Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

3

В галицком княжом тереме соседствовали печаль и радость. Печаль после поражения под Белёвом, радость перед свадьбой Дмитрия Красного с боярышней Всеволожей. Впрочем, радовались лишь обручённые, он и она, да ещё ближний боярин Дионисий Фомин, искатель «веселия в питии», ожидавший изобилия оного от брачного пира. Даже Раина, причастница жизни боярышниной, двигалась молчаливо и не по-молодому согбенно, будто бы ношу тяжкую незримо несла на узких своих раменах. Шемяка из-под Белёва отправился к себе в Углич и Софью туда увёз. Будет ли он на свадьбе, Бог ведает. Евфимию это не столь заботило, как её жениха. Старший Юрьич – единственный родич, кого он мог пригласить на кашу. У Всеволожи таких родичей не было, а без своего человека за столом какое же брачное торжество?

В одрину мрачно вошла Раина.

– Опрянься, боярышня. Уже повечер. Жених зовёт на последнюю трапезу.

Евфимия по пути к столовой палате внезапно остановилась. Что значит «на последнюю»? То ли вещунье помержилось ложное «привидение», то ли вечерю назвала последней трапезой на сегодня.

Дмитрий встретил в дверях обычной любосиятельностью.

– Жду тебя, солнце моё. Усаживайся насупротив. Подали прикрошку осетрью, звена белой рыбицы, четверть оладьи тельной по случаю постного дня пятка.

– Свет мой, что тебя труднит? – приглядывалась невеста к возлюбленному.

– А, не бери в разумение мои трудности, – отмахнулся князь.

– Откройся, – настаивала боярышня. – Иначе солнце твоё затмится неведрием, – улыбчиво приговорила она.

Князь обернулся к кравчему:

– Вели принести мой меч.

Ели молча, пока не пришёл оружничий. Князь извлёк меч из ножен, подал Всеволоже:

– Гляди.

На светлой стали чернью зияли буквицы: «Никому не отдам чести своей». Евфимия трепетно возвратила оружие.

– Проклятый сговор литвина с ханом! Проклятая мгла! – вспомнила она.

– Помыслим о будущем, – словно не слышал её Дмитрий. – Спустя седмицу будем в благозаконном браке. «Одно тело и одна плоть», как сказано в Писании. Духовник мой священноинок Осия с дьяконом Дементеем готовят венчание в церкви святого Левонтия. Певчие пропоют «Исайя, ликуй». Пекари испекут пироги росольные, пряжные, круглые. Повара изготовят лебедя, жаренного на шести блюдах, журавлей, цапель на вертелах, языки провесные, лапши с зайцем, дваста сковородок стерляжьих ух, дваста сковородок подлещиковых…

– Таково ли многолюдно будет за столом? – удивлялась Евфимия.

– Зело многолюдно, – утверждал Дмитрий. – Льщусь надеждой: Софья мужа уговорит. Обещала! Стало быть, брат с невесткой будут из Углича. А мои бояре? А лучшие люди? А твои приглашённые?

– Кто мои приглашённые? – поскучнела Евфимия. – Устю от ослеплённого не дозовёшься. Сёстры под клобуками, не в миру. Супруги Мамоновы оклеветаны пред тобою с братом. Некого мне позвать. Разве что Василиуса? – повысила голос Всеволожа с горькой усмешкой.

– О Василиусе – ни полсловечка! – замахал руками Дмитрий. – Зол на нас с братом великий князь за позор белёвский. И то сказать! Ратники от стыда тупились друг друга. Бледный вид незлобия принял государь, подписав с нами новые докончания. Оставил на прежних условиях мирно господствовать в отцовском уделе, пользоваться частью московских доходов. А в глумление приписал: «что буде взяли на Москве у меня и моей матери, и вам то отдати». А что осталось неотданного, скажи на милость! Доводчики донесли: теперь моей свадьбой мучается. Твоё замужество сердце ему занозит. Экое суевластие! Сам не ам и другим не дам…

– Будет уж о Василиусе, – потупилась Всеволожа. – Удумала я, кого в ближние себе позвать. Константина Дмитрича!

– Кого? – переспросил жених.

– Дядю твоего, изгоя, – громче ответила невеста. – С ним батюшка мой был дружен.

– Это к любости будет всем, – обрадовался Дмитрий. – Он – единственный из моих дядьёв. Ведь Пётр Дмитрия внедавне помер. Нынче же пошлю в Новгород Великий. Шестьсот вёрст позовник за три дня одолеет изгоном. На всех постояниях будет менять коней. То-то порадуется за нас старик, пока жив! Кстати вин заморских мои люди доставят от новгородских немцев. Слышно, подорожали вина. Беременная бочка романеи – тридцать рублёв, полубеременная ренского – двадцать.

– Не излишни ли будут траты? – приняла деловой вид невеста.

– Для торжеств ничего не жаль, – раскраснелся князь. – Нам ли, сиротам, ставить себе пределы? Сами сватаемся, сами женимся, сами торжествуем! Я уж купил семь блюд больших аглинского олова, каждое весом в пуд, три десятка блюд средних в три пуда, сотню ложек корельчатых с костьми, да ножей чугреев красных, с оправою медною, с финифтом…

– Ах, любый мой, – перебила Евфимия. – Что мне торжества! Не дождусь зреть тебя благозаконным супругом в тихом покое, наедине…

– Торжества, моё солнце, осветят нашу тишину, – возразил жених. – Представь жар свечей, сладкогласый храм. Нас будут поучать от Божественного Писания. Дружка поднесёт сыр и перепечь ко всем: и к новобрачному князю, и ко княгине, сиречь к тебе, и ко всему поезду. А пред столом он скажет: «Как голубь без голубки гнезда не вьёт, так новобрачный князь без княгини на место не садится!»

– Для пары сирот и сиротства нет, – тихо произнесла Евфимия.

– Что ты говоришь? – недослышал князь.

– С тобой я не сирота, – громко повторила боярышня.

Красный помолчал, потом произнёс:

– Странное нынче со мною нечто: громогласие звучит внятно, обычная же речь слуху недосягаема.

– Ужли уши застудил? – испугалась невеста.

– Не ведаю, что с ушами, – признался он. – И ещё удивительная напасть: ем блюда с приправами, а вкуса не чую. С чего бы? Не оттого ли, что нынче сон не пришёл ко мне?

– При отсутствии сна всяческая немогота случается, – поднялась из-за стола Всеволожа и подошла к жениху. – Пойдём, мой любимик, провожу до опочивальни.

Идя по переходам и через сени, крепко держа его руку, она ощутила тревожный холод в ней, едва приметную дрожь.

– Воспрянь духом, любезная Евфимия, всё это пустое, – утешал Дмитрий. – Взойдём в новый день, а хвори оставим в старом. – Он приголубил невесту у своего порога и пожелал: – Выспись, солнышко, осияй меня поутру!

К Евфимии сон пришествием не замедлил. Увидела себя на стене высокого кремника. Крутизна голая вилась вниз. Там чернели избы посада на берегу широкой реки. Тяжёлым богатырским мечом отливали её стальные воды. И небо провисло низко. И солнце снизилось к окоёму. Обок Евфимии на слабых ногах едва держался Раф Всеволожский, коего дочь привела сюда, напрягая силы. «Люблю слияние рек, – молвил он. – Сливаются реки дружные». Дочь не впервой доставляла отца на его любимое место. Недолгая жизнь за Камнем не оставляла надежды ссыльному вернуться на родину. «Не дожить!» – вздыхал он, чуть ли не ежедень вспоминая допросы в Тайном приказе, куда поступил о нём государев указ со страшными четырьмя словами: «всякими сысками накрепко сыскать». «Всякими», стало быть, – пытками. Сперва ставили возле дыбы, делали «стряску» – били кнутом, жгли огнём. После было такое, чему смертную казнь предпочтёшь. Отлитого водой до следующего раза берегли накрепко, чтобы над собой какого дурна не учинил. Семья привезла в Сибирь Рафа едва живым. Дочь ловит хотя бы малую улыбку на отцовском лице, себя считая виновницей его бед. Сейчас на стене сурового кремника он просиял улыбкой: «Гляжу на запад, как на родную даль. Восток за спиною чужд». – «Придёт час, поедем домой, на запад», – успокаивает Евфимия. Отец грустно поводит головой: «Не дожить»…

Как настойную ягоду из длинногорлого сосуда, тянула её из сна Раина, трепля по-нежному:

– Очнись, невеста, жениху плохо!

– Что? – села на одре Евфимия. – Что ты говоришь?

– Носом хлещет кровь. Причастие принять не мог. Дьякон Дементей и чёрный поп Осия ноздри князя бумажками затыкали.

– Зачем бумажками?

– Чтобы причастить.

Всеволожа наконец пришла в себя, опрянулась, собралась с мыслями.

– Срочно скачи к амме Гневе за Калисой. Лучшего скакуна возьмёшь. Набью рублями калиту. Коней будешь менять на каждом становище.

Тут Раина села на сундук, замотала головой.

– Вотще стараться! Что у князя порча, это вижу.

Кто испрокудил, неведомо. А подслушала поповское соборование – дьякон тебя винит, мол, жениха испортила, даже допускать к нему считает вредным. Священноинок его усовещивает: дескать, грех, не знаючи, вчинять вины. Однако же обмолвился, знахарство, мол, тут непотребно. Помощь – токмо Бог.

– А что ж князь? – спросила Всеволожа.

– Сделался глухой, как тетерев, – расширила глаза Раина. – Тебя зовёт, не умолкая. Дементей с Осией его не слушают. Тоже тетерева глухие!

Евфимия скорее – в дверь, опрометью на половину князя…

В сенях увидела Осию со святыми дарами. В дверях стоял Дмитрий, держа у носа красный платчик.

– Любезная моя! Взойди поскорее.

В покое были Дементей, немногие бояре с Дионисьем Фоминым.

– Вот только приобщился святых тайн, – сказал князь невесте. Усадил на стольце, сам лёг. – Теперь станет лучше!

Принял яства, что челядинец внёс на деревянном блюде, вкусил толику от ух мясных и рыбных, испил чашу вина. Потом взял за руку боярышню, глянул на приближенных:

– Выступите вон. Дайте упокой.

Среди бояр возникло оживление, как бы тяжесть спала с плеч.

– Князюшка лучшает, – сказал дьякон.

– Идемте, други, посидимте у меня, – пригласил Фомин, живущий ближе всех к княжому терему. – Ещё не поздно.

Дверь закрылась. Дмитрий сжал руку Евфимии.

– Прости, невестинька, мои недуги. Смешные люди, – отозвался о боярах. – Мнят, будто не кровь у меня носом, а кровавый пот. С чего бы даже пот? И глухота… И ещё чую, будто бы болячка внутри движется.

– Бога ради! – молила Евфимия. – Дозволь послать к Мамонам, привезть Калису. Целительница, коей всё подвластно!

Говорила громко на ухо болящему. Он запротестовал:

– Ни в коем разе! Мамонам в огненной геенне гореть за смерть батюшки. Их ведьм – подалее от порога! Скрепя сердце принял Раину. Скажи, – привлёк вплотную невесту князь, – Раина – не ведьма?

Всеволожа пришла в уныние. Больной откинулся на подушки.

– Мой мир телесный желает сна. Побудь со мною. От тебя токи сладостные. Ты – источник жизни. С тобою воспряну духом, люболюбная моя неве… невестинька Евфи…

Она сжала его руку. Рука стала холодеть. Глаза раскрылись, но взирали несмысленно. Уста шевельнулись – ни звука. Она приникла – ни шёпота!

Боярышня стремглав покинула покой. Оказавшись в пустых сенях, истошно крикнула на весь терем:

– Князь Дмитрий Юрьевич отходит!

Первым прибежал дьякон Дементей. За ним – Осия в епитрахили. Скоро стали скапливаться бояре.

Князь уже не подавал признаков жизни. Евфимия, склонясь, припала к устам… Показалось, приняла последнее воздыхание…

Невеста отступила под чтенье канона на исход души. Осия подошёл к жениху.

– Что он делает с князем? – спросила Всеволожа боярина Фомина.

– Загнёте ему очи и покры его, – ответил рядом стоящий дьякон.

– Идемте, изопьём мёду за упокой души новопреставленного, – позвал Дионисий Фомин бояр.

Евфимия недолго пребывала наедине с покойником. Пришёл дьякон с толстой книгой, положил Псалтирь на аналой, отстегнул застёжки… Потекло заупокойное чтение:

– «Внегда призвати ми, услыша мя Бог правды моея. В скорби распространил мя еси. Ущедри мя, и услыша молитву мою. Сынове человечестии! Доколе тяжкосердии векую любите суету и ищете лжи? И уведёте, яко удиви Господь преподобного своего»…

Слушая Псалтирь, невеста глядела на усопшего, как на живого, не верила, что мёртв. Будто смежил очи при кудесном усыплении. Будто ищет душой: в грядущее ли воспарить, остаться ли в настоящем. Ближе подступила к смертному одру, низко склонилась к лику жениха. И слово за словом воскресло в памяти заклинание Агафоклии. К месту ли оно? Не отгонит ли спящего от бодрствующей? Однако же слышала его Всеволожа не только засыпая ради паломничества души, но и пробуждаясь, возвращаясь к оставленному. Разум умолк. Сердце затрепетало надеждой. Уста сами по себе выговаривали заветные слова:

– Ходит сон по сенюшкам, дрёма по новым. Сон, что лучше отца с матушкой, сон, что смерти брат. Смертушка-смерёдушка, не наглая, что от внезапности, не немощная, что от хвори, не несчастная, что от случая, не насильственная, что от зла, смешивайся со сном!.. Кому сон, кому явь, кому сон, кому быль… Пронеси, Бог, сон мороком!..

Не заметила, как Дементей прервал чтение Псалтири. Не почуяла, как приблизился. Ополохнулась, услыхав грозный шёпот:

– Сгинь, злосчастная!

Дьякон, аки громовержец, потрясал над ней готовыми покарать руками. Тут только осознала всё своё святотатство, молнией выскользнула из княжеского покоя…

Вбежав к себе в боковушу, пала ничком на одр. Раины по милости судьбы не было. Никто не мешал корить себя мысленно и изустно. То-то горе на неё грянуло! То-то лишило разума! Божий дар за её мытарства, дар взаимной любви, отнят дьявольской силой. И вот она, поддавшаяся беде, сама почти в руках дьявола…

– Боярышня, – прозвучал над ней растерянный, перепуганный голос Дементея, – князюшка тебя кличет. Поль к нему.

Евфимия поднялась, глянула в страшные очи дьякона, сама вся дрожа, осенила его крестом.

– Приди в себя, отче. Жених мой мёртв.

Сухой старик, оказав несличную ему силу, потянул за собой, впившись сухими перстами в руку:

– Поспеши! Он жив!

Дмитрий Красный сидел, сринувши покровы, глядя на вошедшую горящими очами.

– О радость! – воскликнул он громогласно. – О невеста моя неневестная, оставленная без брака!

– О любимик мой! – бросилась к нему Всеволожа. Он упал на подушки навзничь, смежил вежды, однако же продолжал:

– Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях; золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блестками… Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами… Голубица моя… покажи мне лице твоё, дай мне услышать голос твой…

– Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему, – отвечала Евфимия словами Песни Песней Соломона, стихи коей тут же узнала в устах Дмитрия. – Доколе день дышит прохладою и убегают тени, возвратись…

Жених не слышал своей невесты, хотя взирал на неё осмысленно. Он продолжал голосом более тихим, более слабым:

– Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои – как стадо коз… Как лента алая, губы твои… Как половинки… яблока ланиты твои… Два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями… Вся ты прекрасна и пятна нет на тебе!.. Пленила ты сердце моё, сестра моя, невеста! Пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих…

Дементей приблизился, но князь отослал его, поведя рукой, и дьякон отошёл к двери.

– О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! – сызнова глядел жених на Евфимию. – Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста; мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию сада! Запертый сад – сестра моя, невеста, заключённый колодезь, запечатанный источник… Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня…

Всеволожа не отвернулась. Хотела ответить и не могла. Она поняла, что Дмитрий не слышит её, хотя узнаёт глазами и в присутствии её спокоен.

Долго длилось его молчание. В окнах забрезжил и разгорелся день. Ей казалось, князь спит, очи его были закрыты. Вдруг он опять взглянул на неё и совсем тихо заговорил:

– Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знамёнами?.. О, как прекрасны ноги твои… дщерь именитая! Округление бёдер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается благоуханное вино; чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями… Шея твоя – как столп из слоновой кости… Стан твой похож на пальму и груди твои на виноградные кисти…

Дементей вышел. Дмитрий ненадолго умолк. Лик его с сомкнутыми веждами был свеж, полон жизни.

– Подумал я, – молвил он едва слышно, – влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви её… Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность… Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её…

Евфимия ждала. Песнь Песней кончалась, однако ещё оставалось несколько стихов… Дмитрий молчал. Она ждала долго… Рука князя окостенела.

Евфимия вышла. За дверьми ждали Дементей и священноинок Осия со святыми дарами от утрени. Без слов, по слезам на её щеках они поняли всё и вошли. Князь не раскрыл очей. Осия провёл по его устам лжицею, и Дмитрий взглянул.

Приняв причастие, он внятно произнёс: – Радуйся, утроба Божественного воплощения! Тело вытянулось. Мертвенная бледность покрыла лик. Дементей и Осия перекрестились.

– Надобно послать в Углич за Дмитрием Юрьевичем Шемякой, – приговорил дьякон, как ранее решённое. – По завещанию удел князюшки достался старшему брату.

– Обрядим отошедшего, – согласился Осия. – Отнесём в храм святого Левонтия. Пусть полежит без пения до приезда брата.

На боярышню ближние люди князя больше не обращали внимания.

Церковь святого Леонтия в Галиче стала не местом венчания – местом отпевания любви Дмитрия и Евфимии.

4

В одноглавой бревенчатой церкви на некрашеном дощатом полу лежала у гроба безутешная Всеволожа. Не велено было никого впускать в храм до приезда Шемяки. Она отдала сторожу колтки золотые с яхонтами, предсвадебное подарение жениха, и была впущена на всю ночь. Седмицу ходила около и наконец осталась наедине с любимым. Трескучие свечи в ногах и у изголовья озаряли колеблющимся сиянием нетронутый тлением лик усопшего. Чем быстрее таяли свечи, чем слабее светили, тем громче звучал под деревянными сводами плач Евфимии:

– Оживят ли тебя мои слёзы огненные, уветливый, тихий мой? Увижу ли взор твой красный, познаю ли душу чистую? Был ты оком слепых, ногою хромых, трубою спящих в опасности! О, день скорби и туги, день мрака и бедствия, вопля и захлипания! Жили бы единою душою в двух телах, единою добродетелью! Как златоперсистый голубь и сладкоглаголивая ластовица, с умилением смотрелись бы в чистое зерцало совести!.. Зашёл свет очей моих! Погибло сокровище моей жизни! Где ты, бесценный? Почто не ответствуешь? Цвет прекрасный, для чего увядаешь так рано? Виноград многоплодный, уж ты не дашь плода моему сердцу, сладости душе моей! Воззри, воззри на меня, обратись ко мне на одре своём, вымолви слово! Неужли забыл меня? Кому сироту приказываешь, на кого оставляешь? Господине мой, как обниму тебя, как послужу тебе? Изменилась вся жизнь моя вместе с лицем твоим! О, смертное счастье, кратко-жизненная краса! Ни лета мне не осталось, чтобы ласкать, миловать тебя! Платье-узорочье променял ты на ризы бедные! Не моего наряда одежду на себя возлагаешь! Худым платом главу покрываешь! Из красной палаты во гроб вселяешься! Ах, если бы Господь услышал молитву мою! Молился бы и ты за меня, да умру с тобой без разлуки! Ещё юность нас не оставила, ещё старость нас не постигла! Ах, недолго я радовалась моим другом! За веселием пришли слёзы, за утехами – скорбь несносная! Почто я родилась? Почто не умерла прежь тебя? Не видела бы твоей кончины, а своей гибели! Ужли не слышишь жалких речей моих, не умиляешься моими слезами горькими? Крепко уснул любимик мой, не разбудить мне тебя! Звери земные идут на ложе своё, птицы небесные летят к гнёздам, ты же, мой любый, отходишь навеки от дома своего!.. Кому уподоблю, как назову себя? Вдовою ли? Ах, не ведаю сего имени! Женою ли? Ты не подвёл меня под венец! Невестою неневестною, без обряда брачного! Вдовы, утешайте меня! Жены, плачьте со мною! Горесть моя жалостнее всех горестей!.. Боже великий, будь утешителем!

Она не услышала скрипа входных дверей, очнулась лишь от Шемякина голоса:

– Подымись, грешница, покинь сие место.

Вкруг неё в смирном образе стояли черноодетые люди. Среди них углядела Василия Борисыча Вепрева, столь неодобрившего её посольничества под Великим Устюгом, а затем столь счастливо сбежавшего после битвы у села Скорятина под Ростовом Великим.

– Слышишь ли повеленье князя? – сузил он памятливые зеницы.

Мрачный, ненавидящий взор дьякона Дементея напомнил ей давнее «привиденье» Раины: «Предаст тебя для невиданной казни!»

Не веря в такой конец, она поднялась с колен, попрощалась глазами с безгласным гробом и покинула церковь.

В своей одрине нашла Раину. Та бросилась на шею.

– Боярышня, бежать надо!

– Бежать? – не уразумела Евфимия. И махнула рукой. – Уедем потиху после отпевания, погребения…

Лесная дева вздохнула, покачав головой.

– Принесу поесть. Почитай, три дня у тебя во рту крошки не было.

Всеволожа оставалась одна недолго. Внезапно в одрину ввалился Вепрев. В растворенной двери – двое приставов.

– Поята ты, Евфимия, дочь Всеволожа, князем Дмитрием Юрьичем за злокозненные кудеса твои над покойным братом его Дмитрием Красным.

– За какие «злокозненные кудеса»? – пылко возразила боярышня.

– За те, что достойны казни, – глухо произнёс Вепрев.

– Казни? – переспросила Евфимия.

– Ты будешь казнена немедля, – приговорил имщик княжеский.

– Казнена? Без суда и исправы? – всё ещё не верила Всеволожа.

– Есть послух, сиречь свидетель, твоих волшебств, – разъяснил Василий Борисыч. – Дьякон Дементей видел и слышал, как ты творила заклинания над усопшим, как насильственно возвратила к жизни покинувшего её, как распечатала мёртвые уста, дабы восприять непотребные, сластолюбивые о себе глаголы.

– Полноте, воевода! – возмутилась Евфимия. – Князь Дмитрий не умер, когда все сочли его мёртвым. Пришед в себя, он произносил стихи из Соломоновой Песни Песней. Каноническими словами попрощался со мною и предстал перед Богом. Дьякону Дементею невесть что попритчилось.

– Послухование его принято Дмитрием Юрьичем, – сказал Вепрев.

– Каким Дмитрием Юрьичем? – испугалась боярышня.

– Живым! Каким же ещё? – в свою очередь осерчал воевода Шемякин.

Всеволожа, приглядываясь к нему, поняла, что серчал он не столь за несусветицу нынешнюю, сколь за её поступок давешний под Скорятиным, когда едва избежал пленения и возможной гибели.

– Ныне ваша с Шемякой надо мной воля. Мёртв мой заступник, – сказала Евфимия и протянула приставам руки.

Вязницу вывели из дворца.

– Где твоя девка-ведьма? – пытал Вепрев по пути.

– Не ведаю.

Однако в скоплении челяди боярышня на миг встретилась с коноплястым личиком лесной девы, а знаку не подала на её кивок.

Выведенная на задний двор, очутилась перед дощатым строением, в каких хранят сено зимой. Неужто тут и поруб, земляная яма? Внутри – утоптанный пол, присыпанный сухой крошкой. Никакого отверстия в поруб. Даже никаких предметов. Лишь в углу большая сенная куча. Здесь ли казнят? Как станут умерщвлять?

Ей связали ноги. Положили спиной на землю.

– Прощай, гнусная переветчица, – сказал Вепрев. – Помни преданного тобой Василия Юрьича и приваженного, обречённого преждевременной смерти Дмитрия Юрьича…

– Клеветы сии лягут на чашу весов, когда будут взвешивать твоё зло перед адским пламенем, – перебила его Евфимия.

– Прежь меня сгоришь в аду! – рыпнулся воевода, воздев над поверженной трезубие вил. Однако ж не опустил их на её грудь, а передал одному из своих приспешников.

Вязница изготовилась ощутить смертельный удар острых зубьев. Вместо этого на неё упал навильник сухого сена. За первым – другой и следующий… Сено пахло осенним лугом. Мелкий острец с засушенными вкрапинами васильков, анютиных глазок, мать-и-мачехи щекотал ноздри сладким запахом ушедшего лета. Она вспомнила себя в Зарыдалье беззаботной отроковицей, когда ласкал солнышком Самсон-сеногной, обещая погожую осень. Она увидела себя в Занеглименье на берегу речки то ли Чертольи, то ли Черторьи, когда Марья Ярославна, внучка Голтяихи, плела для неё венок, Васёныш носил цветы, Шемяка в ней признавал другиню, Василиус называл невестой… Софья… Заозёрская Софья! Прибыла ли она нынче с мужем в Галич? Ведает ли, что творят с Евфимией? На сей вопрос не было ответа… Однако долго ли ей лежать под ворохом сена? А ворох становится весомее, тяжче, давит грудь… Вот уж и сладостные сенные вони не радуют – душат! Разум боярышни озарился догадкой: её не прячут под сеном неведомо от кого, её не испытывают ос-комными издевательствами, её измыслили лживым образом задушить, будто бы умерла сама, – ни петли на шее, ни катских перстов на горле. Вот она, привидевшаяся Раине, небывалая казнь – удушение сеном!

Евфимия пыталась пошевелиться. Тщетно! Сено настолько сдавило, стало столь плотным, что ни сесть, ни улечься на бок, даже ни головой крутнуть.

– А-а! – крикнула умирающая и не услышала крика.

«Любимик мой молится обо мне, зовёт к себе. Я иду к нему Божьей волей!» – была её последняя мысль…

И вот уже легче становится. Груз слабеет. Потоки пыльного, а всё-таки воздуха обвевают её. Сдавленная грудь ещё причиняет страдания, но тотчас это кончится, кончится…

– Работайте же, как ангелы! Не вилами, враг тебя уязви! Вилами её задеть боязно. Так, так разгребай!.. Эй, Кузька – кузькина мать! – Кузьма! Кому говорю? Руки ей разомкни. Пошире! Теперь сомкни. Ещё разомкни, ещё сомкни!.. Девка – как тебя? – Райка!

Подай воздуху ей в уста. Пощедрее! Глубоко вздохни, с силой выдохни. Вот и славно! Ишь, как хорошо глядит!..

Пока спасенница не раскрывала очей, слушала вдавни знакомый голос. А взглянула – узнала: Константин Дмитрия! Единственный оставшийся в живых дядюшка Юрьичей и Василиуса, сын Донского, безудельный изгнанник, старый друг её батюшки, прибыл из Новгорода Великого. Стало быть, успел послать за ним Дмитрий Красный, как обещал. Да не к свадебной каше успел приглашённый невестою, а к позорной казни.

– Сколько лет, сколько зим не виделись, сиротка Евфимьюшка! – склонился он к самому её лицу. – Ну, дозволь поверну тебя, вервие развяжу… Ах, ироды проклятые!.. Кузька, с ног путы поснимай. Побережнее!.. Подымайте, дети мои, сей бесценный груз. Прямиком – в мою кареть! И – ходу, ходу отсюда! Даже на отпевание безвременно почившего племянника не пойду, чтоб более не видаться с извергами. Поистине, удались от зла и сотворишь благо!