Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

Всеволожа в одиночестве бродила по саду. Сбылось недавнее пророчество Корнилия: она осталась круглой сиротой. Спустя день после похорон явился к ней старший великокняжеский дьяк Фёдор Беда, предъявил государеву грамоту. «По Божьей воле, – читала она, – и по нашей любови, Божьей милостью, се яз князь великий Василий Васильевич, московский и новгородский, и ростовский, и пермский, и иных…» Далее, продираясь сквозь велеречие древних могучих словес «понеже», «обаче», «юже», Евфимия уразумела, что за вину отца имение его и родовое, и пожалованное, изымается в казну. Под грамотой синела печать Василиуса: всадник с копьём, находящемся в покойном положении остриём вверх. Боярышня спросила дьяка, когда хоромы покидать. Он определил урочный день: спустя седмицу. Стало быть, нынче, в четверток, придут чужие люди и заколотят двери. Рухлядь и ценности разрешено взять лишь ей принадлежащие.

Боярышня припомнила, как в детстве гостила у своей сестрицы Анисий, вдовы князя Андрея Серпуховского, умершего от язвы. По молодости он не изготовил завещания. И весь его удел нечаянная смерть передала в великокняжеские руки. Вдове остались дом в Кремле и две деревни на кормление до истеченья живота. Не стыдно, не позорно, с честью отнималось у княгини мужнее добро. Однако и она крушилась при прощании с серпуховской усадьбой. Об руку с отроковицею-сестрой и дитятком-дочкой Анисья прохаживалась в засени дерев и грустно напевала тихие слова, упомненные юной Всеволожей, как заученные. Потом боярышня многожды возвращалась мыслями к тому вечеру, мурлыча полюбившийся распев. Однако пропевать всю песню не было причин. Судьба её не нудила прощаться с насиженным гнездом. Теперь же изгнанная из родного дома пела, не опасаясь быть подслушанной, не пряча маленького голоса:

 
Ты прощай, мой прекрасный рай!
Оставайся, зелёный сад!
Больше мне, молодешеньке,
Не бывать да не хаживать,
Во саду-то не гуливать.
На лужайках не сиживать
Ни пригожей девицею,
Ни честною невестою,
Ни часком, ни урывочком,
Ни гостевой минуточкой…
Ты прощай, мой прекрасный рай,
В руки алчные отданный,
Из хозяйских в холопские…
Не увянь, мой прекрасный рай,
Без души испрокуженный
Да без сердца истоптанный
Тиуном-греховодником,
Злой, лихой молодицею…
 

После похорон боярина Иоанна, погребённого не в Кремле, а на общем кладбище с чёрными людьми, дом быстро опустел. Первыми его оставляли холопи, отпущенные наследницей по наказу покойного. Затем вольные домочадцы покинули многолетнюю службу по найму. Последними уходили Кумганец со своей любавой Полагьей, щедро одарённые пенязями и ценной рухлядью. «Прости, моя госпожа!» – упала сенная девушка в ноги Евфимии. «Бог простит. Бог даст счастья», – поднимала её боярышня. Полагья сообщила, что они с Кумганцем намереваются пробираться в Вятскую республику, где данщики и боровщики не обирают народ, где бояре введённые не самовластвуют в городах, а путные, состоящие в должностях при дворе, не получают кормления неправедными поборами, где вместо околичников в околотках, становщиков на станах, волостелей в волостях, наместников в городах наблюдают жизнь и порядок выборные, совестливые люди. Там Полагья с Кумганцем на боярышнины щедроты купят землицу, обвенчаются и заживут семейно в сладостных трудах, прочном покое. Всеволожа, поразмыслив, не посоветовала им такого заманчивого пути. По её рассуждению великие князья Суздальской земли не потерпят непокорных вятчан, помогающих удельным властителям в любой подирушке или усобице против московской власти. Вятке сильная Москва – меч над головой, Москве же смутьянка-Вятка нож в спину. Потому скорее рано, нежели поздно, дотянется рука ежели не Василиуса, занятого внутреннею борьбою, то его более удачливого преемника, непременно дотянется до вятчан, и наступит там плач и скрежет зубов, как в Писании сказано, и житье там окажется нетерпимее здешнего[6]6
  Вятская республика была взята войсками Василия II и обложена данью в 1459 году (через шестнадцать лет после описываемых событий).


[Закрыть]. Полагья внимательно слушала, а потом сказала: «Понадобится, Евфимьюшка, приклонить голову, прибудь в Хлынов[7]7
  Хлынов – главный город Вятской республики. Позднее – Вятка, Киров.


[Закрыть], найди в красных рядах товарника Филиппа Казачковича, новгородского гостя, он нашему Кумганцу какая-то вода на киселе, он тебе и укажет нас, а мы до скончания живота – твои слуги». Что поделаешь с тугомыслицей? С тем и покинули якобы выморочный дом будущие вятчане. Остался один Олфёр Савёлов. Этот стоял на своём, аки столп, неподвластный бурям: «От тебя, госпожа, – ни шагу!»

Чуть ли не ежедень наведывалась Акилина Гавриловна. Она и Андрей Дмитрич Мамон помимо домочадцев были единственными, отдавшими последний долг опальному Всеволожу. Без них Евфимия не одолела бы горьких, суетных, хлопотных похорон. «Дочь моя восприемная! – ласкала её амма Гнева. – Отправлю-ка тебя в Нивны с Властой. Подал её от оборотня Василиуса и его злицы-матушки. Бонедя уж там, у лесных сестёр. Карион, её суженый, оказался в числе пятерых, умчавшихся ополночь с бывшим великим князем в Галич. Разлучила временно их судьба. Вот и тебя приютят сестрицы-тайнницы, да так, что никакой соглядатай не обнаружит». Евфимия согласилась, мечтая втайне уговорить Агафоклию подвергнуть её успенью, послать душу в паломничество лет на двести в будущее. Пусть там ждёт ссылка за Камень, в землю Югорскую, однако ж вместе с семьёй. Здесь же кроме пестуньи Акилины Гавриловны не осталось у круглой сироты ни одного истинно близкого человека, ради коего стоило бы продолжать жить. Договорились отправиться с Властой в последний урочный день. Узнав решение госпожи, конюший Олфёр Савёлов нипочём не согласился оставить её, настоял ехать в собственной карете и самому быть возницею. Перед тем ему требовалось завершить кое-какие домашние дела, кое с кем рассчитаться. Он исчез на несколько дней. Объявился лишь нынче поутру. Тут же принялся готовить отъезд. Коробья Евфимьины были собраны. Она ожидала В ласту. Мамоны же, спустя день, должны были сопровождать своего князя в Можайск, а после приехать в Нивны, где все и встретятся.

Почернели завязи яблок, прихваченные откуда ни возьмись летним заморозком. Облетел цвет сирени. Евфимия пошла к дому и уже по пути услышала зов Олфёра из отворенного окна столовой палаты:

– Госпожа, всё готово!

Ещё с утра он вызвался за отсутствием кухарки Домницы самолично изготовить естьё. Евфимия нашла на столе жаркое из куриных кишочков и печени. Славный на вкус вышел потрошок. И лицо Олфёра сияло. Он, как заправский кравчий, прислуживал у стола. Евфимия со стыдом вспомнила, что намедни говорила Акилине Гавриловне, дескать, есть люди, без причин действующие на нас неприятно. Нечего им поставить в вину, а неуютно при них и тошно. К таким она отнесла Олфёра. И вот каялась про себя. Самый верный слуга! Хотя и теперь под его улыбчивым взором боярышню мороз подирал по коже. Явилась Власта.

– Мой узелок в карете.

Олфёр тут же под благовидным предлогом вышел. Перед отъездом предстояла последняя проверка всего и вся.

– Я рада. Мысли твои покойны, – примолвливала Власта, помогая одеться боярышне.

Прощальный взор на родовое гнездо был брошен сквозь слёзы.

Карета с одинокой орлицей в гербе дёрнулась и покатила со двора.

В оставленные ворота по-хозяйски входили чужие люди.

«Прощай, мой прекрасный рай!»

Вот уже и застенье. Колеса протарахтели по брёвнам моста над Неглинной. Кони помчали по Воздвиженке мимо купеческих теремов к Можайской дороге. Боярышня Всеволожа удалялась в изгнание, может быть, до скончания живота.

– У тебя мысли злые, сестрица, – внезапно сказала Власта, – Отвлекись мыслями.

Только что Евфимия вспомнила слова псалмопевца Давида, сказанные много веков назад как бы о нынешнем великом князе московском: «Ты сирот оставлял с пустыми руками. За то вокруг тебя петли, и возмутил тебя неожиданный ужас, или тьма, в которой ты ничего не видишь».

– Поведай, умница, – попросила Власта, – пришёл ли в нашу землю покой с возвращением законного венценосца?

– Распря лишь начинается, – провела нежными перстами Евфимия по загрубевшей в лесной работе руке своей спутницы. – Князь галицкий уступил, старшие же сыновья его не вложили меч в ножны. А родитель отстанет ли от детей? На харатейном пергаменте и отстанет, а в жизни нет. Ратная же доблесть Василиуса, судя по Клязьминской битве, сомнительна. Вот и жди вскорости нового великого князя на Москве…

Обе вдруг едва не стукнулись лбами. Кареть резко остановилась.

В сумеречных слюдяных оконцах замелькали тени.

Дверца распахнулась стремительно.

В предночной час смоляной бородач показался синим.

– Выходи, боярышня Всеволожа! Евфимия не шелохнулась.

– Кто будете?

– Кто никто, выходи! Иная кареть для тебя готова. Девка поедет своей дорогой. Ты – с нами.

– Шиши? – спросила боярышня.

– Мы не воры, – чуть оторопел бородач. – Княжьи воины. Есть до тебя понадобье. Пересядь, не буди в нас силу.

– Он не шиш, – шепнула Власта. – Страшится не исполнить чужую волю. Я за тебя спокойна. Крадёжники хотят отвезти туда, где ты люба.

– Сунетесь, – гневно произнесла боярышня, – отведаете моего ножа. Затворите дверцу. Пусть возница едет.

Бородач прищурился.

– Твой возатай связан.

Грубо, нетерпеливо вторглись в мирные переговоры наружные голоса:

– Румянец, хватит!

– Софря, изымай куклу!

– Ельча, заходи сзади!

Некто дюжий втиснулся в кареть и отпрянул с воем, залившись кровью.

– Ой, ужалила! Будь она проклята…

В то же время медвежьи лапищи сдавили плечи со спины. Неиспытанная доселе мощь пушинкой вынесла Евфимию из кареты.

Власта же сквозь отверстую дверцу внушала по-прежнему:

– Не пугайся.

Ельча развязал Олфёра. Румянец возился с рукой раненого. Против лёгкой кареты высилась обшарпанная грузная колымага, запряжённая шестерней.

– Дозволь со спутницею проститься, – обратилась обезоруженная похищенница к одолетелю.

– Простись, – разрешил Ельча. Евфимия с Властой обнялись.

– У них нет зла, – шепнула ведалица мыслей. – Тебя просто умыкнули.

– Кто умыкнул?

Выслушать ответ не дозволили. Насильно усадили в неуютную повозку. Ельча устроился на облучке, Румянец и Софря – с пленницею в трухлявом коробе. Шестерня рванулась, как шесть ветров. Обшивка ныла. Доски жалобно скрипели. Вот-вот развалится дрянная колымага. Охраныши помалкивали. Расспросы Всеволожи, грозные и мягкие, звучали втуне. Ночлегов не было. Четыре постояния, две трапезы за нощеденство. Спи, сидя и трясясь. Кони крепкие, повозка хлипкая – не очень-то вздремнёшь. Похищенники перемол вливались о неважном для Евфимии. Ей же – неизменные три слова: «Ешь», «Садись», «Сходи». Последнее, когда просилась по нужде. Пускали по ту сторону повозки, сами становились так, чтоб видеть, если отбежит с дороги.

Селения мелькали за оконцем незначительные. Шестерня не замедляла бега. Но вот всё тянется и тянется обширное подградие. Боярышня увидела высокий тын на земляном валу, соломенные кровли, низкие лабазы, площадь, дубовый кремник. Высокая угловая башня, вскинутая, как большой палец, придавала кремнику победительный вид. Протарахтев над рвом, кареть остановилась.

– Червлёный плат! – раздался грубый голос.

– Кровь из носу! – ответствовал Ельча. Раскрылись толстые, скрипучие врата.

– Как именуется сей стольный град удельный? – полюбопытствовала московлянка.

Софря молвил:

– Кострома.

Доставленную возвели под руки на высочайшее крыльцо.

Нагаечники гнали любопытных прочь.

Бревенчатый дворец под луковичными закоморами был сказочен и пах сосной.

В сенях в длинной до пят ферязи, отороченной кружевами, стоял князь. При входе Всеволожи он изрёк кому-то:

– Славно Олфёр Савёлов спроворил дельце!

Тихо было произнесено, однако слышно. Полонённая обратилась к князю:

– Что за нужда, Васёныш, в похищении моём, столь хитром?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Второе падение с трона. «Не изменяй мне в злосчастии!» Затворник Макарий. В Орду или в небытие? Нечаянная кончина.

– Ну, чуть созорничал… Офима!.. Вспомни, как жука впустил тебе в рукав. Ещё твой батюшка, боярин Иоанн, стебнул меня указкой… Ну, не серчай! Всё объясню…

Василий Юрьич проводил похищенницу к самой бане, где костромские мамушки оттёрли и отпарили московскую боярышню от тягот грязного пути.

День стал вечораться, когда опрянутую путешественницу честь честью усадили за длиннющий стол, накрытый для вечерней трапезы. Вошёл Васёныш, растворил оконницу, впустил в столовую палату закат и яблоневый воздух. Блюдники бесшумно возникали, исчезали. Князь с боярышней сидели за столом одни.

– Сама бы нипочём не согласилась скрыться под моим крылом, – оправдывал свой дерзостный поступок Василий Юрьич. – А ведь мне ведомо, – он предложил гостье почки заячьи на вертеле, она не приняла. – …мне ведомо, что ястребица Софья, дщерь Витовтова, ох как нацелила в тебя свой коготь! – Он подал рябчиковый студень, она отвергла. – Ну кто ж, кроме меня, твоя опора в сей ненастный час, скажи на милость? – спросил он. – Не хочешь дичи, так отведай кундумцов, – князь придвинул вареники с говядиной в подливе, Евфимия отставила. – Ты рассуди, – продолжил он, – Василиус – кровавый головник твоего батюшки. Иван Можайский многожды оглянется, пока мизинцем шевельнёт. Вася, внук Голтяихи, женился и замумрился в своём Боровске. Мне, только мне доверил бы Иван Дмитрич твою судьбу, когда б хоть как-нибудь сумел донесть до нас свою отцову волю… Не желаешь кундумцов? Предпочитаешь дбиво? – князь повелел внести молочную еду. – Возьми губчатый сыр, – потчевал он творожной массой, сбитой со сметаной. – И это не по нраву? А вот ельцы разного вида, – указал он на фигурное печенье. – Вот шишки, – предложил сладкие круглые булочки. – Ты отчего не пьёшь медок? Есть и с мускатом, и с гвоздикой. Больше по нраву ягодный? Ах, тоже не по нраву? Поешь мазуни, – подал он сладкую массу из редьки с патокой. – Голодная встаёшь из-за стола? Офимушка! Ведь ты одна. Как перст, одна! Доверься же заботе любящего. Я не так плох, ей-Богу! Согласись, Офима, стать моей княгиней!

– Сии глаголы, – молвила Евфимия, – не мне бы слушать, а племяннице Устинье. Ждёт не дождётся обручённая твоей женитвы. Не будь презренным обманилой!

Косой заметно побледнел.

– Офима! На мне тягчайший грех, да только не обманство. Устинье ведомо, чей образ ношу в душе. Она смирилась. Её любовь без гордости. Лишь волею наших отцов нарёк я нелюбимую невестой. И не набрался силы сдержать слово.

Оба почти рост в рост стояли, глядя друг на друга, Василий Юрьич с мольбой, Евфимия с холодным гневом. Об их последней встрече в Набережных сенях мельком, когда он убивал, она была случайной очевидицей, нынче – ни полслова. Он, правда, обронил намёком про «тягчайший грех», она смолчала.

– Коли добра желаешь, – заговорила Всеволожа, – отпусти. И я забуду твою погрубину. Прошу не колымагу, не кареть – хорошего коня. Людей не надо, ускачу одна. Сама себе найду заступу.

– Где? В ком? – нахмурился Косой.

– В Твери, в монастыре, у инокинь, моих сестёр. Помнишь вдовых княгинь, тверскую и серпуховскую?

– Ужель мать Усти, Анисия, постриглась? – спросил Косой. Евфимия кивнула. – Ты тоже… наденешь куколь? – ужаснулся князь. Она поникла. Василий Юрьич распростёр руки, стал, как крест. – Не отпущу! – Боярышня вздохнула, покачала головой. – Пути не безопасны нынче, – объяснил он. – Василиус послал литвина Патрикеича с великой ратью к Костроме. Хочет сломить меня и брата. Забыл Клязьму! Вот вернёмся на Москву, сама решишь свою судьбу.

– Вернёшься ли? – засомневалась Всеволожа. – Хвалишься допрежь победы? Кто на похвальбе ходит, посрамлён бывает.

Косой принял смиренный вид.

– Твои слова всегда – хоть прямиком в Евангелие, мои же и в татарский Пролог не годны.

– Дозволь пойти на опочив, – предприняла попытку обойти его Евфимия. – Неможется с дороги.

Князь не стал противиться. Боярышня ушла в свою одрину.

Оцепенев в тяжёлом сне, она увидела, что сызнова вздымается на высоченное крыльцо, взирая снизу вверх на двух князей, Косого и Шемяку. Первый плотоядно ухмыляется, второй глядит невинно, мол, я тут ни при чём. И вдруг – кудлатая большая хамка на её пути. Боярышня нисколько не боится псины, хоть та разверзла пасть, взяла зубами локоть, подымается за нею… А наверху – ни горниц, ни сеней – бескрайня равнина под аспидным покровом ночи. Там и сям при свете факелов или костров – людские сонмища. Она проходит к тем, к другим… Где пляшут, где дерутся, где ревут, друг друга утешая. Заблудшая ищет приткнуться, отдохнуть и не находит ничего уютного: то слишком шумно, то болотом тянет, то открыто всем ветрам… Какая темень, бесприютность, одинокость!

Вдруг чьи-то губы на её губах. Сон или явь? Отвела взор от крутых скул, от страшных глаз Косого. Углядела на столе свечу в медном подсвечнике. Князь в ночной рубахе довлел над нею, дыша хмельными вонями.

– Васёныш! Ты вздурился? Непопригожу пьян…

– Фиал… один фиал для храбрости, – урчал он, приникая к ней.

Не в силах шевельнуть руками, сжатыми им, Евфимия соображала, ища выхода.

– Батюшки нет, заступы нет! – беспомощно взывала она к лучшим чувствам, если таковые у Васёныша остались.

– Беру в жены… Боярин хотел этого, – возился он с её песцовым одеялом, покрытым полосатыми дорогами.

– Ты обручён! – кричала Всеволожа.

– Обручён, не венчан!

Он отнял руку сбросить скомканное одеяло. Она свободною рукой давила его горло, как научилась у Бонеди, чтоб силы покидали и в очах меркло. Ах, левая рука не правая, хватка не та! Железная клешня отринула её.

– Насилком? – билась под Васёнышем Евфимия.

– Насилком! – яростно отвечал князь.

Он разодрал на ней панёву от ворота и до подола. Она вонзила два перста в его глаза.

– У! – застонал Косой.

Простору между ними не было. И света мало. Пальцы вошли не точно. Попали не в зеницы, в вежды. Ногти оцарапали края глазниц. Он снова приковал её к одру. Она удачно попала коленкой в пах. Косой кувякнулся с высокого одра, увлёк её с собою, и оба покатились по рытому ковру. Стол опрокинулся. Свеча упала на пол и погасла. Их руки были сплетены, борьба велась ногами. Князю преизрядно мешала длинная рубаха. И всё же он одолевал…

Теряя остатки сил, Евфимия воззвала во весь голос:

– Услышьте, небеса, море с землёю! Вкусите моих слёз рыдание!

Косой внезапно отвалился вниз лицом, ударил кулаками в ворс ковра.

– Ты одолела… Я бессилен!

Час рассвета обозначил весь разор в жилище пленницы. Она, стоная, поднялась и обернула наготу в подхваченное с полу одеяло. Васёныш на коленях полз к её ногам.

– Прости… Был в о держании… Такая от тебя исходит мана! В огницу ввергла, в лютую горячность.

– Насилу не быть милу, – вымолвила Всеволожа.

– Огрешился! – принял Косой повинный вид. – Мечтал тебя насилком обрести.

Евфимия, стуча зубами, натянула на ноги мягкие кожаные четыги.

– Жить под насильщиной не стану. Князь поднялся с колен.

– Истинный крест, Офима, не пойму, как это сталось. Вместе же росли… Помнишь, вирши у тебя украл, кои Иван Дмитрия для нас придумал на правописанье буквы «ять»? – и он, напрягшись, прочитал по памяти: «Ъхал лъсом бълый бъс, «Ъсть хотъл и в съти влъз».

– Прелестник! – фыркнула Евфимия. – Взгляни, пожалуй, в каком ты виде, в каком я.

Васёныш оглядел себя в ночной рубахе, бормоча:

– Уйду, вымолив прощенье за невольный грех.

– За вольный вымоли прощение, – жёстко сказала Всеволожа. – И не предо мной, пред Богом!

Князь выпучил глаза, спросил, перекосясь лицом:

– За какой… вольный? Похищенница собралась с духом.

– За убийство старика Морозова в Набережных сенях.

Косой не бросился на неё вдругожды, выскользнул за дверь, громыхнул наружными засовами.

И надо ж было ей несдержно прокричать вдогон:

– Из-под семи замков сбегу!

Ей услуживала маленькая татарка по имени Дзедзе. В чёрном балахончике она мухой летала по боковуше, жужжа свои непонятные песни. Выносила ночную посуду, стирала пыль, подавала пищу. Входя, говорила «менду», уходя – «байартай», – стало быть, здоровалась, прощалась.

Боярин Всеволож знал татарский изрядно, а дочь не выучил, не успел. Углублялся с ней в латынь, греческий, немецкий, а позднее арабский. Попыталась Евфимия обратиться к Дзедзе с несколькими словами на арабском, та лишь головой потрясла, хотя удивилась изрядно.

Когда Дзедзе не летала во боковуше и не подсматривала в дверную щёлку, Евфимия отдыхала, расслабившись, углублялась в пережитое, исчезнувшее с гибелью батюшки навсегда. Кто теперь остался ей близок? Инокини-сёстры далеки, как прежде. Племяшка Устя последнее время была чужда. Теперь ясно почему: узнала об их совсельничестве в сердце Васёныша. Кто же остался? Акилинушка свет Гавриловна, амма Гнева! Помнит ли свою подопечную? Жалкует ли о ней?

Дверь-скрыпуха приотворилась.

– Гостя не примешь ли?

Дмитрий Юрьич Шемяка! С каких пор не виделись? Должно быть, с великокняжеской каши.

– Фишечка, что за вид! Знать не знал, ведать не ведал. Заполночь прискакал из Галича и вот – на тебе! Огорошен с утра. С братом вошёл в немирье.

Взбудораженная ночным поединком Евфимия обрушила на него всю обиду, будто пред ней не Шемяка, а Косой:

– Не ждала такой чести. Вырвусь, всё Юрию Дмитричу открою, как на духу. Думаешь, постыжусь?

Гость присел на деревянное стольце со спинкой и подлокотниками.

– Ой, Васька! Ополоумел… А челобитничать батюшке? Сама видела: боярина Симеона братец порешил, и какая кара? Отец вроде бы отрёкся от нас, а галицкую дружину прислал. Так что потерпи. Попытаюсь послабить твою невзгоду.

Евфимия заголила рукав.

– Погляди, какая опухлина!

Князь сочувственно перевёл взор от девичьей белой руки к затуманенным очам Всеволожи.

– Отхрястал бы мерзавца! Старшинство его охраняет.

Шагнув к оконнице, он с треском растворил её.

– Душно у тебя, как в порубе.

– Не в силах была открыть, – глянула Всеволожа на разлетевшиеся по полу шипы и подошла вдохнуть воздуха. – Ох, как высок ваш терем!

Князь Дмитрий стал бок о бок.

– Наш дворец высок! Гляди, сколь мелко с высоты земное людство, – надменно указал он на толчею торговой площади. – Кони – тараканы, люди – блошки…

– Мы не блошки? – глядела вниз Евфимия.

– Мы во какие крупные! – шутя коснулся Дмитрий Юрьич её плеч.

– Спускайся, станешь блошкой, – устремилась взором Всеволожа к яблоневым огородам, что отделяли площадь от княжого терема.

– Слышь, божья коровка, – ласково сказал Шемяка, – может, смилуешься и излечишь братца? Сели бы пирком да за две свадебки – мою с Софьюшкой, твою с Васенькой…

Похищенница отскочила от окна и долго испытующе смотрела на Васёнышева брата.

– Что… что глядишь? – насторожился он.

– Два братца одним поясом опоясаны, – истиха повторила она слова Андрея Голтяева на великокняжеской каше.

Шемяка не осерчал.

– Завет отцов: жити за один! – и горестно развёл руками. – Я к тебе с добром, а ты…

Евфимия произнесла наставительно:

– Пришёл с добром, уходи с добром. Князь шагнул к двери.

– Изволь, уйду. – У самого порога обернулся. – А верно ль брат услышал, будто ты грозишь бежать из-под семи замков?

– Всё верно, – усмехнулась Всеволожа. – Хоть из-под дюжины сбегу. Ведь я кудесница. Такие сотворяю кудеса, что ахнешь. А Юрий Дмитрич будет знать: сынок-то старшенький – крадёжник! И Софья Заозёрская пусть ведает: жених-то лестливый, ласкает, да хитрит. Вот князь с княжной от сына с женихом и отрекутся. Да не на время, навсегда…

– Ну, злица! – вырвалось в сердцах у пожелтевшего Шемяки.

Дверь хлопнула.

Назвав обоих братцев Юрьичей насильником и сводником, Евфимия в тот день не тронула еду. Пила лишь взвар, что принесла татарка.

Отставив облитую глиняную кружку, ощутила неодолимое желанье спать. Спала без снов, не чуя времени. Проснулась же не отдохнувшей, а изнемогшей, будто пронеслась верхом от становища, где была в руках Анастасии Юрьевны, до дому. Голова гудела колоколом, грудь сдавил незримый груз. А что с глазами? Одрина кажется не той, где стала поединщицей Васёныша. Окно будто бы там же. Пластьё на потолке поуже. Вот уж воистину помержилось! Евфимия, едва набравшись сил, прошла по своему узилищу и села на одре с тяжёлой мыслью: не помержилось! Вдолжки одрина – пять шагов, а та была пять с половиной, вширки – всего-то три, а та была – четыре.

Татарка унесла нетронутой махотку с кашей, сказав одно лишь слово:

– Дуругэй?

Должно быть, спрашивала: не желаешь, мол? Евфимия смолчала. Однако вскоре, увидав перед собой горшочек с мясом, объявила внятно:

– Не носи еду.

Дзедзе премного алалыкала. Потом пришёл Косой. Евфимия не разомкнула вежд. Васёныша узнала по шагам, по запаху. Он умолял, ругался, не добился ни ползвука. Осталось в памяти смешное выражение похитчика: «Не имеет внятельных разумений!» Сам не разумнее волка клыкастого!

Оставшись наконец одна, едва-едва сумела встать к ночной посуде.

Сколько ещё минуло дней то в сне, то в дрёме?

«Акилина свет Гавриловна, вспомянешь ли меня?»

Двенадцать лесных дев и амма Гнева ой как далеко!

«Ой, ой, ой, ой!» – звучал припев забытой песни, кою певал вдовый боярин Всеволож, принимая на руки от мамушек уашку-дочку, дабы погрузить её в родителеву теплоту. Не помнилась отцова песня, как не осталось ничего от раннего младенчества, а тут вдруг ясно повторилась слово в слово:

 
Я сегодня, сие ночи,
Сие ночи те…
Ой!
Сие ночи тёмные
Спала да высыпа…
Ой!
Спала да высыпалася,
Побудки дожида…
Ой!
Побудки дожидалася
От родного ба…
Ой!
От родного батюшки.
Он меня неразбу…
Ой!
Он меня не разбудил,
Дочушку жале…
Ой!
Дочушку жалеючи…
Или избываючи?
 

–  добавила она уже от себя два тревожных слова.

– Машалла! – прозвучал над ней голос Дзедзе.

– Что лопочет ясырка? – спросил голос Косого. Евфимия знала: ясырка по-татарски – пленница, рабыня. Стало быть, Дзедзе ровня с ней. Страшна придворная выслужливость, ясырская страшна вдвойне.

– Лопочет: «Не дай Бог, коли боярышня помрёт от голода», – пояснил голос Шемяки.

– Вестимо, не дай Бог, – подтвердил голос Косого. – А что прикажешь делать? Лечец бессилен.

– Я отыскал тебе лекарочку, – прозвучал голос Шемяки, удаляясь.

Опять настала тишина. И длилась до тех пор, пока то ли во сне, то ль вьяви достиг слуха Евфимии распевный знакомый зов, сладостный до боли в сердце:

– Ба-а-рышня!

Ну до чего же ясный сон – Фотинья! Грибница без грибов, чародейка без волшебных чар, ослушливая, непутёвая сестра лесная.

– Ты – наваждение, – произнесла боярышня и ощутила шаловливый, но чувствительный щипок.

Потом они сидели, обнявшись, как два родные существа. Тепло от крепкого, здорового тела Фотиньи вливалось в ослабевшую заточницу.

– Власта оплошно не уберегла тебя, – звенел в отчаявшейся душе голосок драгоценной гостьи. – Амма Гнева ей ижицу прописала на заднем месте.

– Как… ижицу? – не поняла Евфимия.

– Две полосы на ягодицах от розог – вот тебе и буква ижица! – весело объяснила Фотинья и продолжила: – Янина сразу увидала: ты – в беде! Виновница – реветь: «Её умыкнул прилучник!» А ей в ответ: «Нелюбимый любовник страшнее зверя!» Амма Гнева послала меня на выручку. Уж я урядлива! Привлекла взор ближайшего Шемякина болярца Ивана Котова. Тот представил меня князю Дмитрию, князь – брату Василию. И – я здесь!

– Счастье, что ты здесь, – дышала её теплотой Евфимия. – Хоть чуть-чуть с тобою посидеть…

– Нет, не посидеть, – приникла к ней лешуха, – бежать!

Всеволожу позабавила её самоуверенность.

– Помочь бежать отсюда не в измогу даже лучшей ученице пани Бонеди.

Тут Фотинья соскочила с ложа.

– Кто ж как не Агафоклия тебе наврала, будто дара у меня нет? – сощурилась она. – Лжа, и только! Помнишь, как тебя потянуло на наш вьюнец?

– Какой… вьюнец? – спросила Евфимия.

– Ну, хоровод с песнями. Это я на опушке тебе внушила. А как амма Гнева не наказала меня? Посулила, да позабыла. Это я так захотела. Не сразу нашла в себе дар внушения. Истязала и дух, и плоть, чтобы вытянуть его и взлелеять. Попробуй-ка день-деньской глядеть на одну вещицу! Повесишь перед собой еловую шишку и… А, да что! – махнула рукою лесная дива. – Главное сейчас, в тебя вернуть силы. Притом блюсти мерность в пище, не нарутить здоровью. При побеге уложу на пол охранышей за дверьми, Софрю с Ельчей. Пусть дрыхнут, пока мы зададим лататы. А допрежь того входи в тело. Велю Асфане поспешать с естьём.

– Какой Асфане? – удивилась боярышня. – Мне услуживает татарка Дзедзе.

– Какая ещё Дзедзе? – в свою очередь удивилась Фотинья. – «Дзе, дзе» по-татарски «да, да», «ладно, ладно». Её зовут Асфана.

– Не разумею татарский, – смутилась Евфимия. – Тебе он ведом?

– Ещё бы! – Дева опечалила свой весёлый лик. – Родилась, выросла в Орде. Родителей-полонянников потеряла в мор. Нищенствовала на паперти русской церкви. Блаженной памяти князь Андрей Можайский, будучи в Сарае, сжалился над сиротой, привёз на Русь, выпестовал, как родную. Княгиня же его, литвинка Аграфена, испугалась, что сыночек её Вака слюбится со мной, прогнала из дому по смерти князя. Слава Богу, приуютили Мамоны. Амма Гнева приняла в своё сестричество.

Боярышня с большой натугой поднялась, взяла за руки сестру лесную, расцеловала в обе щеки.

– Господь воздаст тебе, Фотиньюшка, спасительница моя!

Дева оправила слипшиеся пряди на висках заточницы.

– Поверила в меня, голубка. Вот и славно! Возьмёмся за лекарство. Тем временем князья, наши враги, я мыслю, ещё не возвратятся из похода. Большую силу шлёт на них Василиус. Они в нём ещё видят удельного коломенца, а он великий князь Московский. Чем разрешится рать?

Боярышня, опершись на её руку, устало прилегла на одр.

– Я разумею, не его победой, – тихо молвила она. – Воевода Патрикеич стар. А Юрьичам отец прислал пособ.

– Нам всё едино, ба-а-рышня, – прижалась к ней горячею щекою Тинка. – Успеть бы на ноги тебя поднять. Пусть их дерутся. Наш путь не на Москву, а в Нивны. В жилище ведьм!