Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

5

Село Вседобричь, отданное новгородцами в кормление Константину Дмитричу, успокоило Всеволожу близостью к Господину Великому Новгороду, дальностью от Москвы, Костромы и Галича. Княж терем стоял от села наособь, окружённый огородом и службами. Здесь успокоенная Евфимия предалась тихой жизни, напомнившей о родительском доме. И всё же она возвращалась мыслями к претерпенным страстям.

Когда княжеская кареть спешила умчать её от Шемякиной слепой злобы, спасённая выяснила, что избежала казни благодаря Раине. Той пришло «привидение», будто Евфимию спрятали в копне сена. Большого искусства стоило и подслушивать под дверьми, дабы вызнать о грозящей обеим беде, и скрываться от Вепрева, Шемяки и Дементея, и проследить, куда увели боярышню. Узнав, что единственный приглашённый Всеволожей на свадьбу гость Константин Дмитрич наконец-таки прибыл в Галич, Раина бросилась к нему. Старый друг боярина Иоанна подоспел вовремя. «Как Шемяка не воспротивился моему увозу?» – недоумевала Евфимия. «Он ли мог мне перечить? – вскинул бороду дядя Юрьичей. – По дедовскому закону я сейчас должен быть властодержцем Великого княжества Московского. Да заветы порушены!»

Отвлекая от пережитого, князь поведывал по пути бывальщины новгородские, коих сам был когда-то охотным слушателем. Потекли рассказы о первопроходцах ушкуйниках, что видели на дышущем море червь неусыпающий, слышали скрежет зубовный, встречали реку молненную Морг и ещё наблюдали, как вода входит в преисподнюю и снова выходит по трижды в день. Евфимия возвращалась душой в волшебное детство. Раина же приняла взабыль случай, когда судно ушкуйника Моислава прибило бурей к высоким горам. Путешественники увидали на горе Деисус – три совместные иконы Спасителя, Богоматери и Предтечи, написанные чудным лазорем. Свет на том месте ослеплял столь самосиянный, что человеку выразить нельзя. С гор слышалось ликование. Парусничий Нежило взбежал к вершине, всплеснул руками и исчез. То же приключилось с другим. Третьему привязали к ноге верёвку, и, когда стащили насильно вниз, он оказался мёртв…

Под тёплым крылом батюшкина друга Евфимия пережила во Вседобричи холода, обрадовалась весенней ростепели, дождалась лета. Луг за огородом украсился разноцветьем. Раина с боярышней приносили в свою одрину сладкопахнущие снопы цветов.

И вот, как обычно, после утренней трапезы побежали на луг. Не успели опомниться, а уж солнце, словно посадник на вече, взошло на степень. Из самой верхней светёлки кухарка Агафья замахала цветастым платком, крича свой полуденный позов, от коего доносились лишь трубные звуки: «Го-го-го-го!»… Евфимия подбежала к Раине.

– Скорее домой! Князинька ждать не любит!

– Чесотка да таперичи, – отвечала дева, доплетая васильковый венок.

В столовой палате ставились два прибора: для князя и для боярышни. Старик был рад нечаянному прибавлению в доме. Безженному и бездетному нравилось мечтать, как его опека успокоит настрадавшуюся скиталицу, как он выдаст названую дочку за доброго человека. Тревожило отсутствие на окоёме достойных лиц. Однако была отвага для их успешного поиска. Видел: невесту жжёт скорбь об утерянном женихе. Развлекал её государственными беседами, кои любили и сам, и покойный друг его боярин Иоанн, а, следовательно, и дочь последнего, любомудрая Всеволожа.

Прошлым днём соборовали о делах литовских, что весьма осложнились после смерти Витовта. Великому Дяде наследовал Свидригайло, брат польского короля Ягайлы, приятель покойного Юрия, а значит, и Константина Дмитричей. Привлечённый в своё невремя Суздальской землёй, этот литвин, расположенный к православию, был ненавистен полякам. «Клепали на него выше носа! – махал рукой Константин Дмитрии. – И пьяница (будто сами не хлещут через край!), и ленивец (будто сами не превратили жизнь в пиры да спаньё?), и вспыльчив, и безрассуден (ах, какие невинные!), и мечется, куда ветер подует… Одно добро: щедр не в меру!» Евфимия вставила: «Батюшка, как припомню, и про Витовта всё то же сказывал». Князь кивнул: «Таковы гедиминовичи. Однако же Свидригайло сделал поползновение отделить Вильну от Кракова: занимал замки собственным именем, исключив имя польского короля. Ягайло в ответ захватил Подолию, да вернул: братний гнев недолог! Польские советники в Вильне сговорились умертвить Свидригайлу и, запёршись в крепости, ждать коронного войска. Ягайло этому воспротивился: брат же всё-таки! Послал в Вильну Яна Лутеку Бржеского склонять литовского властелина признать зависимость от польской короны, а Подолию уступить. Свидригайло ему – оплеуху!» – «Фу! – скривилась Евфимия. – Что за нравы!» Старик дотронулся до нежных её перстов: «И-и, милая! Витовтовна сына, коль правду сказывают, почём зря хлещет по щекам. Шемяка же – челядь видела – Софьюшку свою любимую так стебнул, бедная три дня плакала. Как твой батюшка говаривал по-латыни: «О времена, о нравы!»…»

Вчерашний рассказ о Литве настолько зажёг боярышню, что сама продолжила за сегодняшней трапезой:

– Я давеча не дослушала, как же уладился Свидригайло с поляками?

– История длинная, – расправил бороду Константин Дмитрия. – Ян Лутека подступил к нему вдругожды и сызнова схлопотал по бритой скуле, да ещё попал в тесное заточение. Вот тут уж Ягайло вынужден был обрушиться на литовского самовластца. А гоже ли ратиться с родным братом?

– Идти супротив своих! – вставила Всеволожа. – Ведь король Ягайло – литвин.

– В том-то и закавыка, – примолвил князь. – Король мягчал, подданные ожесточались пуще. Страшный был поход. Пленникам не давали пощады. Ягайло вызвал брата в Парчёв для мира. Тот не явился.

– Достоит ли так поступать вождю? – осудила Евфимия. – Война не ради войны. Издревле говаривали: «Рать – до мира!»

– Вот и решили ясновельможные паны, – продолжил Константин Дмитрия, – выставить несговорчивому вождю соперника. Возбудили смуту в его вельможах. Лаврентий Зоронба поехал в Вильну как бы склонять Свидригайлу к миру, втайне же надоумил литовцев-католиков призвать на престол Витовтова брата Жидимонта, князя Стародубского. Составился заговор. Жидимонт, напавший внезапь, выгнал Свидригайлу из Вильны.

– Как твой брат Юрий Дмитрия Василиуса из Москвы, – не утерпела сравнить Евфимия.

– Не ровняй! – возмутился Константин Дмитрии. – Твой Василиус изгнан был по закону. Там – всё наоборот!

– Ах, ты держишь Свидригайлову сторону! – Улыбнулась Евфимия.

– Чью же ещё? – согласился князь. – И не токмо я. Земли Полоцкая, Витебская, Смоленская, Чернигово-Северская, Киевская, часть Волыни и Подолии остались ему верны.

– Русские земли, православные, – подхватила боярышня. – У нас же, кроме уделов твоего брата, все остались верны Василиусу.

– Ты забыла вятчан! – сказал князь. – Суть не в том. Тут сравненье невместно. Нас делит властолюбие и алчба, а Литву разделила вера. Жидимонту-католику без Польши было не усидеть. Признал власть короны, отдал Подолию.

– Не уразумел простой истины, – покачала головой Всеволожа. – Разделяемых верой объединяет отечество. Униженное отечество ведёт к гибели властелина.

– Унижение Литвы сгубило и Жидимонта, – подтвердил князь. – К тому же свиреп он был, аки коршун, и властолюбив, как петух. Палатин Троцкий Янут и гетман литовский Гумбольд составили заговор, да погибли под топором. И тут за дело взялись братья Чарторыйские Александр с Иваном. Знаешь, кто надоумил нашего Юрия Дмитрича жить под охраной ручной медведицы?

– Трудно припоминаю, – напряглась Всеволожа.

– Друг Шемяки Александр Чарторыйский! – пристукнул по столу князь. – Не помогла медведица Жидимонту. Заговорщики научились подражать царапанью её лапы. На этот звук он впускал зверя с выгула. Отпер– а вместо медведицы– Чарторыйские… Довелось ему быть убитым стальными вилами.

– И Юрию Дмитричу зверюга не помогла, – вздохнула боярышня. – Кто же повинен в смерти нашего князя?

– Тайна сия за семью печатями, – помрачнел брат покойного. – Но вернёмся в Вильну. Там уже и не мыслили о изгнанном Свидригайле. Невиданным преступлением запятнал себя сей несчастный. В Витебске сжёг на костре православного митрополита Герасима! Заподозрил в измене. С тех пор пошли слухи, что Свидригайло ссылается с Папой, ища поддержки. А тут возьми да уйди в мир иной восьмидесятишестилетний Ягайло. Захотел в весеннюю ночь соловья послушать, застудился и скончал жизнь. Наследовал ему юный сын Владислав. Литовцы же посадили на Гедиминов стол младшего Владиславова брата Казимира Ягайловича.

– Нынешнего короля польского? – догадалась Евфимия.

– Всё так, – кивнул князь. – Владислав погиб в битве с турками, Казимир воссел в Кракове, оставаясь великим князем литовским. Два государства под его скипетром вновь воссоединились. Всё вернулось на круги своя. За что ж Саня Чарторыйский принял грех на душу? Рассуди, попробуй! Теперь скитается. То воеводствует во Пскове, то в Новгороде гостит у дружка Шемяки на Даньславлевой улице.

– На Даньславлевой? – дрогнула Всеволожа, вспомнив Васёныша и князя Романа.

– Опять больное место задел невзначай? – спохватился Константин Дмитрич. – Однако пришла пора сообщить тебе, детушка: кончилось время наших деревенских бесед. Завтра – в Новгород.

– Завтра? – ополохнулась боярышня. – Отчего так скоро?

– Надобно поглядеть, всё ли по поставу в моих хоромах на улице Рогатице, на Владычной стороне.

– Я проживала неподалёку, – сообщила Евфимия, – на улице Лубянице в тереме степенного посадника Василья Степаныча Своеземцева.

– О, кого вспомнила! – вскинул белую бороду князь. – Посадники новгородские меняются, как перстянки. Ныне посадничает Нежата. Своеземцев же удалился в отчины, на Вагу, где ещё прежде при речке Пенежке выстроил городок. Рассказывают, не знаю, верно ли, будто отдыхал он однажды близ того городка и услыхал колокольный звон, а ни одной колокольни окрест. Василий Степаныч воспринял сие, как чудо. Соорудил на том месте монастырь во имя Иоанна Богослова, оставил мирскую суету и постригся под именем Варлаама… Что призадумалась?

– Я? – смутилась боярышня. – При нашей с ним первой встрече Своеземцева назвала монахом…

– Провидица! – Князь провёл сухой дланью по её волосам. – Пойду, покуда сосну. А ты своей девушке вели собираться в путь.

Евфимия застала Раину за уборкой одрины.

– Была ли ты в Новгороде Великом? Та мотнула головой:

– Не-а.

– Увидишь златоверхие храмы и преухищренные терема повыше московских. Князинька увозит нас в Новгород.

Лесная дева, присев на одре, понурилась:

– Не жилец… Боярышня вышла из себя:

– Спятила? С чего взяла «не жилец»? Почём знаешь?

– По взору, – вымолвила Раина. – Старческие глаза глядят будто бы из загробной жизни.

6

Многоместная колымага двигалась неспоро. В подушках сидели четверо: Всеволожа с Раиной, князь Константин, что по старости затруднялся скакать в седле, и священноинок в клобуке до бровей. Обочь колыхалось множество всадников.

– На что большая обережь, князинька? – удивилась Евфимия.

– Все дороги ворами заворены, – отвечал Константин Дмитрич.

Инок молчал, созерцая движущийся мир в оттулённом оконце. Евфимия знала: во Вседобричь прибыл он третьего дня. Вчера отдыхал с пути и трапезовал в ложне. С князем говорил кратко. Подозревалось: именно он – основная причина их внезапного выезда.

– Отче Симеон, – обратился к нему Константин Дмитрич. – Это моя названая дочка со своей девушкой, – показал на Евфимию и Раину.

– Благослови, Господи, дочь боярина Иоанна, – пробормотал Симеон.

– Знаешь ли меня, святой отец? – спросила боярышня.

– Видел на Москве у Пречистой, хотя сам из Суздаля, – ответил монах.

– Священноинока Симеона знавал твой батюшка, – сообщил своей подопечной князь. – Большой учёностью славен сей мой старый знакомец! То-то митрополит Исидор взял его на Восьмой Вселенский собор! Многое повидал в чужих землях наш мудрый старец. Поведай, отче, – обратился князь к иноку, – каково житье в западных городах. А то мы тут в Новгороде слушаем лишь своих купцов. Вон Стефан Верховитинов побывал в Царьграде и такого наплёл! Жаба там ходила по улицам, пожирала людей. Метлы сами мели: встанут люди – улицы чисты…

Сквозь скудную бороду Симеона просияла улыбка.

– Царьграда не привелось лицезреть. Град же Юрьев велик. Весь каменный, каких нет у нас. И Любек дивен вельми. Дома с позолоченными верхами. Изобилье товаров. Воды проведены по улицам и текут по трубам, а овогда из столпов, студёны и сладки. В монастыре Любекском – мудрость недоуменная, несказанная: как живая, стоит Пречистая и Спаса держит на руках. А зазвенит колокольчик – ангел слетает сверху, сносит венец, кладёт его на Пречистую. Потом звезда идёт по небу и, глядя на неё, шествуют три волхва. Впереди – человек с мечом, позади – другой, со святыми дарами…

– Каково чудесно измыслено! – восхитилась Евфимия.

– В Люнебурге, – продолжил инок, – столпы позолоченные из меди. И люди медные приряжены к каждому. Текут из них воды хладные: у иного изо рту, у другого из уха, у третьего из глаза. Текут шибко, как из бочек.

– Пить можно? – спросил князь.

– Пьют и гражане, и скот, – подтвердил монах. – В Брауншвейге крыши домов крыты досками камня мудрёного, что много лет не рушится. Был и у хорватов. Язык у них с Руси, вера латинская.

– А что ж во Флоренции, на Соборе? – не терпелось Всеволоже узнать о главном.

Инок опустил главу, смолк.

За него Константин Дмитрич повторил услышанное накануне:

– Не снёс наш Симеон всей неправды митрополита-грека. На Москве Исидору был наказ: «Принеси к нам древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя Владимира. Нового, чужого не приноси. Принесёшь чужое, не примем».

– Исидор же склонился пред Папою и приклякал по-фряжски, – вставил Симеон.

– Что значит приклякал? – спросила Евфимия.

– Ну, приседал, – пояснил князь. – И наших заставлял. А Симеон с ним спорил, оттого держался греком в тесноте.

– Видя ересь, неправду, я бежал из заточенья в Смоленск, – сказал инок.

– Смоленский князь-литвин выдал его Исидору, – продолжил Константин Дмитрич. – Симеон вновь был ввержен в темницу. Сидел зиму в железах, в одной свитке, на босу ногу. Вязнем попал в Москву…

– Сидеть бы до сей поры, – вздохнул инок, – когда б Исидор не принёс к Пречистой латинский крыж, не помянул на ектинье Римского Папу, не зачитал пред великим князем и боярами грамоту с латинскими новизнами, не объявил о нашем приложенье к папизму. Государь обозвал митрополита «ерестным прелестником», лютым волком, не пастырем. Велел свести с митрополичьего стола, взять под стражу…

– Ай да Василиус! – подпрыгнула, плеснув в ладони, Евфимия.

– Бояре ему сказали, – продолжил инок. – «Государь! Мы дремали. Ты один за всех бодрствовал, открыл истину, спас веру. Митрополит отдал её на злате Римскому Папе, вернулся с ересью».

– Рязанский епископ Иона подучил Ваську, что сказать, – уверенно заявил Константин Дмитрич. – Иона – вельми мудр!

– Стыдись, князинька! – нахмурилась Всеволожа. – Личная неприязнь мешает оценить достоинства человека?

– Он, как его родитель, не дал мне удела, – ворчал старый изгой. – Озлился, что я брата Юрия, его дядю, не повоевал. У кого ж неприязнь?

– Бог судья, Бог судья, – осенился крестным знамением иеромонах и взглянул в оконце. – А вот уже и Клопская обитель зовёт нас златыми главами!

Евфимия загляделась:

– Борисоглебский монастырь в Торжке мне казался дивен. Сей же ещё прекраснее!

– Истинно! – похвалил князь её восторг и обратился к Симеону: – Ты не досказал, отче, что ныне с Исидором?

– Отступник Православия, – оповестил инок, – был заточен в Чудове монастыре. С Крестопоклонной недели сидел всё лето. На днях бежал из Кремля, из Москвы. Куда ж ему теперь? В Рим!..

В Клопской обители отстояли конец обедни. Монашеский хор на клиросе пел демеством, старинным напевом, взятым у греков, гнусливым и в один голос. Евфимии показалось, что среди лета попала на великопостную службу. Хотя вспомнила: батюшке Иоанну Дмитричу такая певческая «мусика» нравилась. Находил её «сотворяющей свет от прекрасного осьмигласия».

По крестоцеловании ко князю и Симеону подошёл игумен Феодосии. Втроём удалились для задушевной беседы. Боярышню же с девицей препоручили монаху, что повёл показывать монастырь.

Долго созерцали Евфимия и Раина каменную церковь Пресвятой Троицы.

– Была сия храмина деревянной, – рассказывал провожатый. – Обитель посетил много лет назад нынешний спутник ваш князь Константин Дмитрич. Встретил здесь Христа ради юродивого инока Михаила. В рубище явился Михаил из Москвы к игумену Феодосию. Весьма скоро прославился прозорливостью и чудотворениями. При трёхлетнем бездождии его молитвами возник в монастыре источник, над коим соорудили колодезь.

– Чем же облагодетельствовала нашего князиньку встреча с юродивым? – полюбопытствовала боярышня.

– Он узнал в Михаиле ближайшего своего родича, без вести пропавшего, – объявил монах. – Не эта бы встреча, никто бы не ведал в обители, что новый наш брат происхождения весьма знатного. В честь того дня и воздвигнут иждивением князя на месте деревянного каменный храм.

– Где же сейчас юродивый? – спросила Раина.

– Отошёл в Новгород по неведомой нам причине. Обещал вернуться спустя седмицу.

У врат обители их нашли Константин Дмитрич и Симеон.

– Пора в путь, – позвал князь. – Трапезовать будем в Новгороде. Осталось пятнадцать вёрст. Отец Симеон поспешает к Евфимию, архиепископу новгородскому, уведомить о судьбе Исидора, поклонника Флорентийской унии.

Уже сидя в карети, князь с грустью промолвил:

– Жаль, не застал я в обители блаженного Михаила. Не говаривал ли тебе, Евфимьюшка, о сём редкостном человеке?

– Не говаривал, – отозвалась Всеволожа. – От провожатого-инока узнала о нём. И церковь каменную узрела, возведённую твоим иждивением.

– История стоит большой беседы, – принялся было за рассказ князь, однако же не успел начать.

Едва проехали реку Мету, приблизились к Волховцу – до Новгорода оставалось пять вёрст, – и вдруг…

– Что это? Поглядите-ка! – встрепенулась Раина.

За оконцами почернело. Ветер хлестанул в них, пришлось прикрыть. Лошади стали. Конная обережь скучилась. Один из охранышей спешился, подошёл к карети.

– Небывалая хмарь, господине! Сухой дождь движется на нас!

– Экая несусветица! – осудил оробевшего Константин Дмитрич.

И тут началось светопреставление. Дождь сухо забил по кожаной крыше. Кареть шаталась. Всадники съёжились в сёдлах, накинули полы одежд на головы. Капли дождевые изумляли чудесным видом. Симеон оттулил оконце, высунул руку с простёртой дланью, показал спутникам толику пшеничных и ржаных зёрен.

– Господь ниспослал хлебный дождь! – молвил он дрогнувшим голосом.

– Надо ж случиться такому чуду! – не верил князь, перетирая пальцами зерна.

– Неподалёку буря была сильна, – надоумила Раина спокойно. – Вихрь взял зерна с полей и принёс сюда.

Тем временем дождь иссяк. Князь открыл кареть, и все вышли.

– Ой, всё в зерне! И поле, и лес, – обозревала угомонившееся пространство Евфимия.

– А вон и селяне с торбами, – показал князь. Он подошёл к ближней бабе, что склонилась, сбирая зерна в подол. – На стол вам, бабонька, манна с неба?

– Не на стол, Господину Великому Новгороду в продажу, – голосисто отвечала селянка. – Там ныне сухмень и хлебная дороговь, и с того люди мряху. Нам прибыток, а гражане обрадуются.

Священноинок перекрестился, усаживаясь на своё место:

– Чудны дела твои, Господи! Кареть продолжила истекающий путь.

7

Повечер миновали Волховец и приблизились к Нову Городу. Раина, глядевшая со своей стороны в оконце, внезапь отпрянула.

– Что с тобой, душенька? – спросила Евфимия.

– Тьма впереди пугает.

– Дню приходит конец, – объяснила боярышня.

– Дню приходит конец с востока, не с запада, – возразила лесная дева.

– Буря, принёсшая хлебный дождь, теперь злодействует над Великим Новгородом, – оповестил Симеон.

Как бы над их головами грозно грянул гром.

Не хлебный, водяной дождь обрушился на кареть, заструился по слюдяным оконцам. Вспышки молний, на миг-другой ярко высвечивали испуганные лица крестящихся путников.

– Страсти какие! – шептала боярышня.

– Чуть-чуть до дому не дотянули! – сожалел князь.

Подъехали к городским вратам. Ливень стих, кареть же остановилась. Возница, сошед с облучка, приотворил дверцу:

– Далее нет езды. Улицу запрудила толпа.

– С Божьей помощью доберёмся пешехожением, – вздохнул князь, покидая тёплое место.

Симеон – за ним.

– Боюсь быть в толпе, – вспомнила Евфимия новгородские злоключения.

Раина прижала к своему боку боярышнину руку:

– Небось!

Молнии ещё пыхали окрест. Кое у кого появились факелы, ибо совсем стемнело.

– Ступайте к церкви Пресвятой Богородицы, – слышался позов. – Там сторожа Андрея убило молнией!

У паперти над трупом выла женщина. Другая громко поясняла:

– Цепь паникадильную порвало, двери царские ожгло.

– Внутрь вошёл огнь? – ужасались голоса.

– У нашего святого Николы в воротах под церковью двоих убило! – свидетельствовали очевидцы. – Одни упали, как мёртвые, другие онемели, иные без ног стали и оглохли…

– А в церкви у святого Константина иконы опалились!

– И у Предтечи, и у Василия Божий гнев оставил отметины…

– Пропустите князя Константина и людей его!.. А ну, отхлынь! – кричала обережь вокруг Евфимии и её спутников.

Чья-то мужняя жёнка под выцветшим убрусом в толчее просочилась сквозь охранышей, оказалась меж Раиной и боярышней.

– Не зря вчера в вечернюю зарю являлось знамение на небеси!

Женщина тряслась от страха. Евфимия спросила:

– Какое знамение?

– А не видала? – полуплача, крикнула напуганная дивом горожанка. – Все видели! На западе звезда немалая взошла, аки копьё, а сверху, с острия, воссиял луч. Это ради грехов наших. Так толкуют сведущие. Всё преобразуется, претится и велит покаяться.

– В чём каяться? – услышал их беседу князь.

– В том, что русские между собой секутся, брат куёт копьё на брата, острит меч приятель на приятеля, стрелами стреляет ближний ближнего, сулицею прободает сродник сродника, племенник своего племенника низлагает и правоверный единоверного рассекает, юноша седин старческих не стыдится, и раб Божий раба Божьего не щадит…

– Куда, куда отжимают нас? – сопротивлялся князь толпе, что с обережью вкупе понесла их вправо от Великого моста. – Нам на Владычную сторону!

– Любезный княже, – стонал сдавленный с боков Симеон. – Говорят, инок свят внезапно начал в колокола звонить, и многие сходятся… Он же уродствует…

– Что толкуешь, отче? Какой инок? – продолжал сопротивляться толпе Константин Дмитрич. – Ох, и вправду колокольный звон!

Дождь то уходил, то приходил, загашивая факелы.

И вся толпа, спешащая на зов, напоминавший набат, вдруг погружалась во тьму кромешную. Лишь вспышки молний озаряли бесконечность жарких глаз, всклокоченных бород, высоких шапок…

– Не наседай! Не наседай! – предупреждала цепь вольных стражников. – Пройди заулками!

Кабы не стражники-богатыри, помяли бы толпежники друг друга.

Вывернув из-за угла, Евфимия узрела страшный свет. Треща, искря, грозя красноязычием, пылал костёр до неба.

– В храм угодила молния! Сосновый храм горит! – кричали спереди на крики напирающих.

– Что, что горит?

– Колокола на звоннице от огненного жара разлились! – перекрывал всех тонкий голос.

Однако тот набатный звон, что стягивал толпу на площадь, ещё гудел. И вдруг умолк. И всё умолкло. Лишь факелы шипели и чадили, судя по запаху, ибо во тьме не видно было чаду.

– Глядите, вон, на каменной приступке возвысились архиепископ наш Евфимии с посадником Нежатой…

– Тише! Тише!.. Юродивый заговорил…

На звоннице каменной церкви, что насупротив пылающей сосновой, освещённый пламенем, стоял высокий человек. Он не был в медной шапке и веригах напоказ, какими Всеволожа привыкла видеть на Москве юродивых. На нём были скуфейка, ряса, подпоясанная вервием. Левая рука сжимала длинный посох, правая возвысилась над площадью.

– О, это ж Михаил, мой родич! – затормошил князь своих спутников.

Его утихомиривали из толпы:

– Дай слушать!

Михаил Клопский подошёл к самому краю высокой каменной площадки. Белая, едва не по колена, борода зашевелилась. Он стал говорить. Гулкий, как гром небесный, голос, чёткие, как будто зримые, слова как было не услышать?

– Днесь великий князь торжествует! – возгласил юродивый. – Господь даровал ему наследника. Зрю младенца, ознаменованного величием. Се игумен Троицкой обители крестит его, именуя Иоанном. Слава Москве!

Толпа безмолвствовала. Будто бы никто вправду не воспринял славословия юродивого.

– Иоанн победит князей и народы, – продолжил он. – На горе нашей отчизне Новгород падёт к ногам Иоанна и не восстанет!

По толпе прошёл стон.

– Гордыню вашу упразднит Иоанн и ваше самовластие разрушит, – пророчествовал Михаил. – И самовольные ваши обычаи изменит. И за ваше непокорство многу беду, и посечение, и плен над вами сотворит. И богатство, и сёла ваши восприимет…

– Протиснусь, протолплюсь к архиепископу, – рек Симеон на ухо князю. – Ты не пойдёшь со мною, сыне?

– Нет, – мотнул головой Константин Дмитрия. – Евфимии держит сторону Василия Московского. У нас с владыкой мысли разные.

Вскоре по отходе Симеона умолк юродивый, покинул звонницу. Князь было попытался с помощью охранышей приблизиться к своему родичу, однако увидал его вблизи архиепископа и отступил.

Толпа редела. Люди расходились.

– Ты веришь, доченька, пугающему прозорливцу? – спросил князь Евфимию.

– Я верю, – отвечала Всеволожа.

– Я – нет, – возвысил голос Константин Дмитрич.

Раина не участвовала в споре.

Кареть ждала их у Великого моста.

Хоромы «князиньки» на улице Рогатице удивили Всеволожу мрачностью. В палатах и простор, а потолки низки. Брёвна в стенах и могучи, а черны. Ступени лестниц и крепки, а стонут, как ледащие.

Приняв с Раиной баенку, протопленную только что, а скуповатую на жар, боярышня опрянулась и поднялась в столовую палату, где ждал Константин Дмитрич.

– Тяжёлый день! – заметил он. – От хлебного дождя до грозного пророчества. Дай Бог, чтобы последние часы до сна были покойны.

Едва лишь прозвучало это пожелание, внизу возникли голоса и шум.

– Сколько крат можно ходить? – кричал вельможный бас – То князь в Торжке, то в сельском замку! Але прячется? Ох, мает быть караный! С третьей покушки мне потрафило: князь дома!

– За покушку бьют в макушку! – проворчал Константин Дмитрич.

– Кто так припозднился? – недоумевала Всеволожа.

– В который раз пожаловал. Подумал, прячусь, – хмыкнул князь. – Грозится наказанием. С третьей попытки застаёт…

Евфимия допытывалась:

– Кто же, кто? Константин Дмитрич тяжело вздохнул:

– Слышу голосище выходца литовского, дружка Шемяки, Александра Васильича Чарторыйского!