, пошлю к вятчанам… Не пойму, мнится ли, вправду ли, каких-то горьких пряностей переложил кухарь. Как, Фишка, тебе курица? Тебе, Софьюшка?

Та и другая доели блюда, слушая его, оставили одни кости.

– Перца переложил, пожалуй, – предположила Софья.

Шемяка обглодал и вторую ногу. Взялся за крыло.

– Нет, я не под щитом! Я ещё… я, – вдруг поперхнулся он, резко встал, пошатываясь.

Женщины всполошились.

– А… А… – Князь посинел, на устах появилась пена.

Он рухнул навзничь, опрокинув скамью. Софья бросилась к нему с криком.

– Кровь! Горлом кровь! – взывала княгиня к помощи.

Евфимия позвала что есть мочи:

– Люди!

Сгребла все платы камчатной ткани для утирки за столом, поспешила к Софье. Вбежал Акинфий.

– Лечца немедля, – приказала боярышня. – Кухаря схватить! Здесь ли Котов?

– Был, – таращил глаза Акишка. – Где-то, должно быть, в городе…

Отирали бороду, усы, грудь. Платы очервленели. Толку не было.

– Со… фью… шка! – с трудом вымолвил Дмитрий Юрьич. – Я… под конём!.. Достал!.. Тебе… в Псков… с Ваней. Там Чарторыйский – друг! А потом… в Литву.

Челюсть отвисла, рот отверзся сверх меры, взор омертвел.

– Ещё хоть словечко!.. Словечко! – приставала к упокоенному княгиня.

Явился лекарь. Домочадцы увели Софью. Акинфий сообщил: повар «испарился, аки вода в котле». Боярина Ивана ищи-свищи! Ведь Новгород… Великий! Лечец определил окорм, изрёк по-латыни три слова. Всеволожа не знала их и не стала у иноземца выспрашивать.

Дом погрузился в плач, в причеть. Прибывший вскоре Никита Константинович взял управление погребением.

Погребли тихо. Тризновали недолго. Никита вызвался сопроводить княгиню с сыном до Пскова. Передать под крыло друга Шемякина, Чарторыйского, вновь принятого псковичами воеводой.

– Едем со мною, ясынька! – уговаривала боярышню Софья.

– Нет, – твёрдо ответила Всеволожа. – Нет!

– Что тебе на Москве? Туги, да печали, да, того гляди, ещё худшее.

– Что мне на чужбине? – возразила Евфимия. – Горе вдали от родных могил!

Так и простились, плача, осеняя крестом друг друга.

Всеволоже предстояло провести последнюю ночь в пустом доме. Завтра найдёт попутчиков, покинет берега Волхова. За окном золотится трёхглавие церкви святого Василия. Отзвонили с вечерни. Вот и солнечный блеск на луковичках под крестами погас. Во дворе пьяный сторож разглагольствует с кем-то. Обнял воротную верею. А кто с ним в дорогом кобеняке?

Тишина-а-а… Осиротевший дом не скрипит. Евфимия затворила оконце, села на одр, погрузилась в думы.

Вдруг – топ, топ, топ, топ… Ей, храбруше, сделалось страшно. В дверь постучали.

– Кто?

Вошёл Иван Котов.

– Ты?

– Не гони, Евфимия Ивановна. Выслушай, тогда выгонишь.

Боярышня поднялась с одра.

– Мне ли слушать? Какие речи? – сбивчиво начала она. – Выдать бы тебя приставам. Не сыскали хоря в курятнике.

– А хорь-то не без души, – приближался Котов. – Наложил бы на себя руки, а душу жалко. Сам бы повинился пред палачами, а с душой как же? Она не отмолена, неотчищена. Пред кем ей предстать? Пред дьяволом?

– Ты ли мыслишь о Боге, грешник! – возмутилась Евфимия.

– Дочка, поточка, упрекала в том же. Приход к тебе это – к ней! Не отвергай окаянного, поступи по-Божески. – Боярин стал на колени.

– Почему я? – Евфимия сделала шаг назад. – Зачем ты ко мне?

– Больше не к кому, – сказал Котов.

– Сызнова самочинствовал? Мнил ударом покончить смуту? – тряслась от гнева боярышня.

– Ах, на сей раз не сам, – оправдывался Иван. – Всё по слову государеву на сей раз.

– Лгач! – отвернулась Всеволожа.

– Вот крест! – не вставал он с колен. – Прибыл из Москвы дьяк Степан Бородатый. Велел: пора! Вот я и…

– Ты и…

– Подговорил кухаря, – завершил признание Котов.

Евфимия вспомнила Василиусов змеиный шип: «Велю очи выняти!» Представила его наказ Бородатому: «Велю окормити!» Опустилась на одр, спросила:

– Что тебе от меня, боярин Иван?

– В обитель хочу, под куколь, – стоял на коленях Котов. – Есть в трёх вёрстах от Боровска на реке Истреме Пафнутиев монастырь. Основал его внук баскака Батыева, нареченного в крещенье Мартином. От сына Мартинова Иоанна родился Парфений, в иночестве Пафнутий. Был отшельником в пустыне, основал обитель, игуменствует по сию пору. Страшусь один не дойти. Подай дочернюю руку, сведи к Пафнутию. Не отними надежду у души грешника.

Евфимия собрала силы и протянула руку:

– Встань, боярин Иван. Он встал:

– Бог тебе воздай! Завтра едем. В пути будем становиться на станах, в крепких лесных и караул истых местах. А тебе – ей, ей! – Бог воздаст.