Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

2

Многое переживала за короткий век Евфимия. А тут… Увидела и задохнулась, словно рыба на песке.

– Тошнит!.. Меня тошнит, – стонал Кузьма.

Нет сил откликнуться. Боярышня шаталась на ветру осинкой-сиротинкой…

Не было терема. Воняла погарь. Ни служб, ни бани, ни медуш, ни погребов. Лишь головни и головни… За погарью – бесхозный огород. За яблонями – лес.

Кузьма согнулся у обрубыша ветлы. Со стоном выворачивал нутро…

Евфимия безмолвствовала идолицей на моляне.

Изнемогший распрямился наконец. Приставил руку козырем ко лбу:

– Людин какой-то ищет что-то…

Найдёшь ли на пожарище хоть что-нибудь, придя последним?

Людин приблизился, узрел чужих. Евфимия с трудом узнала обельного крестьянина Силвана. Лет пять как отработал кабалу. Поднял своё хозяйство в деревне за рекой. По найму у бояр порою исполнял короткий труд.

– А, московлянка? – щурился Силван.

А московлянка как глухая: немо смотрит на разор, и ничего, кроме обугленных стропил и чёрных головней, не видит, и ничего не узнает. Вот зашептала, будто заклинание, одно и то же:

– Божья кара или княжья?.. Божья кара или княжья?..

– Княжья, – обронил Силван и пояснил: – Явились кмети. Жгли всё, что горело. Взяли рухлядь. А бояр за караулом отвезли в Можайск.

– За караулом? – уловила страшные слова Евфимия. – Акилину свет Гавриловну с Андреем Дмитричем? За что? – Она пыталась разумом переварить беду.

Силван пересказал, что слышал:

– Боярина назвали ведьмаком! Кудесит сам, даёт приют кудесникам иноплеменным. Боярыню же объявили ведьмой! Сердца-де вынимает человеческие. Кладёт в воду. Её ведуньи-девки той водой кропят, бродя по сёлам. Оттого горят дома.

– Горят дома? – как эхо, повторила московлянка.

– Третьего года Гридя Ярцев погорел, – вспомнил Силван. – Тем летом – Алексей Боловолоков. Весной – Иван Будиволна…

– Ты веришь? – подняла брови Евфимия. – Веришь, будто бы…

Силван поскрёб в затылке:

– На что людская вера земным богам?

И отошёл, да воротился. Сблизился лицом с боярышней, сказал таимно:

– Не ходи в лес. Там пусто.

Вспомнились слова Можайского о Нивнах: «Там пусто!» Всеволожа сжала руки на груди.

– Там нет лесных сестёр, – примолвил горестный поведыватель.

Боярышня спросила шёпотом:

– Бежали?

Поселянин отрицательно тряс головой:

– Их кто-то предал. Навёл расправу. Казнители рассказывали с бранью: сёстры бились крепко. Спешно отступали в чащу. Кудри бы убрать под шишаки! Дрались простоволосые. А дебрь – не поле. Повисла каждая на сучьях, как Авессалом Библейский. Всех похватали. Заключили в их же лесном тереме и обложили сушняком… Двенадцать ведьм сожгли!

Боярышня хотела опереться на руку Кузьмы. Кувыря оказался в стороне. Вновь выворачивал нутро…

– Пойду, – вздохнул Силван.

– Не сбережёшь ли лошадь и телегу, пока не возвратимся из лесу? – спросила Всеволожа.

– Из лесу? – поёжился мужик. – Что ж, сберегу. Он сел на передок и понужнул Савраску. Боярышня оборотилась к спутнику:

– Вижу, не сходишь ты со мною в лес? Белый, как платчик, он отирался рукавом.

– Зачем?.. Я опоздал.

Евфимия раскрыла очи во всю ширь.

– Ты? Опоздал? К кому?

– К Фотинье, – заявил Кузьма. – Велением боярина Ивана я послан был привезть Фотинью. Котов думал спасти дочь. Знал: и Мамонам, и сестричеству – конец. Наказывал прикрыться ремеслом водатаря и поспешать. Я двигался не пешим, вёз Матрёну на телеге… Мы с боярином Иваном давние приятели. И вот… К чему теперь мне лес? Да и тебе…

Помолчали, каждый со своими растревоженными мыслями. Потом Евфимия призналась насчёт леса:

– Не знаю. Тянет туда сердце… Оставайся. Силван скроет. Он ещё не так чтоб далеко…

Телега с поселянином едва проехала сожжённую усадьбу, выбиралась на дорогу.

– Ай, в лес так в лес! – решил Кузьма.

И вот она, невидимая стёжка: от берёзы меж двух вязов – к трём дубкам. У дуба голенастого отвислый сук указывает речку Блудку. От виловатой старенькой ветлы сквозь иву – в дром. За ним – поляна с рассохой-клёном, где водили ликовницы свой вьюнец. А дальше – снова к тихой Блудке и – по-заячьи петлями, кругалями – до задранного корневища дуба, ниспроверженного молнией.

– Фух! Не могу, – отчаялся Кузьма. – Живот – будто Матрёна изнутри царапает. Башкою будто к мельничному колесу привязан.

Евфимия остановилась с оторопью:

– Занемог! Не надо бы тебе со мной… Ужель отравлена стрела?

– У гадов не без ядов! – напомнил поводатарь.

– Сказала ради красного словца, – оправдывалась Всеволожа. – На погари стояла в о держании… Видела – бледен, так ведь от заточения. Ох, глупая моя головушка!

– А гадовьё-то было с кровью! – напомнил занемогший о своих тягостях под обезглавленной ветлой.

– Теперь и губы сини, и лицо синё, – испуганно отметила боярышня.

Она коснулась узловатой длани спутника и ощутила в ней холодный пот.

– Пошли, – позвал Кузьма. – А то вернуться будет не в измогу. – И, зашагав, махнул рукой. – При чём стрела? От каши полбенной такое кровавое гадство. Проквасили антихристы, а я не разобрался с голоду.

– Вот! Вот она, поляна, – обрадовалась Всеволожа. – Орешек-теремок целёхонек!

– Тут не могли их сожещи, – пробормотал Кузьма.

– Нет, это же не их избушка, – не столь ему поведывала, сколь сама с собою рассуждала гостья аммы Гневы. – Их избушка на иной поляне. Здесь, я вижу, не бывали кмети, не то оставили бы погарь. Льщусь надеждой: сундук с книгами – на месте. Отыщу «Добропрохладный вертоград». Такое вычитаю снадобье!

Шагов за десять до крыльца Кувыря рухнул. Евфимия натужилась поднять, и недостало сил. Лишь на спину перевернула для удобства, ибо он пал ничком.

– Предчувствую конец, – сказал водырь.

– Тяжёл в свою Матрёну! – сетовала Всеволожа. – Полежи, найду рогожку. Внесу волоком…

– Лучше погляди в лечебник, – понадеялся недужный и обеспокоился: – Как опознаешь, что со мной?

Боярышня ответила:

– Глядела в эту книгу: там яды – по приметам, от каждого – противоядие.

И, полная решимости, вбежала в теремок. Всё было на местах. Сундук открыла – вот он, фолиант искомый!

Шуршали ветхие страницы. К шуршанию в пустой избушке стал примешиваться посторонний звук: то досок скрип, то чьё-то шевеление по доскам. Всеволожа не успела опознаться, как узрела голую ступню, что свесилась с полатей. Чья ступня? Она вскочила. Не сделала и шагу, голос сверху обдал счастьем:

– Ба-а-арышня!

– Ой! – вскрикнула Евфимия. – Фотиньюшка! Две девы обнялись. Одна – огонь и радость, другая – грусть и хлад.

– Тебе всё ведомо? – Фотинья вопрошала чужим голосом.

Боярышня не уставала тормошить её.

– Силван сказал: «Двенадцать ведьм сожгли!» А ты… Ведь ты жива?

– Они ошиблись, – сникла уцелевшая сестра лесная. – Сожгли одиннадцать.

– Вас кто-то предал! – посуровела боярышня. Фотинья будто бы осведомлённо закивала.

– Кто? – невольно отступила Всеволожа. Изба отяготилась каменным молчанием.

– Безмолвствуешь, – понурилась Евфимия. – Вестимо, ты не ведаешь. Я дура.

Дева вскинула округлый подбородок:

– Ты не дура! – Глядя в расширенные очи Всеволожи, продолжила: – Желаешь знать предательницу? Вот, она перед тобой!

Всеволожа отскочила, как от прокажённой.

– Нет веры… Хоть казни… Нет веры…

– Отчего же? – села на чурбак у очага Фотинья. – Помнишь, как Генефа-лицеведка назвала меня предательницей? Всеприлюдно… Не ошиблась! Помнишь, допекли меня вконец? Отец мой, видишь ли, убийца князя Юрия! Подзуживала всех провидица Янина. Амма же – ни пол словечка, будто дело не её!

– Акилину с Андрей Дмитричем за караулом увезли в Можайск, – сказала Всеволожа.

– Ведь не в убийстве их винят, а в колдовстве, – отметила Фотинья.

Обе замолчали. Всеволожа, не справляясь с горем, стала причитать:

– И Калисы нет, моей ценительницы!.. И Раины нет, моей наперсницы! И Гориславы, за меня страдалицы!..

Фотинья, уперев локти в колени, сжав ладонями лицо, раскачивалась глиняным болванчиком. Евфимия, угомонясь от причети, спросила:

– Куда же ты теперь, после содеянного? Дева поднялась:

– Под заступ, в могилку, да укрыться дернинкой. Боярышня оглядывала избушку.

– Мне бы рогожину. Человека внести. Недужного. Фотинья пошла поглядеть, что за человек.

Не найдя ничего подходящего, Всеволожа взлезла на полати. Там на глаза попалась оленья шкура. Большая. Обшитая по краям.

Евфимия вышла с находкою на крыльцо и застыла: лесная дева, словно в земном поклоне, склонилась над Кузьмой и приказывала:

– Говори, говори! – Узрев боярышню, вскинула голову. – Оставь шкуру. Его трогать нельзя. Очень плох.

– Стрелою отравлен, – сообщила Евфимия. Фотинья заторопила:

– Ищи же противоядие. В той книге, что читала. Пришлось вернуться. Переворачивала за страницей страницу…

Сквозь приотворённую дверь был слышен голос Кувыри. С натужною хрипотой выговаривал он одно и то же:

– Я… боярин… я… боярин… я… – В конце концов будто надорвался словом: – Исполнено!

И затих.

Всеволожа с раскрытой книгой поспешила к нему: – Нашла!.. Приметы: туга в животе, харк с кровью, круженье головы, синюха, хладный пот, корчи… Это ракитник, золотой дождь. Противоядие: животный уголь, масло ореховое…

Фотинья встретила её стоя. Кузьма не двигался.

Лес щебетал на всех птичьих наречиях. Солнце, великий ляпун, красило тёмное в светлое, светлое в яркое.

– Ничего уж не надобно, – осенилась крестом Фотинья. – Нет медведника. Сбросил бремя плоти…

Боярышня опустила книгу…

Не стоило помышлять тащить грузного Кузьму из лесу. Одним заступом рыли поочерёдно могилу. Обернули тело шкурой с полатей.

Когда Евфимия прочитала молитву при погребении, Фотинья присовокупила:

– Упокой грешника!

На тризну удалились в избушку.

– Что он говорил перед смертью? – любопытствовала боярышня.

Дева ответила кратко:

– Бред.

Желание Всеволожи посетить погарь терема, где были сожжены сёстры, Фотинья отвергла с нежданной суровостью:

– Не пущу!.. Пока жива, не пущу!

Сидели у холодного очага. На блюде – чёрствый хлеб. В братине для вина – водица из Блудки.

– Отныне пути у нас вразнотык, – прятала глаза Фотинья. – Мне пешей – на Москву. Тебе?

– К отцу? – спросила Евфимия. Дева сказала:

– Не помышляла вернуться. А вот есть нужда свидеться.

Замолчали перед разлукой.

– Вот что, девонька, – поднялась Всеволожа. – Со мной в телеге съездишь в Можайск. Окончу тамошние дела, свезу тебя до Москвы. Пешехожением не пущу, как и ты меня в терем сестринский.

– Не побрезгуешь? – насторожилась Фотинья. Евфимия обронила:

– Отучена.

3

Иван Андреич Можайский стоял перед Всеволожей, усаженной на лавку в его покое. Оба собирались с духом ради речей, достойных разума. Без прекословии ввёл Яропка к князю добровольно объявившуюся пособницу водыря Кувыри. Ожидал скорой расправы над беглянкой. Но к удивлению, был тут же господином выставлен. Дверь затворилась. За нею тотчас раздались два крика, мужеский и женский. Вновь недоумевал Яропка: удельный князь и бездомка боярышня кричат друг на друга, как равные!

Евфимия, видя, что её доводы крепче, что за криком князь прячет слабость, утихла первая:

– Не надобно брани. Помнишь, детьми ругались, порой дрались, из-за цацек? А толку? Изломаем, чем дорожили. Давай начнём заново. Успокоимся.

– Давай, – согласился князь. – А то – «неверник правды», «злыдарь»… Так не уразумеем друг друга.

– Попробуем уразуметь, – стала рассуждать Всеволожа. – Ты основываешь свой суд на послуховании Софрона Иева, дворского Юрия Дмитрича, случайно видевшего, будто Мамоны душили князя?

– Я? – возопил Можайский. – Шемяка, вот кто основывает! Как мне государю не верить?

– Василиус был государем, верил ему, – напомнила Всеволожа и присовокупила: – Не предавайся наущателям!

– Хм, рассудила! – молвил Иван. – Тебе в безвластии просто. Властелин же обязан заключать чувства в тугие пелены. Я Мамонов любил, как своих бояр, я вынужден их предать смерти, как волхвователей.

– Ах, волхвователи? Ведьмак и ведьма! – сорвалась Всеволожа и обуз далась: – Андрей Дмитрия – книжник и число люб! Его уму доступно, что неподвластно прочим. Акилина Гавриловна познания черпает из старинных хартий. Грамота – не колдовство!

Можайский запохаживал по тканому ковру.

– Учёная колдунья хуже прирождённой! Боярышня поднялась, подступила к князю:

– Иван! В каких писаниях сказано, что голода бывают от волхвования или волхвами хлеб умножается? Веришь этому? Не преследуй волхвов! Умоляй их, дары подноси: пусть устроят и мир, и дождь, и тепло, и плодоношение. Вот три года неурожай на Руси и в латинских землях. Это волхвы наделали? Скорблю о твоём безумии! Мой батюшка поведывал, как, испугавшись язвы, во Пскове сожгли двенадесять ведьм. Язва унялась? Ты тоже впал в темноту языческую. Умоляю: остановись! Отступись дел поганских! Не впадай в грех, угождая временщику! Покайся в истреблении «ведьм», отпусти Мамонов. Не суди их судом Шемякиным.

– Шемяка сегодня – сила! – пробормотал Можайский.

– Сила – уму могила! – приговорила Евфимия.

– Послухование Софрона Иева не сбросишь со счетов, – задумался князь. – Что же, его водой испытывать по дедовскому обычаю? Станет тонуть – солгал, поплывёт – за ним истина.

Боярышня не сдержала усмешки:

– Дьявол ему утонуть не даст, тебя обрекая на душегубство. Вода – естество бездушное. Богу верь! Он обличит клевету Софрона. Вспомни, как Фотий митрополит был оклеветан перед Витовтом. Он и церковь Киевскую пограбил, главу и славу всея Руси! Он и узорочье церковное увозил в Москву! Клеветы нужны были, дабы Русь южную даже в вере отторгнуть от Руси северной, разрушить главное наше единство. А клеветник оказался свой. Какой-то Савва Аврамиев. Жил неподалёку от митрополичьего дома. И вот – пожар! Помнишь – мы были малыми детьми, – горел митрополичий двор? Огнь от Фотиевой палаты отторгся облаком, достиг клеветника, испепелил живого…

Можайский, остановись перед Всеволожей, сказал:

– Истерзала меня! Слушай признанье: Шемяка зол, что простил Василиуса. Против себя пошёл; отдал ненавистному Вологду. Как родитель его – Коломну. Ему бы теперь сорвать зло. На ком? С тобою не преуспел, сбежала. Вспомнил Мамонов. Ради почину велел истребить лесных ведьм. Бояр же – предать суду по исправе. Прислал послуха для свидетельства, послухатая для смертного приговора. Все Юрьичи верили, что Мамоны – виновники гибели их отца. Ты была невестою Красного, разубедила его? Мне ль нынче разуверить Шемяку? С ним повязал судьбу. С ним готов сам на смерть. Изменить? А куда?.. К кому?.. К Ваське под топор? В Литву на изгнание?

Боярышня убеждалась: её заступа напрасна. Обронила с презреньем:

– Сколь же ты жалок!

И тут он словно с цепи сорвался.

– Порутчица! За Мамонов порутчица! Не бескорыстно ли поручаешься?

Евфимия напророчествовала:

– Чтоб ты помер изгнанником!

– А за это… – забушевал Можайский, – Яропка!.. Взять за караул! На цепь в колодки, в ножные железа!

Всеволожа стояла у старой оконницы со сломанным запором. Легко открыла. Впустила горький дух палых яблок. Узрела под оконцем куток для огородных орудий, покрытый добротным тёсом. Невдали – ветхий заплот, где ночные псы проломали лазеи. Сгинуть бы в одну из лазей, подалее от лихого терема!

Яропка надел на руки смыки, повёл во двор.

– Анашка! – сгаркнул он пристава. – Проводи в колодницу!

– В какую? – Бердышник таращил зенки.

– Проснись! – повелел Яропка. – В ближнюю. Где башня высока, караулиста.

Пошли затыненной улицей. Опускались сумерки.

Досадовала Евфимия: не так вела речь с Иваном. Поддалась чувствам. Теперь кто спасёт Мамонов? В голове злое, как лисий лай, напутствие Ивана Можайского: «Пошлю тебя в дар Шемяке, то-то обрадуется!»

В Можайске две путницы остановились у торговки Олёницы. Фотинья познакомилась с ней, наезжая с послугами для аммы Гневы. Олёнице она верила. Не верила надежде Евфимии выручить Мамонов. Сама не годна в помощницы. Её тотчас опознают. Двенадцатая несожжённая ведьма! За предательство не просила пощады. Прикинулась девахой-деревенщиной, указала путь. Сама до врат смерти осталась с сёстрами. Сражалась бок о бок с ними. Не разделила пещь огненную. Смогла перегрызть смыки на руках, освободить ноги. Отползла в чащу. Боярышня мысленно осудила Фотинью: спешит под крыло отца! Расставаясь, договорились, что дева дождётся возвращения Всеволожи.

И вот – знакомый облик впереди под иноческим покрывалом. «Не дождалась?» – удивилась Евфимия. Зачем она здесь? Приближалась, повесив голову, закрывшись понкою ниже глаз. Разминулись при полном равнодушье бердышника. Фотинья на миг одарила Евфимию условленной среди лесных дев рожекорчей. Так две сестры обменивались обычно, замышляя повалить наземь третью. Вязница моргнула в ответ, стала скашивать взор назад. Пошла же быстрее, чтобы поравняться с охранышем: он вёл её на смыках, как козу в поводке. Зайдя чуть вперёд, вязница остановилась.

– Кой враг? – ничего не понял бердышник. Получив от смычницы лёгонький удар в грудь, он грохнулся навзничь, ибо позади под ногами скрючилась Фотинья.

Не дав опомниться упавшему – бердыш оказался рядом, – она нанесла удар в голову. Пристав дёрнулся и затих.

– Кошачье вымя! – прошипела Фотинья. – Медвежий выгляд! Волчья сыть! Упырья рожа!..

– Убила! – ужаснулась боярышня.

– Убила, – сказала дева. – Сразу его узнала: готовил хворост, жёг лесных сестёр… – Она срезала смыки с рук Всеволожи. – Бежим!

– Мне… мне назад! – упёрлась Евфимия. Фотинья загородила путь.

Боярышня отстраняла препятствие:

– Я доконаю злеца Ивана!

Вырвавшись, спотыкаясь во тьме, она побежала меж тынами к дому князя. Удачливо обогнула двор. В безлунье чутьём нашла псовый лаз в заплоте. Изловчась, проползла. Вот закуток. Взлезла на кровлю. Окно светилось. Подтянулась на носках: князь распростёрся на одре, не сняв сапог с острыми носами. На поставце – свеча. Дёрнув к себе, растворила оконницу. Мгновение – и стоит перед князем, сверкая очами.

Иван вскочил.

– Ты? Воложка! – Крепко обнял. – Фу, будь я проклят! Сейчас думал о тебе. Ну и зверь! Воложку – в колодки! Бессильную, сироту! Тьфу, наважденье! Другиню детства! Хотел кричать, а ты тут как тут…

Со стуком вошёл Яропка. Стоял, раскрыв рот, но собрался с речью:

– Она Анашку – обушком в голову. На левом виску выше брови – пятенцо.

– Не такая бессильная сирота! – отозвалась Всеволожа.

Иван пораздумал, махнул рукой:

– Враг с Анашкой! Грош цена приставу, коего вязень валит.

– Вязница! – поправила Всеволожа.

Князь вправил в порты выбившуюся шёлковую сорочку.

– Яропка, выдь! Ты, Воложка, сядь. Вот что тебе скажу: езжай в Тверь, к сестрицам, прими образ ангельский. Что ртачиться, коль не велит судьба? Один жених – на небе, другой – женат. Дам тебе в путь коня, обережь, съестное… Чего желаешь, проси! Не требуй лишь выручать Мамонов. Не в моей силе-власти.

– Дозволь хотя б повидать, – убитым голосом молвила Всеволожа.

Князь даже не колебался:

– Ин, будь по-твоему. Скажешь – проводят. Хоть бы немедля.

Боярышня кивнула:

– Немедля!

И урядливый Яропка приглашён вновь, послан отвезти, поочерёдно пропустить к двум темничникам, боярыне и боярину.

Ехала в прадедовской колымаге, тряской, гнило пахнущей, без подушек. В пустые оконца врывался ветер. Видимости никакой – темь!

Потом замаячил воротный светыч.

– Мамоны в какой колодничьей? – спросил с козел Яропка.

– К воротам, где караульный чердак, – крикнули ему.

Встряхнуло раза три на колдобинах, и – опять остановка.

– Ерофей Степаныч, караульня у тюрьмы ветха, дыровата, надо бы перемшить…

Яропка, не отвечая, раскрыл привезённой дверцу:

– Иди, пожалуй.

4

Тюремщик со светычем вёл Евфимию по ступенькам вниз, бормоча молитву:

– «…огради меня ризою Своею от колдуна и от колдуницы, от ведуна и от ведуницы, и от всякого злого».

Подземелье было глубоким, необихоженным: потолок и пол сгнили, отчего идти было страшно, отдушины с давних пор не чищены, отчего дышать тяжко. Провожатый вёл в самый конец прохода, отпер колодный замок на самой крайней двери.

Пахнуло затхлостью, нечистотами. Слабый свет озарил человека на слежавшейся соломе в углу. Женщину можно было опознать по безбородому лику и по груди, глядящей из-под издирок. Всеволожа едва узнала Акилину Гавриловну.

– Оставь светец, стань за дверью! – повелела тюремщику.

Тот исполнил. Видно, Яропка не сообщил, с кем прибыл. А страж и за дверью страж.

– Ефимьюшка-а-а!

– Амма Гнева!

Всеволожа бросилась обнимать, боярыня отстранилась:

– Не прикасайся. С кожей неладное… Всеволожа взяла в руки прядь седых волос.

– Тягостно тут, Акилинушка свет Гавриловна!

– Тяжело в тесноте, а в навете ещё тяжелее, – отозвалась боярыня.

– Спешила в Нивны за радостью, подоспела к беде, – жаловалась Евфимия.

– Одна добиралась? – слабым голосом спросила Мамонша.

– С медведем, – попыталась улыбнуться боярышня. – Довёз поводатарь. Прозвище смешное: Кувыря!

– Кузьма Кувыря, – повторила Мамонша. – Тот, что с ручной медведицей охранял князя Юрия Дмитрича.

И прояснилась память у Всеволожи.

– Господи! – вскрикнула она.

– А? – приоткрыл дверь тюремщик.

– Колодки на ногах весом по сорок фунтов, – страждущим голосом сообщила Акилина Гавриловна.

– Тотчас меня уведут, – прижалась губами к впавшей щеке Евфимия. – Тотчас свижусь с Андреем Дмитричем. Что передать?

– Передай, – медленно выговорила боярыня. – Молюсь Архангелу Михаилу: взял бы раба Божия Андрея из рук врагов его, от лиха, от зла человека, ото всякие порчи и соблюл в бедах, в скорбях, в печалях…

– Выдь, выдь… Пора! – тянул за рукав тюремщик.

Провёл к началу прохода, отпер первую дверь. Евфимия насчитала девяносто шагов. Всего в девяноста шагах друг от дружки жена и муж, а будто бы в девяноста поприщах!

– Милушка! – сразу узнал вошедшую Андрей Дмитрич. – Ожидал, что придёшь. Видел сон… Слушай, запоминай, – извлёк он из-под рубахи махонький узелок с лёгким порошком на ощупь. – Нас замыслили сожещи. Раздели это надвое. Одну часть исхитрись вложить в мой костёр, другую же – в Акилинушкин. Только допрежь огня. Главное, чтоб допрежь огня!

– Мученик, Андрей Дмитрич, куда тебя ввергли! – негодовала боярышня, пряча узелок в рукаве.

– Отдан за приставы, посажен за караул, – как бы винясь, сообщил боярин. – Положишь допрежь огня, – повторил внушительно. – Это… это… как тебе объяснить? Видишь ли, сила в нас – огонь Духа. Духовно мы – в трёх мирах, взаимодействующих друг с другом…

– Не в измогу тебе здесь! – сочувствовала Всеволожа всем сердцем.

– Не в измогу быть в казни от князя Ивана Андреича, – отвечал Мамон. – Уж так я его любил! – и продолжил: – Мир, в коем мы обитаем, вещественный, рукотворческий. За ним следует – мыслетворческий, тонкий. А самый высший – мир огненный, духотворческий…

– Выдь, женщина. Время выйти, – стал тюремщик меж Всеволожей и узником.

– Бог с тобой, Андрей Дмитрич! Не сомневайся во мне, – успела она сказать.

Наверху ждал Яропка, проводил до рыдвана, захлопнул дверцу. Сидела во тьме, представляя, что так же сидят Мамоны, только без тряски. А вот уже перестало трясти. Дверца расхлобыстнулась. Светыч озарял провожатого, ворота княжого дома.

– Куда тебя? На хозяйский верх? – недоумевал Яропка, не получивший на сей счёт указаний от господина.

В противоположности от ворот она увидела улицу, по которой шла на смыках в узилище. Не то чтобы видела, скорее угадывала во тьме. Ни слова не говоря, устремилась к ней. Улица была пуста.

Парень не догонял, даже не окликал. Баба – с возу!..

Теперь занимала мысль: найти дом Олёницы. Фотинья провожала до прямого пути к терему Можайского. Как назад – не уговорились. Заблудишься, канешь в лапах ночного татя…

– Ба-а-арышня! – прозвучал тихий голос.

– Фотинья?

– Сколько часов жду! Без веды! От колодок спасла, не спасла от безумия.

Евфимия обняла её в благодарном порыве:

– Опасно одной в ночи!

Фотинья не торопилась высвободиться.

– Не одна. С оружием.

– Ведаешь ли, Кузьма Кувыря охранял со своей медведицей покойного князя Юрия, – сообщила боярышня.

– Ведаю, – отозвалась дева. Евфимия прекратила шаг.

– Открыл давеча в бреду, – продолжала Фотинья, – задушил бывшего государя собственными руками. Привёл зверя с выгула и… И первый же объявил о смерти.

– А ты молчала! – возмутилась боярышня. – Утаила признанье истинного убийцы! Теперь возведут на костёр невинных!

– Сожгут не убийц, а волхвов, – был глухой ответ. Евфимия вразумила:

– Можайский мне сказывал: злец Шемяка ищет смерти Мамонов, как убийц своего отца.

– Ишь ты! – удивилась Фотинья. – В таком разе слова Кувыри всё равно не шли бы в зачёт. Ведь он тут же умер. Кому поверят? Тебе? Ещё хуже – мне?

Всеволожа примолкла. Фотинья была права.

– Ба-а-арышня, поспеши, – поторопила она. – Ближе к свету – самый час для татьбы.

Молча дошли до избы Олёницы. Пробрались к своим лежбищам: Евфимия – на голбец, Фотинья – на лавку. Сон охватил без снов. Замелькало только что пережитое и исчезло…

С утра Всеволожа терзала разум: как вызволить из огня невинных? Фотинья сидела у растворенной оконницы, кутаясь в чёрный плат. Как монашка, давшая строгий обет молчания. Единожды лишь откликнулась.

– Сколь крепко было ваше сестричество! – обратилась к деве боярышня. – Сколь необоримо оно могло стать перед бурей! Отчего буря сломила вас?

Бывшая лесная сестра обернулась к бывшей подруге:

– Сломила… Только не извне – изнутри. Раскоторовались – разрушились. Помнишь, ты бежала от нас из леса? Удалилась и амма Гнева. Не нашла сил помочь… Вот мы и сожжены.

«Ты-то не сожжена», – глубоко спрятала упрёк Всеволожа.

Словно услыхав, Фотинья ответила:

– Я ли перед тобой? Призрак во плоти! Дух сгорел…

Снова боярышня погрузилась в поиск: как спасти осуждённых? Требовался большой заступник. Властью ли, силой ли могущий разметать неправый костёр. В ком сила и власть? Все далече. Василиус – без державы и скипетра. Юрий Патрикеич – без войска…

Ещё день минул в бесплодных мыслях.

Фотинья собралась в Москву пешей. Отговоры не помогали. Удалось удержать упрямицу мольбой не оставлять свою «ба-арышню». Дева вновь села у окна. Чёрный двор, полный кур, свиней, обдавал тяжким неблаговонием.

К кому припасть? К чьим стопам? Василий Ярославич Боровский за литовской границей, в Брянске. Ряполовские с Оболенскими невесть где. Названый митрополит Иона? Евфимия вспомнила споры с его участием, когда решалась участь детей Василиуса. И… вздохнула: рязанский владыка вряд ли знает можайских бояр, да ещё волхвов!.. Осенила мысль: Софья! Бывшая княжна Заозёрская, нынешняя великая княгиня! Немногое может противу властодержавца мужа, а какая-никакая заступница!

Боярышня поднялась. Только бы успеть! Ей вневеды, много ли отпущено времени.

Пампушка Олёница вернулась из торговых рядов. Объявила с порога:

– Бирючи на стогнах кричат: повечер колдунов сожгут, мужа и жену! Мостники на Торгу установили столбы и рундук для князя. Старая княгиня Аграфена – литвинка, слышно, не явится поглядеть. Страшится!

По ногам Всеволожи косой ударили. Упала на лавку.

Олёница отпаивала парным молоком дневной дойки. Успеть бы выполнить завещанье Андрея Дмитрича! В узелке был серебристо-коричневый порошок. Медный или медно-свинцовый. А лёгкий! Надвое поделила, спрятала в рукавах.

Фотинья отказалась идти на Торг. Побелела в необъяснимом упорстве. Олёница и Евфимию отговаривала:

– Не устоишь там, лебёдушка. Даже от вести лишилась ног!

Фотинья не смела остановить, а глядела с надеждой.

– Пойду, – покрылась Евфимия чёрной понкою. – Есть понадобье.

На Торгу перед заповедным пространством с двумя столбами, за цепью бердышников, полукольцом собирались мёстичи – жители Можайска, а также окрестные поселяне. Княжеский рундук, сработанный мостниками на славу, ещё был пуст. Кат в чёрном кобеняке с пришитым к вороту колпаком, с длинными рукавами, распоряжался подручными, что окладывали столбы дровяными клетями. За спиною Евфимии с холопской безропотностью приговорил стариковский голос:

– Головная казнь – кара, наказанье от Господа!

Забубнили набаты, оборвав многоглагольность толпы. На рундук взошёл князь. Он явился не в лучшем платье: в бархатной тёмной ферязи, длинной, прямой, без воротника. Людство оспешливо раздалось, открывая путь двум телегам, привёзшим двух вязней: боярина и боярыню. Евфимия цаплей тянула шею, тщась увидеть родные лица. Верхушки шапок мешали.

Дьяк Фёдор Кулудар выступил с харатейным листом назвать вины приговорённых. Разобрать бы слова, а она протискивалась, норовя стать ближе. Хорошо видела, как Мамонов взвели на клети, привязали к столбам. Купчина в первом ряду тонко оповестил:

– Простились, аки голубь с голубкой. Евфимия пробилась к нему.

С неожиданной силою на весь Торг прозвучал голос аммы Гневы:

– Позовите священника!

Торговка в рыбном фартуке утёрла слезу:

– За это бы их простить!

Священник, совершив требу, покинул обречённых одного за другим. Кат подал знак к прощанию.

Первым подошёл дворский из Нивн, опустил перед боярыней и боярином по охапке цветов. Всеволожа – за ним. Столб Андрея Дмитрича оказался ближе. Опустила завещанный узелок на дровяную клеть перед ним. Показалось, Мамон кивнул. Иль помержилось? Тем временем кто-никто вереницей подходили к столбам, подносили цветы и платчики, образки и тельники… Людство издавало стон. Князь дал знак Яропке. Тот мячом – с рундука. Бердышники разогнали прощающихся. Евфимия едва подошла с узелком к дровам аммы Гневы, её так сшибли – отлетела на сажень… Не упала. Крепко сжала содержимое в кулаке. Пыталась умолить приставов: прислужница, мол, казнимой боярыни. Оттеснили за оцепление: – Пшла, нечистая!

Заветное место являло порог между первым миром – вещественным и непосредственно третьим – огненным. Всеволожа винилась глазами перед Андреем Дмитричем: его «милушка» не исполнила завещания! Он же страдальчески устремлял взоры на Акилину Гавриловну…

Кат поднёс два горящих пеньковых витня к его и её подножиям.

Вспыхнул хворост в дровяных клетках. Взвились кудри дыма перед лицом огня. Клетки занялись, затрещали…

Следующее мгновение очевидцы вспоминали, как конец света. Вырос огненный столп от земли до неба. Не столп – красный смерч! Всё крутилось… Падали замертво приставы и бердышники. Рухнул кат в пылающем кобеняке. Как слизанный, опустел рундук. Всеволожа заметила: Яропка и Кулудар подсаживали князя в седло. Толпа с воем побежала, ломая лавицы с дорогим товаром. Торг оголился. Боярышня стояла одна. Платье пахло сосной. Серосмольный сумрак вился над площадью.

Место смерти Мамона – чудесная пустота: ни сожжённого тела, ни чёрного столба, ни пепла внизу. Большой земляной пятак на стёртой траве, и только.

На месте же аммы Гневы – и сожжённое тело, и чёрный столб, и погарь в подножии.

Боярышня закрыла лицо. Тёплые руки взяли её за плечи:

– Пойдём, лебёдушка! На телегу да – к дому, там и опомнишься.

Уводимая от огненной тайны, она услышала издали обезумливающий вопль:

– Отказни-и-и-или!