Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

– Кто? – раздался дурной голос, коим лишь во сне кричат.

– К боярину Морозу от Иоанна Всеволожа, – ответила Евфимия как можно басовитее.

Смурый страж повёл их к терему с большим подклетом, где на сей раз оконце не светилось. Повёл к сеням, что выходили внутрь Кремля. Их узкое высокое окошко источало жёлтый свет.

– Господин, должно быть, там…

Боярин, будто заточенник, мерил сени, шагая из угла в угол. На нём был долгополый опашень с широкими короткими рукавами. Удивясь нечаянным гостьям, он глянул из-под седых бровей.

– Каким ветром вас занесло? Ты вроде дочка Ивана Дмитрича, боярышня Всеволожа. А ты?

– Она моя девушка, – сказала Евфимия о Янине.

– Чем я, старик, обязан посещению таких молодиц? – чуть улыбнулся боярин, как бы отвлёкшись от тайных дум.

Всеволожа приблизилась.

– Оберегайся, Симеон Феодорович. Васёныш ищет тебя убить.

Морозов приоткрыл рот, да так и застыл, не находя слов.

– Слышал я, – молвил он наконец, – умна дочь Ивана Дмитрича, чрез меру умна. А теперь не верю.

– И не верь, боярин, – согласилась Евфимия, – Только оберегай себя.

– От кого? – переставал собой владеть мрачный пред тем Морозов, – Ежели верно истолковал твои слова, от Косого? Да ты, случаем, не рехнулась, умница? Где взяла эти вздоры? Сама измыслила?

Евфимия огляделась. Ни на одной из стен сеней не узрела рогатой ляховицкой секиры.

– Где висит твой оскард, Симеон Феодорович? – спросила боярышня.

– Мой оскард висит в Набережных сенях, – ошалело глядел на неё боярин. – А тебе почём знать о нём? Ты у меня впервой.

Тут Евфимия вспомнила, что хоромы Таракана о двух сенях, вторые сени глядят по-над крепостной стеной на Москву-реку, отчего называются Набережными сенями.

– Там… вот там… – начала она.

– Да чего же мы тут стоим? – спохватился Морозов. – Пройдемте в гостевую палату, я вас клюквенным морсом попотчую…

Он провёл девиц во внутренние покои, усадил на скамье с бархатным полавошником, расшитым цветами, зажёг на поставце шандал о шести свечах. . – Авксентий! – кликнул он слугу.

Однако вместо Авксентия отозвался очень знакомый боярышне голос с противоположной стороны хором:

– Семён Фёдорыч, выдь на миг!

– Боже! Это Васёныш! – вскочила она, сложив ладони под подбородком.

– Ну и что ж, что Косой? – усадил её обратно Морозов. – С деловой срочной речью пришёл ко мне. Только пошто через Набережные сени? Ну, да я скоро. Морс вам принесут немедля. Погостюйте у вдовца малую минуту.

– Не пускай его туда, – шепнула Всеволоже Янина.

Боярин погрозил ей пальцем, а Евфимии кивнул.

– Я тотчас…

Ведалица бросилась вперёд, заслонила собою дверь, старик же, как дорогую игрушку, бережно убрал с дороги маленькую гостью и вышел.

Янина бросилась к Всеволоже.

– Говорила же, предначертанного не перечеркнуть!

Евфимия решительно последовала за Семёном Фёдоровичем. Мысль ещё у неё мелькнула: тихо впереди, стало быть, речь мирная, ложная тревога… Позади следовала Янина. Появился и челядинец в зипуне до колен, видимо, Авксентий.

Вдруг всех приковал к месту полный ненависти вопль Косого:

– Ты сгубил нашего отца! Ты злодей, крамольник! И… стук, будто уронили беркушку ржи.

– Кто вы, боярышни? Что там сталось? – лепетал Авксентий позади.

Стоя в дверях, Евфимия видела только часть сеней: стену, где висел рогатый оскард, противоположные двери, в коих мелькнул испуганный лик Дмитрия Шемяки. Васёныш показался спиной, когда покидал с братом Набережные сени.

Евфимия не сразу вошла. Она стояла под впечатлением глаз Шемяки, встретившихся с её глазами. Потом увидела Морозова на полу с рассечённой грудью и услышала жалобный вой Авксентия:

– Лю-ю-ю-ди-и-и!

Янина деловито склонилась над телом и, удостоверившись, опрометью побежала из сеней, таща за собой боярышню.

– Погоди… Помощь не нужна ли? – упиралась Всеволожа.

– Мёртв он, мёртв!

Минуя низкую калитку со стороны заулка, куда месяц назад входила с Карионом, Евфимия схватила за плечо Янину.

– Отворена!

Тот самый страж, что их впускал, теперь исследовал калитку, то поднимая, то отводя фонарь.

– Думал, попритчилось, а въяве… Непрочный внутренний запор был сбит.

– Боярина убили, – сказала трепетавшая Янина. Старик выронил фонарь.

– Те двое, двое… Их кони были тут, в заулке! – причитал он, бежа к дому.

Евфимия со спутницей вернулись на усадьбу Всеволожей, когда стемнело. А темнеет летом поздно. Хоромы спали. Лишь отцово окно светилось. Дочь, постучав и получив соизволение, вошла. Иван Дмитрич оторвался от своих писаний.

– Не спишь?

– Ты тоже полуношничаешь, батюшка?

– Готовлюсь доложить заутро государю, как отвести беду…

– Не поздно ли? – И дочь, набрав полную грудь воздуха, оповестила: – Только что Шемяка и Косой убили Симеона Фёдорыча Морозова.

Полагья собирала вещи. Каждую называла вслух. А Евфимия заносила всё в длинный бумажный свиток, как имена в синодик. Кумганец доставлял коробья к подводам. Из открытого окна видно и слышно было, как новый конюший Олфёр Савёлов распоряжался каретниками и возницами, готовясь к длительному пути.

– Пояс большой с жемчугами, – перечисляла Полагья, – пояс сердоничный, окован золотом, два чума золотых больших, два чума поменьше, кожух жёлтый, объярекный, два кожуха с алмазами, бугай соболий с наплечками…

На сердце Евфимии – тяжесть от прощания с Устей. Позабытую женихом невесту отослали в Тверь к матери. Слёзы в два ручья, причитания – всё было накануне. А в день отъезда княжна обледела, как крещенское изваяние на краю Иордани. Казалось, вот-вот случится с ней обумор, когда дева падает навзничь, закатив очи. Однако, Бог миловал, обошлось. Каково-то будет влюблённой Усте в строгой женской обители, где клади да клади поклоны, а мечтать о мирском не смей. Не понудила бы неудачницу инокиня-матушка надеть клобук…

– Поясь золотой с крюком на червчатом шёлку, – продолжала Полагья, – скарлатное портище саженое с бармами, две обязи золотые, два чекана с каменьем и жемчугом, коробочка сердоничная, золотом окованная…

Отец даже не осерчал, когда дочь рассказала о волх-вовании, побудившем её посетить Морозова. Запустил пальцы в седые космы и застыл немтырём. Удивил, попросив привести вещунью, не узрит ли и его судьбы. Ездила боярышня к амме Гневе, а Янины уж след простыл. Осталась лишь Власта, чудесная чтица чужих потаённых мыслей. Да нынче и без чудес видно, что у каждого на уме. Встретишь дворцового спальника или мовника – затученное чело, мысли мрачные: неохота ему возвращаться из великокняжеского дворца в удельный. Подойдёшь к купчине или ремесленнику– светел, как зорька: скоро галицкие пришлецы сгинут, воротится государь законный, хоть и вверзившийся в беду, да свой. У Акилины Гавриловны только и разговору, как Андрей Дмитрич Мамон, ездивший в Коломну к своему князю Ивану Можайскому, ворочался с государевым поездом на Москву. Тьма была народу! Все – за своим богоданным Василиусом, аки пчелы за маткою. Не дорога, а небывалой длины улица Великая в стольном граде, где пешие обгоняют конных. Андрей-то Дмитрич обогнал и тех, и других, торопясь к своим зрительным трубкам да громовым стрелам…

– Опашень скарлатный саженый, – продолжала Полагья, – стакан цареградский, кованный золотом, бадья с серебряною наливкою, икона святого Феодора Стратилата, выбитая на серебре…

«Сумеречный этот Олфёр Савёлов!» – загляделась Евфимия из окна во двор, где новый долгорукий конюший бил по загривкам своих подручных. Она даже пропустила в синодике «аксамитовую шубу с жемчужным кружевом, в кое вставлены гнезда с шестнадцатью яхонтами большими, лазоревыми». Зачем отец принял этого челядинца Васёнышева? Нельзя было не заметить, что боярин с вокняжением Юрия Дмитрича явно расслабился. На тревогу дочернюю отвечал мудрено: «Неуверенность в себе подымает силы, успех же роняет их». А она сомневалась: успех уронил отцовские силы? Скорее, неполный успех. Ведь сверженный был помилован. А когда выступил из Коломны, отец как бы ожил. Ездил ежедень во дворец, побуждал великого князя предпринять ответные действия. Возвращался раз от разу пасмурнее. Не сдавался. Даже после бегства из Москвы Косого с Шемякой, убийц Морозова, Иван Дмитрич с утра отправился к великому князю Юрию, а вернулся повечер. «Худо, дочь, вельми худо! – признался он. – Самое страшное – пустота в Кремле. Сойдёшь с коня у любого храма к Божьим стопам припасть, дорогую свечу поставить, ступишь на землю и… тишина! Никакой суеты сует. Вся жизнь там, в Коломне». Всеволожа узнала, что Юрий Дмитрич, напуганный московским нелюбьем, решил возвратить племяннику стол и уехать в Галич. Дьяк Фёдор Дубенской составил докончальную грамоту: «Целуй крест ко мне и к моему сыну князю Дмитрию Меньшому… А держати мне тебя, великого князя, в старшинстве… А детей мне своих больших, князя Василия да князя Дмитрия, не принимати…» Из грамоты явствовало, что для боярина Иоанна Всеволожского всё кончено. Однако он не пал духом. В Галич так в Галич, а там что Бог даст…

– Шуба объярь вишнёвая на соболях, – продолжала Полагья, – шуба горностайная из чёрной тафты, опашенок из багрового киндяку, шапочка соболья…

Евфимия прикрыла оконце, чтоб со двора Олфёрово злоязычие не мешало, и тяжело задумалась. Вчера отец пришёл туча тучей, лица на нём не было. Князь Юрий забыл своего советчика, будто разум отринул. Вместе с меньшим сыном Дмитрием Красным и пятью человеками ополночь покинул Москву, а боярину Иоанну накануне – ни слова. Боярышня бросилась к батюшке с утешениями, а он удивил её твёрдой, хорошо осмысленной речью: «Наш путь теперь на Великий Новгород к любезному другу моему князю Константину Дмитричу. Он не выдаст». Евфимия знала этого младшего из дядей Василиуса, частого гостя дома Всеволожей, любителя потрапезовать, пособоровать с боярином Иоанном, будучи на Москве. Этот князь появился на свет при смерти своего отца, героя Донского, оттого и не досталось ему удела по духовной родителя. Вокняжившись, старший брат отправил его наместником во Псков. Получивший удел не отцовой, а братней волей, Константин той же волей и лишился его. Он не согласился с введёнными старшим братом правами наследования и не исполнил требования великого князя клятвенно уступить старшинство пятилетнему сыну его Василиусу. Имение Константинов было отнято, бояре его попали под стражу, сам бежал в Новгород, где нашёл достойную жизнь и помощь. Как тут не догадаться, что при первом же столкновении Василиуса с дядей Юрием, Константин возьмёт сторону последнего. Василиус не догадался, послал его в начале усобицы против дяди с великокняжескими полками. Конечно, тот Юрия даже пальцем не тронул. Из-за ордынского суда, где Всеволожский защищал юного великого князя, дружба его с Константином чуть поостыла. Однако после ссоры с Василиусом младший дядя его был первым, к кому бросился боярин Иоанн. И вот судьба повторяется…

– Опашень сукно шкарлат, – продолжала Полагья, – петли и кружево плетёное серебряно, кружевцо узкое кованое немецкое, кафтан атлас золотный, шёлк лазорев, подложен тафтою червчатою, две рубашки да двое портки тафта бела, у всех по швам пояски золотые и плетёные, и петли золотные, у всех на вороту зерна жемчужные…

Тут отворилась дверь, вошёл Иоанн Дмитрич, поднял руку с открытой дланью и резко опустил:

– Прекращай сборы, Полагья… Поздно!

– Батюшка! – удивилась Евфимия.

Боярин вскинул указательный перст. Все прислушались.

Набаты били, как гром небесный. На сей раз огромные барабаны наполняли сердце не радостью, а смятением. Это ясно прочитывалось на лице Ивана Дмитрича.

– Будто пороки в кремлёвскую стену бьют, – тихо молвил он. – Только слишком частые удары для пороков.

Полагья нетерпеливо выскочила за дверь. Ей хотелось принести в дом обилие новостей. Однако нагрянувшие события побуждали семью Всеволожей не навостривать, а затыкать уши. Эти события для боярина Иоанна были ужасны.

– Василиус на Москве, – сел он на невынесенный короб, упёр локти в колени, закрыл лицо. – Посылывал людей найти безопасный путь. Тщетно. Все дороги заставлены. Обыщики рыщут. Юрий бросил меня на съедение зверю…

– Батюшка, – обняла дочь сомлевшего отца. – Сам же давеча сказывал: неуверенность в себе подымает силы. Неужто на Москве скрыться негде? Я тебя отай отведу к Бонеде, у купца Тюгрюмова такой терем – всех клетушек за день не обыскать. А уляжется алчба к мести, в Нивны убежим, в лесное жилище ведьм, отсидимся и…

Иоанн погладил золотую головку дочери.

– Навыдумывала! Ведьмы, тайники… Всё всуе. Всюду прятаться позор, в Литве ли, у своих ли ведьм. Страшно принимать казнь смертью? Нет, душа моя, Евфимьюшка. Величайший страх-то я уже изведал, принял казнь бесчестьем. Больно, что отмстить не преуспел. Теперь в Москве, как в западне. Остаётся ожидать приставов…

Евфимия, сжав руки у груди, хрустела тонкими перстами.

– Не допущу… Измыслю что ни что…

Боярин Иоанн поднялся и, обняв, повёл её из боковуши.

– Оставь… Пойдём-ка лучше, потрапезуем.

За трапезой он приказал холопов отпустить на волю. Боярышня, затрепетав, сдержала глубоко в Себе рыдания и, облизнув сухие губы, спросила:

– Ждёшь конца?

Иван Дмитрич отвечал спокойно:

– Жду… – И ободряюще улыбнулся. – Не успели мы с тобой одолеть ни «Алкорана», ни «Книгу исцеления» Авиценны. А жаль. Откровение языков дано тебе свыше щедрее, нежели мне.

После трапезы, не отходя на опочив, он предложил пройтись по саду.

Как пуговицы, на деревьях зеленели яблочные завязи. Душисто цвела сирень.

– Если рай таков же, как наш сад, – сказал боярин, – считай, что я уже в раю.

И тут-то их нагнал Кумганец с искажённым ликом.

– Господин, там старший пристав Савва Купров. А с ним ещё двое требуют тебя.

Иван Дмитрич отпустил Кумганца:

– Иди. Я следую тотчас. – Он крепко обнял дочь, прижал к груди. – Прости, частица сердца моего.

Евфимия, остолбенело постояв одна, бросилась к дому, взбежала под навесом гульбища в верхние сени. Там перед отцом стояли трое в длинных кафтанах с нашивками-петлицами для пуговиц, подпоясанные кушаками. У двоих на кушаках болтались лжични, чехлы для ложек. Главный из пришедших говорил:

– Пойман ты, боярин Всеволожский, государем Василием Васильевичем, как изменник и злодей.

Боярышня сопровождала шествие к воротам, к простой телеге, на коей увезли отца. Потом взошла наверх, окликнула Полагью. Та только что вернулась, сообщила, что на торговой площади перед Кремлем секут дворян московских Колударова и Режского, растянув голыми на кожаной кобыле.

– У нас издревле такой казни не было, переняли у татар. Позор! – злилась сенная девушка. – Народу – негде яблоку упасть. Бесстыжие!

Евфимия велела ей сходить к своей подружке Меланьице, прислужнице Витовтовны, просить, чтоб приняла великая княгиня дочь Всеволожского.

– Да разве ж лютая… разве примет?

Узнав, что господин её боярин взят за приставы, Полагья в голос разревелась и запричитала:

 
Ой, богоданный господине мой!
Ой, как при последнем-то времечке…
Ой, как при вражьем-то праздничке…
Ой, как повели-то тюремщики…
Ой, как тебя в тёмну темницу…
Ой, как лесенки провалилися…
Ой, как окошечки покосилися…
Ой, как напала сухотушка…
Ой, как на твоих-то голубушек…
Ой, как на слуг твоих верных…
Ой, как на дочь-то единственну…
Ой, как они убиваются…
Ой, как они упадаются…
 

– Перестань, Полагья, – отвернула дрожащее лицо Всеволожа. – Делай, что велено. Время дорого.

Полагья, утираясь рукавом, вышла.

В ожидании её Евфимия прошла в отцову одрину и боковушу, где он работал, перебрала его пергаменты и бумаги. Те, что сочла опасными, снесла вниз, где кухарка Домница стряпала вечернюю трапезу, и швырнула в печь, наблюдая, как они съёживаются, обращаясь в пепел.

Повечер Полагья принесла весть, что боярышня может ехать во дворец, где великая княгиня примет её на своей половине в крестовой палате, а Меланьица встретит в сенях.

Олфёр Савёлов запряг пару в кареть. Летний день длился до восемнадцатого часа. Евфимия прибыла ещё засветло. Меланьица встретила её там, где амма Гнева едва не превратила Мастридию в мышь, и без слов провела в крестовую.

Два подсвечника освещали сумрачную палату с маленькими оконцами. Иконостас прикрывала задёрнутая завеса, снизу тафтяная, сверху кисейная. Всеволожа стояла, творя про себя молитвы. Великая княгиня не появлялась.

Оконца синели всё гуще и гуще. Свечи в поставцах таяли одна за другой. Ноги немели. Грудь до головокружения сдавливали страхи и опасения. Великая княгиня не появлялась.

Евфимия устала прохаживаться, привалилась спиной к стене, приоткрыла рот заглотнуть побольше воздуха, пропахшего воском, сдавленная грудь не приняла вдоха. Тишина становилась страшной. В бесконечности этой тишины обмершая боярышня уловила едва-едва слышимое сдержанное чужое дыхание. Оно источалось завесой от потолка до пола. Собрав силы, Евфимия шагнула к завесе и глаза в глаза столкнулась с сокрытым за кисеей жадным взором. Этот взор пожирал не её самое, а её страдания. Под возмущённым взглядом Евфимии он исчез, словно испепелился. Она не услышала тихих старушечьих шагов, потому что в палату вбежала Марья Ярославна, схватила её за плечи, оттащив от завесы, повернула к себе лицом, прошептала, сделав свои маленькие глазки большими:

– Векую ищешь заступы. Не пожаловала княгиня-матушка тебя видеть. Я ж сочувствую, а ничего не могу, ничего, ничего, ничего не могу…

Евфимия высвободилась и вышла. Миновав сени, прошла на мужскую половину дворца.

В государевых сенях страж-отрок преградил путь.

– Доложи государю: боярышня Всеволожа по неотложному делу, – твёрдо произнесла Евфимия.

Вскорости отрок отворил перед ней дверь в крестовую.

Палата освещалась тремя подсвечниками. Потемневшие окна здесь были крупнее. Василиус стоял у окна в белой шёлковой сорочке до колен, в портах из лёгкой ткани, вверху широких. Длинное лицо с ястребиным носом выглядело печально. Взор из впалых глазниц был нежен.

– Рад твоему приходу, Евушка. Только припозднилась ты.

–  Я… отец… – задыхалась Всеволожа. – Василиус, помоги!

Молодой государь вздохнул и отвернулся к окну.

– За отца печалуешься? Как же не понять? Изменил мне Иван Дмитрич. Требовал моей смерти. Пил здоровье дяди, похитчика престола. Ты – иное. Навестила узника в темнице. Помню. Христианский был поступок. Что же ты ещё могла? Что же я теперь могу?

Обида подсказала Всеволоже мысленный упрёк: «Если бы не я, не стоял бы ты здесь сейчас». Однако же она ни словом не обмолвилась о камне-добряше, сказала лишь:

– Ты даже и не лицезришь меня, в окно глядишь.

– Я лицезрю тебя, – ответил государь. – Твой ненаглядный лик слюдою отражён. Я рад бы не спускать с него очей, рад бы к нему приникнуть мужским лобзанием. Да зла судьба. И твоего родителя она не пощадила. Чего ты хочешь?

– Молю от смерти уберечь! – упала на колени Всеволожа. – Ты в его жизни волен.

Василиус оборотился.

– Евушка! Я возвратил престол. Но я не самовластец. Приговорят бояре, должен покориться.

Он поднял Всеволожу и не сразу отпустил, засматривая ей в лицо. Его глаза были добры, а губы чуть дрожали.

– Уговори княгиню-мать… сохранить жизнь, – просила бывшая невеста.

– Успокойся, – внушал Василиус – Не мыслю, что боярин Иоанн умрёт. Ну, будет заточен на время, после сослан… куда-нибудь, хоть в ваше Зарыдалье, где ты училась боевым потехам. Воительница! – Он с неохотой отпустил её и повторил почти по-родственному: – Успокойся…

– Прощай, мой государь, – склонилась перед ним Евфимия.

Василиус умильно склонил голову набок. Он светился добротой.

Вернувшись в отчие хоромы, боярышня спросила у Полагьи, являлись ли обыщики, чтоб дом перевернуть вверх дном. Услышала: никто не приходил. И в самом деле успокоилась. Однако отказалась от вечерней трапезы. Прошла к себе в одрину, прилегла. Жизнь для неё оборвалась. Снов не было.

Очнулась, тормошимая Полагьей. Слёзы сенной девушки дождём упали на оцепенелое лицо боярышни.

– Ой, горе, госпожа! Ой, горе! Наш Иван Дмитрич дома…

Евфимия в мгновенье ока пробудилась окончательно. Какое горе, коли отец вернулся? Юродушка Полагья! Батюшка дома!

Она вскочила, приняла летник вместо телогреи, не распашной, натянула через голову, враз попала руками в широкие до локтей рукава.

– Где? – впилась в Полагью.

– У себя в одрине.

Полетела переходами летучей мышью, чуть касаясь носками половиц. Раскрыла дверь… Отец лежал под покрывалом на одре. Такой же, как его привыкла видеть: велик телом, полон, кудряв сединами, добро-бород и… и всегда был чёрн зеницами, теперь же… теперь зеницы вылущены из глазниц. О, Боже правый! Дочь бросилась к отцу, припала к тяжело вздымавшейся груди. Он жалобно дышал, не шевельнулся.

– Господин без памяти, – шепнула за спиной Полагья.

– Кто его привёз? – взяла над собой власть Евфимия.

– Великокняжьи люди, кто ж ещё? Разобрала постель. Велела положить. Накрыла… Он без памяти, – повторила шёпотом сенная девушка.

– Позови лекаря с Подола. Немца.

– Спит, поди-ка?

– Разбуди. Полагья удалилась.

Час ли, два ли минуло? Оконце исподволь заголубело. Евфимия стояла на коленях у одра, прислонясь ланитой к батюшкину плечу. Он так же молча тяжело дышал. Потом вдруг молвил:

– Не гляди на беззенотного. Дочь встрепенулась.

– Батюшка!

Он молвил явно через силу:

– На Житничьем дворе Витовтовны… В пору б не опускали… В избе простёрли кровью крашенный ковёр… Два ката… Я видел, как вострили нож… Один вострил, другой стелил ковёр… Засим меня пояли и хотели поврещи… Боролся с ними крепко… Кликнули помогу… Повергли и связали ужищем… С печи достали доску, возложили мне на грудь… Два ката сели, не могли сдержать… Иные два внесли другую доску, придавили плечи, грудь трещала… Кат при ноже ударил в око, испрокудил щёку, затем изъял зеницу… Как мозг в затылке выскребают… Когда изъял другую, я умер… И вот – жив! Чуть жив ещё…

– О, батюшка! – воскликнула Евфимия. – Ты будешь жить. Я стану обихаживать, обласкивать тебя до конца дней.

Боярин не ответил, набирался духу, призывал силы, потом сказал:

– Мужайся. Конец мой – вот он! Так и не увижу тебя больше. Последнее, что видел, – нож ослепительный. Неотвратимый при моём бессилье… Я умираю.

– Батюшка, ты не умрёшь! – кричала Всеволожа.

– Кровь горит внутри, – стонал боярин. – А-а, это возбуяние, зараза… от грязного ножа. Я умираю… всё мутится… отвори окно…

Евфимия, шагнув к оконцу, приотворила створки, вернулась, а у Ивана Дмитрича нижняя челюсть отвалилась, рот разинулся безвольно, рука обвисла…

Осиротевшая узрела, как над отцовым телом, словно над землёй в позднеосенний утренник, восходит лёгкой дымкой испаренье. Как ветерком дохнуло мимо её и унеслось в окно. Не из окна был ветерок, а из одрины. Приотворенные наружу створки, показалось, ещё больше распахнулись вширь.

Вошёл с Полагьей лекарь Ерёменко, по-немецки Герман. Заглянул в пустые очи боярина, чуть побелел лицом. Сжал в пальцах вислое запястье, отпустил.

– Боярин Иоанн есть мёртв.

Немец уже ушёл, а домочадцы ещё долго оттаскивали дочь от мёртвого отца.