Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

10

В крестовой начиналось обручение, а Всеволожи отъезжали от ворот Марьи Голтяевой. Евфимия всматривалась в золотой поток деревьев за слюдяным оконцем. Казалось, карета, словно лодка, шла против течения. Иван Дмитрич сидел сгорбившись, стеная от душевной раны. Из уст его рвались тяжёлые слова:

– Облихован… Возненавижен…

Потом стали складываться горькие речи:

– Ох, какое оправдание примет допустивший это? Будет ему воздаянием преисподний ад, прелютый огнь, немилосердные муки… А как льстил в Орде пред царским судилищем! – встрепенулся боярин. – Какие давал клятвы! – Он вновь поник. – О лесть, зла есть! До обличения сладка, обличена же зла есть!.. Теперь хоть весь исклянись, не поверю! У них где клятва, тут и преступление… Неверница правды! – вымолвил он уже о Софье… – Объясниться не пожелала, к келейной беседе не допустила, как и её сынок. Дочь Всеволожа, видишь ли, венценосцу не ровня. Шалишь! Моя Евфимия с Марькой, Голтяихиной внукой, поровень. Моя Устя тоже внучка Владимира Храброго. Мой дед Александр Всеволодович – смоленский князь. Мой отец с дядею – тоже куликовские герои. В дядином полку сражался чудный инок Пересвет, благословлённый преподобным Сергием. Отец мой был великокняжеский наместник в Нижнем Новгороде, воевода. Сын великого князя Тверского, не погребав, взял в жены дочь мою. Другую дочь взял сын Храброго…

– Батюшка! – взмолилась Евфимия. – Отложи гнев. Призови безгневие.

Иван Дмитрич поглядел на дочь, как безумный.

– Ты ли говоришь о безгневии? – Он помолчал, как бы через силу что-то соображая, потом обрушился на Евфимию: – Нашла с кем знаться! Видел эту казотку краковскую! Анисья её за тобой посылала в Нивны. Что ты с нею без меня весь год делала? То-то Витовтовна вне себя. Срам произнесть: в портах скакала на коне, билась на мечах, забыв женский образ. Проклятая Акилина Мамонова, заводчица всяких бед! Она сбивала с понталыку. Иначе не было бы повода у каверзной литвинки входить с тобой в немирье, нарушать данную мне клятву.

Евфимия молчала, припоминая рассуждения покойной Анастасии Юрьевны об отводной клятве. Боярин тоже замолчал. Потом дрожащей рукой сжал дочерину руку.

– Прости, ради Христа. В одержании я, во власти дурных чувств.

– Не казнись, – вымолвила боярышня. – Оставь всё, как есть. Ни в чём, кроме моего обручения, тебе не отказано. Смирись в прежнем чине. Сломи обиду.

Всеволож резко рассмеялся.

– Не велик чин – обойдёныш!

Карета отпрыгала на ухабах, пошла ровнее, тише. Ехали по Великой улице.

– Единомышленник сатанин! – проскрежетал Иван Дмитрич с прежней злобой. – Враг проклятый!.. Ненадобный шпынь!.. Злой, пронырливый злодей!.. На оном веке рассудит нас с тобою Бог, опричь того мне нечем от тебя оборониться… Нет, позволь, как нечем? Ты откинул от дела омерзелого холопа. Я же отдаю тебе моё крестное целование. Как восклицали древние латиняне: «Катилина, доколе будешь испытывать наше терпение?» Слушай меня, Евфимия, – обратился боярин к дочери. – Нынче же соберёмся всем домом и – в Галич, к Юрию Дмитричу!

– Батюшка, Бог с тобою! – испугалась боярышня.

– Мыслишь, батька спятил с ума? – осклабился Всеволож. – Нет, я в своём уме. Отдаюсь на милость врага. Хочет – казнит, хочет – сделает другом. Лучше воистину принять злому животу моему конец и навеки свободну быть, нежели поступать противно правде.

– Станешь инокняженцем? – испугалась Евфимия. – Это же перевет, измена!

Она невольно вспомнила пророчество Анастасии Юрьевны и содрогнулась: сбудутся ли слова мёртвой до конца? «Ты непременно будешь женой Василия. Не Софьиного, моего…»

– Это не перевет, – успокаивал тем временем отец. – Это законная для боярина перемена князя. Перейду от Василиуса к его сопернику. И да погибнет неблагодарный!

– Не разжигай пламени, любезнейший отец мой! – взмолилась дочь. – Не поступай опрометчиво.

– Моё решение несовратно, – заявил Иван Дмитрич. – Нынче же соберёмся. По пути заедем в Тверь. Анисия свидится со вдовой сестрой. Я же великого князя Бориса Александровича призову в союзники. Месть будет ужасной. Пусть ждёт вероломный измётных грамот.

– Подумай о государстве, батюшка, – пылко возразила Евфимия. – Вспомни о давно минувших усобицах, что привели к татарщине.

– Под державой клятвопреступника государству не быть счастливу, – с неменьшим пылом произнёс Иван Дмитрич.

Карета остановилась.

– Мы дома? – обрадовалась боярышня.

– Нет, – сказал Иван Дмитрич. – Я заблаговременно приказал стать у Ховринского двора, возле церкви Воздвиженья. Взойдём вместе. Хочу поставить свечу.

– Хочешь испросить Божьего благословения на отчаянный свой поступок? – спросила дочь, выходя следом за отцом из кареты.

Иван Дмитрич промолчал.

– Я останусь на Москве, в нашем доме, – заявила она решительно и прибавила, дабы смягчить невиданное ослушание: – Приложу старания сберечь дом.

– Ты выйдешь за Василия. Не Васильевича, а Юрьевича, – нежданно объявил отец.

– За Косого? – задохнулась Всеволожа.

Боярин, подав милостыню, задержался в храмовом притворе и угрюмо молвил дочери:

– Не за Косого, а за Василья Юрьича. Моё решенье несовратно!

Взяв в ящике свечу, он медленно прошествовал на середину храма, стал пред аналоем, приложился к праздничной иконе и…

Евфимия увидела: отец ставит свечку комлем вверх – и ужаснулась. Это же обидящая свеча! От Акилины Гавриловны узнала: обидящая свеча ставится от обиженного на погибель обидевшему. До чего безрассуден гнев отца! Ей представился Василиус в гробу. Потом – Витовтовна в гробу. А на великокняжеском столе… Ведь Юрий Дмитрич уже стар. А кто за ним? Василий Юрьевич Косой, согласно старшинству? О, Боже!

Слава Создателю, она запомнила молитву от обидящей свечи. Следом за отцом к иконе приложилась, осенилась крестным знамением и, когда он отошёл, мысленно обратилась к Богу:

– На зло молящему несть услышания! – Повторила трижды: – На зло молящему несть услышания! На зло молящему несть услышания!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Золотой источень с чёрными концами. Первое падение с трона. Убийство в Набережных сенях. Пчелы – за маткою. Беззенотный. Похищенница.

1

Суета с ног на голову опрокинула двор и дом боярина Всеволожа. Решил Иван Дмитрич, «нынче же сберемся», и не отступил. Конюший Увар ладил четверню под карету и верховых под хозяина с обережью. Дворский Елентей носился как угорелый, с красного верху да в чёрный низ, рыскал по медушам, погребницам, чуланам, готовил в дорогу и снедь, и рухлядь. У кухарей – дым коромыслом. У горничных девок – увязка коробьев. Лишь воротник Изот спокойно стоял у башенных, кладенных из ожиганного кирпича ворот, а глаза – настороже, чтоб никто чужой носа не просунул в калитку. И ещё спокойно отдыхала у себя в одрине младшая дочь боярина Евфимия. Хотя у неё мысль тоже настороже: вот войдёт отец!

Он вошёл, вскинул седые брови, повёл взором.

– Не готова?

Евфимия оторвалась от книги, встала с лавки, развела руками.

– Не готовлюсь. Всеволожский погрозил пальцем.

– Применить ли силу? Или своей волей образумишься?

Евфимия взяла руки отца, сжала его пальцы.

– Батюшка любезный! Ну присядь со мною на дорожку. Ну давай ещё раз пособоруем. Без ложных чувств, разумно, как в лучшие, приятнейшие наши дни.

Боярин с дочерью уселся нехотя.

– Обо всём переговорено. Твоё упрямство вылечится временем.

Евфимия обняла отца, уткнулась в благовонные его седины. Речь её потекла ровно, будто бы она урок отцовский отвечала. Выученный назубок.

– Месть, батюшка, тобой задуманная, против тебя же обернётся. Ты будешь поражён.

– Чем поражён? – не понял Всеволожский.

– Не чем, а кем, – поправила Евфимия. – И не Василиусом, он ещё не в силе. И не Витовтовной, в ней много зла и мало толку. Ты будешь поражён Москвой, её боярством. Сам посуди, снесут ли Патрикеевы – князь Юрий, сын его Иван и Ряполовские – Семён, Дмитрий, Лобан Андрей, и Палецкие-Пестрые, и Оболенские, и Кошкины с Сорокоумовыми, Плещеевыми, Акинфовыми и прочими, и прочими, чтобы их первые места заняли бояре Юрия Дмитрича, тот же Глеб Семёнович, Данило Чешко, Яков Жестков, Семён Морозов? А к ним ещё Шемяка приведёт своих, Косой своих…

– Московским время потесниться, – поник главою Иван Дмитрич.

– Не потеснятся, – возразила дочь. – Сражаться будут, аки львы. А с ними и купечество, и весь посадский люд, не терпящий сторонних пришлецов.

– Смирятся, – заключил боярин. – С князем Юрием придут не только галичане, а и вятчане, и костромичи, и тверичи, и угличане.

– Брат ца брата? – в ужасе воскликнула Евфимия.

– Не надобно таких высокопарных слов, – встал Всеволожский. – Не превращай простого в сложное. Клятвопреступник будет свержен. А боярство здешнее, погрязшее в придворной лести и круговой поруке, мне не преграда. При моём бесчестии никто из них не проронил ни слова.

– Стало быть, твоя обида выше покоя государства? – произнося эти слова, Евфимия хваталась за последнюю соломинку.

– Сейчас не время суемудрию, – насупился боярин. – Время делу. Верь в наш успех и следуй за отцом…

– …и стань женой Васёныша Косого, – попробовала дочь изобразить отцовский голос.

Иван Дмитрич улыбнулся.

– Кощунья! – Взяв дочь за плечи, поднял с лавки. – Хватит скоморошествовать. Сбирайся вборзе. Жена Василия Юрьича, считай, невдолге – великая княгиня. Так-то!

Дочь внезапно посуровела.

– Нет, я не еду, батюшка.

– Ты едешь! – крикнул Иван Дмитрич. – Велю связать, силком втолкнуть в карету… Пола-агья! – раскатился его бас по всему дому. Сенная девушка вбежала, будто стояла за дверьми. – Сбирай боярышню немедля… Анисья! – раздался новый зов. Пришла вдовая княгиня. – Следи, чтобы упрямица, не мешкая, была готова.

Оставшись наедине с сестрой, Евфимия спросила:

– Тоже хочешь ехать? Анисья опустила голову.

– Батюшка сказал, первым нашим постояньем будет Тверь. Сестрицу там увижу, инокиню Феодосию.

У нас обеих язва отняла мужей. Её судьба – моя судьба. Вот выдам замуж Устю… Устя! – позвала княгиня.

Племянница Евфимии вбежала, горя щеками.

– Матушка, я собралась.

– Помоги тётке, – распорядилась мать. – Полагая, – глухо зазвучал её голос уже в соседней боковуше, – не будь копушей.

– Спешу! – живо откликнулась Полагья.

– Увижу в Галиче своего света Васеньку, – делилась Устя с тёткой радостью.

Евфимия вздохнула: бедная племяшка, не ведала, что дед замыслил выдать за Василья Юрьича не внучку, а меньшую дочь.

– Будь другом, милая юница, – обратилась она к Усте. – Принеси-ка из чулана, из моего большого сундука, ту сряду, в коей я с Бонедей занималась. И ещё понку чёрную в дорогу.

– Зачем же чёрную? А для чего тебе штаны с рубахой? – удивлялась Устя.

– Беги, беги, – подтолкнула её в спину тётка.

Одна в одрине Евфимия всплакнула и тут же вытерла лицо. Приняв от Усти принесённое, переоделась, заявила, что желает пройтись по саду напоследок.

– Почему же напоследок? – удивилась Устя. – Мы сюда вернёмся.

Евфимия поцеловала её в лоб.

– Зачем целуешь, как прощаешься? – ещё раз удивилась Устя.

Боярышня, не отвечая, выскользнула из одрины.

Сумеречно было в огороде, или, как его чаще стали называть, в саду. Так больше нравилось Ивану Дмитричу. Здесь не росло ни чесноку, ни луку. Лужайка с превысокими качелями, далее яблони и сливы, ягодный кустарник. Боярышня спешила в дальний угол к высокому заплоту, давя палые яблоки.

Вот и ограда. С этой стороны – балясины, взобраться можно, с той же стороны придётся прыгать. А высоко!

Сумерки, как и сама Евфимия, торопятся. Спешат скорее превратиться в ночь. Беглянка сумела ловко перебросить понку через тын, собрав её в комок. Вот взобралась. И осторожно, чтоб не пораниться зубцами острых палей, повисла на руках. Затем зажмурилась, разжала пальцы… Упала мягко, навзничь, в пыль. Однако не ушиблась. Встряхнула понку, накинула… Должно быть, вид, как у монашенки, сбирающей на храм.

Узкий кривой проход между двумя высокими заплотами. Куда идти? Пошла заулками, да переулками, да тупиками. Остановилась, остоялась на площади Заруба. Отсюда крутой спуск к Москве-реке, подпёртый сваями и срубами с наносной почвой. Пониже кучились боярские дворы и среди них – Ивана Ряполовского. Туда не надо. Прошла Ордынский двор, где притаились доносчики-татары, наблюдатели за здешними событиями. Совсем уже впотьмах возвысились пред нею Фроловские ворота. При них подворье Кирилло-Белозерского монастыря. Налево – Афанасьев монастырь, палаты богатого купчины Таракана. Напротив них у караульни с фонарём о чём-то бранно спорят бердышники – ночные сторожа. Евфимия к ним подошла, собравшись с духом.

– Тебе чего, милаха?

– Мне нужен Карион Бунко, рязанский дворянин.

– Хо-хо! Бунко! Ты кто такая?

– Он знает кто.

– Сходи-ка, Данилей, покличь старшого. Осей, не открывай её лица. Карион спуску не даст, коли она его другиня.

Пришёл начальник стражи с фонарём. Бердышники учтиво отступили. Боярышня убрала со лба понку.

– Евфимия Ивановна? О, Господи! – воскликнул Карион Бунко негромко, однако крайне удивлённо. – Что стряслось, боярышня? В каком ты виде!

– Странные у нас с тобою встречи, Карион, – тихо молвила Евфимия. – Странные, зато удачные. Не требуй объяснений. Не время. Будь настолько добр, помоги попасть к дому купца Тюгрюмова, что на Варварке.

– На что купец Тюгрюмов в такую поздноту? – не понимал Бунко.

Евфимия от дальних взглядов стражей снова затупилась понкой.

– Проводи, коль можешь, не расспрашивая.

– Изволь, боярышня. Да не пешком же! Карет у меня нет. Верхом ты не поскачешь.

Евфимия поторопила:

– Дорог каждый миг. Не помнишь, как меня, навершную, встречал у Боровицких врат?

– Осей, выведи пару верховых! – велел Бунко.

И вот они уже в застенье. Остались позади торговые ряды. При свете месяца блеснула в стороне Москва-река из-под моста. Перед глухим щитом чужих ворот остановились.

– Здесь живёт купец Тюгрюмов, – спешился Бунко и спутнице помог сойти на землю. – Я не пытаю ни о чём, боярышня, лишь беспокоюсь: что с тобой стряслось?

– Пришлось покинуть отчий дом при крайних обстоятельствах, – коротко ответила Евфимия.

На стук била сторож за воротами откликнулся и вызвал постоялицу Бонедю.

– Благодарю тебя, любезный Карион, – дотронулась беглянка до руки Бунко. – Моя знакомка уже идёт, даст мне приют.

– Что ещё могу для тебя сделать, Евфимия Ивановна? – спросил кремлёвский страж.

– Не затруднит, так сообщи воротнику Изоту, что я в надёжном месте. Пусть батюшка не беспокоится.

– Ты тоже будь покойна. Передам.

И ускакал надёжный провожатый с поводным конём.

– Една? В ноци? – отворила тяжкую калитку Бонедя.

– Одна. Ночью, – нетерпеливо повторила Евфимия. – Впусти же поскорее.

– Прошэ, – гостеприимно протянула руки полячка. – Чекай, буду замыкаць джви.

– Замыкай дверь. Дрожу!

– В моим покую ест загоронцо, – пообещала Бонедя.

– Хорошо, что в твоей боковуше жарко, – пошла за ней боярышня. – Какой мрачный дом!

– Будынэк тэн походзи з убеглэго веку, – сообщила Бонедя.

– Подумаешь, в прошлом веке построен! Наш дом воздвигнут в позапрошлом, – поддержала разговор беглянка. – Куда идти?

– На фпрост, – указала Бонедя прямо.

Фонарь её светил тускло. Ступени лестницы отчаянно ныли под самыми лёгкими шагами. Наконец хозяйка отворила дверь, за которой мерцал сальный светец.

– Покуй з двома лушками, – похвалилась Бонедя своей одриною о двух ложах. Второе, видимо, предназначалось для возможных гостей. – Чы не ест пани глодна?

– Я не голодна, – опустилась боярышня на гостевое ложе за отсутствием лавки.

– Пероги с сэрэм? – угощала Бонедя.

– Не хочу вареников с творогом. Хочу пить.

– Шклянка воды? – подала Бонедя питьё. – Вода зимна.

– Ничего, что холодная, – залпом осушила кружку боярышня. – Спаси тебя Бог, дорогая пани Бонэдия.

– Прошэ бардзо нема за цо, – удовлетворённо отвечала хозяйка. И полюбопытствовала: – Яка беда зробылась?

Евфимия кратко объяснила свой побег.

– Бардзо зле, – отозвалась Бонедя.

– Знаю, – тяжело вздохнула беглянка. – Однако разреши прилечь. Сил моих больше нет!

Тут шляхтянка доказала, что научилась не только понимать, даже говорить по-русски:

– Заутра приведу амму Гневу, – пообещала она.

– Вот ещё ! – смутилась Евфимия. – Ни в коем разе. Сама скажу, когда сочту нужным.

Бонедя стала возражать что-то не совсем понятное. Под её мягкую чужую речь Евфимия перенеслась в царство сна.

Во сне предстал Карион Бунко, подал от батюшки епистолию. Евфимия трепетно развернула листок пергамента, которым отец не пользовался, предпочитая бумагу, и прочла с ужасом всего-то два крупных слова: «Будь проклята!»

2

Полагья внесла шестисвечный шандал среди бела дня, такого едва-едва белого, что без лишнего света не прочитаешь ни строки. «Помилуй, Господи, сущих в недостаточстве и озлобленных нищетою», – читала Евфимия «Поучения» Феодосия Печерского двухсотлетней давности. Устремив взор горе, она вернулась из прошлого в лето нынешнее, принёсшее ей недостаточство радостей, нищету надежд: расстройство помолвки, разрыв с отцом – незримые раны сердца… Одна радость: боярышня – в отчем доме, пустом людьми и полном воспоминаниями.

Акилина Гавриловна не однажды рассказывала, как изумлённый боярин в несчастный день бегства дочери отложил отъезд, разослал людей по Кремлю и застенью для скорых поисков, да сыщешь ли иголку в стогу? Переданное Изотом сообщение Кариона Бунко успокоило Ивана Дмитрича. Похерив недавний гнев на Акилину Гавриловну, он посетил её с доверительным разговором. Нечем ей было утешить боярина. Пообещала найти свою бывшую подопечную, возвратить домой. С тем старик и покинул Москву. Просто пообещать, сложно выполнить. Изот не мог назвать человека, сообщившего о надёжном убежище молодой госпожи. Возможность укрытия у Бонеди по своей простоте, как часто случается, не пришла на ум. Шляхтянка же, заядлая заговорщица, одолела женскую слабость, сберегла тайну своей затворницы. По чистой случайности амма Гнева сама заглянула к этой лесной «сестре». И вот вам – извольте! Бурный закипел разговор… Полячка напрочь забыла русскую речь. Размолвка между умудрённой жизнью боярыней, шляхтянкой-разбойницей и юной беглянкой всё-таки рассосалась. «Винюсь, Акилинушка свет Гавриловна! – утирала мокрые очи Евфимия. – Однако открой же, ради Христа, какими словами батюшка говорил с тобой. Он проклял меня?» Амма Гнева возложила материнскую длань на её чело: «Успокойся… Сей доблестный муж сотрясался не проклятиями, а рыданиями». Евфимия тем же вечером перебралась в отчий дом, и Полагья омыла её руки слезами…

Дни становились холоднее и холоднее. Зима остудила полузаброшенные хоромы. Отапливались лишь поварня и боярышнина одрина с зелёной образчатой печью, обогревавшей также соседнюю боковушу, где обитала Полагья.

Видеться было не с кем. Лишь изредка наведывались Бонедя или Акилина Гавриловна. В Рождественский сочельник Евфимия выехала к Пречистой отстоять всенощную. Скорбно показалось в ветхом соборе со сводами, подпёртыми брёвнами. Иным видела она этот храм во сне, в пору призрачного царя Алексея Михайловича. Ещё скорбнее почувствовала себя сегодняшняя Евфимия Всеволожская, как бы заняв место покойной Анастасии Юрьевны Звенигородской, врагини бояр Василиуса. Сам он стоял на великокняжеском месте, не глядя по сторонам. Витовтовна истуканшей возвышалась на своём рундуке об руку с пухленькой Ярославной. Вокруг Евфимии была пустота. Боярышня стойко дождалась конца службы, в свой черёд целовала крест, однако же с того дня, как отлучённая, не посещала Пречистой, молилась в домашней крестовой.

От батюшки вестей не было. И не у кого спросить о нём. Послала конюшего Увара с устными речами к отцу. Добрался ли он до Галича? Ни слуху ни духу. В догон ему отправила воротника Изота. Те же последствия. Акилина Гавриловна на сетования боярышни разводила руками. Беспросветными казались зимние короткие дни и долгие вечера. Книга с поучениями Феодосия Печерского перелистывалась всё медленнее. Мысли улетали то в Галич, где при князе Юрии Дмитриче жил инокняженец-отец, то в Кострому, где, по слухам, обитали Косой, Шемяка и младший брат их Дмитрий Красный. Его боярыня Всеволожа совсем не знала. Он рос в Звенигороде, под материнским крылом, вдали от московской жизни. С чего приходил на ум?.. Мысли-то были разные, порою случайные, а чувство лежало на сердце одно-единственное: ожидание… упорное ожидание чего-то… чего-то, скорее всего, тяжёлого.

Повечер прибежала Полагья в крайней тревоге.

– Гости, госпожа! Кареть у ворот. Конная обережь большая. Послала встретить.

– Кто? – поднялась Евфимия.

– Сказывают, княжна Софья Заозёрская с кем-то… мужеска пола. Не ведаю.

– Вели истопить в столовой палате и подать трапезу. Принеси одеться.

Ох, быстра Полагья, не девка – огонь! Пока гости поднялись наверх, поленья в печи пылали вовсю. Одетая влепоту боярышня вышла, поясно кланяясь. Софья же Дмитриевна без обиняков кинулась ей на шею. Добрые отношения завязались у них со дня встречи в Марьиной роще. Позади княжны улыбался молодцеватый Шемяка.

– Рада лицезреть тебя, ясынька!.. Ах, худа стала!

Ах, бледна! Или свет дурной? Или Божьему дню из терема глаз не кажешь?

– Ты-то какими судьбами, Дмитрий Юрьич? – обратилась Всеволожа к Шемяке.

– Я при Софьюшке, как охраныш, – продолжал улыбаться князь. – Вот приехали с братом на свадьбу к Василию. Сами обручились невдавне. Я с Софьюшкой, Вася мой с твоей племяшкой Устиньей.

– Теперь никуда от него не денусь, – влюблённо глядела на жениха княжна Заозёрская.

– Устя обручена с Васёнышем? – удивилась несведущая Евфимия столь приятной для неё новости.

– Ещё как обручена! – щёлкнул пальцами Шемяка. – Резвой ланью скакнула в великокняжеский золотой источень, кругом разложенный на полу, и как закричит звонким голосом: «Захочу – вскочу!» Всё пошло по дедовскому обычаю.

– Почему источень великокняжеский? – не понимала Евфимия. Она сразу догадалась, что речь идёт о золотом поясе, который ей показывала сестрица Анисья.

– Ещё на великом князе, отце Василиуса, я видел такой источень, – ответил Шемяка на её вопрос.

– Я тоже, маленькой была, видела, – припомнила Софья. – Только Устин источень куда богаче.

– Спору нет, – согласился Шемяка. – Васька отплясывал в нём, аки народившийся месяц…

Внесли яства. Гости и хозяйка сели за стол.

– Следом за государевой ещё две свадьбы сыграем. Наших! – потирал ладони Дмитрий Юрьич. – А скоро ль твой праздник, Фишечка?

Княжна Заозёрская глянула с укоризной на забывшегося жениха. Обоим было известно о разрушенной помолвке Евфимии.

– С детства прошу тебя, Дмитрий: не называй меня Фишкой, – сухо произнесла боярышня.

– Ну… ну, ты же называешь, как в детстве, моего брата Васёнышем, – смутился Шемяка. – А я произнёс не Фишка – Фи-и-шечка!

– Поговоримте о деле, – прервала княжна Заозёрская вздорный спор. – Я прибыла к тебе, боярышня Всеволожа, с послугой, – придала она звонкому голосу торжественность. – Марья Ярославна, великокняжеская невеста, передаёт через меня приглашение: хочет видеть тебя на свадьбе.

– Меня? – крайне удивилась Евфимия.

– И не только невеста, – продолжала княжна. – Будущая свекровь её, великая княгиня Софья Витовтовна, просила передать, что забыла прежнюю несогласицу и желает, чтоб ты была близ неё за свадебным пиршественным столом.

Евфимия тут же проникла в тайные мысли хитро-мудрой литвинки: порушенная невеста прибавит свадьбе побольше света своим присутствием. Гости уверятся: прежняя помолвка расторглась по згадце, то есть по обоюдному соглашению. Значит, ни о каком нарушении клятвы великой княгиней вкупе с Василиусом речи не может быть. Побег Всеволожа к Юрию Дмитричу обернётся не естественным возмущеньем, а каверзой. Евфимия обратила взоры к Шемяке.

– Ты уясняешь, что скрывает Литовтовна за переданным мне приглашением?

– Как ты произнесла? Литовтовна? – подпрыгнул от восхищения Дмитрий Юрьич.

– Оговорилась, – махнула рукой боярышня.

– Нет, это не без великого смысла – Литовтовна! – продолжил он смаковать.

– Ты постигаешь, насколько изменятся таимные речи на Москве обо мне, о моём отце? – настаивала Евфимия.

– Ох, смири гордость, заткни уши и закрой очи, – вздохнул Шемяка. – Мы, трое братьев, замирили отца с Василиусом. Твой батюшка не преуспел в своём замысле их рассорить. Не поддержали его ни Борис Тверской, ни дядя наш, Константин Дмитрич. Всем усобица, как нож к горлу. Так что не искушай судьбу. Внучка Голтяихи и Литовтовна, как ты выразилась, дают тебе благой повод примирить боярина Всеволожа с великим князем и его матерью.

– Великая княгиня о-очень довольна, что ты осталась, не уехала с батюшкой, – вставила княжна Заозёрская.

Проводив гостей, Евфимия в глубокой задумчивости сидела за пустым столом, потягивая из кружки горячий вишнёвый взвар. Присутствие постороннего заставило её поднять голову. Уж не сон ли это? Боярышня увидела перед собой их дворского Елентея, покинувшего со своим господином Москву почти полгода назад. Не очень-то привечала она этого мрачного человека русско-татарской крови, сына полонянницы и ордынца. Что таится за его вкрадчивым полушёпотом, никогда не поймёшь. Теперь же она порывисто обняла старого слугу, повеявшего на неё отцовской близостью.

– Рад видеть… Жива, здорова… Сердцу покойно, очам приятно… – бормотал Елентей.

– Отчего ж полгода – ни весточки? Разве можно? – теребила она пропахшего конским потом уставшего, как с того света пришельца.

– Это от тебя ни полвести, милая госпожа. Иван Дмитрич в неиспокое. Где Микита Головня, где Сысой Бурчак, где Маркел Чукса из его обережи? Одного за другим трёх посылал к тебе. Безответно!

– Окстись! Никого из них не было, – испуганно отшатнулась боярышня. – А Увар, а Изот, коих я к вам посылывала?

Дворский уставился на неё, раскрыв рот, потом сел без спросу и долго молчал, расправляя вислые усы по сторонам голого подбородка, поглаживая бритую голову.

– Шишей по лесным дорогам уйма, – промолвил он. – Увар с Изотом к нам не были. Да не могла же достаться всем пятерым одна и та же напасть!

– Как ты-то сюда пробрался? – трепетно спросила Евфимия.

– Стало быть, Бог помог, – поднялся и осенил себя крестным знамением Елентей.

Порешили, что ночь и завтрашний день он проспится и отдохнёт. Повечер перелезет через садовый тын в известном беглянке месте, там будет ждать осёдланный конь. И выпорхнет всадник из кремлёвской крепости не Боровицкими напрямую, а окольно, Водяными воротами.

– Хозяин наказывал привезти тебя, – тёр лоб дворский. – Теперь вижу, небезопасно.

– Небезопасно и не полезно, – уточнила боярышня. – Не ко времени мне покидать Москву. Пошлю с тобой батюшке епистолию. Сбереги как зеницу ока.

Пожелав приятного сна Елентею, она позвала Полагаю и велела с утра привезти Акилину Гавриловну.

Сама же удалилась к себе в одрину и тотчас села за письмо.

Зачин получился легче: дочь каялась в ослушании и строптивости. От сердца слова шли свободнее, нежели от ума. Затем она написала: «Любезный батюшка! Молитвами твоими я жива и здорова. Стужа ещё зелная стоит, и сего числа снег был, и ветры наипаче северные». После долгих раздумий боярышня Всеволожа перешла к трудной сути: «Вернись, батюшка, на Москву. Не попусти гордыне властвовать ни в слове твоём, ни в чувстве. Заказан судьбою путь властоненавистцу. Ибо всякая власть от Бога и Богу ответ даёт». Евфимия вновь подпёрла ладонью высокий лоб, ища и не находя верных слов. «Помоги властодержцу, – заскрипела она пером, – властодержавствовать тихо и безмятежно. Ныне многие мнят себя великими и властвовать хотят, за сие друг друга убивают. Кормчая же Книга наставляет: «Да извержется властолюбец, мучитель бо есть!» Не допусти на Руси шатости, батюшка. Помысли о Новгороде Великом. Сам сказывал: разойдётся новгородская власть, разойдётся и город. Оставайся мудрым огляднем, помятуя слова Флавия, римлянина: «Аще кто приме властительское имя и паки без нужды отступит, то не добромыслен есть». Каждый ли нынешний властоборец достаточно добромыслен?»…

Чёрное оконце сделалось синим, когда писальница запечатала епистолию купорным сургучом.

Проходила через столовую палату в задец и увидела у отверзтой печи греющую руки Мамоншу.

– Акилинушка!

– Птичка ранняя, – добавила о себе боярыня. – Пробуждения твоего жду, Офимьюшка.

На зов явилась Полагья, принесла умыться, распорядилась об утренней трапезе. Бывшая подопечная рассказала пестунье о вчерашних гостях, о прибывшем Елентее. Мамонша пообещала прислать коня и в условное время держать с тыльной стороны сада.

– Давно я подозреваю весьма пристальный догляд за твоими воротами, – тяжело вздохнула боярыня. – Не удумала ли Витовтовна обвинить тебя в сговоре с инокняженцем-отцом, в лазутничестве против своего сына. Подозрительно исчезают люди боярина, везущие от тебя вести или наказы от него. Не Софьиных ли рук дело? Пошлёшь послание с дворским, будь начеку. Хотя и примем меры, всё может статься. Княжна Заозёрская с Юрьичем рассудили верно: Ярославна с Витовтовной дают тебе повод примирить отца с власть предержащими. Я же от себя добавлю: все мы, якобы степенные люди, у властодержцев в холопстве. Ежели ты осталась на Москве, стало быть, остаёшься холопкой Витовтовны. Её волю надобно исполнять. Готовься к дворцовой каше…