Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Суздальщина. Москва пылает. Москва трясётся. Выкупыш. Третье падение с трона. Епитрахиль для младенцев. Простить – не забыть!

1

На пятое лето пребывания Евфимии в Нивнах между нею и Акилиной Гавриловной впервые пробежала лёгкая тень. Давно не бывала боярышня в лесу у сестёр-отшельниц, своих спасительниц. Устала видеть Фотинью, казнимую подозрительностью подруг. Узнав, что Котов её отец, Янина поделилась с девами горьким открытием: он есть убийца Юрия Дмитрича, ибо его, ни кого иного, лицезрела провидица в заговорённой воде, ища волхвованием виновника гибели старого князя. Фотинья возмущённо отрицала причастность отца к злодейству, однако знатной кудеснице было более веры, нежели дочери. И вот обвинение гнетёт душу: отец убил и живёт спокойно, Мамоны же в подозрении. «Ба-арышня, заступись, отгони навет!» – обращалась несчастная к единственной, кто ей сочувствовал, к Всеволоже. Доводы, рассуждения, заверения Евфимии выслушивались без споров и… не имели действия. Самоё амму Гневу, как лицо не стороннее и весьма ранимое, оберегали от этой распри.

Жалость к Фотинье утяжелялась на сердце Евфимии дополнительным грузом: жалостью к Раине. Эта её бывшая спутница и наперсница все пять лет тосковала о воине покойного князя Константина Дмитрича некоем Кюре Сазонове. Его Евфимия и видела-то несколько раз мельком. Однако именно он был снаряжен Котовым в качестве «надёжного провожатого» для Раины, когда она тайно бежала в Нивны из Великого Новгорода, дабы вовремя привести воистых сестёр на выручку увозимой в неволю боярышне. Кюр оставил отряд перед повёрткой на Углич. Раинино расставание было тяжким. Да с сёстрами не поспоришь. А тоска гложет! За пять лет не уймётся! Евфимия понимала деву. Если тоску по мёртвому (Дмитрий Красный продолжал жить в боярышниной душе!) годы не утишают, утишат ли они тоску по живому? И нечем помочь. Лишь два горя соединились, и обеим легче. Изнемогла Всеволожа от неиспокоя душевного, от травной пищи, от созерцательного молчания сестёр. Не монастырь, а всё-таки на свой лад обитель. Не святая, а колдовская. Захотелось в боярский терем к лукулловым пиршествам добрейшего Андрея Дмитрича, к занятным беседам увлечённого числолюбца и звездочёта, к дивно измышленным чудесам неутомимого искателя и придумщика. Давно проторённым тайным лесным путём вернулась она, как решила, надолго из сказочной бревенчатой кельицы в не менее сказочные хоромы. Амма Гнева вскоре последовала за ней, пробовала вернуть и не преуспела впервые. Евфимия отговорилась по-доброму, сослалась на главоболие. Размолвка их стерегла по иной причине, неожиданной для пестуньи и её подопечной.

Обе поочерёдно смотрели в дивную трубку, принесённую в столовую палату Андреем Дмитричем. В этом, направленном на оконный свет, маленьком снаряде возникали узоры многих цветов. Чуть повернёшь трубку – новый узор.

– Соревнуюсь с природой, божественно созданной, – улыбался Мамон. – Воззрите на небеса: сколькожды тучи ни проходят по ним, а картина всё разная. Вот и в моём снаряде: сколь его ни верти, узоры не повторяются.

Дневная трапеза была уже на столе, а женщины неутомимо крутили перед глазами волшебную трубку и убеждались в правоте знатного измыслителя.

Дворский вошёл, объявил:

– Новгородец, что привозил Раину пять лет назад, хочет видеть тебя, боярыня.

Акилина Гавриловна отдала снаряд Всеволоже.

– Какой новгородец? Где он?

Оставшись наедине с Андреем Дмитричем, Всеволожа услышала:

– Сейчас меня занял отчаянный замысел. Лишь тебе открою. Ты умна, милушка, ты поймёшь… Видишь ли, Дух – это бестелесное существо, обитель не вещественного, а существенного мира, верно? Иначе сказать, бесплотный житель недоступного нам мира духовного, так? – Евфимия наклонила голову. В иной миг затея Мамона, коей ещё не ведала, преисполнила бы её ожиданием, как всегда. Теперь же известие дворского отвлекало мысли. Кто как ни Кюр Сазонов мог снегом на голову свалиться из Новгорода на тихие Нивны? – Душа – бесплотное тело Духа, – продолжал Андрей Дмитрич. – Дух выше души… Вот и пытаюсь я грешным делом измыслить прибор, который пока наименовал «духомером»…

Акилина Гавриловна ввела в столовую палату Кюра Сазонова.

– Присядь, гостюшка, к нашей трапезе, – указала она место за столом.

Курчавый парень, в коем Всеволожа сразу признала одного из устроителей поединка Константина Дмитрича с Чарторыйским, сел за стол в явном смущении.

– Расскажи, любезный, как живёт-поживает Господин Великий Новгород эти годы, – пригласила хозяйка гостя к беседе.

– Эти годы для Новгорода худы, – отозвался Кюр. – Недороды и дороговь приводят граждан в отчаянье. В запрошлом годе без всякого доказательства обвинили многих людей в зажигательстве, жгли на кострах, топили в Волхове, избивали каменьем. – От слова к слову голос видимо усталого путника становился твёрже. – Ныне вопль и стенания раздаются на улицах, – тяжко продолжил он. – Бедные шатаются, аки тени, падают, умирают. Дети гибнут перед родителями, отцы с матерями перед детьми. Кто бежит от голода в Псков, кто в землю немецкую, кто в Литву. Иные из хлеба идут рабами к купцам магометанской, жидовской веры. Убили правду в судах ябедники, лжесвидетели и грабители. Старейшины утратили честь. Мы стали поруганием для соседов…

– Ахти мне, охти мне, – причитала боярыня.

Боярин, окончив трапезу, хмуро поднялся из-за стола, покинул палату. Кюр тут же прервал рассказ, обратился к Мамонше:

– Матушка, отпусти со мною Раину! – И, не дожидаясь ответа, примолвил: – Деньги у меня появились. Дом я купил на Москве. Из сорока тысяч домов московских один теперь – мой! Изба недорога – пятьдесят копеек. Пристройку сделал, рабочим в сутки по копейке платил. Лошадь купил за рубль, корову – чуть подешевле. Сорок соболей для будущей своей жёнки сторговал за сорок рублей. Вот мех на шубу обошёлся недёшево – тысяча золотых!

– Тысяча золотых это сколько? – полюбопытствовала Евфимия.

– Двести девяносто рублей, – с готовностью отвечал Сазонов. – Зато мёрзнуть не будет Раинушка, – обратил он молящий лик к амме Гневе. – Отпусти, матушка, пять лет ждал!

Амма встала из-за стола.

– Мой ответ тебе ведом. За пять лет он не претерпел перемен. И за пять веков не претерпит! – грозно вскинула она указательный перст.

– За пять веков? – испугался Кюр.

– А ты мыслил что, один век живём? – усмехнулась ведалица. – Езжай к своей избе, лошади и корове. Дам тебе свежего коня в путь. Уразумей лишь одно: нет для тебя Раины!

– А для кого ж она? – оторопел парень.

– Не для… – Акилина запнулась, махнула рукой. – Не для мужика с коровой. Для иных, высших, неведомых тебе, целей!

– Я ведь без неё не уйду, – нахмурился Кюр.

– Ты… без неё… уйдёшь! – с расстановкой произнесла амма Гнева и, вытянув властную руку в сторону Кюра, продолжила: – Ты выходишь… – Он вышел, застучал башмаками вниз по лестнице из сеней. – Ты садишься на конь… – приказывала колдунья. – Он сел на доброго мерина, что подвёл конюший. – Ты выезжаешь из ворот, скачешь на Можайскую дорогу, мчишься к Москве, – звучал голос Гневы. И Всеволожа, видевшая в окно, как Кюр вынесся из ворот, знала: всё остальное именно так происходит, как сказано. Вдруг позади прозвенел страдальческий голосок:

– Амма Гнева, где он? В дверях стояла Раина.

– Ты… здесь?– удивилась Мамонша. – Кто тебя вызвал из леса?

– Сама, – пояснила дева. – Мне было «привидение»: Кюр сидит у тебя в хоромах… Вот я и…

– Выдь вон, – распорядилась хозяйка. – После будет у нас беседа.

– Чесотка да таперичи, – произнесла Раина, спеша уйти.

– Никогда, – вымолвила Евфимия, – никогда не приходилось мне наблюдать, Акилинушка, как ты творишь зло. Нынче вот пришлось…

Боярыня побелела, как полотно, обратя к ней взор. Без слов выскочила из палаты.

Евфимия постояла в тяжком раздумье. Пошла отыскать Раину и не нашла. Направилась к боковуше Андрея Дмитрича, обнаружила дверь приоткрытой, обрадовалась, однако услышала разговор:

– Что ты скажешь, есть ли какая-нибудь материя за пределами небесного свода и звёзд?

– Материя то, что находится под небесным сводом. Всё остальное – нет.

– А как ты скажешь, есть за пределами свода что-нибудь не материальное?

– Неизбежно. Ибо наблюдаемый мир ограничен. Пределом его условились считать свод сводов, то есть то, что отделяет одно от другого. Следовательно, за пределом должно быть нечто, отличающееся…

Евфимия вспомнила, что к Мамону прибыл из середины Азии учёный араб с длинным именем. Она его имя непроизвольно запомнила, как запоминала всё необычное: Абу-Мансур Мухаммед ибн-Дуст, обладающий познаниями во всех науках. Немало учёных то и дело наведывались к можайскому чудаку. Недавно посетил Нивны алхимик Шпангейм из неметчины, теперь вот араб… Столовой палаты не посещает, питается из собственных рук.

– Так, – произносит он по-латыни, ибо весь разговор ведётся на сем мёртвом наречии. – Однако разум спрашивает: есть ли у нематериального свой предел? До каких пор оно простирается? Если же безгранично, то может ли безграничное быть преходящим?.. Всё это чрезвычайно смущает меня.

– Кого это не смущало? – отзывается Андрей Дмитрич.

Сильная рука обняла тонкий стан боярышни, повлекла прочь от таинственной боковуши с её учёностью.

– Куда ты тащишь меня? Пусти! – прошипела Евфимия, не в силах высвободиться.

– Не гневайся, ненаглядная! Я поступила дурно, но не могу иначе.

– Почему, Акилина свет Гавриловна, почему?

– Двенадцать у меня доченек. Ты не в счёт. Расстаться с любой – как с членом своего тела. Попробуй собственную руку отсечь. Достанет ли сил?

Они оказались в боярыниной одрине. Мамонша усадила Всеволожу на мягкое стольце и объявила:

– За тобой посланный прибыл из Москвы. Великий князь требует тебя без промешки.

– Меня?.. Василиус? – не хотела верить боярышня.

Пять лет назад, когда воистые сёстры лесные с помощью Котова освободили её по пути на Углич, Шемяка и Чарторыйский не взяли Москвы. Литвин вернулся во Псков, Дмитрий же Юрьич примирился с великим князем, отъехал к себе в удел, даже впоследствии помогал московлянам против татар. Замерла усобица на Руси к радости народной. Успокоилась судьба Всеволожи в Нивнах. И вдруг – позов! Что ещё от неё Василиусу?

– Кто прибыл? Для чего? – покинула уютное мягкое стольце боярышня.

– Андрей Фёдорович Плещеев за тобой прибыл, – сообщила Мамонша. – Не говорит для чего. Идём, помогу собраться.

– Акилинушка, – примирительно обняла боярыню Всеволожа. – Отпусти, пожалуй, со мной Раину. Не сочти за отсечение руки. Однажды ты её отпускала, и я спаслась.

– Ин, будь по-твоему, – обрадовалась миру боярыня.

Вошёл в одрину Мамон.

– Слышно, ты покидаешь нас, милушка? Андрей Фёдорыч Плещеев явился ко мне, прервал учёную беседу с арабом.

Вместо ответа Всеволожа прижалась щекой к скудной бороде боярина и спросила:

– Поведай мне на прощание: что составляет переменчивые цветы в твоей дивной трубке?

– О, это просто, – погладил её голову Андрей Дмитрич. – В трубке ничего необычного, кусочки цветного стекла и три длинных зерцальца.

2

–  Садись, боярин, с боярышней рядышком, так вам беседовать будет лучше, – предложила Раина, взойдя в кареть, и уселась насупротив.

– Я ещё не боярин, – поправил её Плещеев, – просто молодой дворянин.

– А я тебя уже боярином вижу, – улыбнулась лесная дева[11]11
  Спустя тридцать лет А.Ф.Плещеев стал окольничим, а ещё через четыре года боярином.


[Закрыть].

– Каково здравствует государь наш Василь Васильич? – завела речь Евфимия, едва кони тронулись.

– Весь в трудах и заботах, – оповестил Плещеев. – Прошлой осенью золотоордынский царевич Мустафа полонил на Рязанщине тьму людей, пленных продавал в степи самим же рязанцам, да ещё попросился зимовать у них в городе, ибо степь погорела, а зима пришла лютая, кони татарские от бескормицы перемерли. Вот тут и наслал на него государь Василья Оболенского да моего тёзку Голтяева. Нашли они Мустафу на речке Листани. А вьюга нагрянула – стрелы некуда посылать, сплошь бело. Татары озяблые и бесконные отражали нападение с трёх сторон: от наших воевод, от мордвы и от казаков рязанских. Резались крепко, не давались в руки живыми. Мустафа пал. Окруженцы его бросались грудьми на копья. В плен попали лишь тяжко раненные. Наши удивлялись их храбрости.

– Кровь Чингисова, Тамерланова не вовсе остыла в сердцах моголов? – отозвалась Всеволожа.

– Клокочет она в двух царствах, Ордынском, а теперь ещё и Казанском, – подтвердил Плещеев. – Чуть справились с Мустафой, Улу-Махмет тут как тут. Повоевал Нижний, двинулся к Мурому. Все князья собрались, даже Шемяка явился. Побили Улу-Махмета возле Гороховца, передохнули до весны. В нынешнем же году он сызнова осадил Нижний. Двух сыновей, Мамутека с Ягубом, направил к Суздалю. А наши-то распущенные полки соберёшь не вдруг. Явился государь в Юрьев, стеклись к нему князья Верейский, Боровский, Можайский с малыми силами. Шемяка же обманул на сей раз.

– И что произошло? – не терпелось узнать Евфимии.

– Пока ничего, – успокоил Плещеев. – Царевичи медлят, наши ждут их на речке Каменке у монастыря Евфимьева. Даст Бог, обойдётся.

– Куда ж мы спешим? – недоумевала боярышня. – Как я поняла, государя на Москве нет.

– Спешим под Суздаль, – пояснил Андрей Фёдорович. – В стан великого князя, дабы предстала пред его светлые очи.

– Место ль боярышне в стане воинском? – насупилась Всеволожа. Затея с отъездом не по нраву ей была изначально, а теперь и подавно.

Молодой дворянин смолчал.

Раина дремала.

– В Нивны нынче наведался человек из Великого Новгорода, – осторожно сменила речи Евфимия. – Рассказал о внутренних тамошних нестроениях.

Плещеев перевёл дух.

– Там к внутренним бедам добавились внешние, – охотно поддержал он беседу о Новгороде. – Ливонцы, которуясь с новгородцами, затеяли вооружить на них знатную часть Европы. Орден договорился с королями датским, норвежским, шведским совокупными силами воевать нашу землю. Россияне-де люди беспокойные, наглые, любящие отнимать чужое и жаловаться. Распределили: немцам взять Копорье, шведам Орехов, а прочим прочее. Ливонские суда перекрыли Неву, не пускали в Ладогу корабли с хлебом и съестными припасами. В Бранденбурге, Эльбинге, Кёнигсберге служили молебны о счастливом успехе христианского оружия против «отступников злочестивых» новгородцев и московлян. Пусть-де способствует Небо совершенному истреблению Российской державы, великой более именем, нежели силой, опустошённой голодом и болезнями.

– Помогло ли Небо столь грозным замыслам? – спросила Евфимия.

– На Нарове была битва, – сказал Плещеев. – Пруссаки и ливонцы ушли назад. На Двине шведов поколотили. А тут Югорский народ объявил независимость. Пришлось Великому Новгороду усмирять бунт оружием. Москва не могла помочь, будучи меж наковальней и молотом – меж Ордой и Казанью.

Путники молчали в задумчивости.

– Чем более князей и царей, тем более войн, – промолвила Всеволожа.

– Малые государства – и войны малые, – откликнулся Андрей Фёдорович.

– Надобно поразмыслить, – присовокупила Евфимия, – что народу тяжельше, большая война за сто лет или малые ежедень.

На ночь в деревне Кистма принял их съезжий дом.

Наскоро потрапезовали. Раина удалилась на опочив. Плещеев со Всеволожей вышли на гульбище вдохнуть воздуху перед сном.

– Открой, Андрей Фёдорыч, – спросила Евфимия напрямик, – какое во мне понадобье государю?

Плещеев не поспешил с ответом. С высокого гульбища он всматривался в недальний лес, отражающий багряный закат. Лес огораживал поле, по коему двигался мирный конский табун, звеня боталами. Лес ограждал его от наступающей ночи, что превращала лазурь в синеву, а синь в черноту. Белые облака, проплывая по тёмной глади, тоже отражали закат и казались позлащёнными лодьями удальцов с Торговой стороны Волхова.

Всеволожа ждала ответа.

– В толк не возьму, – признался Плещеев. – С некоторых пор Василий Васильич нет-нет да и вспомнит то своё невремя, когда бедовал в Нижнем, а ты отговаривала бежать в Орду. Тогдашние наши споры памятны мне. Я сказал государю: «А ведь боярышня Всеволожа была права». Он молвил: «Она всегда права!» И велел: «Съезди за ней, пока я тут сам по себе ожидаю мира. Хочу её лицезреть. Есть надобье».

– Велением самовластна звезду с неба вынь да положь, – хмуро отозвалась боярышня, – не то что меня, несчастную!

Статный красавец, спутник её, будто и не слышал Евфимии, занятый созерцанием ночи.

3

Шатровый град на высоком берегу Нерли был невелик, но оживлён. Воины расходились с обедни, отслуженной прямо в поле. Пахло навозом и конским потом. Где-то скрипела сбруя, где-то затачивалось оружие. Осёдланные, готовые к делу кони перебирали ногами. Великокняжеский шатёр стоял наособицу. Из него вышел князь Василий Ярославич Боровский. Узрев подъехавшую карету, подошёл к ней. Плещеев помог сойти Евфимии и Раине. Поклоны, взаимные здравствования князь Боровский продлил, как можно. Потом отвернулся и произнёс:

– Оплошина совершается.

– Чем омрачён, Ярославич? – не расслышал его Плещеев. – Как ведут себя татары?

– Не показывались покуда, – отвечал князь. – Вчера пришла весть: неприятель идёт! Вой надели латы, подняли знамёна, исполчились, да так и вернулись в стан.

Евфимия уловила прежние два слова отвернувшегося Боровского, однако не поняла и спросила:

– В чём видишь оплошину, князь Василий?

Плещеев указывал Раине шатёр поблизости от великокняжеского, при самом впадении в Нерль речки Каменки. Туда надлежало отнести вещи боярышни. Место – красивей не выдумаешь!

– Оплошина в том, – молвил Ярославич, – что наш друг Андрей всё же привёз тебя в стан, исполнил причуду своего господина. Василиус излишне подвергается питию последнее время. Нынешней ночью пировал чуть не до рассвета. Сопирники государю всегда найдутся…

– Что ж мне теперь? – растерялась Евфимия.

– Коли приехала, повидайся, – робко дотронулся князь до её руки. – А свидевшись, постарайся скорей отбыть восвояси.

Всеволожа вошла в государев шатёр.

Василиус возлежал на ложе из волчьих шкур. Боярышня вспомнила ночь у села Скорятина под Ростовом Великим, когда вот так же в поле, в шатре, вошла разбудить великого князя для предстоящей битвы. На сей раз она повернулась к выходу.

– Евушка, я не сплю, – произнёс Василиус расслабленным, сладким голосом.

– По какому понадобью велел быть в сие неподходящее место? – хмурилась Всеволожа.

– По сердечному, Евушка, по сердечному, – сел на ложе великий князь.

Евфимия опустилась на деревянный короб и разревелась:

– Пошто меня Бог наказал тобой?

– Меня тобой наказал пошто? – гладил её спину Василиус– Не гневайся. Отложи нелюбье. Представь: ты – замужем за Васёнышем! Поймёшь моё супружество с Марьицей. Повинен. Секи главу. Сердце приголубь!

– Не отрезвел от ночного пира? – отвела его руку боярышня. – Приличны государю такие речи? Враг – около. Стыдись!

– Замирюсь с царевичами, – размечтался бывший жених, – отдохнём в Суздале, побеседуем всласть, есть о чём. Пять лет боролся с собой от тебя вдали. Не переборол! Каково было знать, что ты стала невестой Красного? Хвала судьбе, обошлось! Евфимия встала с короба.

– Распорядись о четверне для кареты. Хочу вернуться. Немедля! Пойду под куколь, найду от тебя покой. Прав князь Боровский: совершила оплошину…

– Ха! Ярославич чуть не с младенчества млеет по тебе, – вскочил с ложа Василиус. – При нашем несчастном обручении дуриком женился с горя. Потом кусал локти. И нынче кусает. Впрочем, тут мы с ним братья.

– Отпусти и выспись, – просила Всеволожа. – Неровен час…

Ей не пришлось досказывать. Сполошно завопили трубы. Плещеев сунулся в шатёр:

– Тревога, государь! Татары переправляются через Нерль. Их тьма!

Недавний предсказатель мира затрепетал. Евфимия охрабряла Василиуса:

– Отринь хмельные ковы! Я буду рядом…

– Ты?.. Рядом?.. Дивно! – бормотал он. – При Дмитрии Красном была стремянным. Станешь при мне оружничим. В пансире… в зерцале… на аргамаке…

Намереваясь уйти, боярышня откинула шатровый полог… Нос к носу – былой знакомец. Княж воин Кожа!

– О, Фимванна!

– Добудь коня, доспехи, меч полегче. Сенной девушке – вон в том шатре – вели бежать в обоз, там ждать исхода рати.

Вышел и Василиус окольчуженный. Ночного пира – ни в одном глазу!

Подошли памятные по сидению в Нижнем воеводы: Фёдор Долгоглядов, Юшка Драница.

– Вестоноши посланы по станам, – доложил Юшка.

– Мало нас, – вздохнул Долгоглядов. – С полторы тысячи. Их – вдвое!

– Бердата опоздал!– шипел Василиус по поводу отсутствия дружественного татарского царевича. – Шемяка обманул! Гады ползучие!

– Сердцем копьё недруга не переломишь, – откликнулась Евфимия.

– Ах, наша бывшая нижегородка! – узнал Драница. И захотел развеселить великокняжескую гостью: – Хочешь угадаю: мы одолеем или они? – подкинул он монету вверх. – Копьё аль решето?

Монета показала решето.

– Тьфу! Лучше б не кидал, – сплюнул Василиус.

– Пустые глумы, государь. Игра! – смутился Юшка.

Наскоро устроенная рать бодро пошла под звуки труб, в блеске доспехов, при распущенных хоругвях. Её вели внуки Донского, князья Московский и Можайский, а также князь Боровский, внук Храброго.

Евфимия, преобразившись воином, покинула шатёр. Ногу в стремя и – в седло. Чем не оружничий? И панцирь, и зерцало… Пусть аргамак не аргамак, конь всё же добрый: стрелой примчал к великокняжьему стягу.

– Ты? – округлил глаза Василиус.

– Ух ты! Я ж пошутил. Возвратись в обоз!

– Благоразумно ль в открытом поле встречать превосходящих вдвое? – засомневалась ученица краковской бойчихи.

Вождь не ответил. Взмахнул рукой. Лава понеслась…

Вот островерхая живая крепость степняков. Вот частокол их копий. Вот-вот в этот заплот ударит прибой конницы московской… Ан, нет! Враги оказывают спину. Всеволоже чудится: уж слишком споро оборотились, как по приказу.

– Придержи воев, придержи! – крикнула она в самое ухо пылкому Василиусу, сравнявшись с ним почти стремя в стремя. Помнила рассказы батюшки о старых битвах, когда враги пускались наутёк, дабы расстроить ряды преследователей.

Василиус не отвечал. Рвался вперёд. Настиг поганина. Ударил в запале скачки. Тот – с коня! Бегут, бегут татары! Бегут…

– Прекратите обдирать мёртвых! – негодовал Юшка Драница… Эх, негодует, как в пустую бочку!

– Взять, взять царевичей, обоз! – визжал рубака-парень, обеспамятев с успеху.

И… нет рубаки-парня. Наступал разброд.

Всеволожа исподволь приметила его лихие признаки. Зато Москва ещё преследовала, Орда ещё бежала. Великий князь с победно очервлененным мечом нет-нет оглянется, блестя зубами.. Евфимия страдала не ушибами рук, головы и плеч от паличных ударов, воительница мучилась щемящим сердцем: когда ж всё кончится?

Внезапь обрушилось смятенье. Уж не погоня – сеча впереди! Всадники – в комке. Стук, хряст, проклятья… Татарин сбоку наскочил, за ним – другой…

– Эй! Нас сбивают в мяч! – пришло на память выраженье летописца.

Василиус её не услыхал. Никто не услыхал. Рубились без ума, теряя слух и память…

– Держись, малайка! – прохрипел ощерившийся воин, падая к луке седла.

Как пробуравиться к Василиусу?

Евфимию не слишком осаждали, покуда были супротивники крупней, ядрёнее, забористее. Однако их всё меньше. Битва превратилась в избиенье уцелевших.

– Не разобщайся! Плотней держись! – достиг боярышни срывающийся голос Юшки Драницы.

Татары ринулись на этот голос.

– Спасайся, Всеволожа! – махнул рукой, проскакивая мимо, Плещеев.

Булава обрушилась на его темя. Андрей Фёдорыч упал.

Владельцу булавы копьём проткнули спину. Обоюдоострое железо вышло из груди.

Евфимия невдалеке увидела, как двое поднимают мёртвого. Узнала в нём Можайского Ивана. Нет, он не мёртв, бессмысленно вращает головой. Оруженосцы изловили невредимого коня. Усажен князь…

– Плещеева спасите! – крикнула Евфимия.

Её не слушали. Поддержанный бок о бок вершниками, Можайский быстро удалился. Всё слишком быстро…

Бой разбился на маленькие кучки, на одиночек. Татарам не хватает супротивников. Вон, кучей одолевают одного. Никак не одолеют. Враги сильны числом, храбрец – отчаяньем. Направила туда коня. Куда ступить копытом? Когда-то хвастался Васёныш: «Побывай у реки Куси: одни тулова лежат!» Здесь речка Каменка и – тоже тулова, конские, людские, вперемешку. От них – стон, будто сама земля исходит муками…

А конь выплясывал меж павшими, приближал всадницу к остервенелой стае, одолевавшей одного. Евфимия приметила трёххвостый малахай, чтоб со спины рассечь…

Вдруг сбоку узкоглазый голоус – хлобысть мечом! Удачно отклонилась… Меч обрушился на гриву. Бедный конь! Успела ногу выдернуть из стремени. Другая накрепко застряла… Спина расшиблась оземь. В голове – пасхальный звон!

Враг с торжеством победоносца занёс копьё… Нет, не ударил, прянул с коня, склонился к ней:

– Ты – депка?

Ответить бы: да, девка, девка. Боль в ноге вмиг родилась, созрела, завладела ею. Вместо ответа дёрнула ногой, придавленной конём. Чуть дёрнула, а чувств лишилась… Когда пришла в себя, проворный голоус добил коня, извлёк из стремени ступню.

– Яман! Яман!

Ах, это «плохо» по-татарски. Он стянул сапог, сорвал онучу, поднял гачу, согнул ногу в колене, ощупал и… как дёрнет за стопу, ударив в то же время по кости!

Истошный крик боярышни затмил все стоны поля. Боец-лечец ткнул в грудь её, потом себя и вымолвил по-русски:

– Моя!

Евфимия забыла боль, вскипев от гнева: голоус её брал в плен! Борьба с Бонедей на ковре восстановилась в памяти во всех приёмах. Мгновенье – враг лежит. Евфимия стоит. Стопе почти не больно.

Осталось подхватить упавший меч. Едва нагнулась, удар ногой пришёлся на здоровую лодыжку – снова рухнула. А голоус уже вскочил, рванул из ножен креноватый нож.

– Собака! – занёс он руку… и повалился на лежащую, хватая воздух ртом.

С трудом поднявшись, боярышня увидела в пленителе стрелу. Под самую лопатку угодила, оперённая! О, птица смерти! Кто её послал?

На поле брани там и сям, и полустоя, и на четвереньках, по-шакальи, крадёжники ощипывали равнодушных мёртвых, добивали раненых. «Свои – своих!» – впервые Всеволожа с презрением подумала о соплеменниках. Татары тоже рыскали, искали знатных пленных, алкачей же, сползшихся из ближних деревень, лениво отгоняли.

Единственная женщина стояла неподвижно, опиралась на высокий лук, потом пошла к Евфимии. Та устремилась к ней, узнав Раину. Споткнулась о лежащего Плещеева. Склонилась – Андрей Фёдорович жив! Дышал с трудом и тормошенья не почуял.

– Господь с тобою и в аду, боярышня, – присела рядышком на корточках Раина. – О, жив наш спутник!

– Ты стреляла? – благодарно обняла Евфимия лесную деву. – Меткая!

– Шишишка краковская зря не хвалит, – отозвалась Раина о Бонеде.

Боярышня вновь обратила взоры туда, где волчья стая одолевала одиночку… Там всё кончено. Татары, положив щиты на копья, тащили побеждённого. Живого или мёртвого? Кто он? Один из воинов, идущих за носилками, вскинул хоругвь. На ней – вооружённый всадник, копьё остриём вверх. Это хоругвь великокняжеская! Несут Василиуса! Затрепетавший при внезапной вести о врагах, ратился один с десятком! Евфимия рванулась к венценосцу. Раина удержала:

– Чем поможешь? Этого бы вынести таимно, – указала на Плещеева.

– Как вынести? – задумалась боярышня.

– Ляг наземь, – рассудила дева. – Затаимся. Ищики пройдут, мы с передышками снесём страдальца в ближнюю деревню.

Всеволожа тут же увидала: замысел негож. Их окружала со спины Раины цепь татар.

Лесная дева, оглянувшись, обомлела.

Её стали оттеснять. Принятую за алкачку, обдирающую павших, отогнали плётками. Напрасно толковала, что служит при боярышне. Не понимали!

Евфимии же не уйти. Доспехи обличали в ней воительницу. Пленители поцокивали языками: девка в мужеском деле! Шишак свалился при падении с коня. Локоны, лик нежный – сомнений не было в её девичестве. Сквозь гомон проступало вдавни слышанное слово:

– Харем! Харем!

Неужто заточению в гареме обрекла её судьба? О сём поганом заведении у многоженцев поведывал отец, вернувшись из Сарая.

Кисти рук спереди скрутили сыромятными вожжами. Повлекли, как телку в поводу.

Плещеев застонал некстати. Ему соорудили такие же носилки, что и Василиусу.

Довольные, пошли татары с необычной пленницей и знатным пленником. Боярышня, чуть припадая на ногу, не поспевала. До отказа натянулась сыромять.

Краем глаза угадывалась позади Раина. Издали сопровождала боярышню лесная дева. Чем поможет?

Вошли в раскрытые врата Евфимьева монастыря.

Стройный кудряш в кольчатой рубахе вышел из привратницкой. Татарского в нём – лик да очи, а так – придворный щап, по коем сохнут удельные дворянки. Глянув на Плещеева, махнул рукой, дескать, несите далее. Увидев же Евфимию, схватил за сыромять и потянул к себе. Татары, судя по сряде, знатные, вышедшие с ним, переглянулись с откровенной завистью. Только один, высокий, что постарше, не обратил внимания на пленницу и возбуждённо говорил с дрожащим коротышкой. Тот, обнажив бритую макушку, непрестанно кланялся. Должно быть, господин беседовал с рабом. В рабском алалыканье мелькнуло обращение «Ханиф». Евфимия насторожилась. Память подсказала имя той, что часто, мучаясь тоской, произносила: «Ханиф! Ханиф!» И Всеволожа, ни к кому не обращаясь, громко выговорила:

– Асфана!

Гневливый батырь зыркнул на неё:

– Ты кто?

– Я Афима, – сказала Всеволожа на татарский лад, как называла её костромская яшница. И тут же обратилась к каменноликому вельможе: – Канафи! – так Асфана ласкательно звала Ханифа. – Кумекаешь по-нащему?

Чудо свершилось: каменный лик смягчился.

– Ку-ме-ка-ешь! – промолвил по складам Ханиф, муж Асфаны.

Он быстро, горячо заговорил с красавцем кудряшом. Именовал его – никак не повторить! – то ль Мамутек, то ль Мамутяк. Боярышня припомнила слова Плещеева в карете: «Двух сыновей, Ягуба с Мамутеком, направил Улу-Махмет к Суздалю». Пред ней был сын казанского царя! Он возражал Ханифу, затем махнул рукой и отвернулся. Муж Асфаны освободил Евфимию от сыромяти, дал знак кивком:

– Иди за мною, Афима, – и подмигнул: – Айда отсюда!