Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

2

В Успенском соборе оканчивалось повечерие. У столпа близ северных дверей на возвышении-рундуке Евфимия стояла подле кресла великой княгини-матери, обитого красным сукном и атласом по хлопчатой бумаге с шёлковым золотым галуном. Самая ближняя девушка государыни привыкла быть по правую руку Софьи Витовтовны, будущей своей свекрови, характером тяжелёхонькой, да уж какую присудил Бог. Со своей высоты боярышня видела степенных, вящих людей, силу и думу великокняжескую. На правой, мужской, стороне впереди всех – единственный безбородый боярин, зато мощные усы – белым коромыслом, хоть ведра на них цепляй. Это Юрий Патрикеевич Наримантов, литовский выходец, ещё при отце Василиуса «заехавший» многих бояр, доискиваясь первого места. При мысли о первом месте Евфимия глянула влево на коленопреклонённую женщину в платье из ипского сукна, что привозят из фландрского города Эйперн – центра знаменитых сукон и бархата. Это сестра Василиуса Мария, выданная за Юрия Патрикеевича, вмиг сделавшая его «свойственным» боярином, введённым в государеву семью. Вспомнилось из рассказов отца, как честолюбивый вельможа Фёдор Сабур однажды сел выше Хованского. Тот злобно молвил: «Ты попробуй, посядь Юрия Патрикеича». А Фёдор ему в ответ: «У него Бог в кике, а у тебя Бога в кике нет». То есть у того счастье в кичке, головном уборе жены.

С литовского выходца Евфимия перевела взор на двух молодых князей, с коими батюшка учил её за одним столом, – Ивана Можайского и Василия Боровского. Молчун Василий, всегда красневший в её присутствии, бывало, очей с неё не сводил, когда будущий великий князь со своими двоюродными братьями и учитель их Иван Дмитрич не могли этого заметить. Вот и сейчас он нет-нет взглядывал на Евфимию. Пришлось отвернуться к женской половине. У левого клироса она сразу же углядела бабушку с внучкой. Старуха Марья Голтяева, попавшая в жены человеку знатнейшей фамилии Кобылиных-Кошкиных, имела единственного сына Андрея, однако бездетного. Потому всю любовь сосредоточила на детях покойной дочери, выданной за Ярослава Боровского. Мор вырвал из жизни князя с княгиней, и сиротки княжич с княжной, то есть Василий с Марией, выросли под бабушкиным крылом. Голтяиха оттёрла от внуков другую бабушку, литвинку Елену Ольгердовну, жену Владимира Храброго, героя донского, скорбную уединенницу после смерти мужа. Теперь, глядя на двух Марий, юную и старую, можно было предположить, что внучка занимает в бабкином сердце более места, нежели внук. Ишь, как усердно то ли молятся, то ли шепчутся головка к головке! И если молодой князь Василий не отлипает очами от Всеволожи, то сестра его со своей опекуншей тоже исподволь мечут в неё только вовсе иные взоры, да ещё и перешёптываются таимно. Евфимия тяжело вздохнула и отвела глаза к матери Ивана Можайского Аграфене Александровне, дочке Витовтова воеводы, сговорённой ещё Дмитрием Донским за сына Андрея. Овдовев после мора, княгиня удачно выдала младшую Настю за нынешнего великого князя Тверского Бориса и живёт сейчас со старшим Иваном, который, говорят, в матушке ну просто души не чает.

Внезапно Евфимия встретила взгляд чёрных злых очей. Он был брошен не на неё, а на ту, что около, на самое государыню-мать. Злые очи сверкнули на миг. Однако какой страшный миг! Евфимия не ожидала встретить здесь эту женщину. Зачем пришла в гущу бояр московских жена крамольного Юрия Дмитриевича, оспаривающего у племянника великокняжеский стол? Зачем покинула свой Звенигород? Тщится разведать, не прибыл ли по Комаринскому пути из Орды вестоноша с приговором Улу-Махмета? Или уже разведала и торжество своё принесла к Пречистой? Стоит презрительная Анастасия, окружённая всеобщим нелюбьем, посреди пустоты, созданной вкруг неё сторонниками Софьи и её сына. Знает гордячка: наденет посол ордынский золотую шапку на главу Юрия, и все эти раззолочённые матроны вместе с мужьями разъедутся по глухим уделам вслед за своим Василиусом.

Хладом окатил этот вражий взор нынешнюю правительницу, Витовтову дочь, Анастасиину двоюродную сестру. Когда-то тётка последней, Анна, княжна смоленская, выданная за Витовта, спасла супруга, ожидавшего смерти в лапах врагов. Добившись свидания с ним в темнице, она переодела в мужнино платье служанку свою Елену, а заточенника вывела в Елениной сряде. Девушка умерла под пытками. Витовт поздорову воротился в свой замок. Не случись этого, не восседала бы ныне Софья Витовтовна у Пречистой на возвышенном месте государыни-матери. Её бы на свете не было. Смоленский князь, брат спасительницы Витовта, выдал дочку Анастасию в Северную Русь за второго по старшинству сына великокняжеского. Соблюдался бы здесь прадедовский закон о престолонаследии, когда не сын наследует отцу, а брат брату, Анастасия бы возвышалась сейчас на месте Софьи. Вот такая игра судьбы!

То ли под взглядом своей врагини, то ли по какой прихоти государыня-мать резко поднялась. Что случилось? Повечерие кончилось, всенощная не начиналась, дьячок посреди собора читал длинное Шестопсалмие – самое время отдохнуть. Однако государыня встала, и Евфимия поддержала её, как водится.

– Потребно ли чего, матушка Софья Витовтовна?

Никакого ответа. Кажется, чья-то старушечья спина в чёрной понке, будто по условному знаку, тихо метнулась к шептуньям Марье Голтяевой и внучке её Марье Ярославне. И вот взошла на рундук Ярославна и глядит на Евфимию с вызовом. А боярышне Всеволоже всё это невдогад. Великая княгиня, передёрнув мослами под рытым бархатом, произнесла тихо и в то же время достаточно слышно:

– Сойди. Пусть станет она.

Евфимия, не теряя стройности стана, сошла с помоста. На её место стала луноликая толстушка Ярославна и взяла государыню под руку.

Все, отвлёкшись от молитв, крестных знамений и поклонов, дружно обратили взоры к случившемуся. Дочь ближнего боярина Всеволожа, нареченная великокняжеская невеста, стояла внизу, приспустив очи, лик её пылал. Черно-белые плитки пола близ неё очищались от разноцветного скопища сафьяновых сапожек… Пустота, как вокруг Анастасии Звенигородской!

А служба продолжалась. Евфимия впервые заметила, насколько тесен и ветх главный храм Москвы. Сто с лишком лет не касались его каменные мастера. Кое– где своды подпёрты брёвнами. Некому в шаткое время радеть об общей святыне, всяк занят собой. Вот и Евфимия, отвлёкшись от богослужения, терзалась: за что бесчестье? Так всеприлюдно, так напоказ! В чём допустила просторожу? Чем вызвала опалу? Навсегда или на сегодня? Ежели на сегодня – перетерпеть, скрепя сердце. Завтра покаяться в чём невесть, заглушить обиду. Ежели навсегда… Вся надежда на жениха. Вернётся Василиус на щите, урезонит мать, он теперь семнадцати летний. Разлучаясь, впервые поцеловал в уста, прошептал: «Красота ненаглядная!» Волоокий, орлоносый Василиус! Быть за ним – её жребий. Проводив, грустно сидела перед зеркалом: кудри золотовидны, да не длинны, очи лазоревы, да невелики, живы – вот уж воистину! Нос, хвала Богу, прям. Рот не слишком-то сочен, вот бы как у Бонеди! Прошлась – стан хорош, росту чуть-чуть прибавить… В чём же ненаглядная красота? И ещё стыд накопился за год разлуки: нет тоски по Василиусу! Нет тоски, нет любви. То есть как же нет? Есть, но сестринская. Вместе выросли. За букварём сидели, как сестра с братцем. Покойный государь глянул и улыбнулся: «Жених с невестой!» Софья Витовтовна таких шуток никогда не говаривала…

Служба у Пречистой подходила к концу.

С неба на землю поверг Евфимию прежде простой, теперь же неразрешимый вопрос: как домой добраться? Прибыла в государыниной карете (свою на Софьином дворе отпустила), а отбудет… Не пешей же! Не допустит будущая свекровь окончательного бесчестья своей невестки. Вот сейчас отошлёт Ярославну-толстушку к бабушке, подаст знак Евфимии следовать за собой… Ан нет. Приложилась, как всегда, первая ко кресту, пошла об руку с луноликой Марьюшкой к выходу, на Евфимию не взглянула. Как потерянная стояла боярышня Всеволожа среди пустеющего собора. В богатом летнике шерсти белых коз пешей идти по пыльным кремлёвским улицам – поношение, да и только! В безвыходности надобно сыскать ход. Сыскивала, что бы ни приключалось в жизни. А тут кровь к голове прихлынула: нет решения! Подошла ко кресту в числе самых крайних, кажется, следом за старухой, женой дьяка Фёдора Беды, и пошла, словно зачарованная, из храма. Там, за высокими тяжкими дверями, – позор: боярышня Всеволожа пешая со всенощной шествует! Называется, великокняжеская невеста! Хоть бы кто место в карете предложил. Сколько ни ждала – никого! Расступились, как сверзли в тартарары. Исчезла для них, и всё тут.

Брат Ярославны-кубышки, внук Голтяихи, князь Василий Боровский всегда был приязнен и добр к Евфимии. Нынче всю службу зарился на неё и после, как вниз вошла, тоже метал взоры, а не приблизился, не предложил руки. Бледнел и – ни шагу к ней… Отчаявшись ждать, Евфимия тихо пошла к дверям.

Кто взял под руку? Обернулась. Анастасия Юрьевна, двоюродная сестра и врагиня Витовтовны. Боже, как постарела! Намаялась за год мужнина суда. Давно Евфимия её близко не лицезрела.

– Окажи честь, боярышня, воспользуйся моей колымагой.

Смешно называть так двухместную раззолочённую карету с большими слюдяными окнами, как фонарь. Обычно ездила она шестерней, на запятках двое рынд в голубых епанчах, из-под голубизны – казакины с серебряными снурками, а на головах высокие картузы с перьями и блестящими бляхами на лицевой стороне. Перед лошадьми – скороходы с булавами в руках, в щегольских башмаках, даже несмотря на слякоть. Ну, царица едет, никаких сомнений!

Евфимия улыбнулась:

– Благодарствую на приглашении, княгиня Анастасия Юрьевна!

Времени на раздумье отпущено не было. Те, что ещё оставались в храме, во все глаза смотрели на них. Кто примет руку Анастасии Юрьевны, тот не враг ли Софье Витовтовне? Нынче же будет сказано во дворце, что впавшая в опалу строптивица уехала с княгиней Звенигородской.

На паперти окружили пречистенские соборные нищие. Боярышня и княгиня достали по два алтына ссыпными голыми деньгами, загодя припасёнными ради милостыни.

Подали глас преизмечтанные и преухищрённые часы с луною на башне великокняжеского дворца. Искусственный человек самозвонно, самодвижно и страннолепно пробил своим молоточком последний, четырнадцатый час дневного времени. Слушая дивный звон, Евфимия всякий раз вспоминала Лазаря Сербина, монаха горы Афонской, сотворившего такое чудо в начале века. Этому часомерью верили все. Чудо не могло солгать. И то сказать, часы стоили тридцать фунтов серебра!

Евфимия с тоской глянула на пресловутую карету-фонарь. До дому несколько раз шагнуть, а пришлось пойти на явную крайность. Анастасия повела её, как родную. Расфуфыренный охраныш распахнул дверцу.

Начинало смеркаться.

– Не вздыхай, милочка, – первой подала голос Анастасия Юрьевна. – Софьины тюрьмы страшны, да не про тебя.

Опять они проезжали житницы, под коими прячутся каменные мешки для великокняжеских супостатов.

– С чего, матушка-княгиня, молвила ты о тюрьмах? – удивилась Евфимия.

– От такой прегнуснодейной особы, что тебя у Пречистой с рундука согнала, можно ожидать всего, – зло заметила Юрьевна. – Не ведал Юрий Димитрич, мой благоверный супруг, какую злокозненную волчицу повезёт на Москву, когда во Пскове Софью встречал как великокняжескую невесту. – Судя по дрожанию голоса, княгиня распалялась от слова к слову. – Не грех и чёртову правду молвить, – взяла она Евфимию за руку, – выдалась наша нынешняя правительница не в матушку, мою тётку, а в свою бабку Бириту, что Витовтова отца Кейстутия околдовала где-то в неметчине, и тот женился на ней. Бирита-то была ведьма! Оттого и Витовт Кейстутьевич вышел этаким ведьмаком. Подступая к Смоленску, младенцев на жердях стремглав вешал…

– Как это стремглав? – перебила, ужаснувшись, Евфимия.

– Головою вниз, вот как. А взрослых давил меж брёвнами. Сколько бед причинил земле русской – память не выдержит. А зло родит только зло и род от роду приумножает…

Слушая княгинины филиппики в посыл Софье, боярышня Всеволожа невольно вспомнила рассказы отца, как дед Анастасии Святослав Смоленский в походе на Литву младенцев сажал на колья, взрослым выжигал глаза, тьмы пленников продавал татарам. А отец её Юрий запятнал себя таким злодеянием, от коего даже в сей суровый век люди дрогнули. Его, изгнанного Витовтом, не оставил единственный друг Симеон Мстиславич, князь Вяземский. Вместе делили бедствие. Сластолюбивый Юрий воспылал страстью к супруге князя прекрасной Иулиании. Но ни соблазн, ни коварство не помогли ему осквернить ложе добродетельной женщины. Тогда на пиру в своём доме Юрий убил несчастного Симеона. Мыслил воспользоваться ужасом Иулиании. Она не сробела. Метила насильнику ножом в горло, попала в руку. И любострастие уступило гневу. Догнав жертву во дворе, Юрий изрубил её в куски и велел бросить в реку. После, оставив жену с детьми, гонимый презрением Каин скитался в степях рязанских и той же осенью скончал жизнь. А ежели зло порождает зло, то к добру ли села Евфимия в карету княгини Звенигородской? И тут-то она опомнилась: с какой стати на их пути были житницы? Карета устремилась не к Чудовой площади, а, сделав крюк по Кремлю, – к Боровицким воротам. Вот уже и застенье. Колеса протарахтели по брёвнам моста над Неглинной. Кони мчат по Воздвиженке мимо купеческих теремов к Можайской дороге.

– Ты куда меня везёшь, матушка?

Княгиня не отпускала её руки.

– Забираю тебя от греха подальше. Уважая твоего батюшку, супротивника нашего в Орде, хочу сберечь его дочь от дворцовых козней. Лопоухие Мамоны не сберегут. Не обинуясь скажу: что у Пречистой внезапь случилось, вовсе и не внезапь. Есть мои пролагатаи в ближнем Софьином кругу. Донесли о её чёрном замысле извести тебя до приезда сына. Самовластица отводной клятвой подвигла твоего батюшку споспешествовать неправому делу.

– Какой такой отводной? – исподволь попыталась боярышня высвободить руку.

– Знаешь, как клянётся неверный? – ещё крепче сжала её пальцы Анастасия. – Говорит: «Лопни глаза!» А про себя добавляет: «Бараньи». Говорит: «Чтоб дня не прожить!» А про себя добавляет: «Собаке». Говорит: «Отсохни рукав!» А всем слышится «рука». Так– то!

– Однако до сего дня я от великой княгини ничего не видела, кроме чести, – попыталась боярышня защитить свою госпожу, соображая, что руку-то она вырвет, да из кареты не вырвется: кони несутся вскачь, двое охранышей движутся по бокам скок в скок.

– Люди таинственны, – между тем наставительно говорила Анастасия. – Овогда от них честь, а овогда от тех же бесчестье.

– Вороти меня домой, матушка-княгиня! – взмолилась как можно жалобнее Евфимия.

– Экое ты дитя! – Юрьевна обняла её другой рукой, не отпуская в то же время пальцев боярышни. – Не пугайся. Нынче же и Мамоны, и сестрица твоя узнают, где ты находишься. Софья же не достанет тебя в моём доме, как в крепости. Не обольщайся, что станешь женой Василия, ежели он победит в Орде. Мать его ныне правительница. И как бы грехорождённый Васька ни подрастал, она правления не уступит. Витовтовы руки цепкие! Ей надобна поводливая невестка. Ну, вроде Машки, Голтяихиной внуки, глупышки. А ты вся в батюшку: учена, умна. Некнижной литвинке из захолустной Вильны с тобой тягаться не по нутру.

– Отпусти, княгиня, – затравленно глядела боярышня в темнеющее окно, где ещё угадывался охраныш на белом коньке татарском. Ох, прыть у этого скакуна! Ордынская низкорослая порода коней в быстроте не уступает высокорослой арабской, – Не перекраивай, Анастасия Юрьевна, моей жизни по своей воле, – продолжала просить Евфимия.

– Сиди, – потребовала княгиня, – Мною задуманное к твоему же благу. Тебе невдомёк, так отец поймёт. Спасибо скажет мне Иван Дмитрия. Не гляди в окно, как на волю. Меня, старуху, осилишь, вырвешься, а голову расшибёшь.

Евфимия присмирела и круто переменила речь:

– Открой мне, Анастасия Юрьевна, отчего Василиуса называешь грехорождённым?

– Какой он Василиус? – возмутилась княгиня, – Васька, и вся недолга. Духовник покойного великого князя выдумал молвку о странном чуде, наверняка той же Софьей подсказанную. А грехорождённый у неё сын… – Анастасия замялась, – Отчего, отчего… Негоже юнице такое слышать, да не зря говорят: Витовтовна прижила сына, будучи на гостинах у отца в Вильне. Даже имя виновника кое у кого на устах: Доброгостий Смотульский, воевода Витовтов. – Тут Юрьевна наклонилась к самому уху Евфимии: – Покойный великий князь Василий Дмитрия догадывался и молчал. А сына не возлюбил. Подумывал отказать великое княжение по старине, то есть брату. Может, так и было поступлено. Завещание, сказывают, состряпано после государевой смерти.

Евфимия предпочла не ответить на эти страшные речи. Некоторое время слышался лишь грохот колёс. Окна стали совсем темны, ничего уж не разглядишь. И лица княгинина не видать. Только цепкость рук её чувствуется и от платья душистой колонской водицей пахнет.

– Что бы там ни случилось, – вновь заговорила Анастасия, – всё равно быть Юрию Дмитричу на великокняжеском столе. А отец твой станет инокняженцем: от Софьина выродка перейдёт служить истинному государю, попомни!

Евфимию не повергло в страх, а скорее в смех нелепое такое пророчество. Во тьме Юрьевна не видала её улыбки.

– А я? – прозвенел любопытствующий девичий голосок, – Что предскажешь мне?

– Ты, – торжественно оповестила княгиня, – ты непременно станешь женой Василия. Не Софьиного, моего. Первенец мой по тебе давно с ума сходит.

Не трудно было сообразить: речь идёт о старшем сыне Юрия Дмитрича Василии Косом, забияке и баламуте, что сбегал от ученья вслед за Василиусом. Евфимия не знала, как отозваться на нежданное-негаданное открытие. Теперь возможность оказаться в Звенигороде стала выглядеть ещё более мрачной. Слава Богу, карета резко сбавила ход и внезапно остановилась.

Миг тишины… И за дверцами почти тут же всполохнулось движение. В окне справа замелькали огни.

– Что стряслось? Пошто стоим? – ворчала Анастасия, не нарушая своего покойного положения.

Дверца приотворилась. Просунулась встрёпанная голова. Лица впотьмах не разобрать.

– Государыня-матушка! Постоялый двор Есентия Лубки…

– Окстись, Олисей, – грозно откликнулась княгиня, – На што мне постоялый двор? Чай, дом близок.

– Не слишком-то близок, матушка. А коням отдых надобен.

– Так поменяй коней.

– А Есентий не повелел тебе коней менять. Таков ему приказ.

– Чей приказ? – рассердилась вконец княгиня.

– Московский. Через здешнего князя.

Анастасия шумно перевела дух.

– Какого князя? Разве мы не в своём уделе?

– Мы на земле Михаила Андреевича Верейского.

– Известный потаковник власть придержащим, – пробормотала княгиня. Разумеется, это врагиня Софья изобрела ей дорожные неприятности. Уязвлённая, продолжала ворчать: – Будто нельзя до своего постоялого двора доплестись…

У Олисея был тонкий слух, он ответил на бормотанье:

– Кони запалились донельзя. Остудить бы да покормить чуток.

Анастасия, кряхтя, выбралась из кареты. Евфимия – следом. Обеих тут же окружила женская челядь, ехавшая за ними. Челядинки сняли с кареты жестяные фонари решетом, погасшие в пути, а теперь засвеченные и тускло мерцающие. Слуги подошли с факелами из пеньковых витней. Они и давали подлинный свет.

– Улька, бери боярышню под руку, да покрепче, – распоряжалась княгиня. – Марьша, веди меня… Синька, Фенька, бегите вперёд, собирайте вечерять.

На широком крыльце гостью встретил хозяин Есентий Лубка, в три погибели согнулся, едва не в землю пал.

– Извиняй, княгиня Анастасия, не ждал. Конской смены не изготовил.

– Полно врать, – отрезала Юрьевна сквозь зубы и прошла в дом.

За едой она была мрачна и неразговорчива. Спать улеглись наверху, в просторной боковуше на двоих. Не раздевались ради краткого отдыха. Устроились на медвежьих шкурах поверх постелей. Челядинки обосновались за дверью.

Уморилась за дорогу старая княгиня. Едва Ульяна, накрепко оберегавшая похищенную Всеволожу, вышла, загасив светец, Юрьевна пробормотала в полусне:

– Лгут вестоноши. Вот пришлёт сам Юрий Дмитрич с известием Даниила Чешка или Якова Жесткова, тогда поверю…

И захрапела.

Евфимия соображала, не смыкая глаз: когда вышла из кареты, путь на Москву был одесную от неё, путь на Звенигород ошуюю. Значит, выйдет из ворот, наоборот всё будет, Москва – слева.

Медленно затих весь постоялый двор. Сколько времени прошло? Должно быть, много. Первые петухи пропели, не заснуть бы до вторых… Вот вторые перекликнулись. Евфимия тихонько поднялась. Направление к двери запомнила… Ах, половица скрипнула!

– Голуба, ты куда? – сонно вопросила княгиня.

– Понадобье в задец, – отозвалась Евфимия.

– Посудина ночная в углу слева, – более явственно произнесла Юрьевна.

Боярышня объяснила:

– Не приучена к ночной посуде. Схожу в задец…

– Вели Ульяне проводить. Пусть вздует жестяной светильник.

Евфимия взялась за ручку двери.

– Непременно.

В проходе у стены на поставце чуть брезжил слюдяной фонарь. Служанки спали на лавках. Ульяна нежилась в царстве Морфея всех шумнее. Дорогу к выходу Евфимия приметила заблаговременно. С крыльца сошла к конюшне, длинному строению с такой же длинной коновязью перед ним. Здесь хрупали овсом в висячих торбах нерассёдланные верховые лошади. Хотя и мал был месяц-молодик, а ярок. Евфимия прошла подклет, где помещались Олисей с его людьми. Оттуда шибанул овчинный дух с примесью винного и мерный храп. «Хотели отдохнуть чуток, да сон своё берет», – подумала боярышня. Хлопот немалых стоило найти того татарского конька, на коем удалой охраныш так легко скакал обочь кареты. Вот он, весь ушёл в еду. Евфимия умело отвязала торбу, взнуздала своего избранника, однако не могла освободить повода от коновязи. Не велик был узелок, да накрепко затянут. Воистину молвится: дурак узел завяжет, умный не развяжет. Этот не бабий, не глухой, не растяжной, а вязаный с захлестом. Бонедя говорила о таком, да не успела объяснить его загадку. Ученица всё же справилась и улыбнулась, вспомнив похвалу полячки: «бардзо добже»…

Тихонько повела коня к воротам. Низкорослый, легко вскакивать в седло…

Привратник дрых, устроившись калачиком на ложе из соломы. Тяжёл запор воротный! От вереи до вереи – берёзовая слега, не выдернешь! Боярышня тянула на себя до помутненья в голове, до боли в животе. «Кишки наружу вылезут, а слеге хоть бы хны!» – отчаялась беглянка, исходя слезами. И вдруг пошло, пошло… Ещё, ещё!.. Упала слега. Поскорее отворить воротину… И снова тяжесть не в измогу.

До чего же громко заскрипела подлая воротина! Ночной страж сел на своём ложе. Зачарованно уставил очи на изуфренный, подобный шёлку, летник шерсти белых коз. Увидел привидение!..

Уросливый конь сопротивлялся заворачивать к Москве. Ему подай родной Звенигород. Ах, плётки нет! А стремена – в бока? И полетела волчья сыть стрелой, пронзая гущу тьмы… Некстати месяц-молодик пропал. Под тучу завалился. А без него дегтярны ночи августа. Днём люди буду греть серпы на огневой работе и отмываться в холодной речке. Теперь же спят не чутче того стража, что увидел привидение. Проклятый перебудил оревом весь постоялый двор.

Беглянка, осадив летучего конька, остановилась. Услышала: погоня! Рванулась, как от язвы…

Деревня… Петухи… Конечно, третьи. Восток залился молоком пред утренней зарей.

Евфимия пугливо оглянулась. Преследователь близко. Всего один. Спутники, должно быть, поотстали. Конёк ордынский предательски убавил бег. Ни стремена в бока, ни кулачок девичий по окаянной шее не понужали мерзкое животное. Преследователь – ещё ближе…

О, хвала Небу! В рассвете забелели луковки церквей московских. А застава? Воздвиженка до первого дневного часа – на запоре. Как назваться юной всаднице в неподобающей одежде, чем объяснить ночное путешествие?

Преследователь – ближе некуда! Она лицо его узнала в рассветной синеве. Это Дмитрок, владелец выкраденного ею скакуна. Приметила парнишку, когда при свете факелов входили на постоялый двор. Теперь он яростно взмахнул ремённой плетью:

– Отдай коня, паскуда!

Охраныши у спущенной рогатки ждут, вытаращив зенки, вскинув бердыши…

Изо всей девичьей силы вонзились стремена в коня. Лицо прильнуло к холке: «Ну, прыгни, милая скотинка!»…

Уф!.. Рогатка позади.

Наездница приоглянулась. Дмитрок не одолел «пшешкоды», как Бонедя называла препятствие перед конём. Бедняге предстоит суровый разговор с охранышами и своей княгиней. Евфимии же впору приосадить летучего ордынца, перевести на шаг.

Процокали копыта по брёвнам над Неглинной. Как постарел, обветшал Кремль времён Донского! Стены кирпичные чуть ли не сплошь чинены деревом. И заборола деревянные. Будто государь Дмитрий Иванович крепость строил не из камня. Вот и белый под шатровой кровлей четырёхгранник Боровицких врат, как все кремлёвские врата, увенчанный небольшой башенкой и главкой. На башне с колоколом русские несложные железные часы весом в шестьдесят пудов.

Бум!.. Это часовник отбил молотком первый час дневного времени. Евфимия слышала, платят ему немного: четыре рубля и две гривны в год. Хватит на мясо, соль, несколько аршин сукна.

Она ударила в ворота висячим билом. В смотровом окне проглянул опушённый усиками молодецкий лик. Ох, предстоят тонкие переговоры, как батюшке перед лицом Улу-Махмета! Сейчас начнётся… Вдруг воротина без промедленья отворилась.

– Боярышня Евфимия? – с великим удивленьем назвал её плечистый воин в бахтерце и островерхой шапке.

– Как меня знаешь? Кто ты?

– Старшой охранник Боровицких врат, рязанский дворянин Бунко, именем Карион. Тебя же видел не однажды. Рядом с государыней.

И объясняться не пришлось. Она проследовала молча, чуть склонив голову. Вот кремлёвские усадьбы с теремами в глубине дворов, кривые улицы с заулками и тупиками. Беглянка дома! У родных башенных ворот, кладенных из ожиганного кирпича на зависть всем соседям. Этот Бунко Небом посланный!