Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

5

У бадьи на дне башни ждали, окружённые челядью, братья Юрьичи. Олфёр к ногам старшего опустил свою ношу, шумно выдохнул тяжесть нынешней ночи:

– Вот!

Василий Юрьич похвалил его, как в тот раз, когда впервые узрел похищенницу:

– Славно спроворил дельце! – И, обратясь к лежащей, насупился: – Что? Сбежала? То-то!.. Трое лучших людей погибли! Ельча, Румянец, Софря подло изведены окормом!

– Не может такого статься, – отозвалась Евфимия. – Они были усыплены.

Князь хлопнул себя по ляжкам.

– Бредишь?

– Фишечка в полу памяти, – подступился Шемяка. – Гляди, кровь на платье. Она изранена.

– Заступник! – скрежетнул зубами Косой. – Подсуропил мне змею-отравительницу, «лека-а-рочку»!

– Котов хвалил её, – отступил Шемяка. Старший брат, срывая голос, позвал:

– Ива-а-ан!

Приблизился скромный боярин с трехвостой бородкой в виде буквы «мыслете».

– Юная былица, Василий Юрьич, – тихо, но уверенно начал он, – нипочём не вызывала моих сомнений. Не иначе её Нил Нефедьин луками ввёл в соблазн. Ненадёжный малый! В нём я ошибся.

Мрачно глянул на него Косой, потом склонился над раненой.

– Ты что скажешь?

Хмельные вони заставили Всеволожу отвернуться.

– Ничего не скажу.

– Скажешь! – прошептал князь. – И не ничего, а всё! – Выпрямившись, приказал: – Снесите её в темницу.

– Промыть бы раны, наложить снадобья, – холодно, как лечец о чужом болящем, произнёс Котов.

– Вот и распорядись, – заорал Косой. – К утру чтоб была в исправности.

Боярышню перенесли на носилки.

– Тельник!.. Забыла… там… наверху, – приподнялась она из последних сил.

– Брат! – подал голос Шемяка. – Фишка оставила в своей ложне нательный крест.

– Сядь в бадью, Олфёр. Сыщи тельник в верхней коморе, – велел Косой.

Савёлов выполнил повеление. Челядинцы потянули за ужище. Махина пришла в движение: горюч-камень – вниз, бадья – вверх…

– Ужище поменять бы, – заметил один из махинных тружеников. – Истёрлось шибко…

Иной сглазит взором, а иной – словом. Лопнул в башне короткий звук. Следующий звук был – удар!

После удара – мёртвый миг тишины. И в этот-то миг явственно прозвучал в башне голос Евфимии:

– Божья кара!

Тут же оглушил её шум смятения. Она видела ноги, долгополую сряду челяди, слышала суетню, жалобы зашибленных. И всё это перекрыл визг Васёныша:

– Уберите её отсюда!

Под землёй она обратилась к челядинцу-ношатаю:

– Что сталось с Олфёром?

– Рваный мешок костей, – был ответ.

Её Внесли не туда, где зловонила яма – недавнее тесное заточение воеводы. Стены – не брёвна, – камень. Положили на жёстком ложе. Поставили светец в изголовье. Долго лежала она одна в полной тишине, ибо суета земная не проникала в подземный покой.

С дверным скрежетом вошёл человек, принёс белую льняную тканину.

– Разоблачайся до наготы. Накройся.

Она узнала бородку буквой «мыслете». Зачем Шемякин болярец Котов сам пришёл к ней в темницу? Распорядиться было велено ему, а не делать. Лишняя близость – лишние подозрения. Ведь это он до тонкостей изобретал их побег, да изобрёл не на славу. Теперь-то ему бы – в тень, и глаз не казать из тени.

Евфимия не успела высказать укоризны. Он вышел. А вскоре вернулся с банной шайкой воды.

– Что же ты?

– Не в измогу мне. Платье к ранам пристало. Отставив воду, он склонился над ней.

– Не обессудь. В отцы тебе гожусь, ты мне – в дочки.

– Где услужающие? – ёжилась от его прикосновений Евфимия.

– В сей час мне не надо слуг.

– Что есть «сейчас»? – не поняла Всеволожа.

Он не ответил. В местах ранений смачивал присохшую одежду водой, не очень-то избавляя страдалицу от великой боли.

– Потерпи, поточка, – глухо вымолвил Котов.

– Не смыслю такого слова, – подняла она взор.

– На родных моих северах птичка зовётся поточкой, – пояснил боярин. – Ты – птичка. И опять в клетке.

– Не пришлось Фотинье меня спасти, – вздохнула боярышня.

– Не судьба, – согласился Котов. Евфимия, помолчав, спросила:

– Софря, Ельча, Руманец воистину ли мертвы? Он отвечал не вдруг:

– Нил Нефедьин в честь княжого застолья угостил их вином. Для верности.

В коморе воцарилось тягостное молчание.

– Фотинья их усыпила, – начала Евфимия убеждённо. – У неё дар внушения…

– Выдумщица Тинушка! – дрогнул голосом боярин. – Любит представить чижа орлом. Авось доверчивые уверуют.

– Стало быть, – сделала вывод Всеволожа, – и Нилу Нефедьину не она внушила выпустить воеводу?

Котов крякнул, однако смолчал.

– И всё же она привлекла твой взор? – вспомнила узница Фотиньину похвальбу.

– Ей ли не привлечь меня? – загадочно произнёс боярин.

– Нашёл прелестницу! – через силу улыбнулась Евфимия. – Глаза-насмешинки,. губы-обиженки, нос-задавала!

– Изобрази-и-ила! – Котов пониже склонился над раненой. – Приглядись ко мне, ляпуниха. Инда узнаешь своё ляпунство.

– Ты… – у Евфимии перехватило дух.

– Я её отец, – выпрямился боярин. – Мать оставила её в зыбке. Мачеха невзлюбила падчерицу. Пристроил сироту у Мамонов, московских моих соседей. Души не чаяли! Гащивала подолгу и загостилась насовсем. Здесь её не помнит никто. По смерти мачехи звал, не дозвался: родная – дальше чужой!

– Она родилась в Орде, – растерянно возразила Евфимия. – Родители-полонянники рано умерли. Вырастил князь Можайский.

– Лгачка! – обозвал дочь боярин. – Живал я в Орде с князем Юрием Дмитричем, неволею брал с собой мачехину нелюбку.

– Её ты называл поточкой? – полюбопытничала Евфимия.

Иван Котов, ни слова не говоря, достал из-за пазухи забытый наверху тельник, надел на девичью шею.

– Слава Богу! – благодарно вымолвила Евфимия. Снадобья, коими пользовал самозваный лечец, не оказывали должного действия. Жжение в ранах не утихало.

И вновь озадачила мысль: зачем же он здесь? Взошёл в чело башни, доставил нательный крест – спаси, Господи! Однако стоило ли возлагать на себя заботы не по способностям? Разумнее послать княжеского лечца, нежели вредить самочинным лекарством. Возжелал он незнакомке добра по дочкину уговору. Теперь же, под лучом подозрения, держался бы от неё подалее.

– Утром будут тебя пытать, – прервал Котов размышления Всеволожи.

Боярышня приподнялась.

– Как пытать?

– Князь Василий приведёт ката. Потребует имена споспешников. Ноги повелит жечь на угольях. Для виски ты ещё слаба.

Затянулось молчание. Капли в тёмном углу падали, звуками отмеряя время. Узница замерла, откинувшись на одре.

– Батюшка в детстве читал из истории про Сцеволу, римлянина, – заговорила она. – Я, аки терпеливый Муций, сунула палец в пламень свечи, после прыгала по хоромам, тряся рукой.

– Все мы – одно семейство: люди! – вздохнул боярин Иван. – Однако что по силам орлу, того не превозмочь голубю.

– Нынче предатель Олфёр Савёлов орлицею меня назвал, – похвалилась боярышня.

– Коли откроешь моё имя под пыткою, – перебил Котов, – не токмо меня погубишь. Чурбак выпихнешь из-под ног попавшего в петлю Московского государства!

Всеволожа, опершись на локте, вглядывалась в него.

– Таимные речи ты доверяешь мне. Доверь ещё одну тайну: помимо Софри, Румянца, Ельчи лежат чьи-либо жизни на твоей совести?

Иван Котов молчал.

Евфимия сызнова улеглась.

– Не прогневись, боярин. Тоже открою тайное размышление: ведь поделом дочь-мечтательница не возвращается к головнику-отцу!

Котов стоял, согнувшись, будто оправляя полу кафтана… Вдруг звякнула сталь о каменный пол. Рухнул боярин ниц перед одром Всеволожи.

– Прости, Евфимия Ивановна! Прости Христа ради! Зло попутал замыслить бес, да не попустил исполнить Господь. Шёл я к тебе с ласкотой на устах, а за голенищем – с ножом. Иного пути не видел. И… не поднялась рука!

– Встань, лазутник великого князя Василья Васильича, – отозвалась Всеволожа. – Вызволение московского воеводы важней, нежели моё. Добавь к моим ранам смертельную, ведь их никто не считал. Скажи: не помогли снадобья. И на уста мне ляжет печать.

Встав, он нашарил на полу нож, сунул за сапог.

– Дай твоё оружие, – попросила Евфимия. – Спрячу. Будет боль не в измогу, вскрою руку, лишусь памяти… После разузнай, буду ли жива, и пришли лечца. Горят раны, как костры…

Он пошёл к двери, не отвечая. Всеволожа проводила его взором.

– Бог тебе судья!

Ушей боярышни достигла заглушаемая скрипом двери молитва:

– Одели терпеньем рабу твою, святая мученица Евфимия!

6

Узница ждала пытки. Уговаривала боль своих ран приближением более нетерпимой боли. Раны, казалось, внимали ей, и огнь их утихал. Сгорало масло в светце, вот-вот наступит тьма. Страдалица уже приняла её, смежив вежды, и угасание светца ощущала лишь обонянием. Сырой подземельный холод не отдавал тело сну. Хотя тяжесть перенесённого за ночь всё чаще окунала голову в забытье, как краюшку в мёд.

Глаза закрыты, однако сна ещё нет, бодрствуют впечатления порушенного побега. И вот они начинают путаться, перемежаться бессвязицей, будто бы книгу жизни своей боярышня изодрала в клочья, смешала и по клочкам перечитывает. Приходи, спасительная дремота! Наступай, сладкое забытье! «А? Нет, не сплю…» В глазах вращаются веретена. Ко рту прихлынули волны. Накатываются всё крупнее, всё медленнее. Подземный, надземный мир, в коем она страдала, отпускает, как раковые клешни, отступает, уходит вспять. Сердце замедляет прыжки, тело холодеет, кровь, кажется, прекращает свой ток. И только укрупняются волны, и тяжело дышать…

Вдруг совершилось страшное. Будто бы спохватившись, вскипает снулая кровь, тело бросает в жар. И хотя оно по-прежнему слабеет и вянет, под закрытыми веками движутся глаза, дёргаются брови, уста кривятся, руки, вздымаясь, падают…

Однако всего этого Евфимия уже не осознавала. Болезнь пришла как бы в её отсутствие. Сама она оказалась на четверть тысячелетия в прошлом. Не в подземельях затхлой Костромы, в блистательном великокняжеском дворце Киева. «Мамушка Латушка, не стягивай туго волосы, главоболие будет!» – упрашивала невеста дебелую добрую Платониду. А вокруг заливались девичьи голоса:

 
Уж благослови меня, Господи,
Уж душу красную девицу.
Уж на сегодняшний Божий день,
Уж на теперешний святый час!
Пособи уж мне, Господи,
Походить, погуляти уж,
Попричитать да поплакати…
 

«Платонидица, государь внучку повелел привесть!» – оборвал песню свистящий шёпот. Обряженную повели в покои дедушки. Он привстал на большом одре, перекрестил русую головку, приник сухими губами к влажному лбу. Мудрый, закалённый в усобицах дедушка Святослав Всеволодич, киевский соперник суздальского властителя Всеволода Гюргича! «Отдаю тебя царственному жениху, любезная внука моя Евфимия, – ловит девичий слух слабый старческий голос – Обрети счастье в Цареградской земле, в светлых чертогах царевича Алексия, сына Исаакиева. Ступай встречь суженому, будущая греческая царица! Бояр я уже отправил к его послам, прибывшим за тобою».

От дедушки невесту повели в празднично убранные двусветные сени. И вот заиграли гудцы, заблистали золотные одежды придворных. В палату вступили греки в парчовых приволоках с собольими оторочками… Внезапно смолкло торжественное пипелование, пропали счастливые говоры, онемел дворец. И в этой немоте негаданно, не ко времени, неуместно прозвучал один-единственный возглас: «Великий государь Святослав Всеволодович только что почил в Бозе!» Зашаталась невеста Евфимия, внучка Святослава, правнучка Всеволожа. Её подхватили под руки. Потом были плачевопльствие, долгое смятение и очень далёкий путь. Куда? На чём? Представляла плохо. Мысли смешались. Тряска истомила вконец. Многие части тела нестерпимо болели. Страдания оказались длительны, и путешественница привыкла к ним. Успокоение же пришло столь нежданно, что она открыла глаза.

Перед ней сидел Карион Бунко в собольем зипунце.

– С возвращением к жизни, Евфимия Ивановна!

– Ты? Тут?.. Где я? – пролепетала поражённая узница, оказавшись вовсе и не в темнице, и не в тесной коморе в челе Стрельной башни, и не в боковуше Васёнышева дворца под семью замками.

Потолок низок, как в избе. Из оконца солнечные лучи позлащают тесовую перегородку супротив ложа. В косяке не дверь висит – занавеска из крашенины.

– Мы, боярышня Всеволожа, в сельце Падун, что под Костромой, – склонился к ней Карион. – Обережь тут невелика, да и опасности мало.

– Не возьму в толк никак, – перебила Евфимия. – Только что лежала в подземном узилище, изнемогала от ран, и вдруг… переизбыла всю боль, оттаиваю в избяном уюте, радуюсь твоей опеке, друг мой Карион, хотя ты должен быть ой как далеко!

Бывший кремлёвский страж широко улыбнулся, расправил кончики усов:

– Три седмицы назад я удивился не менее твоего, боярышня. Сошлись мы в бою под Галичем с длинноруким Осеем, бывшим моим под начальником. Помнишь, у Фроловских ворот коня тебе подводил, когда бежала от батюшки? Полоснул меня Осей, голову рассёк. А, узнав, сам же и притащил в наш лагерь. Из-под Галича князь Юрий Дмитрия побежал к Белуозеру. Я бы не перенёс дальнего пути. Старый князь послал меня на поправку поближе, в Кострому, к сыновьям, с жёстким наказом быть им со всеми силами встречь ему, когда вернётся с вятчанами. Молодые князья Василий и Дмитрий посоветовали отбаливаться не в городе, куда невзначай может нагрянуть Василиус, ибо засада оставлена слишком малая. Велели ехать в сельцо Падун, затерянное в лесах. Отбиться от татьбы люди есть, рать же вряд ли сюда пожалует. Утром, покидая детинец, выслушал я наказ Василия Юрьича: «Забери с собой узницу, что в темнице под башней». Ты представь, Евфимия Ивановна, мои радость с горем, когда в узнице этой тебя узнал! – Боярышня завела было речь о своих мытарствах, но Бунко перебил: – Не пытай себя сызнова. Подноготную без пытки от тебя слышал. Вся тряслась в огневице, попрекала же братьев Юрьичей без умолку. Немощное тело молчало, душа твоим гласом свидетельствовала. Маялись мы над тобой с тёткой Платонидой, здешней хозяйкой, думали – не жилица. Вдруг из Костромы – Шемякин болярец Котов. Деваху привёз – косая сажень в плечах. Она тебя и спасла.

– Косая сажень? – переспросила Евфимия. – Что-то не то, Карион. Фотиньей её зовут?

– Не угадала, – поднялся Бунко. – Ка-ли-са! – огласил он избу мощным зовом.

Откинулась занавесь на двери. Глазам Всеволожи предстала грубоватая ликом, зато здоровьем завидная дева.

– Я тебя знаю, – приподнялась на одре Евфимия. – Только не помню, кто ты.

Дева плюхнулась на сундук, затупилась рукавом, зашлась в рёве.

– Вот те раз! – плеснул руками Бунко. – Ты с чего? Никак с радости?

– Д-у-умала, никогда-а-а не проснё-ё-ётся! – выла целительница. – Так и будет с зажившими ранами вечно спа-а-ать!

– Я узнала тебя! – обрадовалась боярышня. – Ты – лесная сестра Калиса. Нечувствительно немощи из тела извлекаешь руками.

– Пойду распоряжусь о еде, – решил Карион. – Теперь уж тебя не отпаивать питательным взваром насильно. Сама сможешь вкушать пищу.

Калиса пересела к болящей на край одра. Обе вспомнили кельицу аммы Гневы, где смуглянка Горислава показывала, как не ощущает боли, чернавка Богу мила видела сквозь стенку, молчунья Полактия сковывала взором, Генефа со шрамом через весь лоб читала нрав по лицу. Калиса была наблюдательницей в тот вечер. И вот пришёл её черёд.

Евфимия выслушала рассказ лесной девы.

Пала ниц перед аммой Гневой вернувшаяся из Костромы Фотинья: «Винюсь!» Не вызволила она из-под спуда «ясной звёздочки» Всеволожи. Акилина свет Гавриловна расшумелась было, да тут же и приголубила неудачницу: «Слава Богу, вызволилась сама!» Янина же углядела в заговорённой воде: изнемогает боярышня от распухших ран. Тут пани Бонедя отважно решилась исполнить то, что не удалось её ученице Фотинье. Но амма Гнева переиначила все: «Разумней послать Калису!» Ох и страдал воин Карион, узнав, что Бонедя могла быть здесь, да не появилась. Калисе в Костроме пришлось долго ожидать Котова. В оставленном князьями городе об узнице не выловишь ни полслова: надёжно блюлась злая тайна! К Ватазину, тиуну Косого, с расспросами обращаться брал страх. Отнюдь не напрасный страх, как заметил прибывший Котов. С его помощью Калиса оказалась в Падуне. К тому времени Бунко с Платонидой потеряли надежду. Княжий лечец грек предрёк от горячки смерть и покинул больную. «Отходит!» – заплакала хозяйка избы, когда Котов привёл бы лицу.

– Карионова голова поддалась лечению быстро, твои же язвы выдавили из меня силушку, как сыворотку из сыра, – пожаловалась теперь Калиса.

Тут-то и вплыла Платонида с лёгким на помине творогом, молоком и подовыми калачами.

– Опамятовалась, голубка! – празднично пропела она.

Всеволожа впилась в дебелую женщину расширенными глазами.

– Мамушка Латушка! – невольно произнесли её губы.

При таком обращении Платонида дрогнула, Калиса подхватила лоток с едой.

– Как ты сказала, дитятко? – грузно опустилась хозяйка избы на лавку – Никто во всю сию жизнь меня так не звал… кроме как во сне, – задумалась она и медленно повторила: – Кроме как во сне…

Евфимия откинулась на подушку.

– Хорошо мне, – прошептала она. – После столь многого плохого наконец хорошо!

– Агафоклии с нами нет, – пожалела Калиса. – Она бы разобралась в ваших снах.

– Полно уж разбираться, – стряхнула задумчивость Платонида. – Давай-ка, голубка, молочко кушати, горячие калачики рушати.

В разгар трапезы вошёл Карион Бунко.

– Добрая весть, Евфимия Ивановна! Только что принёс вестоноша: под Ростовом Великим на Николиной горе наголову разбита рать московского князя Василья Васильича и сподвижника его Ивана Можайского. Юрий Дмитрич с сыновьями, с вятчанами движутся на Москву. Побеждённые разбежались: Иван – в Тверь. Сестрица его за тамошним великим князем. А Василий – в Новгород. Вряд ли его приветят посадник с лучшими людьми, что-то не тянут они к Москве.

Евфимия отставила опаницу с недопитым молоком, отложила недоеденный калач.

– Пагубоносная весть! – омрачилась она. – Незаживающую рану усобицы нанесла нам злица Витовтовна! Проклятый пояс! Сам золот, да концы черны.

7

Оконца забусели от наступившей стужи, когда Евфимия поправилась окончательно. Она сидела на лавке рядом с хозяйкой избы. И трудно было сказать, откуда больше вливается в тело живительного тепла, от печи, выходящей боком в её одрину, или от Платониды, оделявшей истинно материнским теплом с тех пор, как больная невзначай назвала её «мамушкой Латушкой». Сны их, как выяснилось, совпали, хотя Платонида не знала подоплёки увиденного, а боярышня Всеволожа вспомнила читанную отцом хартию летописца, что в таком-то от сотворения мира году великий князь киевский Святослав Всеволодович взабыль выдавал внуку свою Евфимию за греческого царевича, да не дожил до свадьбы. «Мамушка Латушка», слушая постоялицу, хлопала руками по бёдрам: «Охти мне!.. Ахти мне!» И, не умея объяснить чуда, в который раз принималась рассказывать, как трясла болящую огневица, как часто она дышала, как выступила прыщеватая сыпь на губах. При этом толстуха обязательно приговаривала, засматривая в лицо боярышни: «Без притчи лихоманка не берет!» Однако едва речь касалась причин болезни, Евфимия умолкала или отделывалась незначащими словами. Калиса же сидела на излюбленном месте, на сундуке у окна, и думала о своём. Она от Фотиньи знала печальную историю Всеволожи. Теперь её занимала мысль о скором отъезде. Был уже не один разговор с Бунко: вот окрепнет боярышня, установится санный путь, усядутся девы в тёплый каптан, окружит их Карион малою обережью, доставит в Нивны, где влюблённого ожидает любящая Бонедя, горемычную сироту-боярышню приголубит Акилина Гавриловна, а Калису, истосковавшуюся по жилищу ведьм, бурно встретят лесные сёстры.

– Домовито тут у вас, бабоньки! – вошёл в одрину Бунко в изуфреном вишнёвом охабне. – Да надолго ли это счастье? Незваный гость пожаловал!

Женщины вопрошающе глянули на вошедшего. Он, скрипнув половицами, сел на край сундука, потирая лоб.

– Москва взята! На великокняжеском столе – Юрий Дмитриевич. Старший сын его прислал оружничего Фёдора Трябла за тобой, Евфимия Ивановна. Велит везти к себе без промётки. С Фёдором – дюжина человек. Не пожелаешь – применят силу. Вот, соображаю: как быть?

– Ахти мне!.. Охти мне! – поднялась Платонида, не дивясь на сей раз, а вопльствуя.

Калиса тоже встала с сундука, разобрала боярышнин одр как бы для опочива.

– Поболей ещё, – обратилась она к Евфимии и попросила всех: – Выйдемте!

Всеволожа разделась, улеглась, собираясь с мыслями. Выздороветь опоздала чуть-чуть, вот досада! Прикинешься больной, а надолго ли? У Васёнышева посольника горсть бойцов, а у Бунко – раз, два и обчёлся. Хитрость силу опутает, да хитрецов нет. Ни Фотиньи с ней, ни Ивана Котова!

– Можно ли? – приотдёрнул дверную занавесь Карион.

– Ох, входи, – разрешила мнимо болящая.

Бунко вошёл не один. С ним – молодой бородач в теплом песцовом зипуне с пятном крови на поле зипунной.

– Не поставь во грех, боярышня, – твёрдо произнёс он. – Хочу убедиться яве: вправду ли пребываешь не в полном здравии?

– Стало быть, ты есть Фёдор Трябло? – тихо вымолвила Евфимия. – Присядь, погляди: довезёшь ли меня такую?

Гость расстегнул зипун, опустился на то место, где до него сидел Карион.

– Не довезу– не надолго переживу, – вздохнул он. – Князь Василий Юрьич зело суров!

– Никак это ты нёс меня в подземелье из башни, когда Олфёр Савёлов погиб? – узнала его Евфимия. – Помнишь мой вид? Вот и рассуди: в измогу ли было мне за столь малое время твёрдо стать на ноги?

– Немедля пошлю в Кострому, – пробурчал Фёдор Трябло. – Пусть везут лечца Левкия. Он решит: долго ли временить.

Сердце боярышни ёкнуло. Такой оборот дела ещё более сокращал срок для измышления выхода. Бунко бровью не повёл. Большим усилием сохранила спокойствие и Евфимия.

– Расскажи, как брали Москву, – попросила она оружничего. – Вижу, ещё не стёрлась кровь на твоей одежде. Ишь, как возмужал за несколько-то седмиц!

– Ещё бы не возмужать! – нахмурился Трябло. – Близость смерти не молодит. Попадись на глаза Нил Нефедьин, кожу бы с живого содрал этими вот руками, – сжал он булыжные кулаки.

– За что? – не понял Бунко.

– Это Нил вывел из-под земли полонённого московского воеводу! – напомнил Фёдор. – Боярин Котов доказал князьям вины Нефедьина. – Оружничий обратил взор к Евфимии. – А тебе князь Василий Юрьич послал со мной таковы слова: «Не слично опасаться меня дочке Ивана Дмитрича. Отец был вельми велик: дщери венчатель, царствию вводник! Не для доиска мне потребна Евфимия Ивановна, а для свадебной каши».

– Однако ж ты не успел поведать, как Москву брали, – перебила боярышня.

– Ох! – омрачился гость. – Бывший великий князь, бежа от нас в Новгород, оставил беречь Москву вызволенника Юрия Патрикеича. А тот – навычный в войских делах старый лис! – выкатил на стены арматы, огненную стрельбу, привезённую из немецкой земли ещё покойным великим князем, сыном Донского. Не один двор в Москве пожгли, пока враз умились делать для армат зелье. Смешают серу, селитру, уголья, вложат в заткнутый ствол – гром и молния! Наши-то пушки – старые большие махины для метания камней в осаждённых. Ну, мы, подступив, сделали примет к стенам из леса и хвороста, подожгли, дабы удалить защитников дымом и огнём. А они, как смоляне против Витовта, развесили сети перед стеною, поймали в них кучами наших ратников, внесли смятение, вылезли, отобрали махины для метания камней.

– Как же вы всё ж таки Москву взяли? – недоумевал Бунко.

– А ломовые пушки на что? – гордо распрямился оружничий. – Бах да бах! Стены и не выдержали. А тут вятчане осерчали. Пошли на приступ чёрными волнами… И не помогли московлянам ни котлы кипящие, ни смола горящая. Так-то вот!

–  Накорми героя, Карион, напои, – попросила Всеволожа, делая лёгкое ударение на последнем слове.

– Не мешкая, пошлю за лечцом, – встал Трябло. – А ты, будущая государыня наша, поправляйся вборзе.

Ушли собеседники мужеска пола, тут же явились – женска.

– Что делать, дитятко? – всплёскивала крупными дланями Платонида.

– Нет с нами Полактии! – сожалела Калиса. – Глянула бы на княжеского поддатня, чтобы не шелохнулся!

Вдали, где-то на околице, завязался невнятный шум. Поначалу и внимания не обратили.

– Поищите щель в плотном охранении, сквозь неё утечём, – размечталась боярышня.

– Искали, – буркнула Платонида. – Непроницаемо!

Шум усилился.

Выбил дробь конский топ за окном.

– Пойду вникну, – обеспокоилась хозяйка избы. – Инда разгулялись людишки нашего гостюшки.

Едва она вышла, дикий крик сотряс старенькую оконницу. Черной бранью ответили ему во дворе. Зазвенело железо, будто учали точить мечи.

– Ой, сестрица, поторопись опрянуться, беду чую, – подала Калиса платье боярышни, стала помогать одеваться.

Обе не вдруг заметили, как всё стихло.

– Чтой-то вроде оглохли мы? – вслушивалась Калиса.

Тут из подклета наверх по лестнице занабатили шаги: бум, бум, бум! Девы, выскочив в горницу, столкнулись с бердышником невзрачного вида. Он в изумлении раскрыл рот:

– Ба!.. Лакомство-то какое!

Двинулся было на хрупкую Всеволожу, да богатырство Калисы его смутило. Должно быть, решил: с двумя не управится. Приказал:

– Выходи по одной!

Всеволожа приблизилась, протянула руку за бердышом:

– Дай оружие!

– Не замай! – остервенился воитель.

Получив ногою в живот удар, достойный пани Бонеди, ратник взвыл, согнувшись пополам. Калиса переняла бердыш, стянула кушаком руки за спиной.

– Кто таков? – спросила Евфимия.

– Ортемка Рухл, великокняж человек…

– Лгач! – потеряла терпенье боярышня, принимая Ортёмку за одного из охранышей Фёдора Трябла, перепившихся через меру. – Заруби на носу: един есть великий князь в Суздальской земле – Василий Васильевич!

Тут и случилось чудо. Вошёл младень, узкобородый, горбоносый, глаза запавшие. Расстегнул тёмно-зелёную киндячную шубу на зайцах. Впился взором в Евфимию:

– Евушка?

Придя в себя, боярышня низко склонила голову.

– Будь здрав, государь!

– И ты здрава будь, Евфимия Ивановна!

Вязень, поднявшись с полу, выскользнул за дверь. Следом степенно вышла Калиса.

– Никому входу нет! – выглянул за ней и приказал своим людям князь. Скинул шапку из козлячего пуха, сбросил шубу на широкую лавку, уселся на неё, оставшись в зипуне из белой тафты, и обратился к Евфимии: – Не чаял тебя тут встретить!

– Васёныш меня похитил, – пояснила она, – когда покинула отчий дом, отнятый твоей волей.

– Моей волей? – изумился Василиус.

– После того, как ты батюшку ослепил, – жёстко продолжила Всеволожа.

– Я?.. Ослепил?.. – ещё более изумился Василиус.

– Стало быть, не ты – твой приказ, – отступила Евфимия, сев у противоположной стены.

– Входя, слышал твои последние слова, Евушка, – произнёс Василиус с тихой радостью и продолжил с большой печалью: – Сызнова наступило моё невремя. Казни Бог на ны шлёт: овогда вёдром, овогда пожаром и иными бедами, а овогда ратью, бессмысленною, кровавою… Побежал в Новгород. Оттуда – на Мологу. Затем – к Костроме. Васькин тиун Ватазин не открыл предо мною ворота. И вот – я в этом сельце. Отряд здешний мои люди побили. Главаря посадили в погреб, дабы отрезвел перед смертью.

– С ним был Бунко, когдатошний начальник кремлёвской стражи, – обеспокоилась Евфимия.

– Карион – тоже в погребе, – объявил Василиус – Переветчик ответит за перевет.

– Отпусти его, – попросила боярышня. Бывший великий князь похрустел перстами и заговорил о ином:

– По земле молвка тянется, будто Васька Косой сговорил тебя под венец.

Евфимия поднялась, круто повернулась и скрылась за занавесью в своей одрине. Уходя, молвила:

– Сговорил бы, сидела бы сейчас на Москве, а не в деревне Падун.

– Так-то оно так, – услышала она государев голос– Да не Бунко ли с отрядом Васькиной обережи и присланы везть тебя на Москву? Ишь, одебелела здесь, аки маков цвет!

– Взойди-ка сюда, Василиус, – пригласила Евфимия.

Князь взошёл в ложню, пощипывая узенькую бородку.

Она расстегнула пятнадцать пуговиц отделанной кружевом телогреи с длинными до подола рукавами, распахнула её, рванула за ворот сорочку белую, нижнюю, обнажила бок, часть груди… Он увидел на нежной девичьей коже свежие рубцы от недавних ран, отшатнулся, прижал ладони к щекам:

– Прости, Евушка!

– Бабке твоей Евдокии, – отступила боярышня, – пришлось обнажаться пред сыном Юрием. Злословил о целомудрии матери, видя её наряженность и весёлость, а под нарядами– власяница, кожа иссохла, от лишнего воздержания. Стыдись уподобиться дяде! Ты вынуждаешь открывать язвы не перед сыном – перед отвергнувшим меня женихом.

– Матушка сказывала, – поднялся князь, – бабка моя щепетухой была, любила наряжаться и нравиться.

– Панфирь твоя матушка, кошка дикая, – оправляла платье Евфимия. – Не устроила б свару на брачной каше, сидел бы ныне на отчем столе, не шатался бы векую. Бабка же твоя говорила: «Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную».

– Чем искуплю вину?– умоляюще смотрел на бывшую невесту князь.

– Отпусти Кариона, – попросила она. – Кабы не он, не свиделась бы с тобою в темнице Тараканова дома. Помнишь?

Князь пересёк избу, отворил дверь, крикнул вниз:

– Андрей Фёдорыч!

Борзо зацокали по ступеням шаги. Взошёл один из двоюродных братьев Плещеевых, тот, что помоложе: усики – пушок, бородка едва наметилась. Узнав Евфимию, стал как вкопанный.

– Боярышня Всеволожа?

– Выпусти Бунко, – повелел его господин. – Позови сюда.

Князь и боярышня, стоя в горнице, молча созерцали друг друга. Она – ещё не веря удаче, он – уже замышляя нечто…

– Бунко на все четыре стороны отпущу, ты останешься, – порешил Василиус.

– Он должен доставить меня к Мамонам, – объявила Евфимия.

– Или ты – или он! – упрямствовал князь. Всеволожа, стиснув руки на груди, отошла к окну.

– С детства ты – себялюб, себятник. Добр к одному себе, до других нужды нет. Ну на что я тебе, сирота безмужняя? Срам помыслить!

Василиус сел за стол, запустил пальцы в космы.

– Всеми брошен! Всеми пренебрегаем! Мать и Марья за приставами увезены в Звенигород. Брат Иван Андреич Можайский сидит в Твери. Написал ему: «Не изменяй мне в злосчастии». Не изменит ли? Обездружен, как обнажён! Не пристало тебя в друзьях держать – твоя правда. Как всегда, твоя правда! Потому, любя без ума, послушался матушки, не повенчался с тобой. Знал, всегда твоя будет правда, не моя. С детства ты была мне советницей, как потом твой батюшка. Что ж, беги от своего государя, коего назвала единственным великим князем земли Московской…

Он поднял взор. Она глядела на него, ожидаючи. Он встал и с несовратной твёрдостью изрёк:

– Ты уедешь, Карион будет казнён, Евфимия покорно уронила руки.

– Я останусь.

В дверь тихонько заскреблись. Князь распахнул её. Вошли Бунко с Калисой и Плещеев. Евфимия заметила кровоподтёки на лице отпущенного.

– О, Карион! – Боярышня дала ему свой платчик. – Оботрись. Возьми на память.

– На память? – недоумевал Бунко. – Что ты говоришь, Евфимия Ивановна? Или не едешь в Нивны! Вот, Калиса собралась…