Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

9

Палата, где заседал диван казанского царя в Курмыше, сравнительно с великокняжеской Престольной была скромна. Белые стены – глазу остановиться не на чем. Ковры – единственная роскошь, – стопа утопала в них. По бокам – мурзы, в средоточии же, у противоположной от входа стены, на более высоких подушках – старый, сухонький Улу-Махмет. По левую и правую руку – царевичи.

Один из приставов, что привели Всеволожу, втолкнул боярышню в дверь и шепнул по-русски:

– Перед тобою диван-беги, старейшина Совета, Магомет-Мазербий, у царя первый человек!

Старик в чалме – борода до полу – важно повёл её пред очи царя.

Евфимия поклонилась.

– Рукуг? – удивился старейшина поясному поклону. – Саджа! – повелительно ткнул пальцем в землю.

– Пред иноземными владыками ниц не падаем, – строго молвила Всеволожа и обратилась к царю с вызубренной загодя речью: – Улу-Махмет хан халеде ал-лагу муккугу! – что означало: «Улу-Махмет хан, да продлит твоё царствование Божья милость!»

Царь мрачно молвил на её языке:

– Подойди поближе.

Подслеповатые глазки долго сверлили приведённую уруситку.

– Это ты под Белёвом давала советы своим князьям?

– Я хотела, чтоб твоя сила оставила этот город, не вбивала клина меж Москвой и Литвой, ушла к родственным булгарам. Жаль, христианские князья, словно мусульмане, выслушав женщину, поступили наоборот. Ты – кладезь мудрости! – сделал, как следовало. Ныне основанное тобою царство устрашает соседей. Разве я была не права?

Улу-Махмет подал знак рукой, дабы Всеволожа ещё приблизилась.

– В твоих очах радость. Чему радуешься? – прошамкал царь.

– Радуюсь, что стою пред тобой, – отвечала боярышня, – ибо пятнадцать лет назад мой родитель стоял пред тобой же, ратуя о судьбе нашего великого князя Василия.

Судя по выражению морщинистого лика, царь был крайне удивлён.

– Дочь боярина Иоанна?

– Дочь его, – склонила голову Всеволожа. Мурзы по сторонам встрепенулись. Неподвижность восточных божков нарушилась. Шепотки – будто ветерок пролетел по сухой листве.

– Отец твой, – возвысил голос Улу-Махмет, – просил золотую шапку для юноши, ещё не запятнанного дурными делами.

Евфимия смиренно потупилась.

– Дозволено ли мне напомнить царю слова из Корана? «Если наказываете, то наказывайте соразмерно тому, что считается у вас заслуживающим наказания, если же будете снисходительны, это лучше для снисходительных».

Царь перевёл вопрошающий взор со Всеволожи на своих мурз. Кичибей, или Хочубой, встал и произнёс нечто грозное. Ачисан поддержал его. Страшнее всех прокричал злое слово, скосясь на Евфимию, Мамутек.

Царь изрёк:

– Я обязательно накажу Василия. Смертью ли, вечным пленом ли… Обязательно!

Евфимия улыбнулась:

– Знатный арабский мыслитель Абу-аль-Ала аль Маарри создал труд, который назвал: «Обязательно ли то, что не обязательно?».

– Зачем живая ссылаешься на умерших? – запальчиво прокричал Ачисан.

Евфимия обратилась к нему:

– Отвечу словами Пророка: «Когда вас приведут в отчаянье, ищите помощи у лежащих в могилах».

Вояка Хочубой грубым голосом вмешался:

– Ты прочла много книг! А великий халиф Омир говорил: «Если в книгах писано то же, что и в Коране, то они лишние, если же писано иное, то они лгут»!

Евфимия не удостоила Хочу боя ответом. Улу-Махмет раздумчиво произнёс:

– Отдам золотую шапку Шемяке, он будет благодарней Василия.

Всеволожа возразила вопросом:

– Будут ли благодарны бояре, ненавидящие Шемяку? Ему ж не в пустом сосуде державствовать.

Среди вельмож возник шум. Кое-кто вскакивал и кричал, тыча перстом в Евфимию. Громче других неистовствовали Ачисан с Кичибеем. Боярышня обратилась к ним:

– Аллах внимает не слухом… Прекратите же ваши крики! Разве вы кричите тому, кто находится от вас далеко, или стремитесь разбудить дремлющего?

Царю явно пришлось по душе сравнение его со Всевышним. Он сделал знак рукой, и диван затих.

– Веруешь ли, – полыхая очами, спросил властитель стоящую пред ним деву, – веруешь ли, что я поступлю справедливо?

– Благословен тот, у кого в руке царство, – отвесила поясной поклон Всеволожа, – потому что он всемогущ!

– Веруешь ли, что я вправе обречь Василия смерти? – продолжил царь.

– Верую, – согласилась Евфимия, – ибо это нелепо.

– Опять чужие слова? – ехидно спросил Ачисан по-русски.

Евфимия одарила врага улыбкой:

– Тертуллиан, римский богослов.

Тем временем царь переговаривался с царевичами. Боярышня устремила на них любопытный взор.

– Мы опасаемся, – по-русски объяснил ей наиболее приятный ликом царевич, – долгое время нет нашего посла Бегича, отправленного к Шемяке. Уж не убит ли он? Не решил ли князь Дмитрий править независимо?

Всеволожа тихо спросила старейшину Совета, диван-беги, стоявшего около:

– Кто это?

Тот не знал русского, однако понял вопрос по взгляду Евфимии, устремлённому на царевича, и назвал:

– Касим.

– Шемяка вашего посла не убьёт, – отвечала Всеволожа Касиму. – Вот разве перепоит от усердия. Наш народ на хмельное очень гостеприимен. Проспится Бегич как следует и возвратится к вам поздорову. Да вряд ли привезёт новость, коей бы вы не знали.

– Василий за добро не платит добром! – на весь диван объявил Ачисан по-русски. – Василия надо – ы! – ткнул он большим пальцем вниз.

Евфимия спокойно обратилась к царю:

– Закрой свои уши для лжи, которую слышишь от них.

Улу-Махмет, судя по лицу, начал переменять гнев на милость. Крюковатым перстом подманил он Всеволожу ещё поближе.

– Дочь остромысла боярина Иоанна, тайная советница князей, что, отвергая неподходящее, посоветуешь ты?

Боярышня перевела дух.

– Дабы царская твоя милость, выслушав женщину, не совершила обратного, я отвечу опять-таки словами Корана: «Воюйте… с теми из получивших писание, которые не принимают истинного вероустава, пока они не будут давать выкуп за свою жизнь, обессиленные, униженные». Самодержец Московского великого княжества не достаточно ли унижен? – прибавила Всеволожа.

Царь настороженно потянул носом.

– Ты говоришь о выкупе?

– С Шемяки не возьмёшь выкупа, а дань он сберёт не скоро, – присовокупила Евфимия.

– Выкуп!.. Выкуп? – на разные лады применял лакомое словечко Улу-Махмет.

– Дабы не от женщины исходил сей совет, – продолжила Всеволожа, – призови и поставь пред свои очи знатного советчика, коему вся Русь могла бы внимать, подвижника святой жизни, сидящего в твоей яме.

– О ком ты? – осведомился казанский царь.

– О Желтоводском отшельнике, взятом в полон под Нижним. Его имя Макарий.

Властитель чуть-чуть склонил голову. К боярышне подошёл царевич Касим.

– Ты свободна, Евфимия, дочь Всеволожа. Чего ты хочешь?

– Хочу ещё погостить в доме своей товарки, жены темника Ханифа, Асфаны. Пусть тень злословий и подозрений не падёт на сей знатный дом. Ещё хочу свидеться со своим государем перед отъездом на Русь. Касим переговорил с отцом и пообещал:

– Будет так. Твои желания выполнимы. Дипломатик наш Ачисан хоть и не чета твоему покойному батюшке, а посольник справный. Он тебе поспособствует. Обратись к нему, отложи нелюбье.

Боярышня по достою простилась с царём, благодарно улыбнулась Касиму, поклонилась хмурому Ачисану и в сопровождении тех же приставов покинула велемудрый диван.

Светильники в белой палате давно уж плодили копоть. Терпеливый Совет дышал тяжело. Евфимия, выйдя, жадно вдохнула воздух. Факельщики с носильщиками вскорости доставили её в дом Ханифа.

– О, Афима! – повисла на ней испещрённая слезьми Асфана. – Горе не горе, если кончается радостью!

10

Осень покрыла киноварью красоту сада Асфаны, когда Евфимия с группой всадников покидала Курмыш. Бок о бок молодцевал в седле крепкий, как до Суздальской битвы, Плещеев, коего государь послал на Москву предвестником своего счастливого возвращения. У боярышни с ним попутье. Им с Раиной плещеевская обережь кстати: леса кишат шайками шишей!.. По другую руку на караковом коне – Кичибей. Его отправил Улу-Махмет создавать в Кремле помимо Ордынского двор Казанский. Надо загодя выбрать усадьбу с хороминой для такого двора. А уж посольства и челяди наедет с русским великим князем до полутысячи – заполнят новое татарское обиталище.

Узкие улицы Курмыша в ранний час были немноголюдны. Редкие прохожие жались к тынам, уступая путь всадникам. Внезапно всё изменилось. Вершникам пришлось жаться, высвобождая дорогу дико орущей толпе. Она вывернулась из-за угла и медленно двигалась, пугая своим неистовством. Впереди несколько десятков людей, одетых в белое, с обнажёнными руками, грудью, плечами. То и дело они заносили над собой сабли и ножи. С криками «Шах Хусейн! Вах, Хусейн!» ранили себя в голову, плечи, грудь… Кровь лилась обильными струями по белоснежной одежде, окрашивая её в багряный цвет. Каждый удар самоистязателей толпа приветствовала, возбуждая к новым мучениям.

– Страсть какая! Что это? – обернулась Евфимия к Кичибею.

Раина жалась к боярышне, трепеща.

– Это шахсей-вахсей, – пояснил мурза. – День памяти имама Хусейна, принявшего мученическую смерть десятого мухаррема, по-вашему октября, около тысячи лет назад. Этот святой имам…

Евфимия не дослушала. Её внимание привлёк самоистязатель, проткнувший складки собственной кожи длинными железными иглами. Кожу при этом он оттягивал гирями, кольцами и иными тяжестями, увеличивая мучения. Эти тяжести раздирали рану… Вот вырвали кусок мяса… Мученик продолжал идти, нарочно встряхивая руками, плечами, обременёнными иглами и цепями, даже подпрыгивал, радуясь, что ещё сильнее по белому льётся алая кровь.

– Аллах, Али! – кричал он.

– Хусейн – сын Али, – сообщил мурза.

– Зачем они мучаются? – ужасалась боярышня.

– Смерть имама была мучительной, – сказал Кичибей. – Так святой искупил человеческие свободу и право…

Уф! Наконец-то толпа прошла в сторону мечети. Вершники двинулись в дальний путь.

Волгу переплывали в большом насаде, где поместились и люди, и кони.

Мурза после пребывания Всеволожи в диване заметно переменился к «советнику русского князя» и теперь не отходил от боярышни. Стоя у оперённого борта судна, он развлекал её любопытными разговорами. Льстил при этом, но так искусно, что она слушала – вся внимание.

– Знаешь, как наши после дивана называли тебя? – пропускал он сквозь пальцы вислые усы. – Разийя!

– Разийя? – вскинула брови боярышня.

– Известна ли твоей учёности Разийя? – сощурился Кичибей.

Евфимии ничего не оставалось на этот раз, как помотать головой.

– О, Разийя была умница каких мало! – поднял руки мурза. – Жила она в Индии двести лет назад. Отец, султан Илтутмыш, передал дочери престол вопреки притязаниям сыновей. Считал их неспособными править. Знатные же люди не пожелали правления женщины. Возвели на престол Рукнуддина Фируза, старшего сына покойного царя. Никудышный был человек: похотливый пьяница! Султан гулял, а делами ведала мать его Шах Туркан, коварная женщина, когда-то была служанкой в гареме.

– А что ж Разийя? – не терпелось Евфимии, сразу представившей Литовтовну и себя.

– В государстве начались распри, – вздохнул мурза. – Дурные люди взялись за оружие, внутри и извне. Толпа разъярённых умертвила султана и его мать. Правительницей была провозглашена Разийя. Вельможам это не нравилось. Она не уединялась в зенане, отказалась от женской одежды, сидела с мужами в диване, ходила вместе с ними в поход.

– Ужли это так дурно? – вступилась за Разийю Всеволожа.

Мурза беспокойно повертел головой.

– Большой ветер пришёл на большую реку. А время осеннее. Спустимся в нижнее помещение.

В корабельной коморе он усадил Всеволожу на лавку, сам сел напротив на чурбаке.

– Бедная Разийя! – сокрушалась Евфимия.

– Бедная судьбой, богатая разумом, – возразил Кичибей. – Правила три с половиной года. Противники её одолели. А люди запомнили, как великую, благодетельную. Она творила суд справедливый, покровительствовала учёным, заботилась о неимущих, одерживала верх в битвах. А что дали ей эти замечательные достоинства?

Судно остановилось. Боярышне не пришлось завершить беседу о Разийе. Стали выгружаться на берег. Плещеев распорядительно торопил людей.

– Спешит с приятным сеунчем, – отметил мурза.

– Что значит «сеунч»? – спросила Евфимия.

– Весть! – объяснил Кичибей. – Счастлив раб, приносящий весть о свободе своего господина!

Боярышне не понравилось сравнение Плещеева с рабом, да и усомнилась она в правоте Кичибея: всегда ли раб счастлив счастьем рабовладетеля? А кони уже осёдланы. Не время пускаться в сложные споры. Скачка началась…

Минуя Нижний, достигли повечер села Киселёва на полпути к Мурому. У околицы задержались. Встретились вершники с запасными конями. Плещеев долго с ними переговаривался у края дороги.

Для Евфимии и Раины определили избу. Наскоро повечеряв, обе улеглись рядышком на голбце. Лесная дева вмиг провалилась в сон, боярышня же заснула не сразу. Волновало воспоминание о недавнем прощании с плачущей Асфаной. Ей вторили Айбикен и другие неутешные жены. Слёзы лились не столько об отъезде Евфимии, как об их господине Ханифе, отбывшем незадолго до того с Мамутеком в Казань. Поступило известие, что один из князей булгарских Либей завладел столицей Улу-Махмета в отсутствие царя. Царевичу и тысячнику его предстояла битва с мятежником. Нечаянная беда пришлась кстати при решении участи великого князя Московского. Боярышня дважды виделась с государем. Первый раз он, сияя радостью, обнял бывшую невесту и прослезился: «Евушка! Рад, что ты жива, здорова!» – «И я рада видеть тебя в полном здравии», – ответила сестринским лобзанием Всеволожа. Она рассказала всё, исключая царский вызов в диван. «Страшные беды ниспосылает Господь за наши грехи! – скорбел венценосный пленник. – Вот, трёх перстов лишён, – смущённо показал он десницу. – Слава Создателю, наш подвижник, заступник мой, священноинок Макарий, незадолго полонённый погаными, сумел сокрушить злобу Улу-Махмета, удостоился приёма, пленил царя собственным величием. Сам был тут же отпущен, и меня грешного с моими людьми казанцы выпустить соблазнились за окуп. Требуют несусветных денег: двести тысяч рублёв!» Из слов Василиуса боярышня поняла, что татары помалкивали о пребывании женщины в их Совете. Объёмом же окупа Евфимия возмутилась: «Алчебники! Великое княжество обнищает от их алчбы! Надобно, не спеша, рядиться». Василиус терпеливо поддакнул: «Братец Михаил князь Верейский и другие знатные пленники прилагают старания. Сам дважды говорил с царём. Глядит букой, стоит на своём»… При последнем свидании Всеволожа нашла в государе больше душевной крепости. Узнала, что казанский мятеж положил конец долгой ряде. Татары согласились на окуп «от злата и сребра, и от портища всякого, и от коней, и от доспехов двадцать девять тысяч пятьсот рублёв». На том царь и сын его утвердились с пленником целованием креста и Корана. «Едем, Евушка, со мной на Москву!» – тёр ладони Василиус. «Я поеду вперёд с Плещеевым, – предусмотрительно решила Евфимия. – Иначе сызнова начнут сучить сплетни про нас с тобой». Вспомнив её недавние злоключения, он согласился: «Хотя у суки и не без крюка, однако езжай вперёд. Не вздумай лишь удаляться в Нивны. Всенепременно дождись меня в дому Юрия Патрикеича. По моём приезде немедля встретимся. Обсудим, как дальше быть. Я в должниках твоих оставаться не вправе»… Боярышня обещала дождаться государева возвращения. Теперь, лёжа в постоялой избе, думала-передумывала: какие милости от Василиуса получит судьба её сиротинская? Так и заснула, ни во что не поверив…

Едва солнце заглянуло в окно, Раина затормошила боярышню:

– Просыпайся! Между мурзой и Андреем Фёдорычем большая пря!

Дева, видать, только что с улицы. Наблюдала прю собственными глазами.

– Что?.. Что могло их рассорить? – стряхивала сон Всеволожа.

– С рассветом привезли вязня, – сообщила Раина. – Повязан Фёдор Дубенской, что ехал в Курмыш с татарином Бегичем. Парень из обережи мне обо всём поведал доподлинно. Дьяк с послом из Мурома судном шли. Коней отпустили берегом. Вчера у околицы наши захватили их человека, Плишку Образцова, с конями. Объявили, что государь отпущен. Плещеев отправил с Плишкой нескольких воев. Пояли Шемякина дьяка под Дудиным монастырём. Бегича кто-то предупредил. Он заполночь бежал в Муром. Тамошний воевода при встрече опоил его мёдом и к утру выдал нашим. Вот-вот привезут татарина. А из их обережи кое-кто убежал к Шемяке.

– Сообразительная ты дева, – похвалила Раину боярышня. – Всё до меня довела потонку.

– Так ведь поведыватель мой сам ездил имать шемякинцев, – делала большие глаза Раина.

Вборзе собравшись, обе покинули избу. Евфимия сразу увидала толпу у Оки. Подошла. Дьяка Дувенского, дородного, благообразного, ей доводилось встречать и в Костроме, и в Галиче. Теперь он выглядел непотребно: кафтан разодран, борода клочьями, под левым оком большой синяк. Повязанный вервием по рукам и ногам, дьяк сидел в телеге. Воины насмехались над ним. Чуть в стороне которовались мурза с Плещеевым.

А по муромской дороге пылевое облако катилось к деревне. Вот в нём обозначилась и приблизилась тройка, впряжённая в кареть, когда-то обитую чёрной кожей, ныне облезлую.

Замерли кони. Два воина вывели из карети хмельного татарина, окованного по рукам. Он поматывал башкой и мычал. Тут Кичибей усилил словесный натиск на молчуна Плещеева, Андрей Фёдорыч отмахнулся.

Мурза, проходя мимо Всеволожи, глянул исподлобья, будто она виновна, и пробурчал:

– Зачем мирились? Чтобы наших послов ковать? Плещеев тем временем удалился в свою избу. Евфимия последовала за ним.

– Не гораздо ты делаешь, Андрей Фёдорыч, – сказала она, войдя. – Кичибей вне себя!

– Что Кичибей! – огрызнулся Плещеев. – Великий князь покинул Курмыш. Улу-Махмет уехал в Казань. Там сын его Мамутек бьётся с мятежным Либеем. Им не до нас. Дьяк же с Бегичем на московском доиске выложат всю подноготную о чёрных Шемякиных замыслах против государя. Сие весьма кстати!

Евфимия возразила как можно спокойнее:

– Кое в чём ты прав. Не прав в главном. Люди из обережи посла и дьяка доведут до Дмитрия Юрьича о случившемся. Узнав, что Дубенской с Бегичем в застенке, князь примет крутые меры. В них – дело жизни и смерти для него самого и его споспешников.

– Пугаешь Шемякой? – прищурился Андрей Фёдорыч.

– Пугаю дальнейшей смутою на Руси, – ответила Всеволожа.

– Женские страхи! – усмехнулся Плещеев. – Ступай-ка, Евфимия Ивановна, изготовься. Спустя малое время – в путь!

Из Киселёва выехал не только конный отряд. Чёрная кареть двигалась позади под крепкой охраной. Кичибей же с Плещеевым ни словом не перемолвились до самой Москвы. Мурза молчал разобиженный, а молодой дворянин – как каменный.

Москва встретила пустырями, погарью. Чёрные остовы печей с трубами напоминали кладбищенские надгробия.

Кремник под стать застенью представлял пепельную пустыню.

– Гляди, боярышня, хоромы Юрия Патрикеича в целости! – обрадовался Плещеев. – Туда нам и надобно.

Кичибей, не простившись, отъехал на пепелище Ордынского двора со своими людьми. Андрей же Фёдорович с Евфимией остановили коней у ворот Наримантова. Челядь выскочила встречать. Воевода, седоусый и седовласый, вырос на гульбище, аки волхв с воздетыми к небу руками:

– Слава Создателю! Вернулись, с кем не чаял и свидеться!

11

По прибытии в дом Наримантовых Всеволожа отдалась в полную собственность княгини Марьи Васильевны. Старшая сестра Василиуса проследила со всей заботой, как гостью отпарили в бане, как обрядили, как потчевали. Повечер в ложню боярышни явилась лесная дева, посвежевшая, отдохнувшая, спросила застенчиво:

– Не отпустишь ли в Нивны?

Евфимия, не ожидавшая столь внезапной разлуки, удивилась:

– Сей час?

– Завтра поутру, – потупилась дева и тихо примолвила: – Ты ведь отныне благополучна?

В дверь заглянула бойкая челядинка:

– Евфимия свет Ивановна! Князь просит пожаловать в свой покой.

Окаменевшая Всеволожа с места не тронулась. Раина ответила позовнице:

– Тотчас придёт. – Закрывши за челядинкой, она обернулась к давней спутнице по несчастьям, всхлипнула, тут же бросилась ей на шею: – Голубонька! Думала, надоела тебе, стала не нужна. Лишний груз – с воза прочь! А ты… Отстегай меня, избей дуру! Дай душистым платчиком тебе очи вытру…

Боярышня высвободилась из объятий девы и глухо произнесла:

– Твоя правда. Надобно попрощаться. Амма Гнева сойдёт с ума. – И тут же засобиралась пред очи князя: – Где губная масть, сурмила с румянами?

– Вот он, твой ларчик, – подала Раина понуро и ушла.

Евфимия посовещалась с зерцалом и отправилась к воеводе.

В покое княжеском было так покойно, будто не выгорела Москва. Юрий Патрикеич сидел на лавке. Сорочка белела из-под расстёгнутого охабня. Усы – чуть ли не до пупа.

– Ох, приукрасилась! – восхитился он Всеволожей. – Не смущай старика. Присядь-ка насупротив, на стольце. Полюбуюсь да потолкуем.

Прежде всего он пожелал слышать всё, что произошло в Курмыше. Боярышня пересказала случившееся, опустив свою прю с Улу-Махметом в диване. Воевода кивал согласно, пока речь не дошла до её спора с Плещеевым из-за пойманных и повязанных татарском посольнике и Шемякином дьяке.

– Тут ты, Евфимия, была не права, – возразил старик. – Нынче на виске Дубенской открыл, что князь Дмитрий Юрьич требовал государю смерти, себе же великого княжения под рукой казанского царя. Бегич подтвердил сии происки. Его выпустят без урону. Улу-Махмет, занятый казанскою смутой, не возведёт на нас зла. Что до Шемяки, то он бежал к себе в Углич, узнав о поимке посла и дьяка. Да ведь Углич не Литва, при нужде достанем.

– Завтра великий князь будет на Москве, – молвила Всеволожа.

– Завтра, коли успеет, – тяжело вздохнул Наримантов. – Без него Москва– сирота. А ещё надобно ему в Переяславль завернуть, взять великих княгинь с детьми. С пожару-то Софья Витовтовна настропалилась в Тверь, да Шемяка у Дубны перехватил её поезд, поворотил в Ростов. Ныне в Переяславле государыня-мать ждёт сына, а государыня Марья – мужа.

– Как детки Марьины? – спросила Евфимия. – Как старшенький Иоанн?

– В полном здравии и Иван, и Юрий, – отвечал воевода.

– Мыслю многое об Иване, – пооткровенничала Евфимия. – Зрю его в славе. Будучи на берегах Волхова, собственноушно слыхала, как чудотворец Михаил Клопский предрёк ему полное одоление над Великим Новгородом.

– Не вместе ль мы любовались Волховом? – напомнил воевода. – Не слыхал такого пророчества.

– Я вдругожды была, – сообщила боярышня. – Бежала от Шемякиной казни.

– Поведывали о твоих мытарствах, – поник Юрий Патрикеич. – Только ведь этот юродивый, сказывают, родня князю Константину Дмитричу, нашему супротивнику, Царство ему Небесное!

– Запомнился мне тот день! – не отозвалась Всеволожа на замечание Наримантова. – Как после стало известно, он вточию совпал с днём рождения Иоанна. Юродивый объявил, что крестил новорождённого Троицкий игумен Зиновий. Как мог узнать?

– Чудны дела твои, Господи! – Воевода возвёл очи горе. – Кому даёшь, у кого отымаешь – Твоё Господне соизволение… Однако же истомилась ты, неусыпная путница, пора и на опочив, – поднял он Всеволожу, запечатлев отцов поцелуй на её челе.

Расстались до завтра, не ведая, что сулит день грядущий.

Поутру – ни свет ни заря – ворвалась в опочивальню Раина:

– Беда, голубонька!

– Какая ещё беда? – вскочила уставшая от бед Всеволожа.

– Прошла беда! – обрадовала лесная дева. – А страху-то было! В шестом часу ночи поколебался весь город, Кремль и посад, домы и церкви. С меня неведомая сила стряхнула сон. И сила-то недолгая, а незримая – вот в чём страсть! Вся челядь обеспамятела: бегают, кричат… Княгиня Марья Васильевна объявила, якобы внутриземье разверзло недра, дабы поглотить Москву. Князь вышел в одной сорочке, усовещивал подружию. Наименовал происшествие явлением естества, весьма необычного для земель северных. Евфимия тем временем умывалась и одевалась.

– Землетрясение! – вымолвила она. – О разрушениях не говаривают?

– Нет, – качнула головой Раина. – Лишь со слезьми не спавшие исповедуют спавшим всё виденное и слышанное. Гром изошёл из земных глубин. Ночь осветилась нечувствительным заревом. Дворский Кузьма счёл нечаянный ужас предтечею новых бед…

Суматошно начавшийся день суматошно продолжился. Челядинцы передавали друг другу слухи и пересуды, сообщали, что ни на Торгу, ни в домах ни о чём ином речи нет, кроме как об ужасном явлении. Юрия Патрикеича не было весь день. Всем распоряжалась Марья Васильевна. Унять общую дрожь было не в её силах… Вдруг зазвонили колокола. Радостно, как на светлый праздник. Все колокола уцелевших от пожара церквей московских возвещали окрест некое благое известие. Дворский Кузьма первый принёс его в дом:

– Государь воротился из плена!

Ввечеру на двор Наримантова прибыл конный поезд. Евфимия углядела из слюдяного оконца, как в нестойком кружевном мареве первого раннего снега всадники спешивались, выгружали из возков скарб. Весь дом наполнился мужским говором.

– Бра-тинь-ка-а-а! – раздался истошный голос Марьи Васильевны, вероятно обнимавшей как бы выходца с того света.

Евфимию никто не позвал. Десятое чувство подсказывало не покидать свою ложню.

Раина, вбежав, перечислила всех прибывших:

– Хозяин с Плещеевым и другими боярами привезли великого князя! Готовят пир!..

– Ты собиралась сегодня в Нивны, – напомнила Всеволожа.

– Собиралась, не собралась, – тряхнула дева кудряшками. – До того как земля разбудила, увидела «привидение». Забыла рассказать в суете. А ехать не еду.

– Про кого «привидение»? – полюбопытничала боярышня.

– Про тебя…

В дверь очесливо постучали.

– Взойди, Василиус.

– По стуку узнаёшь меня, Евушка? – широко улыбаясь, вошёл государь к своей недавней сподвижнице. Раина исчезла. Он уселся на сундуке, упёр руки в колени. – Вот мы и на Москве!

– Слава тебе, Господи! – перекрестилась боярышня на икону Спасителя.

– Не токмо в столице, во всех городах, в самих хижинах сельских добрые подданные веселились моему возвращению, спешили воочию лицезреть, – начал он рассказ. – Забыв о горькой стихии, москвичи толпами шли навстречу. В Переславле нашёл многих князей, бояр и детей боярских. Ратных собралось столько, хоть иди на сильнейшего из врагов. Старикам сие напомнило деда моего, славимого после Куликова поля. Донской пленил славой, я тронул сердца несчастьем.

– Не обольщайся, – молвила Всеволожа. – Боюсь давать волю чувствам. Жизнь многожды повергала из радости в горе.

– Горестно видеть московский пепел, – охладился великий князь. – Пустыри вместо улиц. Не имею дворца. Оставил матушку на Ваганкове, в её доме. С ней Марья и дети. Сам поживу пока в тереме Юрия Патрикеича, единственном уцелевшем в Кремле.

– Ещё Шемякин двор уцелел, – усмехнулась Евфимия.

– Ох, не напоминай о Шемяке! – отвернулся Василиус.

Боярышня встала.

– Пришло мне время прощаться с гостеприимным боярином и твоей сестрой.

Василиус взял её за руку и вновь усадил напротив.

– Выслушай до конца. Завтра возьму детей и поеду к Троице. По обычаю отцов и дедов вознесу благодарственные молитвы за спасение от поганых. Марьица остаётся, сызнова тяжела. Матушке не можется. Возьму кой-кого из ближних. Очень бы желательно, чтобы ты спустя день-другой оказалась там же, на богомолье. Нашли бы время и место для дружественной беседы. Есть о чём. Известно мне подлинно о твоём позове в царский диван. Ты ни о чём таком не обмолвилась со мною в Курмыше. Теперь поведаешь всё потонку. Да и помолиться следует самой. Чудом ведь спаслась!

– Отпусти в Нивны, – вновь поднялась Евфимия. – Не неволь. Отдохну, съезжу к Троице. По твоём оттуда отбытии.

Великий князь тоже встал.

– На колени ли государю пред тобой пасть? Не милости прошу, а покорности. Бог ведает, в святом месте не последней ли будет наша с тобою встреча. Слово даю: отпущу с богомолья хоть в Тверь, хоть в Нивны твои лихие. Детьми дружили. Ничем дружбу нашу не посквернил. Была б ты мужеска пола, осталась бы с детства в моих друзьях. Советовались бы и сражались бок о бок. Мать была мне советчицей, десятилетнему сироте. Привык! Ныне отвыкаю. А что иные? В друзьях обнаруживаю врагов. Не оставь хоть ты меня, Евушка, ни в радости, ни в злосчастии. Казни за все вины перед тобою и твоим батюшкой. Только не оставляй…

Всеволожа подошла к свету, ткнула лоб в оконницу.

– Еду вслед за тобой. Помолимся и расстанемся. Василиус поцеловал её в щёку.

– Прими братнее лобызанье от непутёвого своего государя…

По его уходе Раина не замедлила появлением.

– Я завтра – на богомолье. Ты – в Нивны, – встретила её Всеволожа твёрдым решением.

– Василиус сел на коня и отбыл с Плещеевым, говорят, на Ваганково, – сообщила Раина.

Евфимия не ответила.

– А я пока не возвращусь в Нивны, – объявила лесная дева. – Отправлюсь с тобой.

Всеволожа нахмурилась:

– Это почему?

– Сколько раз сказывать? «Привидение» было! – осердилась Раина. – Привиделось, будто выпрыгнул мечник из сенного воза и напал на нас внезапь.

– О, главоболие моё! – воздела руки Евфимия. – Доколь терпеть твои «привидения»?

Дева надулась и покинула ложню.

Боярышня прилегла на одр, пытаясь собраться с мыслями. Стало быть, пир, намеченный воеводой в честь государева возвращения, покуда не состоялся. Василиус приезжал с нею свидеться, уговорился о месте своего пребывания в доме Юрия Патрикеича и отъехал. Ей предстоит у Троицы быть на глазах бояр, осуждающих, злокозненных и завистливых. Венценосному себялюбцу не постичь её туги. Его прихотью вырвана она из домашнего тепла. Теперь сердцу хочется отогреться. Государыня-мать, несмотря на хворь, разыщет все тонкости её встреч с Василиусом, да ещё с добавкою вымыслов. Ох, долг исполнен, скорей бы отбыть повинность! А тут некстати Раина со вздорными «привидениями»… Какие мечники? От кого нападение? Разве что снова прегнуснодейность неугомонной Литовтовны? Добро, хоть Мастридия ушла в мир иной, вздохнулось свободнее. Евфимия решила схитрить, как сможет: сказаться болящей в Доме Преподобного Сергия. И отбыть, помолясь, по-тихому. Не поставит же государь в вину благоразумное непослушание. Пусть успокоится от татарского плена, от Шемякиных козней. Пусть правит умно, осмотрительно…

В дверь стукнули. Челядинка просунула нос:

– Боярышня, тебя неотступно спрашивает какой-то дворянин прозвищем Бунко.

– Бунко? – вскочила Евфимия. – Проводи, немедля.

Оправила волосы, платье, прибрала одр. Вошёл Карион. Поклонился поясно. Радость сверкала в очах Евфимии. Хоть на шею кинься старому другу! Тоже поясно поклонилась.

– Рад видеть тебя во здравии, Евфимия Ивановна!

– Поздорову ли прибыл? – спросила боярышня. – Где Бонедя?

– Благодарствую на добром слове, – сызнова поклонился Бунко. – Прибыл не издалека, сблизка. Мы с Бонедей живём у купца Тюгрюмова. Помнишь, провожал тебя, когда бежала от батюшки? Его дом пощадил пожар. А тебя приспел труд найти вот по какому делу: неладное затевается в нашем великом княжестве! Вызнал доподлинно: Дмитрий Юрьич отай ссылается с Иваном Андреичем.