Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

Евфимия, расширив очи, попросила:

– Объясни, пожалуй, Акилинушка: в чём соль вашего спора?

– Соль в том, Офимья, – объяснила амма Гнева, – что жизнь людская – смена повторений.

– Я не пойму, – потупилась боярышня.

– Всё повторяется на нашем бренном свете, – продолжила хозяйка, – как день и ночь, как лето и зима… Вот ты отцом в истории навычна, так вспомни, как вели себя великокняжеские дети. У сыновей Владимира Святого – усобица. У Ярославовых – опять же подирушка. У Невского героя Александра сыновья передрались, порушив все его заветы…

– Тут спору нет. – Евфимия вздохнула. – Однако что из сего следует?

– Порассуждаем далее, – подняла палец амма Гнева. – Опять же из истории: Михаил Черниговский пал первой жертвой царей монгольских, а почти через сто лет в Орде же гибнет его племянник праправнучатый, тоже Михаил, хотя Тверской. Или иное: Андрей, сын Невского, оспаривает власть у брата старшего Димитрия. А спустя полтора века опять-таки праправнучатый его племянник, твой Василиус, в таком же споре с дядей Юрием.

– Мало ли что совпадает, – повела плечом Евфимия.

– Не знаю про князей, – вмешалась Агафоклия, – А у Генефы нашей прапрабабка уводом выскочила замуж за одерноватого[5]5
  Одерноватый – находящийся в полной, бессрочной кабале.


[Закрыть] холопа. По мужу стала полною бессрочною рабынею удельного князька. Отец дуравку еле выкупил, семейство пустил по миру. Так что ж ты скажешь! Мать Генефы почти век спустя выскочила за ушкуйника, и оба были проданы в приморской Кафе на работорговом рынке. Генефа родилась от сарацина – глаза косят. Оторве удалось бежать на Русь. В пути чуть не погибла. Отметина на лбу до сей поры. Так вот она и мыслит, что душа прабабки вселилась в мать. Родители той и другой скончали от переживаний жизнь до срока. И я готова предложить тебе, Офимья, коли не испугаешься, отправиться так-этак лет на сто, на двести в будущее. В кого душа твоя вселится, с тем то же самое произойдёт, что нынче ждёт тебя.

– Какие вздоры! – поднялась Евфимия, – Не верю, будто Михаил Тверской имел душу Черниговского, а мой Василиус душу Андрея Александровича. Пустые измышления! И времени сменить нельзя. Какое нам судьбой отпущено, лишь в том просуществуем.

– Учёный мой боярин говорит обратное, – промолвила Мамонша. – Он одержим предерзостной мечтой попасть в иную жизнь не токмо что душою, даже телом.

Евфимия взглянула на пестунью с явным недоверием.

– Не станет Андрей Дмитрич на химеры мысли тратить. Сама видала, он сотворяет вещи весьма полезные: зрительный снаряд и громовые стрелы для возжигания огня…

– Всё это у него – побочное, – сказала Акилина. – Главнейшее, чем одержим, – найти проходы заповедные из нынешнего в будущее. Ведь время, по его словам, – и тонкая, и сложная материя. Не бой часов, не смена тьмы и света, не звенья цепи, а, скорей всего, пирог слоёный. Вот Андрей Дмитрич и ушёл в расчёты: ищет в пространстве нити, через которые…

– Ах, это всё причуды, – отмахнулась Агафоклия. Как было видно, тут-то она с гостьей заодно. – Ничто нас не соединяет с иным миром, кроме смерти. И тело остаётся здесь. Мамон боярин – попросту чудак. Офимья же твоя – трусиха. Я в первый раз в паломничество душу отправляла, тоже трусила. Ведь это, хоть и временная, всё же смерть!

– Нет, я не трушу, – возразила гостья, – Просто я не верю.

– Давайте-ка вечерять, – пригласила амма Гнева. – Феклуша, доставай посуду.

Тут уж боярышня не уступила:

– Пусть Агафоклия подвергнет меня чуду.

Хозяйка воспротивилась всем видом. Совсельница её предупредила возражения:

– Ручаюсь, подопечная твоя останется цела и невредима.

– Знаю, знаю, – проворчала Акилина. – А всё же потрясение…

– Я не пугаюсь потрясений, – перебила Всеволожа. – Пусть хоть сама смерть…

– Не кликай саму смерть, – предупредила Агафоклия. – Придя, она должна уйти, её сердить не надо.

После недолгих препирательств амма Гнева разрешила опыт. Евфимию переодели в белую приволоку, платье всех сестёр, и уложили на широкой лавке. Агафоклия склонилась к ней.

– Не трепещи душою, девонька. Рождаемся для смерти, умираем же для жизни. Дыши ровнее, расслабь члены. Заснёшь ты ненадолго. Почувствуешь себя во сне, как наяву. Узнаешь всё и возвратишься. Спи спокойно!

От последних слов дохнуло холодом. Однако страх исчез. Усыпляемая ловила быстрый шёпот Агафоклии, почти не понимая смысла:

– Ходит сон по сенюшкам, дрёма по новым. Сон, что лучше отца с матушкой, сон, что смерти брат. Смертушка-смерёдушка, не наглая, что от внезапности, не немощная, что от хвори, не несчастная, что от случая, не насильственная, что от зла, смешивайся со сном! Хам пшеницу сеет, Сим молитву деет, Афет власть имеет, Смерть же всем владеет. На неё – на солнце – во все глаза не глянешь… Кому сон, кому явь, кому сон, кому быль… Пронеси, Бог, сон мороком! Смерть, Смерть на носу!.. Свищи, душа, через нос!

Это были последние слова Агафоклии, донёсшиеся до Евфимии уже издали. А совсем рядом прозвучал дикий от страха крик аммы Гневы:

– Она желтеет!.. Ты её умертвила, ведьма!..

Более боярышня Всеволожа ничего здешнего не слышала.

6

Их везли на смотрины в большой карете. Двести красивейших девушек из боярских и дворянских семей собрали в Коломенском, чтобы избрать достойнейшую в невесты молодому царю. Из двухсот выбрали и посадили в карету шесть.

Вот и земляной вал с большим рвом, деревянная башня с воротами… Затем вторая, каменная стена… Промелькнули крестцовые улицы, перерезанные там и сям переулками… Третья стена из камня и кирпича… Опять же крестцовые – Варварка, Никольская…

За глубоким рвом с водой – зубчатая крепость со стрельчатыми башнями и бойницами. В воротах несколько железных дверей, а посредине решетчатая железная. Решётка сама поднимается силой скрытой машины.

Евфимия впервые в Кремле. Да и на Москве давно не бывала. Раф, или Фёдор, Всеволожский взрастил дочь в далёком своём имении, в тишине и довольстве. Странно было увидеть, что многие городские дома безлюдны на вид, а улицы почти пусты. Слышала: только что пережита сильная моровая язва, объявшая государство Московское.

Заночевали в Вознесенском монастыре. Игуменья посетила отведённые им покои, осведомилась, довольны ли услужением и монастырскою трапезой.

Государь Алексей Михайлович, на днях возвратясь из похода, молился у Троицы, ночевал в своём загородном дворце в селе Тайнинском. С утра ожидался его торжественный въезд в столицу.

С отцом Евфимия повидалась накоротке перед выездом из Коломенского.

– Воспрянь духом, дочка, – наставлял Раф. – Из вас шести соперница у тебя одна, я разузнал доподлинно.

– Милославская Марья, – упавшим голосом произнесла Евфимия.

Раф склонил голову.

– Она… Государев любимец боярин Морозов Борис Иванович метит за себя Анну, сестрицу Марьину, вот и радеет о будущей свояченице в надежде породниться с царём.

Не добавила Евфимии твёрдости встреча с родителем. Замерев сердцем, стояла она на крыльце Вознесенского монастыря, наблюдая царский въезд в Кремль.

С утра гремели колокола. Говорят, первыми вышли встречать торжественное шествие купцы и ремесленники с подарками: иконами, сороками соболей, золотыми чашами. Впереди шло знамя. Обочь его – два барабана с боем. Затем – войско в три ровных ряда под цветными знамёнами. Под белым – все ратники белые, под синим – синие, далее шли под красным, зелёным, розовым… Знамёна огромные, с позолотой. На одном – Успение Владычицы с двух сторон, на другом – Нерукотворный Спас, на третьем – Георгий Победоносец, на четвёртом – Михаил Архангел, на пятом – Херувим с пламенным копьём, на шестом – Двуглавый Орел… Подле знамён – рынды с секирами. Народ стоял по бокам от земляного вала до дворца. Колокольный звон сотрясал землю. Царские лошади числом до двух дюжин везли карету в золоте и каменьях, их вели под уздцы. Затем – кареты бояр со стеклянными дверцами, украшенные серебром. Перед царём стрельцы с мётлами выметали путь.

И вот он, государь, в одеянии из алого бархата, обложенном по подолу, воротнику и обшлагам золотом и каменьями. Голова не покрыта. Пеший. Впереди и позади – иконы с хоругвями. И – только хоровое пение. Никаких музык. Даже барабаны смолкли. У Вознесенского монастыря Алексей Михайлович три земных поклона положил перед надвратной иконой. Игуменья подала ему большой чёрный хлеб – две монахини несли. Государь поцеловал его и пошёл в Успенский собор. Шесть избранниц в невесты были удостоены отстоять обедню в присутствии царя.

Приложившись ко кресту, государь удалился во дворец отдохнуть с дороги. Важнейшая из дворцовых мамок объявила невестам, что смотрины имеют быть повечер в Золотой палате.

Перед тем как предстать царю кравчий Семён Лукьянович Стрешнев распорядился поднести каждой из шести красавиц по фиалу вина, чтобы щёки порозовели и вольней текла речь. К Евфимии он особливо подошёл и совсем по-отцовски утешил:

– Воспрянь духом, девица.

В Золотой палате при стечении бояр и боярынь их расставили посредине, чуть особняком друг от друга.

Государь вошёл, и Евфимия могла вдоволь разглядеть его вблизи. Телом полон. Лоб низок. Лик бел. Подбородок обрамлен пушком. Волос тёмно-рус. Щёки пухлые. А лицо кроткое. И глаза очень мягкие. Что он говорил гордой смольнокудрой, напоминавшей греческую царевну Марье Милославской? Евфимия не услышала.

Вот царь подошёл к ней.

– Дочь Рафа, или Фёдора, Всеволожского, – небрежно молвил дядька и любимец царский Борис Иванович Морозов.

– Здрава будь, Евфимия Феодоровна, – ласково приветствовал Алексей Михайлович.

– И ты здрав будь, государь, – склонила она чело, покрытое невесомой фатой, украшенное живыми цветами.

– Напоминает Марию Хлопову, – слышно молвил на ухо царю Морозов.

Грудь Евфимии стеснило: знала от отца о судьбе Хлоповой, несчастной невесты покойного государя Михаила Фёдоровича, испрокуженной завистниками дворцовыми.

Кроткий взор царя сверкнул в сторону любимца.

– Замолчи, страдник. Где ты мог лицезреть Марью Хлопову?

Алексей Михайлович резко вышел из палаты. Прошёл шёпот меж бояр с боярынями. Марья Милославская спокойно ожидала царского решения.

Появился кравчий Стрешнев. Он внёс на блюде богато вышитый платок. На нём – кольцо. Тишина при этом воцарилась бездыханная. Всем было ведомо: царский посыл – знак выбора. Великий государь на первых же смотринах избрал себе невесту. Без лишних промедлений он желает зреть её своей царицей.

Милославская невольно вытянула шею.

Стрешнев прошёл мимо.

Он остановился перед Евфимиею Всеволожскою. Ей выпала судьба принять чуть задрожавшими перстами золотое блюдо – царский выбор.

На её чело тут же возложили вожделенный венец избранницы и повели из Золотой палаты под бурный говор радостных и недовольных.

– Куда…

– Куда ведут?

– Готовить к обручению!

Она внимала этим шепотливым восклицаньям, как во сне.

Потом стояла перед зеркалом, красивая, величественная. Лучистые ресницы, брови бархатные, очи глубокие, червонным шёлком – кудри, что вьются с радости, секутся от печали. Их прибирали и укладывали мамки.

– Ну, кудри кудрями, а дело делом, – подошла важнейшая из них и поднесла поддёвку безрукавую для стягиванья стана со шнуровкой на китовом усе. – Затягивайте постарательнее…

Мамки начали стараться. Евфимия металась, как в тисках.

– Ещё! Ещё! – приказывала старшая. – А ты потерпи, матушка, – дарила она сладкою улыбкою невесту– стройнее станешь, жениху ещё сильней поглянешься.

– Нет, нет… так не дойду…

– Ещё стяните чуть. Я надавлю, – велела твёрдокаменная мамка. – Вот теперь иди, родная…

– Куда ведёте?

– В палату Грановитую… Невесте с женихом колечки обручальные наденут при молитвах и благословении…

– Обручённая, что подаренная, – заглядывала ей в лицо искуснейшая из придворных одевальниц.

Её ввели.

Сам юный венценосец протягивал к ней руки, улыбаясь. Протягивал ли? Улыбался ли? Или стоял и ждал торжественно, как подобает? Жених уже не вьяве воспринимался ею. Он чудился. Она впадала в сон. И голова сама собой вдруг запрокинулась. И тело завалилось на чьи-то руки, крепкие, как подлокотники. И сон во сне исчез…

Исчезло всё на время, коего не ощутить и не измерить никому.

Очнулась в чужом доме. У одра сидел отец. По белым, как бумага, щекам в усы и бороду вползали слёзы.

–  О, дочь моя!

– Они сдавили мне бока, – сказала она шёпотом. – Я задохнулась.

– Морозов объявил, что у тебя падучая, – поведал Раф. – Распущен слух, что ты испорчена и к царской радости не прочна. Семён Лукьяныч Стрешнев якобы за волшебство от должности отставлен, тут же сослан в Вологду. И нас ждёт ссылка.

– За что? – собравшись с силами, воскликнула Евфимия. – Поди, скажи: всё это – мамка… Я запомнила её суровый лик.

Раф только тяжело вздохнул:

– И слушать некому. Невестой царской стала Марья Милославская. Морозов одолел. Государевой радости в женитьбе учинил помешку. Хотя пожалован был честью и приближеньем больше всех. Поставил это ни во что. Себя лишь богатил. При царской милости, кроме себя, не видел никого. Да что уже теперь? Всё кончено.

– Где мы? – спросила слабым голосом недавняя невеста государева.

– Мы в подмосковной боярина Туленина Евстрата. Ему Морозов поручил нас под надзор, пока не увезут…

– Куда?

И тут из сводчатой двери просунулась седая борода:

– Раф!.. Фёдор!.. Простись с дочкой. Выдь.

– Зачем, Евстрат? – поднялся Всеволожский.

– Тут… за тобой… два пристава, – свистящим шёпотом вещала борода. – Верхнее дело государево сегодня на тебя заведено. Зачем допрежь клятвенно обманул, будто дочь здорова? Зачем нанёс поруху делу царскому?

– Я… клятвенно… обманул? – бормотал Всеволожский, неведомой силой влекомый в дверную пасть.

– Отец! – пронзил происходящее крик Евфимии. И сызнова она лишилась чувств.

…Очнулась, тормошимая старухой, по виду знахаркой. Та долго пришёптывала несуразицу, потом произнесла басом:

– Что, обручилась с горем?

– Горе лютое со мною обручилося, – ответила отвергнутая.

Старуха напрягла лик, как бы преобразясь.

– Не узнаёшь, Офимия Всеволожа? Порушенная невеста дрогнула:

– Агафоклия?

– Не всё ещё мы там с тобою довершили, – прошамкала старуха и, уложив деву поудобнее, тихонько попеняла: – Не верила в паломничество душ!..

Потом Евфимия услышала знакомый шёпот:

– Ходит сон по сенюшкам, дрёма по новым. Сон, что лучше отца с матушкой, сон, что Смерти брат…

7

– Приложи к губам зерцало, – заставляла амма Гнева.

– Зачем зерцало? – возражала Агафоклия. – Запястье щупаю. Жизнь есть!

Евфимия с трудом пошевелила веками.

– Ну что, сестрица, ожила ли? – спросила Агафоклия.

– Нет, плохо оживается, – едва откликнулась боярышня.

– Уф, груз с души! – припала к подопечной амма Гнева. – Не чаяла услышать голос твой, Офимьюшка.

Дебелая девчища, окончив ведовство, упала задом на сундук.

– Увяла силушка. Ни стать, ни сесть…

Отпаивали пробуждённую усердно каким-то чёрным взваром. Немощь быстро уходила. Часу не прошло, Евфимия сидела за столом.

– Поведай, что узрела, – устало попросила Агафоклия.

– Тебя узрела, – улыбнулась возвращённая из будущего. – Два века спустя ты такая же ведунья, только старуха. С твоей тамошней помогой я сюда вернулась, пробудилась…

Девчища выпрямилась и сосредоточилась очами на остылом пепле очага. На её большом невыразительном лице трудно было что-либо прочесть.

– Пробуждала я тебя не там, а здесь, – промолвила она и обратилась к амме Гневе: – Дозволь пойти к сестрицам. Спать хочу.

Хозяйка глянула в окно.

– День, считай, кончился. Спаси тебя Бог, Фёклия. Ступай.

Когда ведунья, аммы Гневы правая рука, ушла, боярыня присела рядышком с Евфимией.

– Теперь, мой светик, расскажи подробно, что с тобою было.

– Сон сладостно-горький. Жила в нём, как взабыль… Неясно помню. Двести лет прошло! – Боярышня откинулась на лавке, закатив очи, напряглась. – Язва моровая, как у нас внедавне… А Москва совсем иная. У нас ров от Кучкова поля до Москвы-реки глубиною в человека, шириной в сажень, там ров круг всей Москвы, и глубже, шире… Ворота с большими башнями. Три пояса стен: из дерева, из камня, опять из камня… Кремль – ух какая крепость! Башни белыми точёными столпами вонзаются в небесный свод. Улицы в Кремле все выпрямлены, вымощены… Батюшкина дома не нашла. Великокняжеская площадь именуется Ивановской. Там колокольня высоченная, от Воробьёвых гор видна. Зовут – Иван Великий! А в соборе у Пречистой своды не подпёрты брёвнами, как в наше время. Всё обновлено. Храм больше и величественнее. А дворец – каменное чудо. Во дворце на троне не великий князь, а царь!

– Царь, как в Орде? – удивилась амма Гнева.

– Орда давно ушла в небытие, – продолжила рассказчица. – На памяти у московитов избавление от ига ляховицкого.

– Поди ж ты! – покачала головою амма Гнева. – Кто же на Москве царём?

Евфимия, волнуясь, глубоко вздохнула.

– Романов… Алексей Михайлович. Потомок наших Кошкиных.

– Как? – Акилина Гавриловна вскочила с лавки. – Кобылиных-Кошкиных? Марьи Голтяихи?

– Из того же роду, – опустила очи Всеволожа.

– Ишь ты! – воскликнула Мамонша.

– Из двух сотен лучших дев меня избрали государевой невестой, – поведала Евфимия. – Сам царь избрал!

Боярыня глядела на неё, как на пришлицу с того света.

– Ты видела царя?

– Как вот тебя. Воочию.

– Каков он?

– Невысок. Немного тучен, – стала вспоминать Евфимия. – Взором и лицом приятен. В безрукавом зипуне белой тафты. А шапка… Нет, не золотая. Бархатная, цветом шафранная, окол соболий, двоеморхая. А в шапку вшита запона алмазная. Мой тамошний родитель Раф Всеволожский сказывал: на ней камней алмазных пятьдесят четыре!

– Твой тамошний отец не Иван Дмитрич? – расширила глаза Мамонша.

– Вовсе не похожий на него. И не боярин. Дворянин, – растерянно произнесла боярышня. – Стань я царицей, стал бы он боярином.

– А ты царицею не стала, – подсказала амма Гнева.

– Испрокужена была придворными злецами и сослана за Камень, видать, в землю Югорскую, – понурилась Евфимия. Потом пытливо исподлобья взглянула на хозяйку кельи. – О моей тамошней беде как тебе ведомо?

– Я твой лазоревый источень приносила Агафоклии, – призналась амма Гнева. – По этой опояске она проникла в твою дальнюю судьбу. Только увидела тебя совсем иную.

– Я там была с собой несхожей, – подтвердила Всеволожа, – выше, краше…

Опекунша с опекаемой примолкли в размышлениях. Потом взволнованная гостья вслух подумала:

– Обо мне ведунья рассказала, а о царе – ни слова…

Ответ был прост:

– Князья, цари для Фёклы не важнее пчелиных маток для орлицы. Попросту она о них не мыслит.

Евфимия полюбопытствовала:

– А для себя-то что она увидела в грядущем? Амма Гнева, помрачнев, произнесла чуть слышно:

– Смерть в огне.

– А для тебя, мой свет? – набралась смелости Евфимия. – Твоей души в паломничество не посылывала?

Боярыня лишь покачала головой.

– И ничего тебе не предрекла?

– Клещами красными не вытянешь, – совсем уж прошептала амма Гнева и встрепенулась: – Смеркается. Пора дровец внести да затопить очаг. Ты тут побудь. Я мигом.

Однако же Евфимия не утерпела, покинула избушку вслед за хозяйкой и поражённая застыла на пороге.

Её оглушил звук, тягучий, нутряной, скребущий уши. Он шёл как будто с серой пелены небес, хотя на самом деле – сквозь большие чёрные деревья. Подобный звук она слыхала в Зарыдалье. Это был рёв быка.

– Ах, Акилинушка, вернись! – испуганно звала боярышня. – Неподалёку бык заблудший. Не закатал бы!

Амма Гнева принесла беремя дров.

– Голубонька, ну что ты всполохнулась? Это вовсе и не бык. Бугай! Птица такая вида цапли. Большая выпь. Головка с кулачок, а голос бычий. Взойди в избу.

У аммы Гневы при входе полено из беремени упало на пол.

– Ой! – вскрикнула она. – Ты испугалась рёва бугая, а я – нечаянного гостя.

Очаг приятно запылал. Избушка осветилась без светца. Хозяйка стала собирать на стол.

– Теперь-то поняла, Офимьюшка, что мои страхи за тебя отнюдь не ложны?

Боярышня любовно обняла свою пестунью.

– Не допускай до сердца, матушка, такие страхи. Агафоклия, нет спору, чародейка. Однако же она способна увидать не явь, а только сон. В том сновидении, куда я погрузилась её чарами, всё было, словно наяву. А пораскинь умом – ведь это же мои мечты! Жду возвращения Василиуса, боюсь злых умыслов Витовтовны. И снятся преувеличения: великий князь становится царём, монгольское ярмо вдруг оборачивается ляховицким, да ещё скинутым, я повергаюсь жертвою дворцовых козней, из-за меня родитель взят за приставы, семья обречена изгнанию… Замечу, мне и прежде доводилось удивляться: во сне увидишь так, а въяве всё наоборот. Поэтому освободись от страхов, Акилина свет Гавриловна.

Тут келья погрузилась в темноту.

– Очаг погас, – вздохнула амма Гнева. – Сиди… Отыщу трут, сызнова вздую огонь…

– К чему бы это? – прозвучал во тьме вопрос Евфимии.

– Что? – Амма Гнева чиркнула кремнёвыми каменьями.

– К чему бы вдруг очаг погас? Хозяйка раздувала пламя, потом сказала:

– К нечаянному гостю…

В дверь вскоре заскреблись.

– Кто там? – Боярыня сняла засов и радостно воскликнула: – Янина! – Однако тут же увидала, что гостья не одна. И сурово обратилась к её спутнице: – Как ты осмелилась покинуть боярский дом, Бонедя?

– Пани Бонэдия! – поправила, входя, полячка и сразу бросилась к Евфимии: – Оццец!.. Оццец!..

Не зная подходящих русских слов, шляхтянка перешла на польские. А её спутница, тоже полячка видом, но в сравнении с Бонедей не красавица, перевела слова подруги:

– Вчера отец твой с государем прибыл на Москву. Василиуса царь ордынский поставил на великое княжение. Иван Дмитрич ждёт тебя домой немедля.