Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Книга вторая. Простить – не забыть.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Дело было под Белёвом. Невеста неневестная. Праведник умирает дважды. Хлебный дождь. «Днесь великий князь торжествует!» Двенадцать воистых дев.

1

На сей раз спасённая узница долго оправлялась от пережитого. Приютилась в одной из ложен Шемякина двора, поскольку младший Юрьич не имел собственного в Кремле. Двор этот находился между митрополичьим и Владимира Андреевича Храброго, где до замужества жила Марья Ярославна. Совсем рядом – две церкви, Николы Льняного и Рождества Пречистыя Богородицы на Трубе. Из первой по позову Дмитрия Красного навещал Всеволожу священник, служа заздравный молебен. Сослуживал ему княж дьякон Дементеи, что был вместо дядьки при Дмитрии, «ближним сберегателем». К Евфимии относился настороженно, как к случайной особе. «Изревновался!» – отзывалась о нём сенная девушка боярышни Раина, присланная Акилиной Гавриловной. В Нивнах Евфимия знала её среди тех немногих, что ничего ещё не умеют, учатся. Амма подобрала Раину на паперти московского храма. Отец девушки, хлебопашец, был вынужден пойти «в бдерень», то есть в вечную кабалу, к рязанскому вотчиннику, ибо подпала лесному пожару его собина и сгорела дотла. Не желая становиться холопкой, Раина сбежала в Москву, нищебродствовала в обществе попрошаек и оборванцев. Коноплястая, кропотливая и урядливая, она сразу же приглянулась боярышне простотой и искренностью. Дмитрий Красный терпел её. Не захотел отвезти боярышню в дом Мамонов, не доверял им после слухов о гибели своего отца князя Юрия, но не мог воспротивиться заботе Акилины Гавриловны о бывшей пестунье. Этой заботой и стала незаметная, приглядчивая Раина. Докучала она боярышне лишь одним: «привидениями»! Нет-нет да и выскажется: «У меня было привидение!» То есть ей привиделось нечто, чаще всего дурное. По рассказам Раины такой дар ещё в жилище ведьм обнаружился у неё после нескольких лет «тайного делания». Однажды заявила Агафоклии, будто та лишится перста. Место-блюстительница аммы Гневы и в самом деле вскоре потеряла левый мизинец, колючи дрова. Когда же Раина объявила, что все сёстры лесные в огне сгорят, девы запретили ей вести речи о «привидениях». Евфимия же терпела «несообразные несуразности». Однажды о дьяконе Дементее вещунья молвила: «Предаст тебя для невиданной казни!» Боярышня отмахнулась и позабыла об этом. Когда же о Дмитрии Красном услышала «не жилец», рассердилась: «С чего ты взяла, дуравка? Князь свеж, как летнее яблоко!» – «Ах, – сокрушалась лесная дева, – розов-то розов, а белизной пугает». Ну что с выдумщицей делать? Однако стоило Раине поведать об очередном «привидении» – «Здесь, в Шемякином доме, свершится зло: великому князю изымут очи!» – Всеволожа разгневалась так, что седмицу не разговаривала с девицей.

Осенью Красный отвёз Всеволожу в Галич. По его мнению, в Кремле стало небезопасно. Василиус требовал передать боярышню в дом Юрия Патрикеича Наримантова. Старик-де отведёт пересуды, вызванные пребыванием незамужней у неженатого. Марья же Васильевна, жена воеводы, сестра великого князя, обиходит больную.

Евфимия разделяла опасения Красного: Юрий Патрикеич, её костромской соратник, слишком близок с великим князем, а стало быть, и с самой Витовтовной.

И вот по раннему снегу заскользил обшитый шкурами каптан. Боярышня не смогла бросить прощальный взор на Москву, ибо уезжали по темноте. Как выразился дьякон Дементей: «Ночию исшед тайно».

Галицкий княж дворец напоминал костромской. Те же здатели возводили для тех же князей. Возраст теремов почти схож. Брёвна желты, смолой пахнут. В слюдяном оконце одрины так же блестит река, чуть покажется солнце.

Шемяка, недавний заточенник коломенский, посетил её сразу же по приезде. Он в Галиче собирал остатки своей дружины после разгрома Косого. Взошёл один. Не поздравствовался. Произнёс с укором:

– Ну, Фишка! За преданного тобой Васёныша совесть не гложет?

Евфимия не привыкла соучаствовать в злых речах.

– Поди прочь! Шемяка ушёл.

Красный вечером объяснился за него:

– Отжени обиду! Косой – брат нам с Дмитрием.

Тоскуем по ослеплённом. Даже навестить нельзя. Митя же зол после Костромы. Братнюю боль на тебе сорвал. Свару затевает. Мутник!

За общей вечерей Шемяка первый обратил речь к Евфимии:

– Винюсь за давешний приход. Впредь буду поучливее.

При боярышнином безмолвии Красный произнёс:

– Вот и помирились!

В звоне посуды, серебряных лжиц и вилиц явственно услышалась воркотня Шемяки:

– В кого слепая любовь вселится, того охромит или ослепит…

Позже Всеволожа уразумела подоплёку высказанной пословицы.

Раина принесла переодеванье ко сну и таимно поведала:

– Князья, совершив молитву, сварились в крестовой. Я, проходя, услышала. Старший говорил младшему: «Восприми мужество, отверзи от себя ласкания этой жены и любление с нею». А младший старшему: «Брат, мы не прилучники, мы возлюбленники. Я несовратно женюсь на ней. Да будет женитва наша светла, несовместна ни с какой скверной».

– Подслушивала? – возмутилась Евфимия. Раина поникла белобрысой головкой. Боярышня позабыла бранить её. Сказала, сладко дыша: – Стало быть, замужество? – и тотчас попросила: – Подай охабень вишнёвый.

– Чесотка да таперичи! – опрометью бросилась исполнять Раина.

О чём ни проси её, слышишь бойкий ответ: «Чесотка да таперичи!» Что означало: «Выполню немедля!»

Лучшая сряда пришлась ко времени. В одрину испросил дозволения войти Дмитрий Красный. На нём – бархатная ферязь нарядная. В руках – драгоценное подаренье: колтки золотые с яхонтами.

– Без сватов сватаюсь, Евфимия Ивановна, – не обинуясь, промолвил князь. – Поди за меня. Прими в знак согласия вещицу на память.

Зардевшаяся Евфимия надела колтки. Оба стояли молча.

– Не извлеку слов из разума, – смутился Дмитрий Юрьич. – Кто сух да горяч, у того речь развязнее. Я ж, наверное, мягок, холоден. Уста на замке.

– Читала у римлянина Луцида, – тихо молвила Всеволожа. – Который человек сухого и горячего естества, тот и дерз, и храбр, и любит всякие жёны, непостоянен… А ты иной.

– Дозволь облобызать тебя, невеста моя? – попросил Дмитрий Юрьич.

Евфимия подошла. Молодой князь робко и коротко прикоснулся к её устам. Ответ был долог. В нём как бы захватывалось, втягивалось, поглощалось накопленное большое чувство.

– О! – простонал Дмитрий. – Сколь люболюбна ты!

Оторвавшаяся от его губ боярышня прошептала:

– Любимик мой!

Дмитрий подхватил её на руки, возложил на одр, покрыл лик несвычно для самого смелыми поцелуями. Вишнёвый охабень расстегнулся. Евфимия ощутила тело Дмитрия.

– Как ты вздражлив!

– Первая моя, – лепетал он. – Единственная!

– И ты мой первый, единственный, – отвечала она.

– Страшишься ли? – спросил он. Евфимия призналась:

– Страшусь.

Князь оторвался от неё, сел на одре.

– Я… девая, – как бы оправдывалась она.

И тоже села, обняла Дмитрия, прижалась к нему. Он ласково отстранился:

– Читывал в одном из святых житий: «Прикасающиеся телеси умом любодействуют!»

Оба, задыхаясь, молчали, крепко-накрепко держась за руки.

– Василиус тебе не был люб? – спросил князь. Боярышня затрясла головой.

– И старший брат мой хоть вот настолько?

– Васёныш? – Евфимия отпрянула в ужасе.

– Прости, деволюбственная, прости ревность мою, – встал Дмитрий Юрьич с одра и поднял свою любаву. – Заварить бы кашу, не мешкая, да противится лютая судьба.

– Какая судьба? – оправила платье Евфимия.

– Вестило нынче приспел от Василия из Москвы: Улу-Махмет, сверженный в Орде, крепко сел в литовском городке Белёве на нашей границе. Великий князь никак не может смириться с этим, нудит меня и брата возглавить дружины, прогнать бывшего царя.

– О! – надломился голос Евфимии. – Сызнова одиночество? До коих же пор!

– Малый поход, – успокоил Красный. – Вместе вернёмся, сыграем свадьбу.

– Вместе? – обрадовалась Всеволожа.

– Оставлю ли тебя, солнце моё? – обнял её князь. – Ежедень буду трепетать, коль оставлю. Только в силах ли ты разделить со мной трудности? – спохватился он.

– В силах, в силах! – сжала его руки Евфимия. – Однако что брат твой скажет?

– Тут брат не указ, – отвечал Дмитрий Юрьич. – Станет он тебе деверем, Софья же его – свойственницей.

2

– Ох, ясынька! Отдыхать бы мне в тереме на высоких перинах, а приходится странствовать. Я ведь тяжела! – сетовала, сидючи перед Всеволожей, Шемякина княгиня Софья, бывшая княжна Заозёрская.

На другой день после памятного сватовства Дмитрия она явилась из Заозерья, где гостевала у батюшки, и Шемяка за первой же общей трапезой объявил: «Коли ты, брат, невесту с собой берёшь, мне грешно покидать жену. Тоже возьму с собой». Никакие отговоры не помогли. Софья излила море слёз, и опять же втуне... «Женский род любезен, но слёзолюбив», – утёр ей очи суровый муж. Он был крайне раздражён решением младшего брата взять в поход Всеволожу.

Она отправилась в путь не верхом, как было бы любо, а в каптане. И всё из-за Софьи, ворчуньи и привередницы по причине тягости. Раину, взятую с ними, княгиня прямо-таки загаяла: «Ну, скажи, девка, что тебе привиделось о конце моей жизни?» – «На чужбине помрёшь», – простодушно отвечала вещунья. «Дура! – гневалась Софья. – Экая непроглядная дура! Ты-то как терпишь, ясынька?» – тормошила она Евфимию. Та отмалчивалась.

Ехали трудно. Из каптана то и дело приходилось перемещаться в кареть, ибо конец осени был неровен: то лёд и снег, то вода и грязь. А пересадки мучили раз от разу пуще.

Наконец прибыли в Кремль на Шемякин двор. Начался отпуск полков на ратное дело. Поскольку брюхатость Софьина не была заметна, княгиня развлекалась, участвуя в торжествах. Евфимия же носа не казала из ложни. Красный до поры опасался обнаруживать нареченную пред великим князем и его присными. Будущая свойственница с жаром рассказывала ей об увиденном: «В четвёртом часу дня началась обедня у Пречистой. Государь был на своём месте у Южных дверей. Великие княгини, старая и молодая, – на рундуке у Северных. По левую сторону – боярыни, прочие честные жены. За государевым местом – бояре, окольничие, думные люди по чину. Справа – воеводы – мой и твой Дмитрии, Андрей Иванович Лобан Ряполовский, Андрей Фёдорыч Голтяев, Руно, Русалка. Мой Митя ровнялся с передним столбом государева места. А дальше – дьяки, передовые полчане в десять рядов до Западной стены, стольники, стряпчие, дворяне, жильцы – все стояли пространно и благочинно. После обедни – молебен о победе над врагом. Зело благолепно и удивительно! Запевали протопопы, священники тихими, умилёнными голосами. Слезам достойно! Государь сошёл на средину церкви. По молебне прикладывались к иконам, слушали молитвы на рать идущим с упоминанием имён воевод. Великий князь поднёс митрополиту воеводский наказ. Тот положил его в киот Владимирской Богоматери на пелену, потом вручил воеводам. Великий князь обратился к воинству: «Служите честно! Не уповайте на многолюдство и своеумие! Не сребролюбствуйте! Не ведайте страху человеческого!» Митрополит благословлял воевод просфорою, они целовали пресветлейшего в руку. Великие же княгини стояли скрытно, за запоною, ибо в то время в соборе происходило передвижение полчан: прикладывались ко кресту. Затем было целование великокняжеской руки, так с государем прощались полчане и воеводы. Все дважды кланялись до земли, подошедши и отошедши. Порядок блюли трое окольничих, один против государя, другой против митрополита, третий же у помоста, дабы проходили чинно и по чинам. На паперти государь жаловал, звал к себе хлеба есть. Мужеский стол происходил в передней палате Теремного дворца. Мы же трапезовали в Столовой избе. И на наше столование приходил государь. Жаловал всем по чарушнице вина из собственных рук. Все поклонялись, потом садились. Были читаны прибранные к случаю поучительные главы из Посланий святых апостол, из житий. Певчими пелись мудрые краснопопевистые стихи. После третьей чарушницы велено было снимать скатерть. Соборный ключарь совершил обряд молитвенного вкушения Богородичных хлеба и чаши. На прощание государь позвал всех к руке. Послезавтра он будет провожать соборную рать, что пройдёт через Кремль из Фроловских врат в Спасские. Митрополит окропит воинов святою водою». Евфимия терпеливо слушала длинный рассказ Софьи, понимая, что для вырощенницы удельного Заозерья столичные пышные торжества, словно рай для смертного.

Теперь же в селе Ослебятеве тягостная княгиня изнывала от тоски. Две госпожи с прислужницей занимали одну избу Старостиных хором. В другой – через мост жили братья Юрьичи. Часто вхож к ним был Андрей Фёдорович Голтяев. Допрежь он случайно заметил Всеволожу в обозе, с коим двигалась кареть. Весьма удивился. Благодарствовал за спасение из великоустюжского несчастья. Узнав в ней невесту Красного, поздравил и пожелал всех благ. Более не говаривали, пока не прибыли в Ослебятево, людное село под самым Белёвом. Здесь долетал до неё зычный глас Голтяева из мужской избы. О чём шла речь, было не понять. Софьины жалобы заполняли уши: «Пошла в задец, а там во-о-от такая крыса!» – показала она зверя величиною с зайца. «На крытом дворе сапожок утонул в грязи, прискакала на одной ноге!» Ну что ты с ней будешь делать! Вот и сейчас упрекает не прямо, а исподволь подводит к тому, что именно из-за Всеволожи претерпевает несличные княгине мучения. Своего Митю не винит.

Евфимия не находит слов для успокоения. Все мысли о сумрачном женихе. Накануне приходил к ней в боковушу-истобку, печалуясь: многочисленная рать, вверенная братьям, не оставила от Москвы до Белёва ни единого селения в целости. Воины всюду грабили, отнимали скот, имение, нагружали возы добычею. «Не воевод видит в нас народ, а разбойничих атаманов!» – сетовал младший Юрьич. Брат не радел о порядке, Голтяев и Лобан Ряполовский не управлялись с полчанами. А уж сам он и того паче. «Не воист я, любезная Евфимия. Не гожусь в вожди», – вздыхал Дмитрий. «Вижу, всё вижу, любый мой, – гладила руку князя невеста. – Истомилась от безнарядья. Шемяка попустительствует крадежникам. С какой стати? Ведь конец будет отвечать началу. Это ли ему потребно при тайной вражде к Василиусу?» От такого предположения Красный ещё более мрачнел. Чем утешишь?

А тут Софья с плачущими очами, с жалобными речами:

– Слыхивала от здешней старостихи: татары терзают русских, как волки стадо овец. Люди падают ниц пред погаными, ждут решения судьбы. А им отсекают головы, расстреливают в забаву. Иных избирают в невольники, иных обнажают, оставляют несчастных в жертву страшному холоду, неизбежной смерти. Пленных связывают, аки псов на смычке, гонят пред собой человек по сорок…

– Тише, Софьюшка, – прервала Евфимия. – Слышишь, в мужеской избе вновь собор?

– Говорят, в Белёве татары православный собор в мезгит превратили, в мечеть, – продолжала своё княгиня.

– Хочешь, послушаем воевод? – предложила боярышня. – Взлезем на избу, под крышу, откроем заслонку в печной трубе… Слышно, будто рядом стоишь.

– Нужно-то мне любоперье слушать! – возмутилась княгиня, видя в воеводах лишь ярых спорщиков.

Всеволожа взошла на избу одна. Голос татарского мурзы был искателен, даже подобострастен. Он предлагал через нашего толмача:

– Царь отдаёт в залог сына своего Мамутека. Сделает всё, что требуете. Когда Бог возвратит ему царство, будет блюсти землю вашу, перестанет брать дань…

– Испугались? – перебил голос Шемяки. – Передайте Улу-Махмету: великий князь отвергает его посулы. Нас много, вас мало, говорить не о чем.

Евфимия оспешйлась сойти с избы до ухода татар. В боковуше-истобке ворчала Софья: – Где твоя «чесотка да таперичи»? Пусть несёт поесть.

– Тотчас биться будут, – сообщила боярышня. – Сдвинутся под Белёвом две рати…

– Кому биться, а кому есться и питься, – возразила княгиня. – Капусты квашеной хочу, яблок мочёных!

Когда ж от недальних белёвских стен долетел до села, проник в избяную тишь тысячегорлый рёв рати, Софья забыла про капусту и яблоки.

– Митя! Митенька мой! – пала она с воплем на одр.

Всеволоже было известно, что к Белёву пришло двадцать тысяч москвитян, десять тысяч рязанцев, столько же тверичан. Все они бросились на Улу-Махметовых воев, вышедших для защиты города. Боярышня, содрогаясь, ждала вестей об исходе битвы. У неё был в мыслях свой Митенька…

Наконец он явился, уксусно-потный, грязный.

– Одоление! – закричал с порога. – Вогнали в крепость татар. Убили зятя царёва!

Евфимия молча приникла к его груди. Следом вошёл Шемяка, обнять свою Софью.

– Смутен, брат? – удивлённо оглядел его при светце младший Дмитрий.

– Не смутен, спокоен, – возразил старший. – Что мне, в любвах ваших с вами веселиться?

– Впору замириться с Улу-Махметом, – оторвалась от жениха Всеволожа, обращаясь к Шемяке.

– Умна больно! – фыркнул тот. – У нас сила, у него слабость.

– Сила-то неурядлива, слабость-то отчаянна, – возразила боярышня.

– К нам воевода мченский Григорий Протасьев прибыл с большим полком, – радовался Красный. – Какой тут мир! Ты не права, любезная.

– Что её слушать? – Шемяка тянул брата за руку. – Идём, сгадаем с Протасьевым про завтрашний приступ. Григорий ждёт.

– Мченский воевода не московский, литовский подданный, – сказала вдогонку Евфимия. – Литва ищет не помогать Москве, а мешать.

Шемяка с порога состроил рожицу. Софья прикрыла за воеводами дверь.

– Оставь, ясынька. Им виднее.

Раина внесла естьё, в том числе яблоки и капусту. Потрапезовали неспешно.

– Чесотка да таперичи, – обратилась к простолюдинке княгиня, – было ли тебе «привидение» про завтрашнюю нашу победу?

Раина, будто и не умевшая обижаться, тихо ответила:

– Победа пятками к врагу.

– Ну как тебе это любится? – возмущённо обратилась Софья к Евфимии.

Боярышня не успела взять свою девушку под защиту. Нежданно взошёл Дмитрий Красный.

– Солнце моё, Голтяев просит тебя в мужской разговор.

Удивлённая Всеволожа вышла за женихом.

В первой избе их ждали пятеро воевод: князь Андрей Иванович Лобан Ряполовский, Руно, Русалка и Шемяка с Голтяевым. Шестым был неказистый ляховицкого вида муж с бритой бородой. Не лях, но подделавшийся под сяха. Должно быть, он и есть Протасьев. Встрет появление женщины, как пёс муху: отмахнулся, отошёл в угол. Руно с Русалкой глянули на неё с любопытством. Шемяка – почти что с ненавистью. Голтяев же с добротой.

– Ведаю о твоём любомудрии, дочь боярина Иоанна, – начал он выспренно. – У нас же здесь любоперье: спорим, гневимся, поучаем друг дружку. Разреши нашу брань добром. – И обратился к Протасьеву: – Повтори свои речи, воевода Григорий.

– Твоя просьба мне в оскорбление! – отвернулся Протасьев.

– Друг, прибывший нам в помогу, только что объявил, – молвил за Протасьева Дмитрий Красный, – будто бы его государь прислал с новым наказом: не биться ему с Улу-Махметом, а примириться и полки распустить. Не так ли? – обратился князь к литовскому подданному.

Тот молчал, гордо держа голову.

Евфимия ощутила жар, приливший к груди.

– Лгач лукавый! – гневно произнесла она. – Не было тебе вестей, был изначальный наказ: сорвать наши мирные докончания с ханом, а уходом внезапным ослабить нас. Докажи обратное!

Протасьев даже не обернулся. Шемяка принял беспечный вид:

– Докажи, воевода, не чинься.

Руно с Русалкой попросили наперебой:

– Докажи!.. Докажи!.. Литовский пришлец произнёс:

– Пусть она уйдёт. Евфимия вышла.

В боковуше на её одре сидела Раина, сжав лик в ладонях. Покачивалась со стороны на сторону, пела постным голосом:

 
Я, млада-младенька,
Темпу ночку не спала,
Не спала я тёмной ночки
И не буду спать другой.
Загадаю себе сон
Про сиротский страдный путь:
Сторона ли ты, сторонка,
Незнакомая страна!
На чужой пустой сторонке
Нет ни травки-ковыля,
Ни матушки, ни отца,
Ни сестричьего тепла…
 

–  Что с тобой, друженька? – попыталась обнять её Всеволожа.

Раина высвободилась.

– Почивай, боярышня. Пойду в свою конуру. Это мне к любости будет.

Ушла. Однако Евфимии пришлось повременить с опочивом. Явился Красный.

– Молодец Голтяй, что тебя позвал, – заявил он радостно. – Проняла ты Протасьева. Пригорюнились мы было, узнав о его внезапном отходе от нас. Теперь же Григорий душу связал быть с нами заедино. Завтра пойдём на приступ.

– Охолонись, любый мой, – поцеловала Всеволожа Дмитрия в пушистую щёку. – Литвину вас обмануть, что испить воды. Чем душу связал? Ваш крест – его ли крест? Завтра, как мыслю, хан пришлёт с новыми докончаниями. Пришлёт, ежели вошёл в сговор с литвином, для сокрытия истинных намерений. А коли не вошёл в сговор, от безвыходности пришлёт. Будьте начеку. Берите мир на полной своей воле. Мир станет победой.

– Умница! – шепнул Красный. – Я и Голтяев решили тебя в войскую сряду переодеть, отай взять на переговоры, как моего стремянного. Может, истиха что подскажешь… Брат против. Лобан Ряполовский и Русалка с Руном изъявили согласие…

Оба не имели силы разминуться, как переплётшиеся сосенка с дубком. Наконец поздний час взял своё…

Евфимия видела во сне реку широкую и свинцовую. Лодья с раздутым парусом двигалась по ней к северу. А там, при устье меньшей реки, высился утёс. А на утёсе белый кремник. Внизу же, по берегу, – тёмный посад. В носу лодьи пасмурно глядел вдаль батюшка Евфимии, однако не боярин Иоанн, а тот, из кудесного сновидения, из будущей жизни, рязанский дворянин, Раф Всеволожский, источенный болезнью после царских застенков. «Какой град у нас в виду? Что за град?» – ёжась, вопрошала она. Отец не успел ответить…

– Боярышня, пробуждайся! Спели третьи петухи, – теребила Раина.

Сборы были оспешливы! Утренняя трапеза – калач с молоком. И вот уже юный стремянный обочь своего князя сидит в седле супротив мурз татарских. Мгла над полем спозаранку нависла одеялом пуха лебяжьего. Крепости не видать. Ряды воев в стороне чуть чернеют, готовые к приступу. Главный мурза весьма тучный, на вид свирепый. Толмач именует его «Хочубой», хотя из татарских уст Евфимия ясно слышала «Кичибей». Этот боевой ханский муж повторил вчерашние посулы: отдать в залог сына Улу-Махметова Мамутека, или, как произносил толмач, Маматяка, блюсти землю русскую, не брать дани.

– Нудьте их оставить Белев, не вбивать клина меж Москвой и Литвой, уйти к родственным булгарам, – внушал юный стремянный, склонясь к своему господину.

Младший Юрьич завёл было речь об этом, однако старший перебил его:

– Хотим оружием решать! Мира не хотим!

И тут случилось невероятное. Возник шум вкруг кучки переговорщиков. Зазвенело оружие. Первые предсмертные крики огласили мглу.

– А! Не хотите? – завопил Хочубой, простирая руку в сторону русской рати. – И так смотрите!

Всеволожа увидела воинов, бегущих от Белёва прочь, словно гонимых внезапным ужасом.

– Вввай-йя! – заглушил все звуки гортанный клик степняков.

Конные мяли пеших. Боярышня успела узнать в ближнем коннике литовского воеводу Протасьева, сеющего страх, скачущего с ужасным криком:

– Побежи!.. Побежи!..

Всё, что оставалось живого, устремилось за ним. Мурзы исчезли. Русалка, Руно, Шемяка с Голтяем вопили, кто во что горазд:

– Внезапь!

– Они подкрались внезапь!

– Мы преданы!

– Андрей Лобан Ряполовский убит!

– Проклятая мгла!

До боярышни донёсся призыв Дмитрия Красного:

– Бежим, солнце моё!..

Тут же их разделили обезумевшие всадники. Всеволожа скакала меж ними, слыша за спиной вопли изрубаемых отстающих.

Снег неглубок, почва окаменела, скакал ось споро. Встречный вихрь рвал лебяжью мглу в клочья, относил вспять. Степь яснела, бескрайняя, белая, слитая с серым небом где-то на окоёме. В стороне мелькнули ветлы и кровли беззащитного Ослебятева. Ржущие рядом кони с оглушёнными бедой седоками не давали пробиться к селу. Евфимия ловила возможность их обогнать, пришпоривая своего белого, он, видать, такой, что не выдаст.

Долго ли длилась скачка? Смурое небо не показывало часов. Ослебятево осталось далеко позади, когда перед всадницей сделалось свободнее. Она пооглядывалась, заприметила в мужском стаде деву-вершницу. Та продиралась встречь, распустив власы (боевой вид Бонеди-разбойницы!), сжимала в руке древко, обмотанное мокрым платом.

– Раина!

– Боярышня!

– Где княгиня?

– Отправила загодя с добрым воином Гостилой. Прочь от опасности. Куда погане не пойдут…

– Куда?

– В град Жиздров. Там наш «летучий ертаул». Что сие, мне неведомо.

– Ертаульные разведывают местность.

– Гостило знает… Злая Софья чуть не прибила… Обоз туда же потёк.

– В руке что держишь?

– Только-только вот тут нашла. На земле. У мёртвого.

Евфимия раскрыла полотнище. Пластаный золотой орёл на лазурном поле, обрамленном бахромой. Знамя! Перепачканное, мокрое. Однако же знамя!

Сняв шишак, взметнув волосами, Всеволожа вскинула древко, орёл взвился на ветру.

– Во-о-о-и-и! – надрывно огласил пространство глас девы, словно волшебной птицы. – Сто-о-ой-те-е-е!

Беглецы, ошеломлённые видением, натягивали брошенные поводья. Кони останавливались, разворачивались. Мечи извлекались из ножен. Копья щетинились.

– Девка! Гляди, девка с оруженосицей!

– Не девка, Белёвская Дева! Высшая сила с нами! Вот уж конный ряд вырос во всю ширь, стал лицом к врагу.

Возникло расстояние меж русскими и татарами. Те тоже стали. Сойдутся ли? Продолжится ли пир смерти?

Отъявленные вопёжники сомкнули замершие уста. Меж ратными стенами царствовала напряжённая тишина ожидания.

Супротивная стена, как бы одумавшись, принялась рассеиваться. Обретшие смелость ратники увидели пред собою пустую мглу.

К боярышне подскакали Шемяка и Русалка с Руном.

– Фишка! Остановила рать? Могли сшибить, как былинку…

– Где твой брат Дмитрий? – спросила Евфимия.

– Видели его, – сообщил Русалка. – Тотчас будет тут.

Красный с Голтяевым среди кучных всадников пробивались к знамени. Лица вокруг преображались, как небеса, от ненастья к вёдру.

– О! – наконец вернул себе совесть и рассудок Шемяка. – Что же сталось с моей подружней? Где ж моя Софья?

– Вот теперь найди-ка град Жиздров да возьми там невредимой брошенную подружию, – ответила Всеволожа. – Полководец!