Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

16

Евфимия сидела одна в боковуше, где ещё так недавно любезничали Карион и Бонедя. Когда, распрощавшись с Можайским, она сообщила, что поимщики рыщут в поисках Бунко, бывший кремлёвский страж призадумался: куда побежать? В Нивнах спасенья нет, там Можайский. В Новгород путь наверняка перекрыт, все туда бегут чуть что. «В дебрях скрыться?» – предложила Евфимия. Карион усмехнулся: «Волки съедят. В особенности пани Бонэдию. Она – лакомый кусочек!» Бонедя строго вмешалась: «Сидеть тут. И не выхыляць се». Бунко вздохнул: «Можно и не высовываться, да обыщики всунутся». Шляхтянка надоумила: «Замыкаць джви». Бунко отмахнулся: «Замкнёшь дверь, а ломы на что?» Тогда уроженка Кракова предложила: «Побежим до Литвы! – И весомо сказала: – Сквозь лес!» Тщетно боярышня возражала: в лесу ведь заблудишься, не успев моргнуть глазом. Бунко вспомнил, что ему доводилось продираться лесами с тайными поручениями к Витовту через Ржеву и Великие Луки. Отроком ещё был, а нитечку запомнил навечно. Оставалось поднабить калиту в дальний путь. Жизнь последнее время всех троих достатком не баловала. Воину приходилось разгружать паузки с товаром на Москве-реке, дабы снабдить Бонедю средствами пропитания. Набрался духу, пошёл к Тюгрюмову. Возвратился довольный, подкидывая на длани увесистую мошну. Купец, узнав об опасности, нависшей над его любимой жиличкой, не мешкая, раскошелился, сказал, мол, сочтутся после. «Большой души человек!» – восхитился Бунко. «Богачество не попортило его душу», – примолвила Всеволожа. «Сколь ни одаривает нечистый, а деньгами душу не выкупишь!» – рассудил Бунко, имея в виду не душонку, а великую душу. Простины были тяжёлые. Бонедя с Евфимией так долго не могли разомкнуть объятий, что Бунко обронил слезу. Боярышня обещала скоро уехать в Нивны, дабы самой не подвергаться опасности, сидючи в Москве. «Прошэ пшеказаць сэрдэчноэ поздровеня пани Акилине!» – наказывала шляхтянка. «Обязательно передам сердечный привет амме Гневе», – обещала Евфимия. «Кеды се знову забачымы?» – то и дело повторяла Бонедя. «Скоро, скоро увидимся», – успокаивала Всеволожа. Вдруг Бонедя всполошилась: «Чы ма пани якесь пенюндзе пши собе?» – и втиснула ей в руку горсть серебра. «Ещё чего! – возмутилась боярышня. – Не ради меня вас снабжал Тюгрюмов. Обойдусь как-нибудь». В препирательствах истекли последние дорогие мгновения. И вот супруги отъехали, а Всеволожа осталась с «пенёнзами» в рукаве.

Смерклось. В раскрытом оконце и так весь день ничего не видишь, кроме высоких сосновых палей, ограждающих дом Тюгрюмова от сторонних глаз. А тут резко упала занавесь августовской ночи. Евфимия за творила окно и зажгла светец. Масла осталось мало, тусклый огонёк коптил. Книги, писанной полууставом, не прочтёшь. Осталось разобрать одр и лечь. Тут в дверь стукнули. Ключница тюгрюмовская Асклипиада показала суровый лик:

– К тебе инока в княжеской карети.

Какая инока? Почто в княжеской?.. Месяц миновал, как осталась боярышня без друзей, одиночествует в сомнениях: в Нивны ли воротиться, уйти в сестричество, под Углич ли попутешествовать, принять постриг в монастыре то ли Рябовом, то ли Рябином, где живёт под куколем бывшая Неонила… Никто одиночку не навещал, даже амма Гнева не подавала знаков. И вдруг – инока! Не судьба ли?

Вошла женщина в чёрной понке, надвинутой на глаза. Облик так знаком!

– Кто ты?

Понка сброшена. Господи! Пред ней нынешняя великая княгиня Софья Шемякина.

– Тише! Я ненадолго. Предупредить…

– Сядь, подруга, – усадила гостью боярышня. – Боишься быть узнанной, а ездишь в царской карете! Велю твою государынину повозку вогнать во двор.

Евфимия вышла. Когда вернулась, княгиня с ужасом оглядывала неказистую боковушу.

– Как бедно у тебя, ясынька!

– Не замужем за великим князем, – усмехнулась боярышня. – Только что-то мы не о том… Зачем снизошла ко мне потемну и втайне?

– Убегай, Евфимьюшка! Митенька велел тебя поймать, привесть к розыску за большие вины, – одним духом выговорила Софья.

– Вот как? – заняла Всеволожа место напротив и взяла княгиню-подругу за руку. – Господь видит, Софьюшка, для тебя сей ночной приход – страшный подвиг! Попытаемся обмануть беду. Расскажи допрежь, ездила ли в Углич со двором? Что Василиус? Что Марья? В тесноте сидеть – не венок плести! А как детки?

– Всё поведаю, – успокоилась Софья. – Жаль, на речи времени отпущено вот столько, – показала выхоленными перстами мелкую щепоть. – Была в Угличе, видела слепого, брюхатую, маленьких. Хотела позвать тебя, воротившись, а где искать? У Можайского вызнала о доме Тюгрюмова. Иван жалостлив. «Пусть, – говорит, – обыщики с ног собьются. Знаю, не скажу. Найдут, не найдут – я тут ни при чём». Сам поостерёгся упредить. Я смелей Ивана!

– Ты смелее, – согласилась боярышня. – Не томи, поведай, как было в Угличе?

– Прибыл государь с двором;– торжественно доложила Софья, – с князьями, боярами, епископами, игумнами. Велел позвать Василия, дружески обнял. Винился, изъявлял раскаяние, потребовал прощения великодушного…

– И государь простил? – не утерпела перебить Всеволожа.

– Слепец, не государь! – поправила великая княгиня. – Он объявил с сердечным умилением: «Нет, я один во всём виновен. Страдаю за грехи мои и беззакония. Излишне любил славу, преступал клятвы, гнал братьев, христиан губил, мыслил изгубить ещё. Я заслужил казнь смертную. Ты ж, государь, явил мне милость, дал средство к покаянию».

– Воистину ли таковы слова изрёк? – не верила Всеволожа.

– Вот крест! – Великая княгиня осенилась и продолжила: – Всё так искренне! Слова – рекою вместе со слезьми. Бояре плакали. Митенька хвалил смирение Васильево. Потом – клятвы с крестоцелованием. Грянул пир в нашем углическом дворце. Василий сидел с Марьей и детьми, взял богатые дары, Вологду в удел.

– Вологду? – одобрила Евфимия.

– Пожелал Митеньке благополучно властвовать в Московском государстве, – закончила великая княгиня.

– В чём я виновата? – удивилась Всеволожа.

– Ты не виновата, – плачуще сказала Софья. – Ты много осведомлена. Знаешь козни Ряполовских, их затеи на грядущее. Под Дамским Волоком наш Вепрев был разбит, едва сам не погиб. Поездка государя в Углич, решение освободить слепого, расстроила весь заговор. Мятежники отправились в Литву, к Боровскому, к Басенку. Не для того же, чтоб там сиднями сидеть.

– Я их дальнейших замыслов не ведаю, – сказала Всеволожа.

Софья тяжело вздохнула:

– Могу ль не верить тебе, ясынька? Поверят ли обыщики? Застенок выдумает вины, навострит язык для несусветицы.

– Застенок? – вспомнила боярышня Дубенского и Бегича.

– Беги, родная! – торопила Софья. – Время ли нам наслаждаться дружеской беседой? Коня тебе я, едучи сюда, взяла. Ты, знаю, вершница изрядная. Вот серебро. Ах, вспомнила. Поимщики приставлены к дорогам на Можайск, на Тверь, на Дмитров, на Владимир…

– На Ярославль, – с усмешкой подсказала Всеволожа.

– Да, и на Ярославль, – кивнула Софья.

– Возьми-ка серебро своё, – вернула ей боярышня тугую калиту, – и забери коня, мне он не надобен. Сама же возвращайся вборзе во дворец. За упрежденье благодарствую, – и чмокнула великую княгиню в щёку.

– Куда ж ты денешься? – спросила Софья.

– К Богу в рай, – ответила Евфимия.

– Под куколь? – испугалась великая княгиня.

– Ах, милая, скорее, а то хватятся. Ты совершила, что могла. Век не забуду.

Боярышня сопроводила гостью до кареты.

Хозяина нашла в Крестовой. Помолилась вкупе с его семейством. При выходе предупредила, что, возможно, хожатые нагрянут этой ночью.

– Хожатые не позыватые? – пробормотал Тюгрюмов. – Взойди ко мне.

Спокойно выслушав Евфимию, купец задумался. Потом спросил:

– Куда тебя увезть, не мешкая? Где сможешь скрыться?

– В Угличе, – сказала Всеволожа, рассуждая про себя: уж там её искать не станут! И спохватилась: – Как увезть? На всех дорогах соглядатаи.

– За что тебя, невинную девицу, не пожаловал Шемяка? – покачал сединами купец.

Евфимия вздохнула.

– Моими происками он освободил Василиуса. Теперь срывает зло. Считает, выпустил из клетки ястреба, хотя и ослеплённого, а сам – ворона. Кто виновник? Я! У нас большие счёты, коль порассказать…

– Сейчас не время, – напрягал чело Тюгрюмов. – Вывезем! Укроем в возу сена.

Боярышня тотчас припомнила шемякинскую казнь.

– Не надо сена! Купец развёл руками.

– Что надо?

– Гроб! – сказала Всеволожа, памятуя о Василии Косом.

Тюгрюмов потёр лоб.

– Нет под рукой готовой домовины. К тому же опытные ищики и гроб досмотрят. О-хо-хо!.. Ах, вот оно! Нашёл!.. Ты помнишь, как Москву терзала язва-прыщ?

– Почти не помню. Лет тогда мне было…

– Всё просто, – перебил Тюгрюмов. – Есть большой ларь. Вожу баранки с кренделями в калашный ряд. Ларь смажем дёгтем, и – на телегу. Тишку – на козлы. Прошку – в саван. Пусть ляжет головою к дверце, обомрёт, коли начнут доискивать. А ты – в его ногах, под кучей скарба, якобы подлежащего сожжению. На месте фонаря повесим колокол. И – в путь! Все сыщики умчатся врассыпную. Мор – дело страшное!..

Не минуло и часу, как Всеволожа в моровой повозке покинула гостеприимный дом Тюгрюмова. Ни у одной заставы не произошло задержки. Снаружи слышались испуганные голоса:

– Быстрее проезжай! Быстрей! Остановились поутру в осиновом подлеске, в заячьих местах.

– Вот тебе конь, – смеялся Прошка, разлучив пару гнедых. – Мы на одном вернёмся.

Был ломовым Гнедко, стал верховым. Боярышня в лесу сменила сряду, приторочила к седлу свой немудрёный скарб.

– На Тверь дорога широка, – заметил Тишка. – Днём не обидят. У Волги заночуешь. Завтра от повёртки до Углича – эх, с ветерком! Всех благ тебе!

Отъехав, Всеволожа видела, как Тишка с Прошкой жгут вымазанный дёгтем ларь. Куда ж его ещё?

17

Охраныш больно завернул руку за спину, сдавив выше запястья. Нож, приставленный под лопатку, нудил повиноваться.

До того всё было, как нельзя лучше. Удача сопутствовала беглянке от Москвы до самого Углича. Почему именно этот город избрала она местом бегства? Вспомнила о здешней обители Рябовой, как о крайнем прибежище. На последнем постоянии расспросила дорогу к монастырю. Знала: в виду подградия будет повёртка влево. По ней просекой сквозь лес выедешь к дубовым стенам, кои навечно скроют тебя от мира. Знала и не свернула к просеке, устремилась к городу. Что ей эти соломенные кровли, затыненные узкие улочки, где и в вёдро грязь по конские бабки? На том же постоянии привелось случаем подслушать перемолвку двух угличан. Старик толковал юнцу о слепом государе земли Московской, что примирился со своим ослепителем и собирается теперь в Вологду стать удельным князем. Юнец вспомнил о некоем знатном лице, беззенотно сидевшем в узилище. Старец возразил: «Не сидит уже, а живёт в выморочном терему возле самой Волги, близ мельницы. Здесь поселил его до отъезда в пожалованный удел наш бывший князь Дмитрий Юрьич». – «Юрьич отмстил за брата!» – приговорил юнец, и на том расстались. А Всеволожа призналась себе: никак не сможет она уйти от мира, не повидав слепого Василиуса. И вот пересекла город, нашла водяную мельницу, выморочный терем узнала по внешней ветхости. Пришлось спешиться у запертых врат, да не привелось постучаться. Откуда ни возьмись, чудище-великанище внезапь сбил с ног и вот ведёт по двору.

– Куда тащишь паробка в войсковой сряде? – загляделся привратник во все глаза.

– Не паробка, лиходейку! К старшому государевой стражи.

А во дворе суета. Челядь носит кладь, грузит на телеги. В домовидный большой рыдван впрягают шестерню, умягчают сиденья полостями, подушками. Ношатай обронил тюк, развалил ткани парчовые по земле. Свора девок ну его облаивать!

Засадный сберегатель втолкнул пойманную в одну из бревенчатых служб.

– Подосланную схватил! Обрядилась воином, меч у бедра, камень за пазухой…

Старшой же государевой стражи и лиходейка глядят друг на друга и широко, радостно улыбаются.

– Фимванна!

– Василий Кожа!

Когда Всеволожа опомнилась, чудищи-великанищи след простыл.

Поздравствовались старые знакомцы.

– Нашего полку прибыло! – объявил княж воин. – Всё больше верных сюда стекается, что ни час. Я третьего дня из Мстиславля, где все вкупе: и Василий Ярославич Боровский, и Ряполовские, и Иван Стрига с Ощерой. Знаем: ты спасла княжичей. Хвала тебе! Мы намеревались общими силами сойтись в Пацыне. Вострепетал бы клятвопреступник! Из Брянска готовились нам в пособ Семён Оболенский, Фёдор Басенок. Вдруг вестоноша Данька Башмак пригнал с новостью: государь – на свободе! А в Брянск о том же весть сообщил Полтинка Киянин. Вот меня и прислали разузнать, как да что. Нынче государь просит сопроводить великую княгиню до Вологды. Сам едет в Кириллов-Белозерский монастырь вознести благодарственные молитвы за избавление. Тебе следует повидаться с ним. Только что вспоминал: «Не она бы, – говорит, – не осязать бы мне деток!»

– Не осязать? – дрогнул голос боярышни.

– Пойдём, в государев покой сведу.

– В такой моей непригожести? Дай время опрянуться…

– А, пустое! Что ему твой вид?

– Что ему мой вид? Кожа оторопело подскочил:

– Эк, ты как с лица спала! Успокойся. По достою хочешь перед слепым предстать, твоя воля. Мигом определю одрину, пришлю девок, опрянешься. Сряда у тебя есть? Вот и славно! Баньки не изготовлено, девки нагреют воды в корыто.

Он повёл её чёрным ходом в терем, по пути отдавая распоряжения. Боковушу отпер в подклете, велел наскоро прибрать. Челядинки явились румяные, востроглазые. Только что в переходах заливался их щебет, а узрев деву-витязя, прикусили языки, услуживали, вопросов не задавая.

Кожа, воротясь, обомлел:

– В нижегородском кремнике была как весна-красна, под Суздалем – ещё краше, а в Угличе – не найду и слов!

– Ты без слов проводи к Марье Ярославне, – попросила боярышня. – Прежде – к Марье. А после уж…

Кожа повёл без противоречий и всё-таки не без слов. Идучи, завёл повесть про Полтинку Киянина. Оказывается, сестра Василиуса Настасья, будучи замужем за Олелькой Владимировичем, князем Киевским, внуком Ольгерда Литовского, имела на Москве пролагатая, что носил ей молвки о брате, матери и делах московских. Вот этот-то Полтинка Киянин…

Кожа не досказал, ибо вступили в опочивальню Марьи. Уведомленная о Всеволоже, она сидела на одре в подушках, ждала. Княж воин тут же исчез.

– Ох, Евфимия! Стыд оказываться пред тобой в такой тягости. Теснота заточения из лица соки выпила.

Боярышня подошла, не чинясь, обняла Марью по-дружески.

– За детей Бог тебе воздаст, за наше избавление тож. Иона, молитвенник наш, поведывал, – отирала Ярославна потускневшие очи. – Сядь поближе, дай руку. Мы ныне, почитай, ровня. Обе – изгнанницы, страстотерпицы.

– У тебя – удел. У меня нет отчины, – напомнила Всеволожа.

– Ах, чужой удел, чужой город, всё чужое, – поморщилась Ярославна. – Брось скитанья, останься с нами, будь хоть ты – своя, – неожиданно предложила бывшая соперница.

– А Витовтовна вернётся? Мне несдобровать! – опять-таки напомнила Всеволожа.

– Ой, про государыню-мать Вася не столковался с Шемякой, – вздохнула Марья. – Боится злодей отпустить дочь Витовта!

– Тебе бы воспрянуть, Марьюшка! – приободрила толстуху боярышня. – Помнишь, как у Чертольи плела венки? Прыткой была молодкой!

– Девка кудахчет, а баба квохчет, – вздохнула Марья. И призналась: – Наговаривала мне воду Мастридия, упокойница, и смачиваться велела, чтоб князь великий взабыль любил. Ныне хоть и слепец, а затронет брюхо, какие уж тут привады?

– О детях думай, не о любовях, – отозвалась Евфимия. – Моя любовь умерла. Детей же иметь не сподобил Бог.

– Вася на богомолье едет, на Белоозеро, – сменила речь Ярославна. – Мне же в тягости и с детьми – бережная дорога в Вологду. Прошу, сопроводи беззенотного. Хотя люди с ним будут, да обережь не нянька. А в Вологде воссоединимся, обсудим твою судьбу.

– Моя судьба, – начала Евфимия, намереваясь назвать уделом своим обитель женскую, да умолкла на полуслове…

Кожа ввёл Василиуса.

Всё знакомо: высокий рост, разворот плеч, некоторая согбенность, длинные, жёсткие волоса с залысинами, узкая борода, а лицо… лица-то и не видать. Чёрная повязка над крупным носом. Впалость щёк под ней. Знаемых, врезанных в память черт не различишь…

– Евушка! – сказал бывший великий князь. Евфимия увидела перемену на лице Василия Кожи.

Только что княж воин ввёл государя, хитровато сверкая заговорщичьими глазами. Видать, предварительно не оповестил, захотел внезапности. И вдруг слепой сам называет гостью.

– Как узнал её? – без обиняков спросила удивлённая Ярославна.

– Я… – напрягся вытянувшийся струной Василиус, – я… почуял.

Внучка Голтяихи вздохнула и произнесла устало:

– Вот тебе и поводырка в монастырь.

– Ты-то, Марья, береги себя в пути, – приблизился Василиус к жене. – Я буду вскорости. Дождись с родинами, – неловко усмехнулся он. И, повернувшись к Всеволоже, будто зрячий, попросил:– Сопроводи в одрину, Евушка. Пусть Кожа принесёт дорожное. Я переоблачусь.

Евфимия с тяжёлым сердцем наблюдала прощание недавних заточенников…

В своей одрине князь присел на ложе, она на стольце.

– Кажется, вот только-только зрел тебя в дому у Юрья Патрикеича… – Слепец сделал движение дрожащими перстами снять повязку. Евфимия его остановила. – А представляешь, что увидел я впоследни? Что до сей поры стоит пред взором мысленным?

– Нож ослепительный, – сказала Всеволожа. Свергнутый великий князь приоткрыл рот и не издал ни звука.

– Тебя простёрли на ковре, – сурово продолжала Всеволожа. – Два ката!.. Навострили нож… Затем пояли и повергли… Достали доску, возложили на твои перси…

– О-о! – простонал князь. – Умолкни! Не душа ль твоя со мной терпела, стояла подле?

– Батюшка допрежь терпел. Его душа была подле тебя, – почти шепча, произнесла Евфимия.

Щёки слепого под повязкой забусели. Он спросил сдавленным голосом:

– Ужель и после наказанья нет прощенья?

Она взяла его десницу без трёх перстов. Ответила:

– Простить – не забыть! Разум прощает, сердце помнит. Сердце прощает, разум помнит…

18

Кириллов-Белозерский монастырь остался в памяти боярышни своей обширностью, как Кремль московский, но не теснотой внутри – простором. И главное – своею белизной. Стен белокаменных зубчатость, прямоугольных башен белокаменность. Белый собор среди зелёного пространства. Вдоль стен – строенья белые. Там – трапезная, кельи, покои настоятеля. Всё это солнцем залито, освещено небесной синевой.

Василиуса принимали два игумена. Евфимия, держа слепого под руку, вначале подвела его благословиться к здешнему – Трифону, затем к Мартиниану из Ферапонтовой обители, что недалече от Кириллова. Отстояв службу, потрапезовали. Затем гость удалился на краткий опочив. Игумны же велели позвать боярышню в обительскую вивлеофику. Любительница книг вступила не без трепета под своды каменной палаты, где в хранилищах дубовых содержались фолианты, кои поведают потомкам дальним о днях нынешних.

– Присядь, дочь Иоанна Дмитрича, – указал Трифон на стольце с бархатной подушкой. Сами же монахи сели супротив на лавку. Она их лица плохо различала. Клобуки надвинуты почти на самые глаза. Отличие лишь в бородах: у Трифона седая, у Мартиниана чёрная.

– Зачем мы здесь? – спросила Всеволожа робко.

– Макарий, богомолец наш, из плена вырвавшись, здесь побывал и кое-что поведал о тебе, – пытливо глядел Трифон на боярышню. – И до того от князя Юрия покойного мы слышали о дщери Иоанновой. Твой ум, как вивлеофика. Прочтённое в нём незабвенно. Многие в себе содержишь книги. Здесь говорить с тобой самое место.

Глаза старца улыбнулись. Мартиниан же сказал просто:

– Здесь двери толще, звук короче. Есть нужда порасспросить тебя таимно о сыне Юрия, правителе сегодняшнем. Ведь ты почти что прямо из Москвы.

Евфимия собралась с мыслями.

– Насколько я успела сведать, – раздумчиво повела речь боярышня, – новый властитель разрушает созданное прежними, плодит раздробленность земли Московской, с чем так боролся дед, а ещё пуще и отец Василиуса. Не стану утомлять, скажу лишь, что Суздальская область с Нижним Новгородом, Городцом и Вяткою вновь отдана в полную собственность бывшим владельцам, внукам Кирдяпиным. Стало быть, отпала от Москвы. Удельные державцы правят независимо, сами ведают Орду. Шемяке лишь осталась честь старейшинства.

– Зачем он раздирает собранное государство? – удивился Трифон.

– Из малодушия, – ответила Евфимия. – Боится сильных. Ищет тех, кто ради личной выгоды тотчас готов подняться на его защиту. А старший внук Кирдяпин храбр. Служа Новгороду, бивал немецких рыцарей.

– Что ещё скажешь о Шемяке? – спросил Мартиниан.

– Суды его неправедны, – поникла Всеволожа. – По государевой указке судьи защищают сильного и осуждают слабого. Опять же из-за малодушия властителя.

– Что мыслишь о грядущем? – спросил Трифон.

– Страшусь Казани, – отвечала Всеволожа. – Чуть тамошний мятеж иссякнет, Улу-Махмет и Мамутек на нас воззрятся сызнова. Шемяка – не заслон. Его воистость мне известна.

– Природный государь попал в беду, – опустил взор долу Трифон. – Он слеп!

– Его глазами станет сын Иоанн, – сказала Всеволожа.

Игумны молча встали, переглянулись. Встала и боярышня.

Мартиниан к ней обратился с отеческой внушительностью:

– Ты много пользы принесла, Евфимия Ивановна. Как попущенье Божье можно восприять, что не твоей судьбою было стать государыней московской. Теперь же вспомни, как в пустыни сказал Макарий изгнаннику Василию насчёт тебя. Мы ныне скажем то же.

Евфимия подумала о вызволенном пленнике и о спасённых детях, что случилось после слов Макария, однако возражать не стала, лишь тихо вымолвила:

– Нет во мне соблазна.

Игумен Трифон осенил крестом её чело, и перси, и рамена.

– Соблазн помимо твоей воли от тебя исходит, даже и к слепому… Исполнь, дево, что предписано устоями отеческими. Отыди от соблазнов. Прими постриг.

Евфимия, припав к руке игумена, пообещала:

– По готовности души уйду от мира…

Покинув вивлеофику, она нашла Василиуса восставшим ото сна. По просьбе Трифона с Мартинианом отвела его к игумнам. Ждала долго за дверьми.

Слепец, когда входил, склонился чуть не в пояс под низким сводом. Вид его был отрешённый, безразличный. Вышел же воспрянувший, как зрячий.

Боярышня услышала слова Мартиниана, произнесённые в напутствие Василиусу:

– Человече! Иди с миром путём царским. Как начал, так и кончи. Не уклоняйся ни вправо и ни влево. Господь с тобою!

Боярышня вела Василиуса по монастырскому двору к коням. Слепец, как будто прозревая цель, спешил и даже рвался из поводырских рук. Евфимия, смутясь внезапной переменой, терялась. А он рассказывал взахлёб:

– Ах, Евушка! Я так скорбел. Считал жизнь конченой. Связал душу с врагом заклятым. Ты, прежде всего ты спасла меня. Иона сообщил потиху и потонку…

– Я выдала и Ряполовских, и прочих заговорщиков. Проговорилась! – не могла простить себе Евфимия.

– Зато как напугала Юрьича! Подвигла выпустить меня из тесноты.

– А если б князь Иван и прочие не отразили Вепрева? Все были бы пойманы! – напомнила Евфимия возможность худшего исхода.

– Да отразили же! – отмёл Василиус её раскаяние. – А я свободен! Знаешь, что сейчас сказал мне Трифон Белозерский? Моя клятва не законна! Дана неволею, под страхом. «Родитель, – объявил игумен, – оставил тебе в наследие Москву. Да будет грех клятвопреступления на мне и моей братии. Иди с Богом и с правдою на свою отчину. А мы за тебя, государя, будем молить Господа». Вот как, Евушка! Возьму из Вологды детей, поеду в Тверь, к Борису. С ним Ряполовские ссылались. Великий князь Тверской меня поддержит. Обручу Ивана с дочкой его Марьей. Борис давно мечтал, да я был против. То-то обрадуется! Объединим силы и – к Москве!

Князь высвободил локоть из руки боярышни, велел конюшим кареть бросить, оседлать ему коня.

– Поедем, Евушка, верхами! – веселился он. – Помнишь, под Суздалем ты была – мой оружничий?..

Слепец по-зрячему решился править конём. Старшой охраны и Евфимия держались обочь. Удалый вершник скакал перед ним на игреней кобыле, дабы Василиусов жеребец бежал за нею след в след. Князь опустил поводья, а голову вскинул уверенно, будто он – только он! – повелевает движением…

После ночного постояния в деревне Толба к вечеру прибыли на Кубенское озеро. Вот она, Вологда! Ничем не памятная Всеволоже, кроме зла. Здесь сброшен был Косым с моста Григорий Пелшемский. Здесь, в кремнике, она делила с Неонилой тревогу за грядущее. И опасенья были не напрасны. Теперь княж терем вологодский – опять её пристанище. Перед какими бурями?

Запоздно, едва устроилась на ложе в той самой боковуше, где обитала при Василии Косом, едва смежила вежды, изнемогшая от долгой верховой езды, едва её коснулись призрачные виды, предваряющие сон, натужные страдальческие стоны разнеслись по терему, переходя в отчаянный животный крик… Евфимия вскочила, схватила паволочную накидку, зажгла свечу, вышла…

По переходу бежали мамки.

– Государыня рожает! – оповестила ближняя, промчавшись.

Всеволожа двигалась к опочивальне Марьи.

– Где государь? – оспешливо метались женщины. – Позвать?.. В своём покое?.. Будить?.. Сын! Третий сын! Сподобил Бог…

Из ложни Ярославны бабка повивальная вынесла младенца. Всеволожа подошла. Личика новорождённого не разглядишь при плохом свете. Сплошной орущий рот! Тельцем ядрён, весит, должно быть, фунтов десять.

– Васи ль Васильич не велел будить, – явился Кожа. – Утром поглядит дитя.

Евфимия ушла к себе. В ту ночь во сне её встревожила Раина очередным невероятным «привидением». «Голубонька! – ревела перед ней лесная дева. – Жаль рождённого на горе. Андреем назовут. Андрей Большой! Большой, да не старшой! Старшой – Иван. Он умертвит Горяя[14]14
  Сорока шести лет Андрей Большой, ссорившийся с Иваном Третьим из-за уделов, был коварно схвачен, заключён в темницу, где через два года умер, прозванный Горяем.


[Закрыть]!»

Утром, ещё к трапезе не звали, за Евфимией пришла сенная девушка от Марьи Ярославны.

– Княгиня хочет тебя видеть.

Боярышня, успевшая умыться и опрянуться, пошла к роженице.

Марья, вся в испарине, лежала на подушках. Дитя было при ней. Спало.

– Евфимья! – сделала кислое лицо внучка Голтяихи. – Прими признание: жалею, что вытащила тебя из геенны огненной в Кремле. Оставила себе кручину! Василий нынче заходил и даже не облобызал меня. К дитяти чуть притронулся. А вышел за порог, и, слышу, речи между ним и Кожей всё о тебе да о тебе…

– Дозволь поцеловать дитя? – спросила гостья. Марья не противилась.

Склонясь над будущим Горяем, Всеволожа распрямилась и сказала, отвешивая поясной поклон:

– Прощай, великая княгиня Марья!

– Стой. Что ты? – вяло удивилась Ярославна.

Евфимия ушла к себе, переоделась в сряду для верховой езды, накрылась понкой и покинула княж терем.

Идя по ранним улицам к Торговой площади, вкушая грудью дух берёзы после подцыменья в посадских избах, боярышня прикинула в уме: на донце калиты ещё остались тюгрюмовские деньги, чтоб купить коня и скромно пропитаться седмицы две, пока доедет до Москвы, там сделает клюку, минуя ищиков шемякинских, и в Нивны.