Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

8

Отец с дочерью сидели рядком в палате для уединённых письменных занятий и не могли наглядеться друг на друга.

– Взросла стала! – улыбался Иван Дмитрич в пышные усы, поглаживая бритый подбородок. – В пору под венец идти. А венец уж близок.

– А у тебя седины прибавилось, – дотрагивалась Евфимия тонкими пальцами до густых белых кудрей отца.

– Ещё бы не прибавиться! – Боярин вздохнул, вспоминая тяжёлую ордынскую прю. – Знаешь ли, что Настасья Юрьевна по приезде мужа в одночасье скончалась?

– Господь с тобою! – Евфимия прижала руку к груди, как бы переживая сызнова недавние злоключения в обществе Анастасии Звенигородской.

– Не посылывал князь Юрий вестонош, мыслил из собственных уст потонку сообщить супруге о своём поражении. А напрасно. Властолюбивое сердце княгини неожиданности не перенесло…

– Расскажи, батюшка, о столице ордынской, – поспешила переменить речь Евфимия.

– О, Сарай не Москва! – охотно заговорил боярин. – Богач город! Здравствует на берегу Ахтубы в двух днях пути от Астрахани, почти в ста древних вёрстах от Царицына. Мечети каменные. И два превеликих здания. В одном плачные залы, обитые серебром. Туда не пускают. Там прежние ханы покоятся. Нельзя видеть. В другом – царь живёт. Глубокие рвы вокруг выкладены кирпичом. Стены из белых плит с муравлеными украшениями. Есть дома островерхие, как в германских землях.

– Тяжек был твой труд, батюшка, в этом городе? – представила дочь.

– Воистину тяжек, – согласился боярин. – На нашу удачу мурза Тегиня увёз своего друга Юрия Дмитрича зимовать в Тавриду. Вот тут мне и удалось вложить нужные внушения в умы царёвых вельмож.

– Ты им открыл глаза, – нетерпеливо перебила Евфимия, – ежели Тегиня единолично сумеет убедить хана дать Юрию Дмитричу сан великокняжеский, этот мурза получит особенное значение не токмо что на Руси, а и в Литовском княжестве, где властвует Юрьев свойственник Свидригайло.

– Верно! – восхищённо взглянул на дочь Всеволож.

– А ежели так случится, – продолжила боярышня, – то царь ордынский окажет небывалую честь вельможе столь сильному и все остальные станут его рабами.

– О! – воскликнул боярин. – Где ты весь этот год была? Не рядом ли со мной, умница? – и он заключил, потирая руки: – Сии слова, словно стрелы, уязвили сердца вельмож. Особливо же Мин-Булата, баскака московского, и князя Айдара, царёва зятя. Он до того довёл царя нападками на мурзу, что легковерный Улу-Махмет обещал казнить его смертью, коль скоро, вернувшись с нашим мятежным князем, Ширин-Тегиня за него заступится.

– Тот, конечно, узнал заранее свою участь? – догадалась Евфимия. – Кто-то же непременно ему донёс.

– Брат Тегини, постельник царя, Усеин открыл ему мысли Улу-Махмета, – подтвердил Иван Дмитрия. – Мурза – ах, да руками мах! Но, сведав обстановку, помалкивал. И вот скрестились мечи языков, началась брань словесная. Сам царь председательствовал в судилище. Василиус, твой жених, отстаивал своё право новым уставом государей московских, по коему сын после отца, а не брат после брата наследует великокняжеский стол.

– А дядя его отверг сей устав, – вставила Евфимия, – сослался на летописи, а главное, на завещание Дмитрия Ивановича, героя Донского.

– Откуда тебе сие завещание ведомо? – поднял брови Всеволож.

– Анастасия Юрьевна – Царствие ей Небесное! – пересказывала в пути, – и Евфимия подробно поведала, как попала в плен к покойной княгине Звенигородской. Заодно пришлось сообщить о размолвке с Софьей Витовтовной. Однако же о жилище ведьм не обмолвилась ни полсловом.

Боярин долго молчал, напрягши морщины у переносья.

– Непредсказуемы выходки государыни-матери, – наконец сказал он. – Да ведь не отводную клятву она давала, а целовала крест. Мне ли не верить ей? Что ж до Васьки Косого – не по достою разговор. А Настасья-покойница слишком недалеко ушла от старухи Софьи. Ну, дела прошлые, тому всему дерть, забвение. – Помолчав ещё время малое, он продолжил: – Завещание героя Донского не стало решающей костью в игре его сына Юрия.

– Там сказано, – напомнила дочь Всеволожа, – что в случае смерти великого князя-преемника наследует ему старший из братьев.

– Настасья забыла добавить, – усмехнулся боярин, – это только в том случае, если великий князь не оставит наследника. А у сына Донского прямой наследник Василиус. И имени Юрия в завещании нет. Там вот какие слова о бездетном преемнике: «А отнимет Бог сына моего старейшего Василия, а кто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему стол Василиев, великое княжение». Зачитав завещание, я сказал Улу-Махмету: «Царь верховный! Молю, да позволишь мне, смиренному холопу, говорить за моего юного князя. Юрий ищет великого княжения по древним правам российским…»

– Дозволь довершить твою речь? – резво вскочила боярышня Всеволожа и, узрев благосклонность в лице отца, произнесла торжественным голосом: – Юрий ищет по древним правам, а Василиус – по твоей царской милости. Русское княжество – твой улус, отдашь его кому хочешь. Один требует, другой молит. Что значат мёртвые грамоты против твоей воли? За шесть лет не свергнул ты с престола Василиуса, стало быть, признаёшь его государем законным…

Иван Дмитрич тоже встал и накрепко прижал к груди свою дочь.

– Прозорливость твоя и разум достойны великой княгини. Представь, однако ж, как было не в из могу держать мне такую речь. В унижении видел подвиг!

– Многое тебе там не в измогу было, – посочувствовала Евфимия. – Как только вытерпел, как прожил этот год!

– Церберово житье, – согласился боярин. – Походя поешь, стоя выспишься. Слава Создателю, всё позади. Вчера на Москве у Пречистой посланник хана Улан-царевич посадил Василиуса на великокняжеский стол, надел на него золотую шапку. Теперь Москва, не Владимир– столица княжества, а храм Успенья– его святыня.

– Каково-то отрешённому Юрию? – невольно посочувствовала Евфимия.

Боярин отвёл глаза.

– Юрий Дмитрич похоронил супругу и отъехал в пожалованный ему город Дмитров. Объявился в Орде у Улу-Махмета соперник Кичи-Махмет. Тегиня, используя смуту, уговорил царя оттягать этот городок у Василиуса. Вот вся помощь Юрию от мурзы. А тут ещё из Литвы плохие для него вести.

– Что с Литвой? – спросила Евфимия. – Совсем я отстала без тебя, батюшка.

– Дошло до сарайского дворца, что Жидимонт Кейстутьевич, брат Витовтов, – пояснил боярин, – свергнул Свидригайлу Ольгердовича, Юрьева свояка. Место пьяницы заступил тиран-златолюбец. Тегиня при конце нашего суда только и повторял, любя свергнутого: «Яман! Яман!» Друг же его Юрий отозвался тем же словом по-русски: «Плохо!»

Евфимия отошла к растворенной оконнице, высунулась по пояс, глотнула воздуха из боярского сада и освежённая воротилась к отцу.

– Мы победили, батюшка. Отчего сердцу тошно?

– Не тошно должно быть, а празднично, – ещё раз обнял Иван Дмитрич любимую младшую дочь. – Готовься к большим делам, будущая моя государыня!

9

В погожий день летоначатца-сентября в подмосковной вотчине Марьи Голтяевой затевался пир в честь Василиуса. Съезжались бояре ближние и окольные. Софья же Витовтовна загодя объявила: перед застольем будет наречена невеста её сыну и произойдёт обручение. Боярин Всеволож брови поднял: почему его дочери обручаться с великим князем не в Кремле, а в подмосковной усадьбе Голтяихи? Однако к прихотям государыни-матери не привыкать стать. Надо набраться выдержки.

Гостевой поезд медленно выползал из Боровицких врат, у коих с западной стороны церкви Рождества Иоанна Предтечи на взгорке против Житного двора стоял дом Витовтовны. Тем временем из Фроловских врат выехала одна карета с четырьмя всадниками обочь. Всадники – родственники, почти ровесники, выросшие вместе, выученные за одним столом: сам великий князь, его двоюродные братья Иван Андреевич Можайский, Василий и Дмитрий Юрьевичи. Не было с ними Василия Ярославича, внезапно отъехавшего к себе в Боровск. В карете же сидели сестра его Марья Ярославна, внучка Голтяихи, а также Софья Дмитриевна, дочь князя Заозёрского, а среди двух княжон – боярышня Евфимия, соученица князей-братьев, ожидаемая государева невеста.

– Не поизомни мой летник, душенька, – предупреждала толстушка Марья, трясясь в карете. – Тут так тесно!

Длинные серьги её то и дело били по щекам Евфимии, лезло в глаза блеском ожерелье в виде воротника в четыре пальца, звенело на груди монисто из бус и запон.

Заозёрская княжна Софья, на Москве гостья не частая, сидела молча, расправив верхнюю сорочку, красную из лёгкой полосатой ткани, поверх белой, нижней, вышитой шёлком, золотом и жемчугом. Нарядная сорочка с рукавами, неимоверно длинными, до четырёх аршин, собранными на руках множеством складок. Бесспорно, платье Софьино искуснее, нежели летник Ярославны, зато на голове её повязка, унизанная звёздочками, скромнее венца на Марье, сплетённого из золотых, коралловых, жемчужных прядей.

– Не заражу ли тебя, душечка? – Княжна Марья тщетно пыталась отъединиться от боярышни, то и дело подносила к пуговичному носу ширинку, роскошно вышитую.

Евфимия, держа себя в руках, изо всех сил сжимала пальцами уложенную на коленях шляпу мужского образца, белую, круглую, с широкими полями, перевязанную по тулье лентами и снуром с жемчугом, каменьями и кистями.

Карета, запряжённая четвериком, катилась ходко. Казалось, только что отъехали от Марьина двора, что против Палат Дьячих, рядом с храмом Афанасия и Кирилла. А вот уж и в застенье выехали, миновали торговые ряды. И оглянуться не успели две княжны с боярышней, как оказались на Кучковом поле у Владимирской дороги.

– Чей это храм? – спросила Софья, указывая на шатровый верх с крестом за каменной стеной.

– Ну, храм и храм… Апчхи!– прикрыла Марья Ярославна рот ширинкой.

– Храм Богоматери с монастырём, – ответила Евфимия. – Воздвигнут покойным государем, отцом Василиуса, в честь отступления Тимур-Аксака, завоевателя Вселенной.

– Я не слыхала о таком завоевателе, – призналась Софья.

– Я тоже… ап… апчхи! – поддержала её Марья. Карета вдруг остановилась.

Дмитрий Юрьич по прозванию Шемяка открыл дверцу.

– Не пожалуете ли выйти, сёстроньки? – пригласил он, хотя сестрой его можно было бы назвать разве Ярославну, да и то четвероюродной.

Софья Заозёрская птичкою из клетки была вынута из кареты Дмитрием. Василиус подал царственную руку Ярославне. Евфимия поспешила сойти сама, ибо ей в помощь подскочил брат Дмитрия Василий Юрьевич по прозвищу Косой. Недовольный, что рука его, поданная Всеволоже, повисла в воздухе, Косой с вызовом взглянул на Ярославну, что оказалась рядом.

– Ну и бела ты, Марья! Не белишься ли?

– Так что же, что белюсь? – с неменьшим вызовом ответила толстушка. – Глянь-ка на Евфимию, – перевела внучка Голтяихи взор на Всеволожу, как бы отводя от себя Васькины насмешки. – Не желает ни белиться, ни румяниться. Осрамить нас вздумала: я-де солнце, а вы оставайтесь тусклыми свечками при солнечном сиянии. А ведь без белил и образов не пишут.

Всеволожа при внезапном нападении ещё не собралась с ответом, как Василий Юрьевич её опередил:

– Если составом, коим иконы пишутся, твою рожу вымазать, так всем это, пожалуй, и не понравится.

– Не пристало в радостный день аркаться, – заметил князь Иван Андреевич Можайский, обрывая спор.

Да, собственно, и спора не было – озорное мелкое покалывание, к чему с детских игр привыкли сам Иван, и Юрьевичи, и Василиус. Единственная, кто мог принять взаправду словесную их подирушку, – Софья Заозёрская, росшая не с ними, а в своём уделе. Занятая вниманием Дмитрия Шемяки, она не повернула головы. Евфимия же думала о венценосном женихе: отчего помог сойти не ей, а Марье? Да ведь оттого, что Марья-то была у самой дверцы.

Василиус глядел на лес, на уходящую в него тропинку, на речку в травных берегах, которую мостом пересекли… И вдруг воскликнул:

– Дома!

– Не веришь от столь долгой близости к ордынскому царю? – сочувствовал Иван Андреевич.

– Ох, близ царя – близ смерти! – мрачно произнёс Василиус.

Шемяка подошёл к ним, оторвавшись от своей княжны.

– Мужайся, брат! Теперь всё будет хорошо. Мы с Васькой замирим с тобой отца на весь остатний век.

Косой игриво в свой черёд кивнул Василиусу:

– Мир до гроба! Прошлому же – дерть и погреб! Ярославна обратилась к Софье и Евфимии:

– Айда пускать венки! Предскажут, кому в девках вековать, кому с мужьями нежиться… Эй, герои-женихи! – окликнула толстушка князей-братьев. – Помогите насбирать цветов…

– Поздние цветочки – позднее гадание, – откликнулся Косой.

Прибрежный луг не густо был покрыт поникнувшими лютиками и ромашками, хотя цвели они всё лето.

Иван Можайский, оба Юрьича склонились за цветами. Первым преподнёс букет своей княжне Шемяка. Софья с Марьей быстренько сплели венки. Евфимия же медлила, задерживая всех.

– Мало ходишь по цветы, всё с книжками да с книжками, – съязвила Марья. – Ну, что у тебя тут? На полвенка не будет!

Она ушла за дальней стайкой лютиков.

– Ты нынче что читаешь, Евушка? – назвал Василиус её, как в детстве, по-своему. Спросил же, показалось, виновато. Сам-то не охоч до книг. Она смеялась прежде, что будущий великий князь познавал мир по фряжским привозным листам, то бишь разглядывал картинки, травленные на меди или стали и оттиснутые на бумаге.

Батюшка привёз мне «Повесть о храбрости Александра, царя Македонского», – ответила Евфимия. – Сотворил книгу Ариан, ученик Епиктита философа.

Василиус смущённо мял в руках круглую шапочку, ту, что ордынцы носят на бритых головах.

В летнем праздничном охабне со стоячим воротником молодой великий князь смотрелся величаво.

– Изомнёшь свою тафью, – глянула Евфимия на шапочку, вышитую шёлком, золотом, украшенную жемчугом.

– Ах, надоел мне этот колпачок татарский, – проворчал Василиус. – В Орде носил, чтобы понравиться, надел сегодня по привычке.

– Неправда, что тафью татары выдумали, – заметила Евфимия. – Её завоеватель Александр носил за многожды веков до них.

Василиус надел тафью и улыбнулся.

– Давно мы не видались, Евушка.

Боярышня ответно улыбнулась, только сдержаннее.

– Прошло время разлуки, – тихо молвила она. – Сегодня – день особенный!

Василиус, на удивленье, промолчал. Хотя чему же удивляться? Подходили Софья и Шемяка. Дмитрий Юрьич поднял полу шёлковой сорочки до колен, расшитой по воротнику и рукавам золотом. К сорочке пристегнут на петельках стоячий воротник из бархата и жемчуга. В приподнятом подоле – куча ромашек, хотя у Софьи уже сплетен венок. А следом за влюблёнными приспела Марья Ярославна с венком для Всеволожи.

– На, неумеха!

Все поспешили к берегу.

– Я помогал Марье собирать цветы для твоего венка, – похвастался Косой, пройдя мимо Евфимии.

– Как называют эту речку? – спросила Софья.

– Черторья или Чертолья, – сказал Шемяка.

Бросили венки. Евфимия увидела, как два венка княжон поплыли борзо по течению, а вот её венок застыл на месте, закружился… Не хочет плыть.

– Попал в водоворот, – с сочувствием к боярышне сказал Иван Можайский.

– Истинно чёртова речушка, – проворчал Косой. Василиус уже резко отошёл к мосту, где отдыхали, лёжа на траве, великокняжеские люди: каретный кучер и охрана. Неловкое молчание на берегу не нарушалось, пока он не вернулся.

– Я отослал людей большой дорогой, – сообщил великий князь. – А мы тропинкой прямиком пройдём Марьину рощу. Подышим лесом. Тут недалече.

– Дело доброе, – обрадовался Дмитрий Юрьич, увлекая Софью на тропу.

Евфимия спросила названого жениха:

– Ты сам тут прежде хаживал?

– Не хаживал, – сказал Василиус. – Определил на глаз.

– И я не хаживала, – встряла Ярославна. – Страшно тут.

– Какой страх с четырьмя витязями? – ободрил Иван Можайский.

Евфимии хотелось углубиться в лес с Василиусом, как Шемяка углубился с Софьей, да не пришлось, шли кучно.

– Ты, Андреич, на себя бы венок кинул, – подмигнул Косой Ивану. – Скоро ль женишься? Или мать воли не даёт?

Сиротка Ярославна тоненько хихикнула. Меж ними с отрочества завелось подтрунивать над князь-Иваном, материным послушателем.

– Выбор матушки – мой выбор, – не смущаясь, подтвердил Иван.

– Аграфена Александровна не ошибётся, – поддержал его Василиус.

Кончилась тропа. Путь шествующим преградила речка. Поуже прежней и помельче, а не перепрыгнешь.

– Вот так фунт изюму! – остановился князь Иван.

– Назад идти… Людей с конями и каретой я отослал. А по большой дороге – крюк изрядный. Не поспеем, – растерянно сказал Василиус.

– Как называют эту речку? – опять спросила Софья.

– Чертблья! – покатился со смеху Косой. – Та же речонка, только кругаля дала. Я тут мальчишкой раков лавливал.

– Так что ж ты давеча молчал? – негодовал Василиус.

Все были в замешательстве. Евфимия, забыв про свой дурной венок, развеселилась, наблюдая спутников.

– Какой же страх с четырьмя витязями? – напомнила она слова Можайского. – Ужель вам трёх девиц не перенесть через ручей?

– Воистину! – обрадованно подхватила Марья и бросилась к Василиусу, ни к кому иному.

Великий князь, приняв нелёгонькую ношу на руки, побрёл повыше щиколотки в охлаждённой осенью воде, не пожалев жёлтых сапог сафьяновых на высоких каблуках с загнутыми острыми носами…

– Мне стыдно, – отступила Софья от Шемяки.

– Чего там! – усмехнулся Дмитрий Юрьич. – Через жизнь нести, через ручей перенесу.

Косой с готовностью приблизился к Евфимии. Она, спеша, скинула чёботы зелёного сафьяна, сдёрнула косматые чулки и, подхватив юбки, перешла Чертолью.

Хотелось поравняться с непонятным в этот странный день Василиусом, объясниться, отмести тяжёлые предчувствия… Он шёл об руку с Марьей, набелённой, нарумяненной так неискусно: ресницы насурмила чёрной, брови же коричневою краской…

– Любуешься толстухой-судроглазкой? – пошёл рядом Косой.

– Что такое судроглазка? – спросила Всеволожа.

– Ну, судроглазничает, умильно строит Ваське глазки, – пояснил Юрьич.

Вот и конец Марьиной роще. Вот и усадьба Марьи Голтяихи. Здесь, как в обильном граде, – всё потребное для человечьих нужд, от храма Божьего до бани: избы, клети для дворовых, погреба, конюшни, хлевы. Хоромы – в зелени дерев. Кровля презатейливо украшена, как головной убор боярыни. Окна смотрят в мир, как очи у красавицы искусницы, что без сурьмы и краски нипочём не обойдётся. Воротный верх – в виде тройной шатровой башни. И сонм карет перед воротами, и длинный ряд коней у коновязи. Садовой дресвяной дорожкой опоздавшие прошли к двойному красному крыльцу.

– Они пожаловали! – прозвучал в глубине дома голос наблюдательного дворского.

Столовая палата была полна. Столы ещё пусты. Пирники в дверях наизготове. От сидящих за столами – сверканье украшений, перстней, колтков, цепочек, враных и золотых.

Великая княгиня с хозяйкой – во главе стола. Платье на государыне-матери богатое: шёлковое, обложенное золотым позументом. На шее дорогущее ожерелье с каменьями. На руках парчовые зарукавья, на пальцах золотые перстни. В ушах серьги с самоцветами. На голове венец златожемчужный.

– Ждать заставляешь, государь! – попеняла она сыну. И объявила велегласно: – Прошу в крестовую палату на великокняжеское обручение!

– Кто… кто невеста? – прошёл шёпот по палате.

Великая княгиня поднялась. Провозгласила, будто это был наиважнейший возглас в её жизни:

– Невеста государева – княжна Мария Ярославна, внука Владимира Андреича, героя куликовского!

Боярство ахнуло, однако сдержанно, чтоб празднику не повредить.

Иван Дмитрич Всеволож поднялся, посмотрел на защищённого им венценосца.

– Государь!

Василиус, как бы случайно, отвернулся, заговорил с матерью.

– Ты приведись в порядок. Подождём в крестовой, – донеслись её слова.

Евфимия покинула палату. По переходам, наводнённым челядью, не зная дома, прошла правильно и оказалась на крыльце. Немного постояв, спустилась в сад. Села на первую скамью, чтоб батюшка, сойдя с крыльца, увидел сразу. Прикрыла веки и представила свой сон. Никто её не испрокуживал в сей жизни, за что ж отвергнута? Хотя на сердце горя не было. Вот разве лишь обида…

Кто-то присел рядком. Нет, не отец. Глянула искоса: скуластое лицо Васьки Косого.

– Наплюй, Офима, на Васильку и на литовку-злицу, – вымолвил он скрипучим голосом. – Поди за меня замуж, счастлив буду. Не пойдёшь, стану несчастлив.

Боярышня молчала. Он, некоторое время переждав, продолжил:

– Матушка покойная рассказывала о твоём побеге… Я всё ж решился… Сегодня такой день!

Евфимия прищурила глаза и усмехнулась.

– Плохой нынче для меня день, Васёныш! – назвала она Косого, как называла в детстве. – Однако вот что тебе скажу… Только не держи зла, как прежде не держал, чего б ни говорила. Конечно, за любовь прими поклон. Да и запомни: когда наступит день стократ страшнее нынешнего, я и тогда не соглашусь идти с тобою под венец. Не по какой иной причине, как по одной-единственной: не люб ты мне, как муж. Люблю, как старого приятеля. И коль останешься таким, любить не перестану. Не встретился покуда человек, кому бы сердце отдала по своей воле. По батюшкиной согласилась стать женой Василиуса. С теперешнего дня и батюшку не стану слушать.

– Выйдешь из отцовой воли? – спросил Косой. Евфимия кивнула и низко опустила голову.

– Я ждал сурового ответа, – встал Василий Юрьич. – Не заподозри, будто осмелел от твоего несчастья. Просто должен был сказать: пусть я тебе не люб, да ты мне люба. Таковой останешься до гроба. А бесчестье, претерпенное тобою нынче, – не несчастье. Верь моим словам.