Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

Утром после трапезы всё невозможное случилось очень быстро. Пришли Подеиваев и Бренко. Ждали в сенях: запаздывал Коротонос.

– Не нравится мне дворский, – перемолвилась Евфимия с Володей.

– Князь к нему благоволил, – откликнулся Давыдов.

Внизу раздался шум, похоже, многих ног. Вошёл один Астафий. Передал Парфёну зенденевый плат, сложенный вчетверо.

– Здесь изображена углическая колодница.

– Что был за шум? – спросил Володя.

– Обивал ноги о порог. Обледенели сапоги, – объяснил дворский.

Бренко с платом пошёл к свету, стал разворачивать…

И тут в спокойные, не ждущие напастей сени ввалились трое приставов. За ними – новый дьяк Беда. Никто и глазом не успел моргнуть, а у Бренко, Давыдова, Подеиваева уже и смыки на руках. Ни дьяк, ни приставы не удостоили вниманием княгиню, будто её тут не было.

– Опряньтесь, – приказал Беда.

На Вязников надели шубы. На Володю ту, в коей приехал из Литвы. Наталья выскочила с воплем. Её не подпустили к брату.

– Выводи!

В сенях остались женщины с Коротоносом.

– Тебя не взяли, – подозрительно смотрела на Астафия Евфимия.

– Ведь и тебя не взяли! – ухмыльнулся он и вышел.

Наталья запылала, глядя на княгиню:

– Ты… По твоей нужде… В несчастный час ты к нам явилась, горехватка!

Евфимия надела телогрею, что вчера не уложила в короб, и пошла из терема.

В воротах развязала старика Домана, стянутого кушаками.

Помолилась у Косьмы и Домиана, достояв обедню. Пошла берегом Неглинки к тому месту, откуда видно невдали большое каменное круглое строение с высокой деревянной шатровой крышей. Это литейные амбары. А низкие, продолговатые как бы конюшни с узкими оконцами огородили башню четырёхугольником. В них – кузницы. Евфимия направила стопы к распахнутым воротам. Было кстати, что день пасмурный и снежный. Зато мягкий, не морозный и не ветреный. Ведь телогрея не толста и не угревиста.

Опершись на верею, дремал бердышник.

– Покличь мне кузнеца Ядрейку, – потрогала его тулуп Евфимия.

– Уф! – ожил истый снеговик и обратился к людям во дворе: – Сгаркните в литейной Адриана!

Ждала недолго. Вон он, чумазый, борода торчком, вихры рожками… Прощаясь у границы, наказал: «Припечёт нужда, ищи на Пушечном дворе. Туда пойду за медной силою». И припекла нужда!

– Своячина пожаловала! – скалился Ядрейко. Полвека прожил – зубы целые! – Пожди ещё. Я мигом…

Привёл в избушку у моста через Неглинную. Здесь всюду жили кузнецы. Рубленные крестом дома лепились без дворов друг к другу, как овцы в стаде. Внутри дышалось горько. Потолок и стены – в копоти. Печь без трубы.

– Как ты живёшь, Ядрейко! – озиралась в полутьме княгиня.

Оконца чуть ли не в ладонь. Грязный пузырь не пропускал света, лишь обозначал его.

– Живу, лью пушки. Учусь. Подручничаю, – собирал на стол хозяин.

Подал таранчук белужий. Евфимия хлебала не горячую похлёбку, но и не остывшую ещё в печи.

– Много ль пушек сделал? – повела беседу.

– При моём пособе отлито четыре. – Ядрейко перечислил имена, будто его изделия – домашние животные: – Единорог, Кобчик, Медведь, Девка…

– Как льются? – любопытничала гостья.

– Ну, ложа делаем для воска, – пояснял подручный. – Вытапливаем воск, льём вместо него медь, бронзу… Сие тебя не очень-то займёт. Лучше меня займи своими бедами.

Евфимия рассказывала. Он молчал. Задумчиво ерошил кудри, будто занятый совсем иными мыслями.

– В лесу такое дело не наладишь, – сказал он наконец. – Главное-то – вызнать тайну сплава…

– О чём ты? – поднялась из-за стола княгиня. Хозяин тоже встал и принялся перестилать свой одр.

– О том, – ответил он, – что надобно бросать до времени пушкарные дела и отправляться за людьми в Шишовский лес. С кем вызволять нам князя с детушками? – Он снова помолчал. – А сразу не уйдёшь. Дня два буду искать заменщика… – И пригласил: – Придёт время опочиву, ляжь, княгиня, на перину. Я же, смерд, – на лавку…

Только на третий день она скакала с бывшим пушечным литцом по Дмитровской дороге. Поверх тонкой телогреи грел тулуп. Проехав поприще, Ядрейко стал придерживать коня. Княгиня поравнялась с ним.

– Что, засиделась в курной избе? Или давно верхом не ездила? – спросил он, стягивая зубами рукавицу.

Она не отвечала. От скачки захватило дух. Сердце выбивалось из груди.

– А я ведь дней не тратил понапрасну, – оправдывался старый выручатель Всеволожи.

Евфимия кивала, задыхаясь:

– Искал… заменщика…

– Само собой, – сказал Ядрейко. – Ещё разведал про Коротоноса. Нелёгкая задача! Твой дворский прежде служил ищиком в Дьячьих палатах. Излавливал нас, грешных. А ныне подноготную его я изловил доподлинно. Он был подсыльный к Ярославичу!

– Десятого чутья не слушалась! – расстроилась Евфимия. – Пропали княжьи вызволители!

Ядрейко приложил к устам два пальца и успел произнести:

– Эх, не пропал бы князь! Свищи хоть в ключ, коли замок в пустом амбаре.

Уши Евфимии под шапкой пронзил звук, острый и резкий.

– Ой-ёй! – вскрикнула она. – Мне показалось: сосны падают!

Ядрейко ухмыльнулся:

– С посвисту и леса кланяются!

Евфимия пыталась вторить атаману. Неудачно.

– Не всякая птица свистит, – молвил он. – Иная чирикает, а сова только пыхтит да щёлкает.

– Я, по-твоему, сова? – озлилась дева и прибавила: – Глупый свистнет, а умный смыслит.

– А ведь вокруг Шишовский лес! – сказал Ядрейко. – Вот, жду теперь своих.

Княгиня уважительно оглядывала сосны в белых рукавицах. Атаман развлёк беседой:

– Однажды возле себя слышу, стрела свищет! Я туда – свищет! Я сюда – свищет! Беда, думаю. Влез на берёзу, сижу – свищет! Ан, это у меня в носу…

– А не идут к тебе ватажники, – промолвила Евфимия.

– Пождём, – ответил он. – Скажется птица посвистом.

Из леса выскользнул на лыжах малый в куцем зипуне.

– Здорово, Парамша! – приветствовал его Ядрейко.

Тот склонил главу набок:

– Здравствуй, Взметень!

Спешились… А позади – такой же «парамша», постарше.

– Здорово, Онцифор! – сказал Ядрейко.

– Здравствуй, Взметень!

Былому атаману дали лыжи. Он спутницу взял на руки. Шиши вели коней. Снег был глубок и рыхл.

Петляли по лесу незримыми путями, ведомыми лишь проводникам. Вышли к поляне с несколькими землянками. Снег завалил их. По парным зевам только и определишь, что ходы ведут вниз, в подснежное жилье. Евфимии освободили всю землянку. А не очень-то общались. Взметень принёс мясо с кашей и ушёл. Сидела при светце одна. Когда надумала пройтись, куда князья ходят пешком, увидела над головою звёзды. Из землянки рядом вырывался хор жутких голосов. Песня отвращала и притягивала. Евфимия не слыхивала таких песен.

 
Ты взойди-тка, мать – солнца красная.
Над горою-та над высокаю,
Над палянай-та над широкою,
Над дубравай-та над зелёною,
Йыбыгрей ты нас, добрых моладцав!
Мы не воры вить, ни разбойнички,
А мы плотнички да топорнички.
А срубили мы да построили
Церковь Знаменья осьмиглавую.
На осьмой главе – крест серебряной.
Што на том кресту соловей сидить,
Высоко сидить, далеко глядить.
Он глядить: в лесу бел шатёр стоить,
Под шатром лежить залата казна,
На казне сидить краса-девица,
Атаманова полюбовница.
Приюснула та краса-девица,
Приюснула, тут же проснулася,
Нехорош-та сон ей привидился:
Ей с казною-та быть пойманной,
Атаману-та быть повешену…
 

«Где я? – Княгиня, возвратясь к себе, прилегла на волчьи шкуры, коими застлан был жёсткий одр. – Куда судьба низвергла!»

Вошёл Взметень, принёс корец мёду с кипятком и хлеб.

– Дела такие, – присел он на низкий пень, заменявший стольце. – Они согласны перетряхнуть углическую колодницу, изъять князя. А дело кислое! Не разбой – мятеж! Схватят – виска с плахой, не схватят – шиш в мошне.

Княгиня сняла с шеи золотую крестчатую цепь, мужнин свадебный поминок.

– Отдай…

– Я гроша бы от тебя не взял, Евфимия Ивановна, – смутясь, принял цепь Ядрейко.

– Сумеют войти в колодницу? – спросила княгиня. – Запоры! Стража!

– Эх! – отмахнулся он. – Крюкастое узельчатое вервие на что?.. Спи спокойно.

И вновь гостья в одиночестве. Землянка пропахла зверем от волчьих и медвежьих шкур. Сон одолел без снов…

С утра шиши, став на лыжи, побежали своими тропами к Угличу. Ядрейко со спутницей продолжили путь верхами.

…Вот и повёртка, где она, наверное, сто лет назад покинула Чарторыйского и Шемяку…

Все постояния Ядрейко пролетал, как пустые места, да ещё опасные. Подменных коней взять было неоткуда. Он же спешил, боялся: Онцифор и Парамша со товарищи быстрее достигнут Углича. Путь их короче. Завзятые лыжеходы! А кони под вершниками уставали. Приходилось спешиваться, вести в поводу. Ночных костров у большой дороги не разводили. Спали самую малость в тепле сугробов, в кожухах, словно черви в коконах.

…Вот подберезье, где лесные девы вызволили её из-под стражи, связали Котова. Нет лесных дев. А Котов, как называл черноризцев Шемяка, «непогребённый мертвец»…

В подградии, не доезжая посада, Ядрейко постучал у хилых ворот.

– Что тут? – спросила Евфимия, ни рук, ни ног не чуя и языком едва шевеля.

– Тут у нас съезжий двор, – оповестил Взметень. Вышел татарин без шапки и без тулупа. Снег таял на его бритой башке.

– Прими, Обреим, ясырку, – указал на княгиню Взметень. – Оберегай как зеницу ока!

– Якши, – сказал Обреим.

– Почему я ясырка? – возмутилась Евфимия.

– Так будет надёжнее, – шепнул в ухо Ядрейко и удалился.

Татарин провёл в истобку. Взбил на одре перину с подушками. Принёс сухой сёмги, спинку белорыбицы, квасу. Оттулил-затулил задвижку в волоковом окне, успев ткнуть пальцем в дворовую сараюшку:

– Ходи туда.

И ушёл. Евфимия, насытясь, заснула…

А пробудилась в светёлке солнечной, в середине ле-га. Знобким ветром дышит окно. За ним – стена с заборолом. У одра – вдовая родительница, на этот раз – вся в улыбке. В ушах невзаправдашние слова: «О, дитятко! Радость нечаянная!» Неверящая дочь задаёт вопрос: «Какая может быть радость, матушка?»…

– Проснись! Эй, проснись! – тормошит Ядрейко. – Эк, тебя разморило!

– Мешаешь довидеть сон, – раздосадовалась Евфимия.

– Какие сны! Скверные вести! Князя с детками под охраной отослали намедни в Вологду.

Княгиня тут же окончательно пробудилась.

– Намедни? Отосланы? Вы попали в колодницу? Преодолели заплот? Узельчатое крюкастое вервие?

Ядрейко мрачно опустился на лавку.

– Обошлись и без вервия. Смотрителя поймали на пути к дому. Учинили допрос с пристрастием. Бедняга поклялся: из Москвы прибыл обыщик с приставами.

Власти вспугнул ваш заговор. Решили подальше упрятать вязников.

– Почему он бедняга? – княгиня, сбитая новостью, спрашивала совсем не о том.

– Почему смотритель – бедняга! – чесал в затылке Ядрейко. – Нет уже мужика. Чтобы от него о нас сказу не было.

Евфимия попросила:

– Выдь. Приопрянусь, поеду в Вологду. Спасибо тебе за всё.

Взметень встал.

– Не рано благодаришь? Сиди уж. Нагоним возок. Спрячем вяз ней в лесу. Вернусь за тобой. И – в Литву!

– Согласны ватажники? – обрадовалась княгиня.

– Согласны за великую мзду, – помрачнел Ядрейко.

Она с готовностью обещала:

– Из-под земли найду, сколько надо!

– Деньги им не нужны, – сморщился Ядрейко. – Нужен я! Требуют опять в атаманы. Обернусь Взметнём. Прощай, честная жизнь!

Евфимия не знала, что и ответить. Он вышел. Вскоре княгиня – следом. Взметень стоял у лестницы.

– Едем вместе, – решила она.

– Сказано – нет! – отрубил атаман. Глаза Евфимии засверкали:

– Я не подвластна твоим приказам! Спустились молча. Она вскочила в его седло. Он взял у Обреима вторую лошадь. Поскакали лесом, минуя Углич.

Скоро выбрались к Волге на торный путь. Волга скрыта под снегом. Белая дорога пуста. Проехали лесную повёртку. Вдруг вдогон – стая всадников. Первым нагнал Онцифор:

– Пошто взял бабу? Взметень не отвечал.

Скачка длилась всю ночь, весь день. Постояний не пропускали. На каждом становище меняли коней. Хозяин ахал и охал. Постояльцы жались к углам.

Вновь для княгини – время без сна. Ватажники не увядали в бессонье, как нелюди. Скачут лешаками из небывальщины! Сама она, как лешачка: чело без мыслей, сердце без чувств. Одна понуда – вперёд!

Парамша был первбней в скачке. Он первый и крикнул:

– Вона!

Глазастая Евфимия узрела чёрную точку. Вот уж и не одну, а несколько. Малые движутся вокруг крупной.

– Езжай навыпередки! – приказал Взметень. – Федько, Степко! Обтекайте! Судак, Ших, – со мной! Онцифор, не подпускай княгиню!

Онцифор стал впереди Евфимии. Попытки обойти его были тщетны.

А возок уже ясно виден. Охраныши вскинули бердыши. Завязалась схватка.

– Онцифор! – Евфимия поравнялась с ним. Он взял под уздцы её воронка. Вершница возмутилась:

– Отдай поводья! В ответ – ни слова.

Однако чем долее длилась схватка, тем Онцифор был разговорчивее:

– Свибло свалился! – скрежетал он. – Судак выбит из седла!.. Ших упал!

За Онцифоровым источнем торчал топор. Евфимия сторожко извлекла топорище, ударила своего стража обухом по руке. Он выронил повод её коня.

– Ястребица!

Она уже была у возка. С той стороны, где тихо. Ратились с другой. Выскочил жердяй-пристав. Обрушила на него топор. Повалился. Из дверцы выюркнул другой. Не пристав, крючок мозглявый. Припустил к лесу. Метнула топором… Есть! Спешившись, пошла к нему.

Разглядела и укорила себя: Астафий! Подсыльный, доводчик, но какими судьбами здесь? Взяла свой платчик, отёрла кровь, стянула на челе рану. Он остался лежать обмершим подранком. Она поторопилась к возку.

Там уже всё было кончено. Взметень стоял у открытой дверцы.

– Что князь?

– Он мёртв.

Княгиня кинулась к мёртвому.

Из другой дверцы вытаскивали крупный свёрток в овечьих шкурах.

Василий Ярославич завалился на заднем сиденье: на ногах колодки, на руках смыки. Она припала к голове мужа. Узрела рану. Вспомнила, как Яропка доложил Ивану Можайскому о стражнике, убитом Фотиньей: «На левом виску выше брови – пятенцо».

Взметень выволок её из возка. Княгиня оглядывалась:

– Где дети?

Онцифор показал глазами на большой куль из овечьих шкур. Бросилась к нему. Взметень удержал:

– Не ходи!

Вырывалась, обезумев. Зажав руками его десницу, изо всех сил сдавила с противоположных сторон. Он крякнул:

– И-и-их ты, как научилась! – Завернул её руку… Она со стоном упала в снег.

Взметень к ней наклонился:

– Не взыщи, Евфимия Ивановна, за погрубину. Не след тебе детушек глядеть. Нету их…

Помог подняться, отвёл к сторонке.

Парамша мрачно его осведомил, плюясь кровью:

– Потеряли двоих: Свибла с Шихом. Судак ранен в стегно. Климок – в темя. Стражников завалили всех. Остался один. Тот, коего она, – кивок на Евфимию, – топором достала. Привели в чувства. Открылся: послал его дьяк прозвищем Беда, вывезти вязней в Вологду. Чуть что на пути – убить. Вот… убил. Что его теперь?

Взметень почесал щёку, глянул на княгиню. Евфимия отвернулась:

– Порешите Коротоноса.

Вернулась было к возку. Онцифор преградил путь. Зашагала по ходу возка вперёд. Никто не остановил. Шла и шла… Руки голые стали зябнуть. Когда утеряла вареги? И кожаные рукавицы, что на них надеваются, тоже посеяла. Присела растереть персты снегом. Он валил щедро, спеша скрыть содеянное на большой дороге…

– Встань, госпожа, – прозвучал над ней зов Ядрейки. – Братья тут пособоровали. Вот решенье ватаги: детей с князем сопроводим через границу до Брянска.

Сын Иван Васильевич погребёт батюшку по достою. И сестру с братом. Ты куда? На чужбину? Евфимия потрясла головой:

– На Москву.

– Тогда забери коня. Степко с Федьком проводят тебя. – Атаман помолчал и прибавил: – Сам бы сопроводил, да не волен теперь в себе. Принадлежу им, – кивнул в сторону ватаги. – А цепь крестчатую вернули братья. Прими.

Она убрала руки:

– Не приму.

Он по-отечески коснулся её лба, перекрестил:

– Бывай благополучна, госпожа. Помни Ядрейку. Молись за Взметня.

Она скрыла лик на атамановой груди и отстранилась:

– Будь Бог милостив к тебе!

Ей подвели коня. Ватага с атаманом Взметнём и возком отправилась в сторону Углича. Евфимия же и Степко с Федьком погнали коней к Ростову.

Ясным зимним утром шагах в двухстах от Покровской заставы Степко с Федьком остановили коней. Смурые, необщительные, они глянули на Евфимию исподлобья, как на виновницу обременительного для них пути.

– Дальше не идём, – объявил Степко. Федько спросил:

– Коня возьмёшь или нам отдашь? Евфимия спешилась, отдала поводья.

Шиши ускакали с поводным конём. Она вошла в город, заставщики не остановили её.

Чем ближе к Торгу и кремнику, тем гуще двигались сани – дроги, пошевни и возки, – прижимая прохожих к тынам.

У Живого москворецкого моста чернела толпа. Евфимия подошла, спросила молодайку в убрусе:

– Что здесь?

Та отвечала, не оборачиваясь:

– Людей казнят.

– Когда же Бог спасет нас от всего этого? – не кому-нибудь, а скорее самой себе вслух произнесла Евфимия.

Тут же к ней подкатился с двумя сумами через плечо старенький нищеброд, охотник порассуждать.

– Бог хочет, чтоб все спаслись, – изрёк он. – Овогда человеколюбие своё и милость являет, овогда же казня, беды дая, насылает глады, бездождье, смерть, тучи тяжкие, поганых нахождения…

Душераздирающие крики пронеслись над толпой, и толпа затихла. Нищеброд так и остался с открытым ртом.

– Что там? Что там? – спрашивали задние у передних.

Люди стояли плотно, протиснуться не было никакой возможности.

Передние отвечали задним:

– Овому носы среза, овому очи выима… Как князя Василья на зло навели!.. Всяк бо зол зле погибнет!

Толпу вновь заставили стихнуть уже не крики, а стоны.

– Что там?

– Прокололи бока, захватили за ребра, подымают на виселицу…

Евфимия, пошарив в многолюдстве глазами, нашла монашествующего в скуфейке с глиняной чернильницей на животе, с пером за ухом. Сразу скажешь: пишет челобитные на Торгу за добрую мзду. Лик важный, борода – надвое.

– Не ведаешь ли, учёный муж, кого и за что казнят?

Писец снизошёл взором к любопытной.

– Изменников государевых. Замысливали неладно. И для того они за такие свои проклятые дела и вымыслы вящим мучением колесованы.

– А допрежь кнутом биты, – вставила всеведущая торговка.

Толпа всколыхнулась, стала редеть. Из гущи выпихнулся дородный гость, охабень распахнут, бобровая шапка набекрень. Чем-то он напомнил ушкуйников, наблюдённых в Новгороде Великом.

– Нецего тут смотреть. Концено. Целовеков зарезали, мясо режут.

– Переказнили всех, – вторила ему щепетуха, выплывавшая следом, как лодка за кораблём.

Евфимия подступила к явному новгородцу:

– Имён не помнишь, добр человек?

– Отцего ж? Помню. Объявляли. – Он смерил взором странную жёнку с подозрительностью, полной беззлобия. Мол, не злодейского ли поля ягода? Ну да Бог с ней! Начал перечислять имена: – Подеиваев Лука, Бренн Парфён, Давыдов Владимир… Иных не упомню. – И размашисто зашагал к питейному заведению на мосту.

Евфимия шла за ним. С трудом из-за толчеи миновала мост. Пересекла Торг. Вошла, крестясь, во Фроловские врата. Свернула вправо, направилась вдоль стены. Вот и женская обитель, учреждённая великой княгиней Евдокией, вдовой Донского. Церковь Воскресения никак не достроят. Стоит без верха. Стены и воды подведены по кольцо, где быть верху. Он ещё не сведён.

Евфимия остановилась у привратной калитки. Остоялась. Потом решительно пошла внутрь Кремля, к двору Ховрина, где возвышалась каменная церковь юз движенья. Когда-то входила сюда с отцом. Памятны его слова: «Моё решение несовратно!» Храм и тот, да не тот. Выстроен заново взамен распавшегося в пожаре, при коем Марья-разлучница вызволила её из пылающего дворца. Новый храм величественнее, просторнее. Не пожалел Ховрин средств!

Взяв свечу в ящике на последнюю денежку, она медленно прошествовала на середину, стала пред аналоем, приложилась к праздничной иконе и…

Свеча была поставлена комлем вверх. Обидящая веча! Ставится от обиженного на погибель обидевшему. И не оказалось никого рядом, кто бы видел это, нал молитву от обидящей свечи и произнёс трижды: На зло молящему несть услышания!..»

Сотворив крестное знамение, Евфимия попятилась к выходу. А спустя время постучалась в калитку у врат вознесенской женской обители. Здесь настоятельствовала матушка Марионилла, что, будучи в миру, среди жён боярских, несомненно, знала её отца, а значит, и её самое.

Отворила инокиня-привратница. Пришелица оглянулась на глухие заплоты кремлёвской улицы, скаты крыш, теремные закоморы в виде опрокинутых сердец, карету, разбрызгивающую рыжую снежную жижу. Не жаль было покидать всё это, только день выдался слишком солнечный.

КОНЧИНЫ

В келье старицы Харитины послушница в подоткнутой ряске, согнувшись в три погибели, оттирала камнем некрашеный деревянный пол. Мысли были о завтрашнем дне, когда, босая и непокрытая, станет она пред дверьми из притвора в храм, как покаянница перед раем и Небом, моля о входе. Потом её проведут к алтарю и настоятельница спросит: «Что пришла еси, сестра?» И нужно будет отречься от всех страстей и благ мирских, не только от жизни в миру, но и от самого воображения оной. Белица распрямилась, вздохнула. Благ мирских не сподобилась, сызнова воображать пережитое не хочет. И произнесёт она три обета: девства, послушания, нищеты. Девство соблюдено и в миру. С послушанием потруднее: предстоит подавить своволю, каждую из сестёр почесть старшей. Нищета же понудит переносить жёсткую и трудную тесноту. К этому она подготовлена своей предыдущей жизнью. С бестрепетным сердцем трижды подаст ножницы настоятельнице. И произойдёт крестообразное пострижение власов. Положится зачин пребыванию в ангельском образе…

– Сестра Евфимия, мать Марионилла зовёт! – просунулась в дверь голова монашки.

Евфимия одёрнула ряску, омыла руки, пошла в покой настоятельницы. Внезапный, непонятный позов удивил её.

Игуменья Вознесенского монастыря хладноликая Марионилла встретила новоначальную не по обычаю строго, а скорее взволнованно:

– Четвёртый месяц ты с нами. Каково можется в иноческой одежде?

– Молюсь, матушка, пощусь, готовлюсь к завтрашнему постригу.

– К завтрашнему, – склонила клобук Марионилла. – Сегодня же тебя сызнова требует этот мир на малое время.

Белица смотрела, не понимая.

– Государь наш Василь Васильич, – начала пояснять игуменья, – вот уже третий месяц как занемог. Отощал безмерно, изнурился до страсти. Сухотка у него.

Марионилла прервала речь, глядя на Евфимию. Как бы раздумывала: продолжить ли?

– Насколько мне ведомо, малоедение вызывает сухотную болезнь, – истиха вымолвила Евфимия.

Игуменья возразила:

– Нападёт сухотка, так не отъешься. – И досказана: – Лечцы прикладывали горящий трут к телу, да, видно, перестарались: сделались язвы, начали гнить. Умирает наш государь Василий Васильевич! – дрогнула каменным ликом Марионилла.

Евфимия ждала молча.

– Дьяк Василий Беда прислал человека, – повышенным гласом продолжала игуменья. – Великий князь повелел отыскать тебя. Хочет видеть перед кончиной. Человек ждёт в сенях.

– Василий Беда? – испуганно переспросила Евфимия.

– Не он, а его посыльный, – с досадой поправила Марионилла и приказала: – Исполни государеву волю.

Она возвратилась в келью старицы Харитины, в послушание коей была поставлена. Подсыхающий пол желтел, как свежевыструганный. Старуха будет довольна. Евфимия извлекла из короба единственную свою мирскую сряду: телогрею, бывшую на ней в день казни Мамонов. Середина марта хотя и не морозна, а ветрена.

В сенях рядом с княж человеком ждала игуменья. С молитвой благословила послушницу. Выйдя из ворот, Евфимия, скрепя сердце, оглянулась на монастырь.

Давно не возникало нужды выходить в застенье обители. В тонкой обуви, что не для слякотных улиц, быстро зазябли ноги. Поскорей бы дойти! Она облегчённо отёрла их у порога, когда с чёрного хода вошли в великокняжеский терем.

Сопровождающий, молчавший в пути, так же безмолвно провёл её по переходам в переднюю и остался за дверью.

А здесь стояли бояре, и люди духовные, и послы иноземные. Гнилостный дух тяжелил дыхание, будто властитель, с коим ждали прощания, уж не живой, а тленный. Евфимия остоялась в свободном углу у окна. Услышала тихую перемолвку двух архиереев: «Идуще же от ран его нежид смертный!» Иноземцы, не опасаясь быть понятыми, обменивались мыслями по-немецки. Евфимии достигли два слова: «Тиран смердит!»

Из государева покоя высунулся Василий Беда и остановился на ней глазами. Занявший место почтенного своего батюшки Фёдора Беды, Василий, будто меж ним и завтрашней инокиней не было ничего худого, очесливо произнёс:

– Взойди, Евфимия Ивановна.

Она вошла, стараясь унять дыхание, ибо смрад был невыносим. Стала у двери. Увидела одр, окружённый светильниками, столпившихся вкруг него чернецов и вельмож, а главное – лик Василиуса, беззенотный, утерявший человеческий образ.

Ближе всего были к государю Иван Иванович Ряполовский и Иван Юрьевич Патрикеев.

– Скажи, князь, – глухо обратился Василиус к Ряполовскому. – Нельзя ли приложить что-нибудь, дабы уничтожить дух?

– Государь! – отвечал Ряполовский. – Как тебе полегчает, тогда бы в рану водки пустить бы…

– Еремей! – плачно позвал Василиус придворного лечца Германа. – Ты пришёл ко мне из своей земли и видел моё великое к тебе жалование. Можно ли что-либо сделать, дабы облегчить болезнь?

Герман подошёл и деловито сказал:

– Видел, государь, большое твоё жалование ко мне и ласку. Помню твои хлеб-соль. А могу ли, не будучи Богом, сделать мёртвого живым?

Василиус повёл челом, как бы обвёл беззенотным взором присутствующих:

– Братья, я уж не ваш!

Подошли Спасский архимандрит Трифон и Симоновский Афанасий. Поднесли схимнические одежды: куколь великой схимы и кожаный наплечник – аналав, четвероугольный плат со шнурами. Такой порамник, опускаясь сверху, от шеи, и разделяясь на стороны, обнимает подручье и крестообразно располагается на груди и раменах. Шнуры же обвивают и стягивают тело схимника.

Тут Иван Юрьевич Патрикеев углядел Евфимию у двери и склонился к Василиусу. Потом подал знак деве подойти.

Она стала над отходящим, замерев духом.

– Евушка! – позвал он.

– Вот я перед тобой.

– Подай утешение, не оставь непрощённым. Она молчала.

– Скажи слово! – умолял умирающий. Она склонилась над ним:

– Не схимься. Грех тебе схиму на себя возлагать.

– Что? Как? – не понял великий князь. – Я хочу принять схиму.

– Бог накажет за святотатство, – ещё ниже наклонилась Евфимия. – Внемли последнему моему совету: не принимай схиму!

– Что эта женщина говорит? – возмутился архимандрит Афанасий.

– Евфимия Ивановна! – образумливал Василий Беда.

– А дочь Иван Дмитрича-то права, – истиха прозвучал голос Ряполовского на ухо Патрикееву.

Беда схватил Евфимию за руку, прошипел:

– Поди прочь!

Василиус из последних сил произнёс:

– Пусть будет по её. Дьяк оставил деву в покое. Бояре заговорили:

– Государь может превозмочь болезнь.

– Не дело богопомазаннику покидать мир допрежь смерти.

– Не даём воли схимиться.

Архимандриты Трифон и Афанасий со схимническими одеждами отошли.

За плечом Всеволожи прозвучал жёсткий сказ младшего великого князя, юного соправителя, завтрашнего самодержца Иоанна Третьего:

– Тётка Ефимья, тебе пора!

Голос напомнил девий бас Агафоклии на реке, в русалочьем сборище, что явилось во сне. Да и слова были те же.

Покорная Евфимия удалилась из великокняжеской ложни.

В передней услышала иноземцев:

– Опять юноша на престоле!

– Понаблюдаем новые смуты… Она, проходя, молвила по-немецки же:

– Этот юноша вразумит стариков. Не смуту увидите, а победы.

Невнятное для окружающих алалыканье иноземцев оборвалось, как отрезалось.

Тишина и зловоние проводили её из передней.

Не чёрным ходом, а с Красного крыльца покинула Евфимия государев терем.

Сразу же на площади у Пречистой узрела юродивого Максима с метлой в руках. Он тщательно, хотя бесполезно, мел рыжую жижу мартовской слякоти, приговаривая во всеуслышание:

– Государство ещё не совсем очищено. Пришла пора выместь последний сор!

Евфимия подошла к блаженному:

– Здравствуй, Максимушка!

Он оглядел её с высочайшим почтением.

– Была у великих мира сего? Ну, как они там?

– Государь наш Василь Васильевич умирает от сухотной болезни, – сообщила Евфимия.

– В кармане чахотка, в сундуке сухотка, – забормотал Максим, беря её за руку и уводя за собой.

– Куда ты снова ведёшь меня? – упёрлась она. – Опять к мельнице, что на Яузе?

– Нет, – не отпускал её руку блаженный. – Мельник меня прогнал. Лишил убогого кельицы. Отныне небо – мои стены и потолок…

Они прошли на Подол, вышли через Чешковые ворота к Москве-реке.

– Мне в обитель пора, – сопротивлялась Евфимия. – Завтра ухожу от этого мира. Готовлюсь…

– Завтра, завтра! – перебил, передразнивая, Максим. – Сегодня! Сегодня! И уж готова ты, давно уж готова…

– Ой, ноги промочила, совсем зазябли! – жаловалась пленница юрода, не решаясь выдернуть руку.

– А мы погреем. Сейчас погреем. – Он вытоптал на берегу пятачок.

Одесную – тонкий москворецкий лёд, ошуюю – стена чьего-то огорода… Максим изломал метлу. Огляделся. Отыскал взором кучу мусора у стены. Отпустив руку спутницы, стал таскать на пятачок доски ящиков, звенья бочек, всё, что могло гореть.

Евфимия с любопытством наблюдала за ним. Вот он вынул из-за пазухи трут, использовал прутья метлы, как растопку, вздул огонь…

– Погреемся! – пригласил Максим к занимавшемуся костру.

«Дзын-н-н! Дзын-н-н!» – долетел до них плачный колокольный звон из Кремля. Колокол-голодарь извещал о кончине великого князя, государя всея Руси, Василия Второго.

Завтрашняя монахиня осенилась крестом. Максим, занятый костром, на заупокойный звон не откликнулся.

Евфимии не хватало духу покинуть блаженного. Разрешила себе побыть с ним малое время. Подошла к огню ближе, чтоб согреть ноги.

– Сверху-то ты боярышня, а внутри-то инока, – потрогал сидящий на корточках юрод сперва телогрею, расстегнувшуюся у подола, а под ней ряску. – Близко-то, близко-то не подступай к пламени, не то сожжёшь свою сряду, – предупредил он, да поздно.

И она поздно вспомнила, что вшито в телогрею…

Воздух сделался внезапь зрим. Он стал красен. Всё очервлёнело вокруг. Снизу – как будто лёгкий толчок… Испугалась на миг. Тут же и успокоилась: вот чудо в первую седмицу поста! Хмарь рассеялась, объявилось солнце в полном блеске. Оттого всё красно…

Слава Создателю: она и Максим живы! Вон он стоит, руками взмахивает по-птичьи. Костер сгинул, будто его и не было, будто горсть сухой пеньки пыхнула и исчезла. Нету на пятачке костра. А блаженный здесь. И она жива. Ощущает существование всем своим чувствилищем. Каково легко, радостно!

– Максимушка!

Не отвечает. Оглох ли?.. Пошёл куда-то. Идёт от реки прямо на стену. Обезумел?

– Блаженный, пред тобою заплот!

Прошёл сквозь него, как дух. Взмахивает руками на чужом огороде…

Вот тут и уразумела Евфимия: оба они мертвы! Узрела: её стопы не досягают земли, зависли…

А боли нет. Не вдруг и приметила своё кружение в необжигающе огненном бесконечном столпе. Всё быстрее, быстрее… Голова пошла кружно. Сама вращалась веретеном. Или весь мир до незримости быстро вращался вокруг неё? Вспомнила сказочное поведывание поднятого смерчем Мамона. Зажмурилась! Пугалась открыть глаза. Казалось, откроет – увидит себя и безногою, и безрукою… Как долго длится эта кружба!