Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

Наконец вырвались из леса. Езжалая дорога устремилась из просек широкой росчистью в голубую даль. А вдали замаячил шатровый верх, взгорбились хоромные крыши… Пафнутиева обитель! У Евфимии отлегло от сердца.

Мольбы Котова сопроводить в монастырь были поняты боярышней, как поиски несчастным подпоры в трудном пути. Крытая повозка, им нанятая, куда как скромна: никакой долготерп не снесёт её неудобств. Всеволожа слова не молвила: назвалась груздем, полезла в кузов. И вот на первом длительном постоянии, в селе Середокорытна, не доезжая Твери, где пришлось задержаться на целое нощеденство (перековка коренника, починка колесней), она случайно подслушала речи Котова на съезжем дворе. Говорил он с попавшимся встречь знакомцем, едущим в Новгород.

Оказывается, боярин Иван едет вовсе не в монастырь, а в свой, то есть бывший Евфимьин, кремлёвский дом. Не по скрытности это сказано, а взаправду, ибо взял поручение у приятеля к его московским родным. Боярышня пришла в замешательство, а после – в великий гнев. Тяжёлый был разговор, коего лучше не вспоминать. Условились, не заезжая в Москву, околёсно прибыть к Боровску. За Дмитровом же, ночуя в деревне Инобаш, Евфимия, дрогнув, проснулась от возни на дворе. В открытое оконце узрела: боярин Иван с возницей седлают Каурого из четверика. Опрянулась, выскочила, услышала: Котов решил от неё бежать! Новый встречный за вечерей поведал: подьячий Василий Беда, сын Фёдора Беды, изгоном привёз государю из Новгорода весть о смерти Шемякиной и пожалован за то в дьяки. «Боярин Иван за то же достоин наищедрейшего жалования!» – сообразила Евфимия. Он, оправдываясь, божился: не грешный соблазн подвиг на побег. Смалодушествовал, и только. Ведь от мира уйти, что руки на себя наложить. Желание благое, исполнение тяжкое… И вновь ехали к чудо-старцу Пафнутию. Далеко огибали притяженье Москвы. На всех постояниях, в деревнях Негуча, Черноголовль, Гордошевичи, Добратинская борть, Берендеева слобода, Евфимия, не смыкая очей, караулила подопечного. Сил не стало долее нести послугу. Наконец-то Пафнутиева обитель!

Перед ними высокий бревенчатый храм, воздымающий к Небу единственную главу над шатром. За ним – тесовые кровли служб из-за низкой дубовой стены и ворота с калиткой опять же под шатром, под увенчанной крестом главкой. Покоем и благостью веет от сих строений. Жить бы в такой тиши!.. А уединенье навек? Отреченность от мира? Оглянулась Всеволожа на Котова – грешный взор испуган!

У открытой калитки – четверо чернецов. Трое молодых, один старец. Белый, как лунь. Усы длинные, бородка короткая. Любовались, должно быть, речкой в травяных берегах, отражающей солнечное золото вечера, а за ней – хвойным лесом, тоже золотым, но таинственным, не откровенным, как речка. Узрели повозку, обратили внимание к покинувшим её путникам.

– Я… туда… не пойду! – Котов побелел, как саван.

– Я пойду! – заявила Евфимия. – Скажу, ищешь иночества.

– Пойди, – согласился он. – Мне ещё не в измогу. Сотрясаюсь борьбою внутренней. Ты пойди и скажи…

Боярышня направилась к старцам. Оглядывалась на Котова, дабы не отъехал внезапь. Он стоял, как каменный. Шаг за шагом внятнее становились голоса иноков. Расслышался ответ старца одному из учеников:

– Се человек, желающий стать монахом, дабы очиститься от пролитой крови.

– Чью пролил он кровь? – спросил инок. Старец сказал:

– Сей человек князя Дмитрия Шемяку отравою уби…

Евфимия решительно подступила и сложила ладони:

– Авва Пафнутий, благослови! – Получив благословенье, примолвила: – Воистину ты святой. Ничто перед тобой не сокрыто.

– О, дево, не вещай выспренне, – улыбнулся старец. – Юный Иоасаф Каменский из рода князей Заозёрских, зрящий свой скорый и ранний исход из жизни, – вот кто подлинно свят. Благодать, обитающая в нём, возносит юношу на крыльях молитв в селения райские. Однажды он созерцал Церковь первородных, о коей апостол Павел писал, как о торжествующем соборе во граде Бога живаго, о церкви первенцев, отмеченных небесами, средь сонма Ангелов и духов праведников, достигших блаженства. Видевший сие Иоасаф причастился там пищи Боговедения, стал чуждаться вещественной еды на земле, лишь по воскресеньям вкушает хлеб после приобщения Святых Тайн и сызнова постится седмицу.

Пока говорил Пафнутий, Котов сам подходил к нему.

– Отведи его, Косьма, – обратился старец к ученику. Евфимии же предложил: – Отстой вечерню в нашем храме Рождества Пресвятые Богородицы и ступай своим путём.

Когда Котова уводили, он бросил на Всеволожу прощальный жалобный взгляд.

Благовест к вечерне невесомой ангельской ступью пошёл окрест: воспарит и опустится, воспарит и опустится…

Евфимия вошла в храм. Богомольцев было немного. Предстоящие в основном – под куколями. Впереди, у правого клироса выделялись шёлковыми ферязями несколько удельных болярцев, да рядом с нею крестились и кланялись две странствующие монашки, сбирающие пожертвования.

Всеволожа под звуки службы отрешилась от преходящих дум, сосредоточилась, стала творить молитву:

«Рассуди меня, Господи, ибо хожу в непорочности и, уповая на Бога, не поколеблюсь. Искуси меня, Господи, испытай меня! Расплавь внутренности мои и сердце моё, ибо милость Твоя перед очами моими. Всегда в истине Твоей пребываю. Не сижу с людьми лживыми и с коварными не пойду. Возненавидела сборище злонамеренных, воспылала обличением к нечестивым. Омою руки в невинности, припаду к жертвеннику Твоему. Не погуби души моей с грешниками и жизни моей с кровожадными. Их руки в злодействе, десница в лихоимании. Избавь от них, Боже, и помилуй меня. Нога моя да стоит на правом пути! Господь – свет мой и спасение моё. Кого убоюся? Господь – крепость жизни моей. Кого устрашуся?..»

Служба подходила к концу. Вот старенький иеромонах прочитал Отпуст. Стали подходить ко кресту. Евфимия, как мирянка, постаралась примкнуть к болярцам. Один из них глянул на неё…

Сошла по шатким ступенькам паперти, блюдя осторожность. Увидела удельных – кучкою у калитки. По виду главный стоял наособь. Подняла взор, когда он преградил путь:

– Теперь-то не сомневаюсь, Евфимия Ивановна. Тебя вижу!

То был Василий Ярославич Боровский. Боярышня склонила голову и зарделась:

– Здрав буди, князь Василий!

– Не окажешь ли честь принять тебя? – несмело попросил Ярославич.

– Окажу, – улыбнулась Евфимия и последовала за ним.

Князь отдал людям коня. При нём не было кареты. Сам и окружение – вершники. Потому пришлось ему влезть в неказистую, пыльную с дороги котовскую повозку.

– Неслично тебе со мною, князь. Поезжай-ка в седле. А я в одиночку – следом, – протестовала боярышня.

Он молча отверг протесты и водворился рядом.

– Через три версты – мой Боровск. Покуда рассказывай. Расспросы о тебе на Москве – без пользы. Как будто никто ничего не ведает.

– Кому ж ведать? Была вдали, – начала исповедь Всеволожа.

Князь превратился в слух. Не перебивал вопросами. Она говорила, как на духу. Пусть злоязычат Василиус и Можайский в насмешках над давними воздыханиями по ней Ярославича. Сей князь не в пример другим. Он неизменно добр. В нём хочется видеть близкую душу. Так оно и есть. В лице Ярославича, как в зерцале, отражались все злоключения, о коих она поведывала.

Боярышнина повесть окончилась прощанием с Котовым. Князь не успел отозваться ни словом. Повозка остановилась. Их ждал перевоз через реку Протву. Сошли на паром. В небе обозначились звёзды. Река играла последними угольками зари. Райская явь, кабы не конский пот да запах назьма.

Вот и Боровск, затыненный, тесовый, бревенчатый. Кирпичный храм. Опустелый Торг. Княж терем под закоморами.

– Зело красен твой терем! – похвалила Евфимия.

– Велел палаты покрыть в два тёса, – по-хозяйски сообщил князь. – Промеж тёса – скалы с подзорами, закоморы над верхними окнами по угожеству.

У красного крыльца во дворе он представил боярышне своих ближних:

– Дружинники! Верные боярские дети. Были со мной и под Угличем, и под Галичем. Самый юный – Володя Давыдов. Лука Подеиваев, умудрённый годами. Урядливый на послуги Парфён Бренко…

– Лик твой, боярин, чем-то мне памятен, – обратилась Всеволожа к последнему.

– Муром. Столовая палата воеводского дома. Оболенский и Ряполовские, – чётко, исчерпывающе напомнил Парфён.

– А, ты был послан князем Василием сообщить угрозы Шемяки, – вспомнила боярышня. – Благодаря тебе великокняжичи спасены.

– Малые государи Иван и Юрий спасены благодаря тебе, Всеволожа, – скромно отвёл похвалы Бренко.

Пошли в терем. Боярышне определили одрину, поел ужницу и всё, надобное после длительного пути.

Когда послужница Дарья ввела в трапезный покой, князь там был один. Гостье предложил:

– Дозволь призадержать трапезу? Представил тебе споспешников. Дозволь, представлю детей?

– Рада лицезреть и большого, и малых, – откликнулась всей душой Евфимия. – И супругу твою, княгинюшку…

Ярославич резко пошёл вперёд, повёл по переходам и пряслам.

В дальней боковуше постучал в дверь. Вошли. Пред боярышней будто из её детства вышел отрок, сын Ярослава Владимировича, вжимавший голову в плечи под указкой её отца…

– Поздравствуйся, сыне: боярышня Всеволожа. Другиня детства. Вместе учились грамоте, – представил гостью Боровский.

Отрок отвесил поясной поклон:

– Будь здрава, боярышня! По добру ли доехала?

– По добру, – залюбовалась им Всеволожа. – Ишь, рослый, весь в батюшку! – Взяв с поставца книгу, приблизила к свече. – Умник! «Пролог» читаешь…

– Перейдём к младшим, – предложил князь. – Их Дарья готовит на опочив.

В верхнем прясле дворца вошли в ложню с изображением лисицы и зайца на двери, вырезанных по дереву и раскрашенных.

Первой входила гостья.

Погодки, мальчик и девочка, стояли в маленьких ложах, держась за деревянные спинки. Обое воззрились на вошедшую. Глазки расширились. Девочка приоткрыла рот. Мальчик опередил её:

– Мама?

Всеволожа попятилась, выскочила за дверь. Услышала два детских голоска вместе:

– Мама?.. Мама?..

– Не ставь во грех, Евфимия Ивановна! Ой, не поставь во грех! – умолял трясущийся Ярославич. – Матерь два года тому преставилась. От деток скрываем: мол, отъехала до поры. Вот-вот-вот-вот воротится… Лушечка лучше помнит. Кснятка был ещё мал. Он первый и… Не обессудь деток!

Всеволожа без слов устремилась в ложню, крепко обняла Кснятку, а потом Лушечку. Два тельца прильнули к ней. Князь заглянул и вышел. Когда объявилась Дарья, боярышня удалилась.

Трапезовали вдвоём. Гостья спросила:

– Где же твои друзья?

– Отпустил, – сказал князь. – У каждого – жена, дети.

Сызнова молчание.

– Что глядишь столь пристально? – удивилась Евфимия.

Ярославич поднялся из-за стола. Клюквенный взвар с заедками – последняя перемена, трапезе конец. Гостья тоже поднялась.

– Гляжу, всё такая, – тихо сказал Василий. – Как и тогда, на занятиях с твоим батюшкой.

– Лестливые слова, – вздохнула Евфимия.

– Мыслишь, завтра – на Москву? – спросил князь, как бы страшась ответа.

– Дала слово свойственнице: вернусь. Задержалась вот… Известные тебе события! – ответила Всеволожа.

– Говорил ли я? Нет, запамятовал, – тянул речь Ярославич. И по кратком молчании объявил: – Вдова Владимира Васильевича отошла в мир горний.

– Как? – воскликнула Всеволожа. – Ульяна? Её больше нет?

– Два месяца, – поник князь.

От такого удара боярышня замерла. Привыкла: войдёт в старый дом, объяснится с Ульяной Михайловной, тяжело объяснится, а всё же благополучно. Заранее отложила в памяти пригожие, убедительные слова. И вдруг – нет княгини! Всю землю обойди – её нет.

Вдругожды осиротевшая спохватилась: надобно говорить с хозяином терема, держаться перед ним по достою. Взглянула: смотрит на неё тот самый маленький княжич, трущий перстами лоб, что на строгий вопрос учителя Ивана Дмитрича о значении «счастного колеса» робко отвечал: «Счастное колесо»?.. Его же латины нарицают «фатун» и «фуртуною»…»

Внезапь подошед, ведатель «фуртуны» подал ей руку:

– Евфимия Ивановна, выдь за меня! Ко времени не сказал сих слов. Ныне произношу. Коль тебе не противен…

Она мгновенно вернулась из детства в зрелость и приняла его руку:

– Ты? Мне? Противен? Вернейший из детских друзей! Единственный – без толики зла? Мне ль за тебя не выйти? И Кснятке с Лушей не понадобится сызнова сочинять про отлучку матери.

– А я страдал об этом, когда ты давеча вернулась к ним в ложню и приласкала сирот.

Князь трепетно припал губами к руке Евфимии.

В огороде у колыхалок боярышня сидела с отроком Иваном Васильичем, будущим своим пасынком. Кснятка и Луша покачивались на висячей доске. Князь отлучился в Москву обустроить кремлёвский дом для свадебной каши. Иван расспрашивал Всеволожу о рати с татарскими царевичами под Суздалем:

– Ужель ты скакала на боевом коне и ратовалась мечом?

– Так распорядилась судьба, – неохотно вспоминала Евфимия. – Возложила на меня мужескую обязанность.

– Страх и девицу может превратить в мужа, – пробормотал Иван.

Она видела его ревность к памяти матери, чувствовала истоки тех тугих отношений, что сложатся у княжича с мачехой. И смолчала, ища пригожие подступы к насторожённому юноше. Знала: между отрочеством и юностью человек проходит тонкою коркой льда. Бережно надо его поддерживать, дабы лёд не сломался, идущий не рухнул в непоправимое.

– Мама, прими к себе, устал на доске сидеть, – попросился на колени Кснятка.

И Луша следом тянула руки. Иван хмуро встал со скамьи. Тут же лик его прояснился:

– Батюшка воротился! Вон, яблоко достал с верхней ветки. Жуёт, а хмурится.

– Должно, попался плод кислый, – предположила Евфимия.

Подошёл князь, коснулся невестина лба губами, приобнял сына.

– Отведи детей в терем, Иване, оставь нас на малое время.

Когда княжич с детьми ушёл, Василий, подсев к боярышне, понуро признался:

– Не так всё гладко, как мыслилось. Надобно переменить кое-что. – Всеволожа ожидала, не понимая. Он объяснил спокойнее: – Был у Василиуса. Государь подтвердил новой грамотой свои мне пожалования: Боровск, Серпухов, Лужу, Хотунь, Радонеж. Присовокупил Перемышль. Грамоту скрепил своей подписью митрополит Иона.

– Так слава Богу! – оживилась Евфимия. – Что мрачит твою радость?

– Государев отказ, – совсем понурился Ярославич.

– В чём отказ? – допытывалась боярышня.

– Эх, – сжал кулак Василий. – Не велит жениться на тебе. Кричит, умом тронутый. Слов, как в перине перьев, смысла, как в огне воды. Я сестру Марью позвал в споспешницы. Всуе! Обоих выставил. Властодержец!

Всеволожа задумалась.

– Его прихотью ты явилась под Суздаль, – неукротимо гневался князь. – Той же прихотью должна от меня отъехать.

– Отъеду, – согласилась боярышня. Князь глянул испытующе. Евфимия поспешила договорить:

– Волей твоего властелина.

– Пусть властвует в думе государевой да на поле брани, а не в чужих домах, – с сердцем молвил князь.

Всеволожа успокоительно провела перстами по его руке.

– Удалюсь в девичий Вознесенский монастырь, построенный Евдокией, государевой бабкой. Покойная Ульяна Михайловна говорила, как завещала: «Дщерь Христова, пострижися во святый ангельский иноческий образ, девою суща».

– Девою? – переспросил Ярославич. Она, острожив лицом, поднялась.

– Прости, мой друг. Благодарна за всё. Дозволь попрощаться с детками. Отпусти. Ко обоюдному благу нашему.

Князь встал, крепко обнял её.

– Не пущу! Согласилась стать мне подружней, значит, приняла крест моей воли над собой. А моя воля в том, чтобы нам обвенчаться. Немедля. Здесь. Без суетной каши. Явлюсь в дому кремлёвском с благозаконной женой! Кто посягнёт на освящённых венцом? Ни даже самовластец! Отринь помыслы о трудностях. Готовься к венчанию. А тягот мы отроду не пугались, верно?

Евфимия улыбнулась:

– Как скажешь, господине мой. Как велишь…

И оживился княж терем. Дохнули хладом погреба, из коих выносили снедь. Кухарный жар поднялся чуть не до сеней. Челядь суетилась по пряслам и переходам: мела, тёрла, мыла до лепоты…

В невестиной ложне камнеликая Дарья, что слова не вымолвит без нужды, обряжала деву к венцу и вдруг, будто на девичнике, запела высоко, тонко, с плакучей радостью:

 
Помогай тебе Господи
Нынче выйти да выступить
На мосток на калиновый,
На широку дороженьку!
Помогай тебе в лес войти,
Сгаркнуть заенька белого
Да отдать ему, заеньке,
Все девичьи белилышки.
Повстречаться с лисицею,
С вертихвосткой бурластою,
Подарить ей, прелестнице,
Все девичьи мазилышки.
Встретить нежить-кикимору,
Передать страховидине
В чистоте сбережённую
Красоту свою девичью…
 

– Приумолкни, Дарьица, – взмолилась невеста. От последних слов песни повеяло на неё дурными предчувствиями.

Повечер свадебный поезд выехал нечетом. К той самой кирпичной церкви, что видела боярышня на Торгу. Поезжжанами – дружинники княжьи, верные дети боярские: Лука Подеиваев, Парфён Бренко, Володя Давыдов и ещё дворский Астафий Коротонос. Двигались медленно, ибо пришлось останавливаться перед каждым встречным, будь то купец или нищеброд. Всем свадебщики отвешивали равный поклон, дабы ни от кого молодым порчи не было.

Начался чин венчания. Обмирая от неожиданной перемены жизни, Евфимия слушала, как во сне, молитву священника:

– …венчай я во плоть едину, даруй им плод чрева, благочадия восприятие…

Дружка, Володя Давыдов, держал венец над невестой, а над головой жениха – Лука Подеиваев.

Поочерёдно с Василием отпивала Евфимия вино из одной чаши, что служит знамением нераздельного их соединения в сожитии, общего владения и пользования стяжанием. Тихо и благоговейно пошли они образом круга. Хор пел «Исайе, ликуй». Священник, взяв за руки, подвёл молодых к алтарю и ещё сделал круг, творя с хором молитву о святых мучениках, что победили, ратуя за Христа, приняли неувядаемые венцы славы в Небесном Царствии. Церковь же, возлагая на брачущихся венцы тленные, уповает на то, что они, подражая святым, отразят все дьявольские искушения в своей жизни, победят их и удостоятся наконец венцов нетленных.

Когда покидали храм, Евфимия услыхала, как случайные свидетели их торжества приговаривали:

– Молодая княгинюшка, что взошедшее солнышко!

– А кафтан-то на князеньке! Пуговицы серебряны, золочёны, колесчаты…

Прибыв к венчанию порознь, новобрачные возвращались в одной карете. Осыпанная на паперти хмелем, как и её супруг, уже не боярышня Всеволожа, а княгиня Боровская и Серпуховская, смотрела на Ярославича смеющимися глазами.

– Открою тебе, мой друг: рада, что обвенчались здесь, не в Кремле.

– И я рад сверх меры, – взял её руки князь. – Лишний день ожидания показался бы годом.

– А я, – запнулась Евфимия и призналась: – Я боялась встретить Витовтовну!

– Поздние страхи! – молвил Василий. – Великая княгиня-мать в ином мире. Не ведаю, в лучшем ли. Как раз перед нашей встречей в обители вернулся я из Москвы. Был на погребении Софьи.

Евфимия помолчала и призналась в ином:

– Осудишь ли? Душа не скорбит по её кончине.

– Ох! – отозвался князь. – Я больше скорбел при прощании с простым воином, нежели со столь великой особой. Веришь ли, прощаясь с Василием Кожей, даже не сдержал слёз.

– С Василием Кожей? – высвободила Евфимия руки и прижала к груди. – Нет Василия Кожи?

– Тебе он ведом? – удивился Боровский.

– Он многажды выручал меня. Перед битвою под Скорятиным если бы не он…

Ярославич обнял жену:

– Мы совсем не ко времени отдались кручине. Свадьбы – предвестницы новых рождений, а не смертей.

– Твоя правда, друг, – прильнула Евфимия к мужу. – Скажи только: где Кожа кончил жизнь?

– Под Галичем, когда от подножья горы шли на приступ…

Ей представился ад, узренный в трубу Феогноста с крепостной стены. Вспомнилось, что предрёк отшельник Макарий: по смерти Кожи следом уйдут из жизни его жена с молодой снохой, сын же скроется в пустынь, там создаст монастырь в угодьях раскаявшегося грехотворца Каляги и город возникнет – Калязин. Муж тем временем поведывал свои планы, как повезёт её из Москвы в Серпухов, Радонеж, Перемышль и прочие их владения.

Сошли у ворот. Поднялись в княж терем, где встречала вся челядь. Прежде чем вступить в пиршественную палату, Евфимия поменяла головной убор. Отныне мужатица, она вместо девичьего повенца под тонким убрусом возложила на главу кику с зубчатой коруною и височными украшеньями: рясами с яхонтами – бахромой из нанизанных на нити жемчужин. К кике же прикрепила полые золотые колты. С помощью Дарьицы возложила на рамёна воротник-ожерелье.

– С передцы вязано жемчугом, – похвалила Дарья наряд, привезённый из Москвы князем. – С утра считала: три тысячи сто девяносто зёрен!

Выйдя из ложни, княгиня встретила пасынка, ждавшего в переходе.

– Дозволь поздравить, любезная Евфимия, с благо-законным браком, преподнесть мой поминок, – поклонился Иван и подал нагрудную золотую привеску в виде конька с вытянутыми ушками и загнутым в кольцо хвостом. – Прими сей символ добра и счастья!

На груди новобрачной висела подаренная женихом крестчатая золотая цепь. Сие дорогое украшение ценой в два рубля видела Всеволожа в красных рядах на Софийской стороне Новгорода Великого. Богатый гость выхвалялся, что приобрёл его за четыреста беличьих шкурок. В те дни боярышня и мечтать не смела о подобном богатстве. Теперь же обочь цепи привесила и пасынкова конька, хотя остудило сердце обращение «любезная Евфимия». Чутье подсказало: так будет её называть Иван ещё долго, а может быть, и всегда.

На брачном пиру молодые были во главе стола. За них воздымали кубки с выспренними, однако идущими от сердец, пожеланиями. Постепенно речи с нынешнего торжества низошли к взволновавшим умы вчерашним событиям. Во время странствия от Новгорода к Боровску Всеволожа отстала от новостей. С любопытством слушала мужнин рассказ о том, что Василиус назвал юного наследника своим соправителем. Теперь и Иоанн стал великим князем, дабы удельные князья и бояре, все россияне заблаговременно привыкали видеть в нём будущего своего государя. Сие новшество на Руси вызвало одобрение дочери Всеволожского, в нём надеялась она обрести ручательство от возможных будущих смут.

– Дорогая наша княгинюшка! – обратился Парфён Бренко. – От князей Ряполовских, потом от Андрея Фёдорыча Голтяева, да и от нашего господина довелось слышать о твоём мужестве и достойном Ивана Дмитрича разуме. Любопытно спросить: как мыслишь, коснётся ли нас и детей наших страшное для равнодушного мира событие – падение Царя Града?

– Что? – переспросила Евфимия, думая: не ослышалась ли? – Ты произнёс: Царьград пал?

– Взят османским завоевателем Магометом Вторым, – подтвердил Боровский.

– Мне это вневеды, – повела головой княгиня. – Преосвященный Евфимии в храме святой Софии новгородцам не объявил, – удивилась она.

– Объявил без тебя, должно быть, – вразумил муж. – Известие нас достигло буквально днями.

– Горько услышать, – затучился взор Евфимии. – Торки, наши старые киевские совсельники, превратились в грозных османов. И вот братственная держава обернулась враждебственной. Не один век пройдёт, пока эта брань иссякнет.

– К месту ли речь ведём? – Охмелевший Володя Давыдов поднял переполненный кубок. – Пьём здоровье молодых!..

Приближался конец застолью, и тягостней делалось новобрачной. Её пугала предстоящая ночь. При мысли разделить ложе с мужем Евфимия холодела, сердце сжималось, как перед неотвратимым событием, коего желательно избежать, но не должно. Корила, стыдила себя, а всуе. Не в ложню шла, на заклание. Вспомнила, как с Дмитрием Красным ещё до несбывшегося их брака едва не случилось на её ложе то, что нынче случится. И страх был не тот, и она не та.

Вошла Дарьица, освободила от верхней сряды. Сухое лицо чужой женщины на миг обернулось лицом подруги.

– Сладких радостей тебе, милая! Евфимия ещё пуще сжалась.

– Выдь, Дарьица, доразденусь сама…

Сняла панёву из шерстяной волны, расстегнула вязаный пояс, осталась в шёлковой красной сорочице.

Двенадцать свечей в подсвечнике освещало её. В зерцале узрела испуганный лик.

Вошёл Ярославич в белой до пят рубашке. Одну за другой загасил все свечи…

– Радость неизречённая! – припал он губами к её губам.

Прикосновенья князя живо напомнили злую ночь в Костроме, когда Василий Косой насилком одолевал её и свеча, павшая со стола, погасла… Этот тоже Василий… Но не насилком… Благозаконный муж!.. Отчего же всё естество повелевает противиться, биться за себя до конца? Беззастыдчивые руки… Тошнотная алкота… Колющие уста… Нет нужды поединствовать. Князь отпрянул от неё тут же.

– Что с тобою, душа моя? Как врагу противишься! Отчего трясовица бьёт?

– О, прости! – стонала, съёживаясь в комок, Евфимия. – Твои братние лобзания мне приятны. К мужним ласкам… никак… не могу… никак…

– Нужды нет убиваться, Офимушка! – гладил князь обнажённые плечи жены. – Моя к тебе любовь – жаркий костёр, жжёт меня всю жизнь. Твои же чувства ко мне – светец обнадёживающий. Ему время надобно разгореться. Успокойся, усни. Верь, не потревожу, пока, привыкнув, не пожалуешь большей близостью.

Князь поднялся с ложа, дабы уйти. Евфимия удержала мужнину руку:

– Не покинь дурную жену. Пусто мне теперь одной. Винюсь: всё не так. Брачную ночь испортила… А боюсь одна!

– Будь покойна, – прилёг рядом Ярославич. – Нет твоей вины. Ведь мы, почитай, с детства порознь. Ты дева, я зрелый муж. Буду осторожнее. Главное, ты – моя!

– Я всё равно твоя, – прильнула к мужу новобрачная. И, ощущая братнее тепло, предалась слабости, истоме, забытью…

Видела себя в скрипучем старом доме вместе с мужем. Всюду свечи. Принялась считать, не сочла. Вдруг некто незримый начал их валить: одну, другую… Как она гасила! Посрывала покрывала на огонь, попирала пламя буйными стопами… Тщетно! Дом горел. А кто-то всё внушал: побеги, побеги! Стояла перед пожаром в ночи, чуть живая. А дом догорел дотла… Муж не вышел! Она брела берегом реки в тяжком одиночестве. Увидела посеребрённые луной нагие спины женщин в воде по пояс. Спросила: «Кто вы?» Услыхала: «Русалки». Дюжина покрытых власяною бахромой спин. Вдруг обернулись разом. Узнала Гориславу, Богумилу, Агафоклию, Раину, амму Гневу… Не было среди них Фотиньи, тринадцатой. «Поди к нам!» – велела Гнева. Евфимия сказала твёрдое «нет». И громко закричала: «Нет, нет, нет!» Тут Агафоклия своим низким суровым голосом сказала, как говорят тем, у кого есть и дом, и семья, и всё, что имеют благополучные люди: «Ступай до дому, Евфимия. Тебе уж пора!» Сии слова она услыхала, пожалуй, позже, нежели проснулась от крика: «Нет, нет, нет!»…