Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

8

Едва гость переступил порог, Всеволожа про себя ахнула, вслух же прошептала:

– Богатырь!

– Чета братцу Ивану, – истиха вымолвил Константин Дмитрич, поднимаясь встречь вошедшему.

– Лабас понас! – заорал большеглазый великан, блистая серебряными усами.

– Добрый вечер, – ответил князь.

Они трижды облобызались. Однако гость этим не удовольствовался, промурлыкал:

– Ера! Ера! – и облобызал хозяина ещё многожды. Константин Дмитрич едва вырвался.

– Будет тебе «ера», «ера», «ещё», «ещё»!

– Але не с пригоды? – хохотал Чарторыйский. – Не виделись сто лят! – Потребовал вина себе с хозяином против обычая, чокнулся кубками, провозгласил: – Сто лят, сто лят нех живе, живе нам!

– Ещё раз, ещё раз нех живе, живе нам! – пропел следом за ним князь.

Видно, во время оно оба употчивались по-братски.

– Ты мне ближе отца с маткой! – орал, хмелея, литвин. И тут из-за плеча князя, не уступавшего богатырю ростом, углядел присмиревшую за столом Евфимию. – О, прекраснейшая паняли!

– Эта паненка – моя названая дочь, Евфимия Всеволожа, – представил князь.

– Дочь пана Иоанна! – воздел руки Чарторыйский. – Да покоится его душа в райских кущах боженства христианского!

Евфимия, встав, поклонилась гостю. Не плечистость, не рост и не крупный лик его с тяжким голым подбородком оказали на неё сильное воздействие. Глянув раз, она продолжала видеть мускулистые руки Чарторыйского, умертвившие Жидимонта.

– Дозволь, князь, покинуть вас, – обратилась боярышня к Константину Дмитричу.

– Побудь ещё с нами, – попросил он.

– Ера, ера! – обрадовался Чарторыйский. – Ещё, ещё!

– Литовские жены менее приятны твоему взору, нежели наши? – спросил хозяин.

– О! – взмахнул рукой гость. – Татары держат жён в сокровенных местах, наши ходят по домам праздные, в обществе мужчин, в мужском почти платье. Отсюда страсти… У нас некоторые женщины владеют многими мужчинами, имея сёла, города, земли, одни временно, иные по наследству. Желая владычествовать, живут под видом девства или вдовства необузданно, в тягость подданным. Одних преследуют ненавистью, других губят слепой любовью…

– Платье-то на тебе наше, – перевёл в присутствии девы речь в иное русло хозяин.

– Платья, однорядки и кафтаны, – отвечал Чарторыйский, – радные паны причинают делать и многие любят носить ныне с московского обычая.

– Вы переимчивы, друже, – заметил князь.

– А вы? – вопросил Александр Васильич. – Жены русские, как и наши, носят на голове украшения, отделывают подол платья до колен полосами горностая и иных мехов, мужчины носят верхнюю одежду в виде немецкой.

Константин Дмитрич наполнил кубки.

– За дружество наше, Саня! Вместе пуд соли съели. Гость опорожнил кубок и очервленел ликом. Видно, напотчеваться успел не только в этой палате.

– Слышно, покинул ты псковитян? – спросил князь.

– Тьфу на них! – сплюнул в сторону Чарторыйский. – За моей спиной жили, как за каменной стеной. Вдруг сие не так и тоё не так! Ищут нового воеводу. Я ушёл к побратиму Шемяке. Привёл триста боевых людей кованой рати, не считая кошевых. Станут псковичи соколом ворон ловить и меня, Чарторыйского, вспомнят.

– В Литву тебе нет дороги, – вздохнул Константин Дмитрич.

– Се мне не трафит, – согласился литвин. – Под скипетром Казимира только шеей зад взвешивать! Зело зол! Дружница жидовка Эстерка ему прибавляет зла. То-то новгородцы не приемлют от него помощи!

– А предлагал? – обеспокоился князь.

– Предлагал, коли станут подданными…

– Буммм! – раздалось за окном. Константин Дмитрич прикрыл оконницу.

– Часомерье на Владычней башне извещает о полной ночи. Пора, друже. Благодарствую за приход. Утро вечера мудренее.

– За гостины – поклон! – обнял князя Чарторыйский.

– Обережь нужна?

– Моя ждёт внизу.

Друзья, пошатываясь, направились к противоположным дверям.

– Провожу тебя, князинька, – приняла руку старика Евфимия.

Пожелали друг другу покойной ночи. Прикрыв дверь хозяйской опочивальни, боярышня прошла через столовую палату в сени. Стол был пуст. Челядь разошлась. У ступеней, ведущих выше, в её одрину, Евфимия услышала шаги снизу. Тяжёлые, торопящиеся шаги. И вот густой шёпот позвал:

– Обожди, паняли Евфимия!

Всеволожа остановилась. Пред ней вырос Чарторыйский.

– Запону жемчужну на столе забыл…

– Пусто на столе, – сказала Всеволожа. – Пирник, стало быть, прибрал. Завтра у него спрошу…

Припозднившийся гость стоял, в упор глядя на неё. Видимо, не спешил откланяться. Жаждал продолжать беседу.

– В Вильне была, паняли?

Всеволожа покачала головой.

– Батюшка бывал, сказывал: столица Великого княжества Литовского состоит из дурных деревянных домов, деревянной крепости и нескольких церквей.

– То было давно, – пробасил Чарторыйский, не трогаясь с места.

– Пора на покой, гостюшка, – очесливо улыбаясь, стала боярышня на первую ступень своей лестницы. – Вельми поздно!

Он взял её руку для прощального лобызания, а после внезапь притянул к себе, охватил стан другой рукой.

– Брось старика… Едем ко мне… Княгиней будешь… Хозяйкой моего замку!

Объятия были не столь решительны. Всеволоже удалось выскользнуть, стебнуть оскорбителя по лицу и далеко отскочить.

– Пёсья мать, – тихо выругался литвин.

– Твой господин Свидригайло на предложения об измене отвечал оплеухами, – напомнила Всеволожа.

Александр усмехнулся, раскинул лапищи, пошёл на неё медведем.

– Подь до верху, не трону..

Он как бы освобождал путь к лестнице. Тут таился подвох: слишком близко предстояло пройти мимо жадных лап, готовых схватить. «Очами лжёт, а руками страшен!» – не двигалась Всеволожа.

Чарторыйский тем временем подступал… Вот приблизился… Вот занёс над ней великаньи длани… Ими он исторг жизнь из несчастного Жидимонта, отпершего на его подман. Евфимия увидела эти руки с вилами… Нет, над ней были руки Вепрева, занёсшего стальное трезубие… Страдный предсмертный крик потряс сени, весь терем княжеский. С переходов и лестниц понеслось топотание. В дверях зажелтели испуганные лица.

– Любодей в моём доме? – удивлённо прозвучал голос Константина Дмитрича.

– Я… не… не есть любодей, – обернулся гость к хозяину в ночной рубашке до пят.

– Любодеяние в сердце любосластивца первее всего возгорается! – вскинул князь указательный перст.

В сенях воцарилась напряжённая тишина. Её нарушил хозяин:

– Ты оскорбил мой дом!.. Дорож, Спитко, Анфал, Кюр! – позвал он.

– Будикид, Буйвид! – крикнул Чарторыйский.

С разных сторон вошли в сени литовцы при оружии и безоружные люди князя. Однако же вид последних был очень внушителен.

– Теперь нас с тобою рассудит поле и Божий суд! – возвысил голос Константин Дмитрич.

– Рыцарский поединок? Ха-ха! – разразился смехом гость-оскорбитель. – У вас нет рыцарства…

– Когда ты под стол пешком ходил, – сказал князь, – сын великокняжеского пестуна Осей на моих глазах был смертельно уязвлён на игрушке оружием. Так что рыцарские игры у нас в заводе. И рыцари есть не хуже франкских или немецких, лишь именуются по-иному. Твёрдые ратователи за правое дело, самоотверженные заступники всегда были. Так что готовься к завтрашнему суду!

Литвин круто повернулся и пошёл из сеней вместе с Буйвидом и Будикидом. Князь приказал:

– Раина, прими боярышню! Кюр, Спитко, идемте со мной!

9

–  Бежим! И не мешкая…

– Бегство равно предательству: князинька в беде!

Девы сидели на одре, тесно прижавшись друг к другу. В оконницу заглянул рассвет. Дождались его появления, не сомкнув очей.

Раина подошла к окну, впустила утреннюю свежесть.

– Было мне «привидение»: всем грозит беда! Надобно изменить судьбу.

– От судьбы не сбежишь, – откликнулась Всеволожа.

В дверь стукнули.

– Дозволь взойти, детушка?

Застав Евфимию бодрствующей, князь всплеснул руками:

– Разве ж так можно?

Всеволожа бросилась к старику с уговорами:

– Откажись от смертельной игрушки из-за меня. Помысли про свои лёта!

– Кюр Сазонов уже воротился, – объявил князь. – Ратоваться будем мечами на дальней поляне моего огорода.

– Безумство! – возмутилась Евфимия. – Вспомни, покойный митрополит Фотий за вызов на поле лишал причастия. Убийц отлучал от церкви на восемнадцать лет. Убитых запрещал отпевать. Язычники искушали спорящих огнём и водой. Искушать оружием – не худший ли грех?

– Защита чести – не грех, – молвил старый князь.

Евфимия увидела мысленно надпись на мече Дмитрия Красного: «Никому не отдам чести своей». И не нашла возражений.

С первыми солнечными лучами поединщики встретились на огороде, углубились в яблоневые дебри. Боярышне было запрещено созерцать «суд Божий». Однако урядливая Раина провела её стороной. Обе спрятались в смородиновых кустах.

Поляна была просторная, в окружении плодовых Деревьев. На княжеской стороне стояли Спитко и Кюр. На стороне Чарторыйского – Будикид с Буйвидом. Скинув верхнее платье, бойцы остались в сорочках. На князе – шёлковая, до колен, с пристёгнутым стоячим воротником из бархата. На литвине – полотняная, расшитая по воротнику и рукавам золотом.

– Одумайся, друже, – пробасил Чарторыйский. – Готов покутовать пред тобою.

– Покаяния твоего мне мало, – ответил князь. – Бесчестье смывается токмо кровью.

– Маешь быть караный за твою гордость, – пробурчал литвин.

– Кара ждёт тебя! – возразил Константин Дмитрич.

Буйвид и Кюр подали мечи поединщикам.

Евфимия не могла унять дрожь во всём теле, однако же ободряла тишайшим шёпотом пасмурную Лесную сестру:

– Поранят друг друга и разойдутся. Они ж друзья! Первым сделал выпад литвин. Князь отбил удар.

Чарторыйский вновь занёс меч… И не успел опустить. Константин Дмитрич поднял свой, но как-то медленно, словно сонный… И вдруг зашатался и упал навзничь.

Всеволожа, забыв о своей таимности, бросилась к неподвижному, без меча сражённому старику. Оскорбитель оттолкнул её, стал на колена, припал ухом к груди недавнего супротивника… Тяжело поднялся и объявил:

– Князь мёртв!

Буйвид с Будикидом напали на Спитка с Кюром. Те выхватили ножи…

– Стойте! – властно прозвучало со стороны. Всеволожа внутренне сжалась, узнав ненавистный голос.

– Внесите дядюшку в дом, – приказал Шемяка. – Боярышню заприте в её одрине. А мы с тобой, побратим, пойдём, пособоруем без свидетелей…

Крепкая мужская рука повлекла Евфимию к дому. Вскинув слёзно затуманенный взор, Всеволожа узнала трёххвостую бородку буквой «мыслете» ближнего болярца Шемякина, столь памятного ей родителя Фотиньи, Ивана Котова.

– Доверься, Евфимия Ивановна, ведь я тебя единожды спас!

Более он не произнёс ничего. Запер её в одрине. Не успокоить ли хотел тёплым словом, чтоб не противилась?

Раину к ней не впускали. Где же Раина? Боярышня смутно вспоминала: ещё до того, как услышала Шемяку, не чувствовала лесную деву рядом с собой. Была и исчезла!

Поесть принесла Агафья. Одежда на ней плачная.

– Пусти попрощаться с князинькой, – попросила боярышня.

– За дверью охраныш, – шепнула стряпуха. – Шемяка хапнул осиротевший терем под свою руку. – А вслух примолвила: – Ещё во Вседобричи слышала плач, стон, вздохи домового – к смерти хозяина!

Назавтра до Евфимии тоже донеслись и плач, и рыдания, и многий вопль. На сей раз не домового, а наёмных плачей.

Судя по времени, уже после похорон в соседней ложне за тесовой перегородкой от души плачевопльствовал кто-то из челяди:

– Али мы тебя не любили? Али чем прогневили?.. Повечер пришла прибрать за боярышней жалевая Агафья.

– Плачешь? – спросила Евфимия.

– Кажись, и не плачу, а слеза бежит…

– Погребли князиньку?

– Погребли под дубом. Прозвание древу дали: «дуб плачен».

– Много пришло наймиток?

– Была бы кутья, а плакуши будут.

– Погребением управлял Шемяка?

– Яко ночной вран на нырище… Ты-то как? – посочувствовала Агафья.

– Плакать не смею, тужить не велят, – понурилась Всеволожа.

– Райку-то твою ищут. Сгинула! – перешла на шёпот стряпуха.

День миновал, другой… Евфимия сумерничала у открытого окна, гадая, что с нею на сей раз сотворит Шемяка. С огорода тянуло свежестью от близкого Волхова. При резких порывах ветра снизу доносился дробный стук спелых яблок…

А вот и на подоконнике стукнуло. Затворница подняла отлетевший на половицу камешек. Как он мог в этакую высь залететь? Она высунулась из окна и узрела в яблоневой густоте белый лепест. Это подавала знаки Раина, сорвав с головы льняной плат, помнится, с синей каймой. Потом показала Евфимии тёмный шар и тут же сложила руки, как для ловли мяча. Боярышня шире растворила оконницу, ниже свесилась, выставила ладони. Тогда лесная сестра кинула вверх клубок… Он был пойман. «Фишка ловит любую свечу!» – крикивал на детском лугу Шемяка, заядлый игрок в лапту. Вот и теперь ловуша не подкачала. В её руках пеньковое вервие, крепкое, свитое из нескольких прядей нити.

Она поняла знак Раины, ждущей в яблоневом укрытии. Закрепила верёвку мёртвым узлом на выступе подоконника. Примерчиво посмотрела вниз: с третьего прясла деревья выглядели кустами! Из плетёного короба, где помещалось её имущество, извлекла перстянки. Спустила ноги из окна, перевернулась к подоконнику лицом. Удачно прошла телом в оконницу. И, всей силой сжимая вервие, стала осторожно спускаться…

Чем ниже, тем качность больше, будто висишь, как зыбка… Качунья для вящей смелости поглумливалась над собой: не заболеть бы качеей, когда и рвёт, и голова кружится! Спускалась всё ниже, ниже… Вервие и надёжно, да жжёт ладони. Уже и перстянки, порванные, не помогали. Однако ещё чуть-чуть, и она окажется в добрых руках Раины… «Слизко, неловко, в серёдке верёвка», – вспомнила Всеволожа детскую загадку про сальную свечу. Загадка сия весьма сейчас подходила к ней.

И вдруг… беглянка не спускается, а вздымается. Теремные брёвна перед глазами замелькали в обратном направлении. Глянула вверх… В окне высунулся по грудь Чарторыйский, простоволосый, в белой сорочке. Втаскивает верёвку страшными лапищами убийцы, втягивает в одрину. Евфимия, похолодев, пуще заперебирала руками. На какое-то время зависла. И всё же медленно стала приближаться к окну. Ещё сделала усилие, забыла об осторожности… Тщетно! То зависнет, то идёт вверх. Горькая мысль мелькнула: сколько ни виться вервию, конец будет всё равно… И вот он, конец!

– Быть тёлочке на верёвочке! – раздался над ней приговор Чарторыйского. – Не трафит меня любить, прыгай до земли… Але держись, верну тебя до себя…

До земли было не рукой подать. Она висела на уровне середины второго прясла. Стоило разжать кровоточащие пальцы и – смерть! Не лучшее ли избавление от житейских мук? Стыд: воли нет к смерти!..

Вот он подтягивает её к окну, подхватывает свободной рукой, как пудовичок, водворяет в одрину… Медвежья сила!

В дальнейшем коробушку-светёлку будто бы тряс нечистый. Два зерна бились в ней, малое и большое, то сталкиваясь, то отскакивая… В первый миг боярышня очервленила сорочку мучителя кровью своих рук. Он, смутясь, отпрянул. Однако тут же продолжил ловлю, началась игра в кошки-мышки… Чарторыйскому мешало большое тело, Евфимию выручала увёртливость. Ратная пляска паука с мухой всё же завершилась не в её пользу. Внезапный окрик спас притиснутую к стене:

– Не тронь Фишку, брат!

10

Чарторыйский ушёл, а Шемяка не уходил.

Евфимия убрала растрёпанные волосы под шёлковый лепест, оправила на себе платье, Агафья принесла кувшин воды с тазом, отмыла израненные руки боярышни, залечила кровоточащие места снадобьем, а Шемяка стоял у двери насупленный.

По уходе Агафьи Евфимия обратилась к нему:

– Сызнова умерщвлять станешь? Князь тяжело вздохнул:

– Отжени ушедшее, думай о грядущем. Я был в одержании злых чувств. Вепрев надоумил, я не поперечил. Мой Вепрев бывает вельми свиреп. И то сказать, брата Василия до безумия жаль. Хотя на здравую голову поступок твой не сочту переветом. Старший мой братец дурьей любовью принёс тебе много бед. Ты вправе ненавидеть его.

– Ненависть ни при чём, – молвила Всеволожа. – Не упреди я московский стан, тьма бы людей погибла. Резали бы их, аки сонных тварей. Это ли «Божий суд», как вы именуете битвы ратные?

– Внезапная смерть младшего брата Дмитрия отемнила меня, – продолжил Шемяка, не желая увязать в спорах. – Как бы ни свидетельствовал послух Дементей, что бы ни нашёптывал Вепрев, не верю, будто ты хоть на столько, – сложил он пальцы в щепоть, – повинна в его кончине.

– Претят мне сии глаголы, – отвернулась Евфимия.

– Стало быть, и покончим, – согласился Шемяка, – Я пришёл известить: Софья моя больна стала, узнав о случае в Галиче. Встрёпку от любавы получил жёсткую. Велела без околичностей доставить тебя в Углич под дружескую опеку. Доверься Софье. Меня не бойся. Я рядом с ней бессилен. Отдохни, оглядись, ибо жизнь поступает с тобой немилостиво.

Евфимия долго молчала, испытующе глядя на бывшего своего казнителя, потом попросила:

– Отпусти меня прочь.

– Куда? – прищурился князь.

– К добрым людям, что будут милостивее, чем Жизнь.

Шемяка покачал головой:

– Я дал слово Софье.

Евфимия усмехнулась:

– Софья твоя – благой повод. Не хитри. Открой душу. Что замыслил, касаемо моей дальнейшей судьбы? Ведь сызмальства знаем друг друга. В дипломатике тебе ли со мной соперничать?

– Истинно так, – понурился князь. – Выложу мысли, как на духу. Дозволь лишь обосновать. Честно вспомни: всем ты не в радость. Василиус так и остался от тебя сам не свой. Отец, Иван Дмитрич, восстав за честь дочери, угодил в беду. Васёныш, как ты именуешь его, голову по тебе потерял и Божьего света не взвидел. Младший брат Дмитрий возле тебя угас. И наконец, сердце дяди Константина, защитника твоего, перестало биться…

– Мастерский подбор! – перебила Евфимия. – О тебе можно подобрать памятку похлеще. Не в этом суть. Скажи, чего ждёшь, и окончим прю.

– Жду видеть тебя в ангельском облике старших твоих сестёр, – осторожно молвил Шемяка.

Боярышня села на одре.

– Всё так, всё так, – поглядела она на внесённую Агафьей свечу слабого воска, быстро сгорающую. – Нет мне места в этом миру со смертью Дмитрия Юрьича. Подумывала отъехать к сёстрам на постриг в Тверь.

– Под Угличем есть обитель, – сказал Шемяка, – то ли Рябова, то ли Рябина…

Всеволожа вспомнила Неонилу.

– Дабы я точно знал… – приговорил князь.

– Не успокоишься, не увидев меня под куколем, – опустила голову боярышня. – Я согласна.

– Из-под Углича можешь перевестись под Тверь, – подсказал Шемяка.

Всеволожа кивнула:

– В Углич к Софье с охранышами доставишь? Князь притворил оконницу, ибо на свечной пламень собиралась обильная разноцветная погань.

– Завтра мои дружины вкупе с полком Чарторыйского двинутся на Москву. Вятчане присоединятся в пути. С Василиусом опять немирье. Опузырился, что я не помог, когда Улу-Махмет в отместку за Белев осадил Москву.

– За Белев? Москву? И ты не помог? – вскочила Евфимия. – Я не ведала…

– Жила в деревне у «князиньки», аки у Христа за пазухой, – напомнил Шемяка.

– Почему не помог? – допытывалась боярышня. Князь развёл руками:

– Не помог, и всё тут. Васька бросился на Волгу собирать войско. Патрикеич оборонял столицу. Махмет стоял десять дней, сжёг посады и удалился. Теперь я буду брать Москву. Пан или пропал!

– Мутник! – с сердцем произнесла Евфимия. – Таких вот, как ты, куколь ждёт не дождётся…

– Покамест он ждёт тебя, – ожесточаясь, ответил князь. – Ежели не пойдёшь добром, окажешься на одре Чарторыйского. Литвин спит и видит тобой владеть. Мне союзнику противиться трудно. Согласился на его обережь от большой дороги до Углича, когда будешь ехать в карети с Иваном Котовым…

– Вот оно что! – воскликнула Всеволожа. – Всё уже обговорено! Меня отправляют с твоим болярцем. Вокруг литовская обережь. По миновении свары с великим князем Чарторыйский забирает меня из Углича, словно вещь. Стало быть, благородные князья действуют, как шиши лесные!

– До приезда Чарторыйского в Углич ты мир покинешь, как уговорились, – остановил разгневанную боярышню князь. – Поедешь в карети от повёртки с большой дороги. До того можешь ехать верхом, как это тебе любится. Дай лишь слово, что не сбежишь.

Евфимия подавила гнев и отвечала спокойно:

– При бессилии покоряюсь силе. Даю слово.

– Так-то, Фишечка, – удовлетворился князь. И примолвил, уходя: – Ведьма-девка твоя сбежала. Нигде не могли сыскать…

Памятуя, что Раина скрывается в огородной чаще, Евфимия пожелала:

– Дай Бог, чтоб не нашли. Её в твоей власти ожидает судьба не чета моей, много горше.

Шемяка в конце концов покинул одрину.

Боярышня повечерять не восхотела, испила деревянную опанку вишнёвого взвару.

Посидела при догоравшей свече, передумала горькие думы. А улёгшись, долго ворочалась с боку на бок под покрывальцем. Не засыпалось никак. Перечитала молитвы на сон грядущий во второй, в третий раз. Ещё помучившись, пересчитала галок на воображаемом древе. Исподволь стала вспоминать заклятие: «Ходит сон по сенюшкам, дрёма по новым…» Однако не попала в тот мир, где большая река сливается с малой, где на утёсе высится белый кремник, в коем живёт она, порушенная невеста царская, с истерзанным пытками отцом, сосланная со всем семейством за Камень… Нет, не попала в тот дальний будущий мир, провалилась в чёрную пустоту грёз, без видений…

Проснулась от мягких толчков Агафьи. Стряпуха торопила опрянуться и поесть. Шемяка и Чарторыйский покидали Великий Новгород. Предстояло пленницей двигаться на Москву с их мятежной ратью, а с полдороги – на Углич и там – под куколь…

Прощание с домовитой Агафьей было торопливым, но очень плачным.

– На кого ты нас покида-а-а-ешь?

– А я на кого покину-у-у-та?.. Где Раина?

– Не ведаю-ю-ю…

Чуть сошла с гульбища, подскочил Шемяка:

– Где твоя девка-ведьма?

– Ты меня спрашиваешь? – удивилась Евфимия. – Запертую в одрине?

– Побратим Александр сказал: она тебе с огорода кидала вервие. Где она?

– Твой побратим не дал убежать, – отчеканила Всеволожа. – С тех пор не покидала одрины.

Шемяка оставил её, ругаясь. Зато окружили Буйвид с Будикидом и ещё то ли лях, то ли венгр, Малаш Франик, как его называли. Он подвёл серого коня, судя по зубам, старого, на таком не сбежишь.

Прощай, улица Рогатица, Софийская, Владычная сторона с Кремлем, соборами, Ярославовым дворищем! Волхов, тёмный от злых событий, унеси зло, утопи в чужих водяных глубинах!

Уже за городом Чарторыйский, проскакав мимо, подмигнул: мол, придёт время, будешь в моих руках, никуда не денешься!.. Самоуверенный пан литовский!

Ближе к полудню, приглядев лесной колок у дороги, Евфимия указала охранышам:

– Мне – туда!

Буйвид с Будикидом задёргали головами, Малаш Франик изрёк:

– Не можно!

– Как это так «не можно»? – вскинула гневный лик боярышня. – Сам то и дело отскакиваешь по нужде. Ужель не ясно, осиновая башка? Мне – туда!

Лях или венгр – враг его поймёт! – схватил старика коня за узду:

– Не можно!

Днём она отказалась от пищи. Повечер – тоже. Облегчение принесла ночёвка в избе, где удалось сбегать на крытый двор, пока охраныши дрыхли.

Назавтра – прежнее издевательство. Однако голодовка боярышни обеспокоила Будикида. Он покинул обоз, с которым двигалась пленница, а вернулся с Иваном Котовым. Болярец был в кунтуше, длинном польском кафтане.

– Сряда на тебе панская, – заметила Всеволожа.

– Почему не ешь? – спросил Котов.

– Много ли съешь, коли по нужде не пустят? – резко сказала пленница.

– У, ироды! – погрозил охранышам кулаком боярин и, взяв в повод боярышнина коня, направился к лесу. У опушки строго-настрого приказал: – Не сбеги, Евфимия Ивановна!

– Шемяке слово дала, – сообщила она.

– Дело не в слове, – отмахнулся боярин. – Твой побег сейчас ни к чему. Потерпи седмицу.

Выйдя из леса, Всеволожа спросила:

– Ради чего терпеть? Котов не ответил.

В дальнейшем он дважды, а то и трижды на день подъезжал к ней и отпускал в лес.

– Где моя девица Раина, не знаешь ли? – спросила она однажды, не надеясь на осведомлённость болярца, скорее стремясь разделить своё беспокойство с единственным человеком, кто обходится с ней здесь по-людски.

Каково же было её удивление, когда Котов пообещал:

– Скоро свою девку увидишь.

В дальнейшие объяснения он не вступил, молчал, как оглохший.

У повёртки на Углич к боярышне подскакал Шемяка.

– Ну, Фишка, прощай! Коль доведётся свидеться, будешь уже не от мира сего. Все, кто под куколем, – непогребённые мертвецы. Так что не поминай лихом! Вон, кареть ждёт, – указал он в просеку.

Там стоял запряжённый парой рыдван, по совести говоря, отслуживший век. Малаш Франик и Буйвид с Будикидом направили к нему коней, чтоб дальше охранять подопечную. Она последовала за ними, ни слова не сказав князю. Чарторыйский было приблизился, намереваясь по-кавалерски проститься, однако Шемяка перехватил его, не допустил, внушительно уговаривая. Евфимия, сдав коня, открыла дверцу карети. Там сидел Котов.

– Ох, боярин Иван! – обрадовалась она. – Рядом с тобой отлегло от сердца.

– Что ж, посидим рядком, – осклабился тот. – Чем в панской сряде я хуже Чарторыйского?

– Оставь вздоры! – нахмурилась Всеволожа. – Скажи лучше, где Раина?

– С надёжным провожатым, с тугой калитой на добром коне там, где надо, – осведомлённо успокоил боярин.

Какое-то время ехали молча. Евфимия отходила от долгого беспокойства о судьбе своей сенной девушки, наслаждаясь хотя бы временным обществом тайного доброжелателя, искала слова осторожно выведать, ради чего он велел потерпеть седмицу, почему обещал скорую встречу с Раиной. Сам же боярин Иван посматривал на неё нерешительно, будто вертелось нечто на языке, да остерегался высказать. Наконец вымолвил:

– Не желаешь ли знать подробности погребения жениха своего?

Боярышня дрогнула, онемела на миг и тут же затормошила Котова:

– Расскажи, пожалуй! Поведай все…

Боярин прикрыл тяжкой дланью дрожащую руку девушки:

– Выслушай, ибо любовь твоя была искренней… Ты любила святого!

– Святого, – повторила она. И тут же подняла на рассказчика изумлённые очи: – Святого?

– С этим именем его погребли, – сказал Котов. – Тебя князь Константин увёз – Царствие ему Небесное! – его же, твоего жениха, по отпевании положили в колоду и осмолили, дабы отвезти на Москву, в собор Архангела Михаила, где покоятся лица его достоинства. Везли на носилках, дважды сронили. Когда ж по прибытии рассекли колоду, мнили обрести кости. Ведь двадцать три дни прошло. А тело и чрез сие время оказалось живым, без знаков тления, без синеты…

– Господи! – воскликнула Всеволожа, закрывая лицо руками.

Боярин гладил её склонённую голову. Потом, чтобы успокоить и отвлечь, спросил:

– Как мыслишь, сызнова падёт Москва? Боярышня не ответила.

– Как пред Юрием Дмитричем, пред сыном его падёт? – выводил Котов свою собеседницу из безмолвия.

– Перед Улу-Махметом не пала, перед Шемякою – и подавно, – откликнулась Всеволожа.

– Улу-Махмет – сила! – поднял перст боярин. Евфимия исподволь увлеклась беседой:

– Бывший царь хитростью одержал под Белёвом верх. Ему ль было осаждать Москву?

– Э! – возразил Котов. – Бывший царь Ордынский ныне Казанский царь! Из Белёва через мордву всунулся в Булгарию. Есть там древний Саинов Юрт. Мы опустошили когда-то. Сорок лет простоял в развалинах. В нескольких хижинах укрывалось несколько бедняков. Махмет близ руин воздвиг крепость новую, наименовал Казанью, дал убежище булгарам, черемисам, моголам. Споро наполнил Казань людьми. Беженцы Золотой Орды, Астрахани, Азова, Тавриды приняли его царём. Новое царство Казанское приводит теперь нас в трепет.

– Ошибся Василиус, напав на Белев. Ошибся Шемяка, не дав беглому царю мира, – расстроилась Всеволожа. – Оказались мы промеж двух царей…

Котов не отвечал. Словно бы убаюкал его качающийся рыдван. Евфимия постепенно вновь погрузилась в горькие думы о «святом» своём женихе, о собственной неурядливой участи… Ужли иночество – единственный удел сироты? Ужли провидел это отшельник Макарий, назвав её «невестой Христовой»?..

Очнулась, а Котов весь в напряжении, будто чего-то ждёт.

– Что с тобой, боярин Иван?

– Ничего со мной…

– Как тебе поживается на Москве в моём доме кремлёвском? – спросила Евфимия, дабы в свой черёд его отвлечь, завязать беседу.

– Ничего поживается, – ответствовал он. – Батюшку твоего вспоминаю.

– Кто меня сдаст в обитель? Ты или Софья Шемякина? – пытала боярышня.

– Никто тебя не сдаст, – странно объявил Котов.

– Что за топот, за крик? – внезапно всполохнулась Евфимия. – Нас окружили шиши? Почему стоим? Почему девий визг?

– Ввва-а-а! – визжала вокруг дюжина женских горл. Полон ли гнали? Скорее полонянницы расправлялись с пленителями.

Зазвенели мечи, как в точильне. Кони захрапели, заржали, будто тоже дрались… Всеволожа прильнула к оконцу и отшатнулась.

– Лесные разбойники, – героически усмехнулся Котов.

– Лесные разбойницы! – поправила его спутница, видя развевающиеся волосы всадниц, орудующих мечами и палицами.

– О-о! – прозвучал рядом нежный девичий стон.

Евфимия попыталась выскочить, Котов удержал.

И тут громыхнуло… Она вспомнила почти позабытый гром Бонединой то ли «печали», то ли «пышчали».

К дверце карети привалилось тяжкое тело, не давая Евфимии выйти. Наконец тело оттащили, и она выбралась.

Среди просеки распростёрся убитый Буйвид. Над ним стояла пани Бонедя с дымящимся стволом. Её окружали лесные девы. Раина повисла на шее Евфимии:

– Успели!.. Успели!..

В тот же миг Всеволожа увидела у обочины на траве мирно лежащую на спине Фотинью. Мирно, если бы не распускающийся алый цветок на её плече. Когда Евфимия склонилась над ней, услышала знакомое:

– Ба-арышня!

– Поточка! – глухо выкрикнул Котов, бросаясь к дочери.

В очах Фотиньи возник испуг.

– Батюшка, не выказывайся…

– Это кто? – подошла Янина, изучающе рассматривая болярца. – Он её отец? – глянула на Фотинью.

Котов, отступив, подошёл к карети.

– Ранена? – спросил он.

– До плеча задета. Немножко, – объявила Бонедя.

– Что с охраной? – спросил боярин.

– Перебита, – был краткий ответ.

– Меня свяжите покрепче. Уложите здесь, на дороге, – распорядился он. – Скоро сюда подъедут. – А Всеволоже сказал: – Прости, Евфимия Ивановна! Доброго тебе пути!

– Ей – моего коня! – велела Бонедя и прижалась губами к исхудавшей щеке боярышни. – О, Матка Воска, как ты суха!

Когда девичий отряд отъехал от места кровавой сечи, Янина нагнала могучую Агафоклию, держащую на Руках Фотинью, и сказала раненой:

– Не ждала… Не думала… Стало быть, он – твой отец!