Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

5

Всё возвратилось на круги своя. Евфимия успокоилась. Она сидела в уютном тереме за столом среди близких душой и сердцем людей. Амма Гнева расспрашивала по-матерински, Андрей Дмитрия ласкал отеческими взорами, Богумила с Яниной внимали, замерев. Особенно же её радовала счастливая чета Кариона с Бонедей, сидящих рядком, как на свадебной каше, и млеющих от взаимной близости.

– Не зрю среди вас Фотиньи, Калисы, Власты, – оглядывала Всеволожа лесных сестёр.

– Полактии, Агафоклии, Генефы, – подсказала Янина.

– Сестричество и не мыслило переселяться из лесных глубин в стольный град. – Амма Гнева положила боярышне тельное к ухе, тесто из рыбной мякоти с приправою, запечённое в виде зайца. – Мы ведь тут без слуг. Сами хозяйствуем, сами служим. Вот сёстры и помогают. Эти затоскуют по лесу, придут другие.

– А я – вот она! – вошла в столовую палату Калиса. – Снадобье сотворила для нашего Аники-воина Кариоши.

Бунко смутился.

– Дрога, прикуси язык! – строго глянула на неё Бонедя.

– Пх!.. Вот так речи, пани Бонэдия! – поперхнулась от удивления Всеволожа.

– Муве трохэ по-росыйски, – зарделась шляхтянка-разбойница.

– Научилась от муженька, – пырскнула Янина.

– Поженились! – плеснула в ладоши боярышня.

– Не повенчались, – вздохнула амма Гнева. – Не хочет Бонедя принимать нашу веру.

– Ах, Акилина Гавриловна, перестаньте, – взмолилась полячка.

Евфимия поспешила переменить беседу:

– Что с тобой стряслось, Карион? Зачем снадобье?

– Не хотели с Бонедей тебя расстраивать, Евфимия Ивановна, – признался Бунко. – Ранен я. Второй год лечусь. Кажется, пошёл на поправку.

– Ранен? Где? – ополошилась боярышня.

– Помнишь, из Падуна отпустил нас с Калисой Василиус по твоей заступе с малою обережью? Мы были уже под Нивнами, когда внезапь напали шиши. Не смотри, что злодеи: все железом одеяны, были среди них меднощитники, копьеносцы, железострельники.

– Что есть железострельники? – спросила Всеволожа.

– Железно лучництфо, – пояснила Бонедя. – Счшэла деревянна, кончик железен.

– Именуется жёлезница, – продолжил Бунко. – Вот и угодили мне этою железницею под левую пазуху. Обережь перебили. Меня принесли, Калису же привели к своему атаману Взметню. Стал Взметень спрашивать: кто, откуда? Я в полу беспамятстве помянул боярышню Всеволожу. И – вот удача! – атаман обнял меня, как родного. Сам назвался Ядрейкой, твоим конюшим.

– Ядрейко! – вспомнила Евфимия.

– Взметень, – уточнил Бунко. – Нас разбойнички отпустили, да ещё с провожатыми. С тех пор Калиса пользует меня снадобьем на то место, где уязвило железце стрельное. Важную жилу зацепила стрела. Рука уже повинуется, однако пока с трудом.

– Что с Гориславой? – прервал рассказ Андрей Дмитрия.

– Пора уж ей быть, – заметила амма Гнева. Льнокудрая смуглянка Горислава встретилась Всеволоже сразу же у привратной кельицы, где вернувшаяся к Мамонам похищенница расцеловывалась с Богумилой. «У меня с утра губы зудят – к поцелуям!» – прижалась к ней в свою очередь Горислава, готовая тотчас исчезнуть. «Надолго ли и куда?» – успела спросить Евфимия. «Боярин послал к железнику. Тут недалече. Его торговое место в рукавичном ряду на проулке. С горы идучи, от шёлкового ряду к железному по левой стороне», – подробно объяснила Горислава. Евфимия обратила внимание на голые руки лесной сестрицы. Понадеялась торопыга на майское солнце и близкий путь. Выскочила в летнике, хоть и теплом, да с рукавами по локоть. А у Евфимьиной телогреи рукава до подола, а подол подшит мехом. Всеволожа успела накинуть на деву свою верхнюю сряду. «Ой, зачем же?» – воспротивилась та. «Май нынче с зимой поручкался, – застегнула на ней Евфимия все тридцать пуговиц телогреи. – Мы с тобою – рост в рост, худоба в худобу». Горислава вышла из ворот – истая боярышня!

Потом за поцеловками Всеволожа не думала о ней. Долго не высвобождала пестунью из материнских объятий Акилина Гавриловна. «На поцелуи, что на побои, – ни весу, ни меры», – приговаривала она. С пани Бонэдией лобызание происходило по-польски: «в плеча». За бурной встречею – жаркая баня, обильная задушевная трапеза, опросы да расспросы… И вот – Гориславы до сих пор нет.

– Ктура годзина? – спросила пани Бонедя.

– Пятнадцатый час, – определил Андрей Дмитрич по песочным часам.

– Скоро станет вечораться, – вздохнула Калиса.

– Ушла пшэт полуднем, – сказала Бонедя.

– Куда ты её послал? – сердито глянула Акилина Гавриловна на боярина.

– Почитай что рядом, – оправдывался Андрей Дмитрия. – К железнику Микулке Овдееву. Торгует железьем-ветошью. Большой мастер! Работает мелкие железные и медные вещи холодною ковкою, чеканкою, сверлом, напилком. Чужой замок отомкнёт, а ему ещё кланяются. Мне отменное аргалие изготовил, кровопустное железце. Я ему заказал лезвие для чукрея, тонкого ножа, вятское, ценой два алтына, две деньги.

– Далось тебе это лезвие! – ворчала Акилина Гавриловна.

Бунко молча встал и вышел.

– А вы преобразились на Москве, не то что у себя в лесу, – с восхищением оглядела прибранные головки лесных сестёр Всеволожа, пытаясь придать застольной беседе более приятное направление.

– И причёсаны, и наряжены! – вскочила из-за стола Янина, повернулась, как на смотринах, лебёдушкой.

– Это всё она, – кивнула на Бонедю Калиса.

– Ты лекаш, а я кравец, фрызьер, – попыталась улыбнуться грустная полячка. Ей стало одиноко по уходе Бунко.

– Что такое фрызьер и кравец? – не поняла Евфимия.

– Она говорит, Калиса – лечец, а себя называет портнихой да ещё и причёсницей, – перевела Янина. – Так оно и есть.

– Ой, не могу! – не находила себе места амма Гнева.

– Муси пани трохэ почэкаць, – произнесла Бонедя.

– Да говори же по-русски, – рассердилась боярыня.

– Она просит немного подождать, – сказала за подругу Янина.

Богумила с Калисой стали убирать со стола.

Ушла и Акилина Гавриловна, волею неприятного случая превратившись из волшебницы аммы Гневы в расстроенную Мамоншу.

Андрей Дмитрия погрузился в глубокие мысли, выводя незримые знаки ногтем на скатерти.

– Гориславка вот-вот вернётся. Выше носы! – принесла Калиса взвар и заедки.

Вошёл пасмурный Карион.

– Беда, – сообщил он с порога. – Был у железника Микулки Овдеева. Горислава не являлась к нему. Никто её ни в рукавичном, ни в шёлковом, ни в железном рядах не видел.

Амма Гнева слушала, застыв в противоположной двери. Потом заявила:

– Плохо. Смотрела по зернию и по книгам. С девчонкой плохо.

– Дёрнуло же послать её! – всплеснул руками Мамон.

– Дёрнуло облачить её в мою телогрею! – спохватилась Евфимия.

– Шшшто? – не поняла амма Гнева.

– Она свою тёплую сряду на её летник накинула, – объяснила свидетельница Богумила. – А что дурного?

– Дурное может быть вот что, – опустила голову Всеволожа. – За мной от великокняжеского дворца до Бутова сада увязался соглядатай не соглядатай, не знаю кто. С речами не приставал. Спросила путь, указал. Вошла в ворота, он повернул назад. Человек, мне не ведомый. Рыж, как тыква, усы морковками, очи злы.

– Вылитый Ростопча, истопник Марьи Ярославны, молодой великой княгини, – определила по описанию Мамонша. – Скверный человек.

– Он ли повредил Гориславе? – усомнилась Евфимия. – Видел меня вблизи. Не мог обознаться.

– Мыслишь, девоньку выкрал? – очнулся от глубоких дум Андрей Дмитрия.

– Не заметила ли с ним спутников? – спросила боярышню Акилина Гавриловна.

Евфимия покачала головой.

– Сам Ростопча не ввязнет в крадву, – размышляла Мамонша. – Укажет похитчикам издали. А издали вы с Гориславой схожи. И сряда та же… Богумила, – вскинула она взор на невзрачную деву чернавку. – Где в Кремле Житничный двор, тебе ведомо? – Та затрясла удивлённым личиком. – У церкви Рождества Иоанна Предтечи – хоромы Софьи Витовтовны, – стала объяснять амма Гнева. – С другой стороны храма – бывший двор митрополита Петра. Там теперь проживает правнук Гедемина, князь Юрий Патрикеевич На-римантов. Его в Кремле каждая собака знает. Самый ближний государю боярин! Ты спустись ниже, к Подолу. Первый из по дольных дворов – Житничный. Тщательно погляди: не там ли наша похищенница?

Богумила вышла из-за стола и с опущенной головой покинула Столовую палату.

– Нет у меня внятельного разумения твоих мыслей, – взглянула Всеволожа на амму Гневу.

– Ток моих мыслей прост, – пояснила та. – Из того, что от тебя слышала, заключаю: Литовтовне, как ты именуешь Софью, мир твой с Василиусом и нынешняя близость к нему ой-ой не по нраву! Ссора ваша ею подстроена весьма тонко. Осталось лапы на тебя наложить. У Ростопчи были спутники, не примеченные тобой. Не пешие, а в карети. Тебя с пути не взяли по многолюдству на улицах. В полуденное же время улицы, почитай, пусты. Вот Горислава и оказалась впору. Дай Бог, чтоб быстро выявилась ошибка.

– Зачем Богумиле Житничный двор? – не понимала Янина.

– Этот двор – отцовское наследство Василиуса – мать забрала и построила на нём житницы, – продолжила объяснения амма Гнева. – А под житницами-то погреб. А в погребе-то тюрьма. Личное, никому не подведомственное узилище великой княгини. Там уготовано было место нашей боярышне неведомо для чего и надолго ли. Если вместо неё попала под житницы Горислава, удастся ли ей поздорову выйти?

Все терпеливо ждали возвращения Богумилы.

– Никак не проникнет она туда, – беспокоилась Всеволожа.

– Ей не надобно проникать, – молвила Янина. Евфимия тут же сообразила: очам лесной ведалицы ни камень, ни дерево не преграда.

Все пребывали в неиспокое. А время шло…

Допили взвар. Калиса убрала со стола. Девы стали расходиться.

Дольше других в столовой палате оставались Всеволожа с Мамонами.

– Хоть бы поспела наша всевидица, пока поставят в Кремле рогатки, – вздыхал Андрей Дмитрия.

– Надобно исправлять ошибку. Мне, только мне! – поднялась Евфимия.

– Не бери в голову, – возразила Мамонша. – С Гориславой могла приключиться беда полегче каменного мешка. Может, она не там?

В дверях прозвучал голос Богумилы:

– Она там.

Следом вошла Калиса. Домашние собрались, кроме Янины, Бонеди и Кариона.

– Под Житничными палатами, – стала рассказывать Богумила, – ещё двухпрясельные палаты длиною с небольшим семь аршин и шириной такие же, а высотой четыре аршина. Примерно говорю, не взыщите. Туда ведёт белокаменная лестница, с коей верхняя палата соединяется узким проходом. А нижняя с верхней – лишь небольшим отверстием, только пролезть человеку. И там ещё тёсаный белый камень. Стенки и посредине, и сбоку по впадине. Так что в нижней палате как бы два каменных мешка, глубиною до трёх сажен. В них и ходу-то нет. Туда опускают сверху. В одном из этих мешков – наша Горислава.

– Она задохнётся там! – испугалась Калиса.

– В верхней и нижней палатах сделаны по две щечевых продушины для притоку воздуха, – успокоила Богумила.

Из двери поманил пальцем Карион:

– Идемте-ка, бабоньки. И ты, Андрей Дмитрия… Все спустились из хозяйского верха в поварню. Увидели там Янину с Бонедей. На лавке стояла лохань со свечой, полная воды. Евфимия вспомнила, как кудесничала Янина по просьбе племяшки Усти о женихе и увидела Васёныша в Набережных сенях над телом старика Морозова. Сейчас, очевидно, происходили те же кудеса.

– Прошэ замыкаць джви, – попросила Бонедя вошедших прикрыть за собою дверь.

– Нашла Гориславин платчик, – прошептала Янина в ответ на вопросительный взгляд аммы Гневы.

Все подошли к лохани.

– Прошэ заховаць цишэ, – попросила Бонедя соблюдать тишину.

Янина, склонясь над водой, зашептала на ляховиц-ком языке заклинания…

Вот обмакнула персты… Вот бросила в воду платчик Гориславы… Вот вода окровавилась… Вот Янина зажгла свечу… И вновь Евфимию поразил запах свежей крови. Ужли убивают Гориславу? Нет…

– Боже, она в застенке! – прошептала в ужасе амма Гнева.

– Ставят на огненную сковороду, – разглядывала воду Янина, – забивают щепы под ногти, подвесили, режут ноги…

– Хуже татар! – в бессильной ярости воскликнул Бунко.

– Шшш! Не спугните воду, – попросила Янина.

– Почему лик страдалицы так спокоен? Не кричит, даже не размыкает уст, – удивилась Евфимия.

– Горислава не чует боли, – напомнила амма Гнева.

И тут Всеволожа разглядела за истязуемой ещё одну жертву, чуть одаль висящую, нагую по пояс.

– Ещё кого-то привели к пытке, – задыхалась страхом Калиса.

– О-о-о! – в голос закричала Евфимия. – Не может, не может, не может такого статься! – и опрометью бросилась из поварни.

В глубине сада нагнал её Карион.

– Что стряслось, Евфимия Ивановна? Что с тобой?

– Я узнала. Она… она… – захлёбывалась словами боярышня. – Это Платонида!

– Кто? – допытывался бывший кремлёвский страж.

– Та… вторая… на виске… – Евфимия заходилась в рыданиях. – Мамушка Латушка!

– Как же? Как же? – морщил лоб Бунко. – Я-то и не признал нашу хозяйку избы в Падуне. За что же её?

– Кариоша! – бросилась ему на грудь Всеволожа. – Руки на себя наложу, ежели немедля не отведёшь туда.

К ним подходила Акилина Гавриловна.

– Просит к Житничному двору свести, – растерянно объявил Бунко.

– Что ты хочешь? – испугалась Мамонша.

– Хочу всё исправить, – уже спокойно заявила Евфимия. – Гориславу пытают вместо меня. Безвинно страдает другая женщина, сделавшая мне много добра и в сей жизни, и в предыдущей. Пытчик Василь Фёдорыч Кутуз не заприметил меня у великого князя и теперь обмишулился. Вот приду и скажу об этом.

– Даже не бери в голову! – заломила руки Мамонша.

Евфимия обняла её.

– Моё решение несовратно.

При этом известии суета поднялась в тихом тереме эутова сада. Все Евфимию отговаривали, но тщетно. Запоминали, что Горислава боли не чует. Всеволожа отмахивалась: боли не причинят, а изувечат, как пить дать! Угроза её собственной жизни не остановила боярышню. В конце концов Карион открыл, что надзирает Житничный двор Осей. Он когда-то подвёл Всеволоже коня при её бегстве из дому. Он, едва не убив, сам же спас своего начальника Кариона в бою под Галичем. Короче, тот самый Осей. Теперь среди кремлёвских охранышей – крупный прыщ! Не поможет ли он чем-нибудь? На душе у всех несколько полегчало…

С утра у привратной кельицы зачмокали поцелбвки, как накануне, однако не со смехом, а с плачем.

– Неотступно стану за тебя Бога молить и пред сильными мира ходатайствовать, – обещала Акилина Гавриловна. – Возопию к Феодосию, архимандриту, духовнику великой княгини…

– Главное, – прервала её Всеволожа, – самое первое сделай: пошли в Галич к князю Дмитрию Юрьичу Красному. Пусть всё ведает.

6

Едва Евфимия с Карионом добрались до Житнично-го двора, начались ожидания. Ждали у железных ворот, пока на позов Бунко кликнули Осея. Клик этот охраныши передавали один другому, поэтому дозвались нескоро. Важный Осей, обрюзгший, обвислый, вовсе не походил на того подтянутого, молодцеватого, что подводил Евфимии лошадь у Фроловских врат. При виде бывшего своего начальника он улыбнулся изо всех сил и с той же натугой смягчился неприятный скрипучий голос. Потом боярышне пришлось ждать в самих Житничных палатах у тяжёлой двери, за коей Бунко и Осей беседовали. Когда Карион ввёл спутницу, разговор продолжился:

– Ну?

– Вижу, что она. Только признал не вдруг. Времени-то прошло! А нашу вязницу Всеволожей назвали, не отрицалась.

– Тихо надо сделать подмену. Иначе не жить вашей вязнице.

– Само собой тихо. Я тебе верю.

– Себе не веришь?

– И себе верю.

Осей извлёк из ларя могучую связку стальных ключей. Уходил вразвалку, видимо, на больных ногах.

– Сейчас он сам выведет Гориславу, дабы никто не видел, – объяснил Карион. – Охти, Евфимия Ивановна! – присовокупил он с досадой. – На что обрекаешь себя?

Боярышня сплела пальцы.

– Ужли на то же должна обречь постороннюю к сим делам Гориславу?

Бунко уронил голову на грудь.

Осей не ввёл, а втащил девицу. Что осталось от льнокудрой смуглянки? Одного нощеденства не прошло – превратилась в тень.

При виде Кариона с Евфимией она лишь глазами выразила величайшую радость.

– Найму для неё кареть, – произнёс Бунко, уходя.

– Пожду за дверью, а вы поменяйтесь срядой, – велел Осей.

Евфимия с Гориславой остались наедине.

– В какой ад они ввергли тебя! – возмутилась боярышня.

– Посадили в каменную блошницу, – едва отвечала лесная дева.

– Пытки были ужасные! – осторожно снимала Всеволожа с неё издирки, в кои облекалась сама. Горислава же с её помощью влезала в боярышнину одежду.

– Болей не чуяла, – вымолвила она. – Теперь ног не чую. – И успокоила: – Калиса поставит на ноги.

– Ради чего приняла на себя моё имя? – выговаривала Евфимия.

– Ради тебя, – пролепетала смуглянка. – Ты бы не выдержала. Знакомка твоя именем Платонида покинула бренную плоть. Замучили!

– Платонида? – воскликнула Всеволожа. – Её больше нет? О, мамушка Латушка!

Горислава, попригожу опрянутая, сидела на лавке, опустив голову.

– Чего допытывались? – спросила Евфимия.

– Пытали… как в Нижнем Новгороде… ты улещала великого князя отправить молодую великую княгиню под клобук, а с тобой пойти под венец, – с трудом закончила Горислава слишком длинное для неё сообщение.

– Экий вздор! – возмутилась боярышня. Вошли Осей с Карионом.

– Бог тебе в помощь, Евфимия Ивановна, – с тоской глянул на Всеволожу Бунко и повлёк Гориславу с Житничного двора.

– Следуй за мной, голуба душа, – пригласил Осей, громыхнув ключами.

Пройдя по длинному переходу, темничник ввёл новую узницу в большую палату. Она располагалась не под землёю, ибо вниз не спускались. По одной стороне зияли светмо оконца малые, сводчатые, оплетённые крест-накрест. Евфимия не заметила крупной железной клетки посреди палаты. Из противоположной двери в это самое время вывели под руки человека, двигавшего ногами как бы во сне. Голова свешена, волосы пали на лицо. Платье же по плечам и на груди окровавлено и изодрано. Проходя мимо Всеволожи, он внезапь вскинул голову, резко рванулся из рук темничников. Один из них прикрикнул от неожиданности:

– Но, но, но!

В первый миг Евфимия узнала Васёныша. В следующий же миг, когда он тряхнул головою вбок и волосы разлетелись обочь лица, она узрела две пустые глазницы, две ямы, из коих до дна выскоблена жизнь.

– Батюшка! – крикнула Всеволожа не своим голосом и лишилась чувств…

Пришла в себя в тесной клетке. Ни встать, ни лечь. Сиди, съёжившись.

– Отверзла зеницы нещечко, моё сокровище, – заворковал деревянный голос, напомнив давнее блуждание во дворце перед судом над Василиусом, цепкую незнакомку под белой понкой, впоследствии оказавшуюся вовкулакой Мастридией.

Перед клеткой взабыль стояли две сгорбленные старухи. Разглядывали её, аки зверя диковинного.

– Она! Вся, как есть, она. Чего зря болтать? – изрекла удоволенно Софья Витовтовна. – Кутузов меня переполошил: сам её не помнит, а Ростопча голову даёт наотрез – не она! Ох, этот Ростопча! Сорву с дурной головы рыжий чуб собственными руками.

– Отвори клеть, – попросила Мастридия. – Дай с ней поручкаюсь. Молодая! Сочная!

– Погоди, – окоротила Витовтовна. – Мне она ещё живою потребна. Будет увядать медленно, доколь не признается в лестливых чарах против своего государя. А я ежедень стану посещать её, наблюдать, как уходит из тела жизнь. Дьяк Беда поведал о нынешнем франкском короле Людвиге. Наивящих своих врагов заключил он в клетки. Еженощь навещает их[10]10
  Речь идёт о короле Людовике Одиннадцатом.


[Закрыть]. Ты воткнёшь зерно в землю и глядишь то и дело, как росток набирает силу. Людвиг же наблюдает противное: приход смерти за шагом шаг. Уж до того занятно!

– Молчит! – скучнела Мастридия, не спуская глаз с Всеволожи.

– Говори! – приказала Софья Витовтовна. – Каким зельем улестила моего сына в Нижнем, что не может выкинуть тебя из головы, а?

Узница не проронила ни слова.

– Кутузов почёл её ведьмой, – поделилась великая княгиня со своею наперсницей. – Голень резали, стопу жгли – ни звука! Она боли не чует.

– Ишь ты! – удивилась Мастридия.

– Оттого я велела изготовить для неё клетку, – гордая выдумкой, сообщила Софья. – Ни катов не надобно, ни трудов. Муки зачинаются изнутри, растут сами по себе. Поглядим, потерпим!

– Приспешница-то её издохла враз, эта будет отходить медленно, – рассудила Мастридия.

– Станешь ли говорить? – обратилась Витовтовна к Всеволоже.

Евфимия не разомкнула уст. «Горислава молчала, и это её спасло», – заключила она, всем упорством преодолевая желание высказать прегнуснодейной старухе всё, чем больна душа.

Посетительницы, потоптавшись ещё, ушли, злобствуя и ворча.

Очень скоро заточница ощутила мучительность злого замысла. В отличие от помещённых в клетки зверей ей не давали ни пищи, ни питья. Не выводили по нуждам, не предоставляли посуды.

Пустая палата потонула в ночи, сызнова вплыла в день. Не появлялся никто.

Кажется, повечер ОНИ вновь возникли. Мастридия на сей раз опиралась на клюку.

– Дух от неё – ой-ёй-ёюшки! – проскрипела она.

– Ну! – воззвала Витовтовна. – Выверни душу наизнанку. Дьяка позову, всё запишет.

Всеволожа молчала.

Мастридия сквозь прутья просунула клюку, ткнула в бедро. Пришлось отползти. Однако старуха обошла клетку и ткнула сызнова.

– Прекрати, – попросила Софья. – У катов железа пострашней твоего, и то пользы не было. Время сделает своё дело.

Старуха не унималась, гоняла заключённую в клетке, как зверя, из угла в угол.

– Пардусиха! – восхищалась Мастридия.

– Не пардусиха, а змея подколодная. Тьфу! – отвернулась Софья.

Наконец дождалась страдалица их ухода.

Голод её не мучил. Мучили тошнота и слабость. Встряхнуться, собраться с силами не было никакой возможности. Лежала, скрючившись, неволею покорялась сну.

Воспоследовали новые посещения наблюдательниц её мук. Но глумливые посетительницы уже почти не ранили глаз и ушей заточницы. Какие б рожи ни строили, что бы ни изрекали, ей было всё едино. Болели лишь те части тела, куда попадала клюка Мастридии. Однажды достигли слуха обеспокоенные глаголы Софьи Витовтовны:

– Надо что-то переменять. Она окоченеет в безмолвии.

– Травку знаю, – вкрадчиво предложила Мастридия. – Выпьет – всё, что спрятано в душе, выложит, как на блюде.

– Тьфу, твоя травка! – не обрадовалась великая княгиня. – Хочу слышать от этой твари не то, что у ней в душе, а то, что у меня в голове.

Удалились шаркающие шаги, и вновь свело с ума одиночество. Нет руки вызволения, нет пособа отсюда вырваться. Стало быть, тщетны старания аммы Гневы, бессильна заступа Дмитрия Красного. Василиус или неведок случившегося, или же соучастник тайный. Осей боится подойти с крохой хлеба, с глотком воды, за ним не иначе глаз да глаз.

Всеволоже вспомнилась курица. В Зарыдалье в пладенный час Пеструшка увязла по брюхо в навозной жиже. Нет бы барахтаться, крылышками махать, лапки вызволять. Застыла, бедная, уронила гребень. Ещё живая, а уже мёртвая. Евфимия в такой клетке, где крыльями не взмахнёшь, ног не распрямишь. Курица, да и только!

В очередное из утр дверь заскрежетала. Ужли опять старухи? Нет, не они. Всеволожа таращит очи. Вежды хоть перстами раздвигай – шире, шире… Нет, лгут глаза. Сон представляется явью. В палату вошли Василиус с Дмитрием Красным.

– Что я говорил? – возопил младший Юрьич.

– Вижу и не уверую, – мрачно молвил великий князь.

– Или ты не знал, господине, кто твоим именем в катские руки отдан? – вопросил Дмитрий Красный.

– Знал, брат, знал, – признался Василиус – Государыня матушка сказывала, будто бы Всеволожа… она… икону Богоматери похитила, что я из Галича вывез, когда изгнал оттуда твоего батюшку.

– Вольно было тебе святотатствовать, – упрекнул Дмитрий за давешнее. – Икона ещё при Донском явилась боярину Ивану Овину. В честь её храм сооружён, монастырь переименован Успенским.

– Икона исчезла из собора Пречистой, – пасмурно сообщил Василиус. – Матушкин духовник архимандрит Феодосии допускает, будто боярышня могла взять святыню, отдать Ваське Косому при их сретении в Новгороде Великом. Ну а тот отвёз в Галич. Вот и наряжено было разбирательство. Доиск как доиск.

– Эх, господине! – шумно выдохнул младший Юрьич. – Ты взгляни на нашу спасительницу в недавней битве. Это ли беспристрастный доиск? А духовника твоя матушка, видимо, по себе искала. Икона, как объявил наш преподобный игумен Паисий, едва оказалась на Москве, в ту же ночь неведомой силою явилась на прежнем месте, в галицком монастыре, в своём храме. Я готов просить преподобного: Паисий привезёт тебе список святыни, лишь покровительствуй нашей Успенской обители.

– Попроси, брате, попроси, – обрадовался Василиус – Встретим с колокольным звоном и крестным ходом. Отпустим с грамотой о всяческом бережении галицкого монастыря.

– Добро, господине, – согласился Дмитрий. – Перейдём же от мытарств высших к мытарствам низменным. Дозволь немедля доставить страдалицу в покойное место, где ей обеспечат уход и помощь.

– Ты ведаешь сие место, брат? – голос великого князя сменился к худшему.

– Не твой же дворец! – не сдержал упрёка Дмитрий Юрьич.

Властодержец подошёл к клетке.

– Слышишь ли меня, Евушка? Видишь ли? Открой очи, скажи слово, дай пасть к ногам.

– Оставь её, господине, – попросил Красный. – Боярышня больна, нас не чует.

Когда они уходили, Всеволожа расслышала вопрос Красного и ответ Василиуса:

– Где старший брат мой? Где средний?

– Косой выслан под Москву. Слепого обихаживает княжна Устинья. Кстати, нашей Всеволожи племяшка. Шемяка выпущен из тесного заточения, выехал из Коломны.

Когда младший Юрьич вернулся с челядью и вязницу стали извлекать из узилища, она сызнова потеряла память. Не от беды или радости – от стыда. До смерти стыд объял, что в таком непотребном виде судила судьба попасть на руки Дмитрия Красного.

Очнулась щекой на его плече. Кареть цлавно ехала по Подольной улице, в Водяные или Чешковые ворота, дальше, дальше от Житничного двора…

– Евфимия! – просветлел прекрасный лик Дмитрия, увидевшего, как она открыла глаза.

Ошиблась когда-то матушка его Анастасия Юрьевна, проча Всеволожу за своего старшенького. Ей по сердцу младшенький.

– Евфимия! – ещё ласковее промолвил он. Всеволожа коснулась губами поддерживающей её руки.