Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

6

Скачка длилась всю ночь. Передышки, даваемые коням, были коротки. Картач, не имея времени развести костра, согревался из своей фляжки. На последнем привале он подошёл к Бонеде, сидевшей на палом бревне у обочины, и разнузданно предложил:

– Проше, пани, до лясу! Шляхтянка возмутилась:

– Пся крев!

– Ефрем! – возвысила голос Евфимия. – Веди себя по поставу!

Подвыпивший охраныш хихикнул.

– Я понарошку, а она обзывается.

Занимался рассвет. Лес, обступивший Ярославскую дорогу, был по-зимнему холоден, по-весеннему сыр. Снег ещё не везде стаял. В серой березняковой стене местами чернела хвоя.

Едва всадники чуть отъехали от своего становища, впереди послышался шум. Чёрная великанша сосна рухнула поперёк дороги. Евфимия натянула поводья. Скакавший позади Картач тоже остановился.

– Спона! – закричала Бонедя, поравнявшись с боярышней и не осаживая коня. – Фпшут! Фпшут! – приказала она.

– Вижу, что преграда, – поскакала рядом боярышня. – А куда вперёд? – удивилась приказу.

– Не хвестись! – прикрикнула Бонедя.

– Я и не дрожу, – оправдывалась Евфимия. – Дороги-то нет. Спона же впереди!

– Скок делай, скок!

Это прыжок на языке шляхтянки-разбойницы. Вонзив шпоры в бока коню, полячка разогналась и перемахнула уроненную сосну.

Евфимия последовала её примеру. Конь взвился, как в сказках сказывается, «выше дерева стоячего, чуть пониже облака ходячего». На миг увиделись сверху бородатые образины затаившихся в густыне лесных шишей, а в следующий миг, припав к конской холке, уже она догоняла свою наставницу. Путь стал свободен.

Оглянулась: позади дорога пуста. Стало быть, Картач не одолел споны на своём караковом жеребце и мучается сейчас в руках шишей. Евфимия устыдилась, не найдя в сердце жалости к этому серпоусому, откормленному храбрецу, главнейшему сберегателю великой княгини.

Бонедя зачем-то придержала коня, дождалась её. А ведь проскакали немного. Хотя погони и нет, время ли успокаиваться?

– Ехай фпшут меня, – почти по-русски заговорила Бонедя. – Точка в точку! – показала она. – Буду прикрываць…

– От кого прикрывать? – Евфимия повела глазами за взглядом Бонеди и увидела далеко позади приближающегося всадника.

– Один преследователь, – хмыкнула она.

– Един, два, тши, – предположила Бонедя. – Кильки будэ, не вем.

Конечно, она права: за видимым одиночкой могут скакать другие, покуда ещё не видимые.

Полячка переместила щит на спину, пригнулась и последовала точно за боярышней, чтобы прикрыть в случае стрельбы.

– Острожне, острожне, не выхыляць се! – кричала она, когда Евфимия высовывалась вправо или влево. – Счшэляне! – услышала боярышня предупреждающий крик. И рядом просвистела стрела.

Стало быть, их нагоняли, по ним стреляли. Оборотилась чуть-чуть: тот же одинокий преследователь. Бонедя скакала, тоже обернувшись из-за шита. Всеволожа удивлённо приметила: она держит не лук с натянутой тетивой, под её рукой не колчан со стрелами наготове. Чёрный ствол с отвислой рукоятью целит она в нагоняющего их всадника. Что за притча?

Грохнул как будто гром. Возник и рассосался клуб дыма.

– Оле! – победно воскликнула шляхтянка-разбойница.

Бонедя, остановив коня, спешилась. Евфимия подскакала к ней.

В руке полячки ещё дымился чёрный стальной ствол.

– Что это? – спросила боярышня.

– Пишаль, – сказала Бонедя и тут же поправилась: – Пишчаль… пищаль…

– На пищалях скоморохи играют, – покачала головою боярышня.

– То привёз из неметчины Конрад Фйтингор, рыцарь, – сообщила полячка. – Меня учил. Пуфф!

– Дурная воня от твоего снаряда, – заметила Всеволожа.

– Порох, порох! – поясняла Бонедя.

А сама уже шла по дороге назад, ведя коня в поводу. Евфимия следовала за ней.

Всадник лежал посреди дороги, издавая тяжкие стоны. Приближась, боярышня ахнула от изумления. Пред ними корчился в муках не лесной тать, а Ефрем Картач. Он держал руки на животе, испачканные в крови. Видимо, чуть приподнялся на стременах, стреляя. Этим спас грудь. Рядом валялась лярва, надетая им на лицо из боязни быть узнанным даже издали.

– Где же его караковый жеребец? – спросила Евфимия. – Как ты его по жеребцу не узнала?

Бонедя затрясла головой:

– То нет! То нет! Под ним другой конь. Утекал до лясу, – она показала в лес, куда, видимо, бежал конь, испугавшись необычного выстрела.

– Ой, горю! Ой, спасите… – причитал раненый. – Далеко ль до ближней деревни?

– Як далеко до вси? – повторила Бонедя его вопрос по-польски. – Сказывай, потшему счшэлял? – Картач, не отвечая, стонал. Она спросила нетерпеливо, приставив дуло своей пищали к его груди: – Як длуго бэндэ мусяла чэкаць?

– Я скажу, – выдавливал из себя Ефрем, глотая слёзы. – Намеревался… убить тебя.

– Её?– воскликнула Всеволожа, забыв весь ужас от лицезрения умирающего охраныша. – За что её, не меня?

– Тебя… пока… нет, – лепетал Картач. – Её… в угожденье… государыни-матушки.

– На что Софье Витовтовне её смерть? – допытывалась Евфимия.

– Не сказывала на что… Обмолвилась только: «чтоб сдохла»…

– Как миновал разбойников? – забывшись, теребила его плечо Всеволожа.

– О-о-о! – стонал раненый. – Они должны были нас пленить. Я… убежать с тобой… Её – им… Деньги – на кон! И вот… не случай. Хотел поправить…

Евфимия поднялась и увидела застрявшие в щите Бонеди две стрелы.

– Ты бы убил её, я бы тебя убила, – с презреньем глянула она на охраныша.

– Я бы вернулся… потом нагнал… сказал, что убил… лесной шиш, – едва шевелил губами Ефрем.

– Цо он мцви? – не всё понимала Бонедя.

– Говорит, – попыталась объяснить Всеволожа, – он намеревался убить тебя. Витовтовне, видишь ли, твоя смерть по нраву. Как я разумею, с лесными шишами он сговорился за те три дня, что ты была нездорова. Стало быть, тати у них в наёме.

– То правда, то правда! – подхватила Бонедя. – Ядрейко вчора до меня был, он мувил, то правда.

– Откуда Ядрейко знает? – спросила боярышня.

– Не вем, – исчерпывающе отвечала полячка.

– Душу… на покаяние! – умолял умирающий. Евфимия отвернулась.

Бонедя тем временем подошла к Ефрему.

– Пшэ прашам, шабли нэма. – Извинясь за отсутствие сабли, она приставила к его голове пищаль.

– Окстись, иноверка! – собрав все силы, завопил Картач. – Ты мне не судья!

– Я тебе сэндзя, – возразила Бонедя и выстрелила. Евфимия бросилась к ней, да поздно.

Тишина повисла на пустынной дороге. Ни крика, ни стона.

– Хай йдэ до дьябла, – потащила Евфимию шляхтянка-разбойница в сторону от мертвеца.

– Ты… ты человека убила!

– До видзэня у иншем миру, – обернулась Бонедя к убитому, а Всеволоже сказала: – Був человек, стал персть, прах земный по-русски, – и подсадила спутницу в седло. – Тикаць швыдче!

Обе скакали, словно преследуемые, хотя никто их не нагонял. И сосен никто больше не валил перед ними. Бонедя спрятала свою пищаль в пустое туло для стрел.

– Троица! – воскликнула Всеволожа, увидев церковные маковки, блистающие на солнце из-за высокой монастырской стены. – Теперь и Переславль недалече.

Однако до Переславля им скакать не пришлось.

7

У стен Дома Преподобного Сергия, как часто называли Троицкий монастырь, образовался шатровый посад с полотняными улочками и тупичками. Дым от костров, кипятящих котлы с варевом для воинов, стлался по земле, как от неугодной жертвы. Людской гомон тяжелил воздух.

У заставы, охранявшей стан, всадницы остановились.

– Улица замкнента? – растерялась Бонедя.

– Гляди-ка, девки верхами! – разинул рот бородач с бердышом.

Евфимия спешилась, подошла к рогатке. Заставщики глядели хмуро.

Со стороны стана подходил юноша в узком кафтане до колен, богато украшенный высокий воротник-козырь твёрдо стоял под затылком. К вящей радости Евфимия узнала в юном дворянине Корнилия. Он, видимо, тоже узнал её, молвил несколько слов старшому заставы, и рогатка приотворилась.

– Здравствуй на много лет, дочь нашего боярина Всеволожа! Милости прошу! – снял шапку заставщик.

Евфимия и Бонедя, ведя в поводу коней, пошли рядом с Корнилием.

– Слава Богу, что мы повстречались вновь, – улыбалась московскому знакомцу боярышня. – Да как же ты здесь оказался?

– Запамятовала, Евфимия Ивановна? Сама же посулила мне клобук вместо дворянской шапки, – напомнил юноша. – Вот я тотчас и ушёл от молодой великой княгини, несмотря на отговоры дяди и батюшки. Решил пробираться в Вологодскую землю в Кириллов-Белозерский монастырь и постричься. В Доме Преподобного Сергия сделал остановку. Рать сюда нагрянула внезапь. Люди тут нужны для пригляду. Вот и несу первое послушание.

– Да я давеча пошутила о клобуке, – оправдывалась Евфимия. – Ты вот назвал меня круглой сиротой. Оговорился, что ж из того?

– Почуял и произнёс, – не отказался от прежних слов Корнилий. – Стало быть, и в тебе чувства высказались. Им верить надобно.

– Да что ты, как не от мира сего? – попеняла ему боярышня.

– Не от мира сего, – эхом отозвался будущий инок. – Трудно было мне во дворце подозрительного Василиуса, судроглазки Марьи Ярославны, злицы Софьи Витовтовны. Не люб я стал. А был бы от мира, мир своего любил бы.

– Куда же ты нас ведёшь? – осматривалась Всеволожа.

Корнилий перенял у спешенных всадниц коней, окликнул проходившего послушника, объяснил, куда их доставить. Тот удалился, держа по поводу в каждой руке.

– Ой, сколько мы натерпелись за истекшее нощеденство! – пожаловалась Евфимия на тяжёлые сутки, намереваясь рассказать о пережитых злоключениях, коих причиною был отчасти и сам Корнилий.

Однако у башенных монастырских врат, где сгустилась толпа, происходило, должно быть, нечто сверхважное, ибо юноша, судя по его взгляду, всеми помыслами был там и на слова боярышни отвечал туманно:

– Таково человеческое житие, яко сонное видение: овогда видит человек во сне добро, овогда зло и, встав, мало помнит и рассуждает…

– Что происходит у ворот? – обеспокоилась Евфимия, ибо они направлялись именно туда.

– Между боярами брань великая, слова неподобные, – отвечал Корнилий.

Толпа, сдерживаемая бердышниками, огибала ворота толстой плотной подковой, молчаливо и жадно ловя каждое слово, внутри этой подковы произносимое. Пробраться внутрь было нелегко. Корнилий ради своих спутниц трудился рьяно, терпел рык и скрежет зубовный, продвигаясь на малую толику ещё и ещё.

– Довле, довле! – останавливала задыхавшаяся Бонедя. – Тмочисленное людство! – пугалась она.

– Тщаливый у нас проводник! – хвалила Всеволожа усердие Корнилия и терпеливо следовала за ним.

Вот они уже у бердышного кольца. На пустом пространстве перед воротами стояли друг против друга две сановные группы. В одной боярышня узнала отца и князя Юрия Дмитрича (Боже, как поседел после кончины супруги Анастасии Юрьевны!), а также его сыновей, Косого с Шемякой, окружённых своими боярами. Противную группу составляли двое. Евфимия вроде бы и встречала их в толпе молящихся у Пречистой, а не признала.

– Это московские воеводы, Фёдоры – Товарков и Лужа. Присланы сюда с ласковыми речами, – пояснил Корнилий.

Две супротивные княжеско-боярские группы разделяла третья, монашеская. Её возглавлял высокий сухой чернец в архимандритском клобуке. Как поняла Всеволожа, настоятель монастыря.

Пререканиями грозный спор назвать было мало. Каждая из двух групп проявляла своволю, буйствовала, теряя меру. Лишь промежуточная, монашеская, хранила тягостное молчание.

– Ищу моё место, занятое не по поставу. И доищусь! – кричал Юрий Дмитрич.

Чужой земли ищешь, своей не охабив! – горячился Товарков.

– Вольно тебе поджигать усобицы, – вставлял своё лово Лужа.

– Моего не отдам! – стоял стеной сын Донского. Игумен выступил из среды братии, обратясь к галицкому князю:

– Здесь не говорят: это – моё, это – твоё; отсюда изгнаны слова сии, служащие причиною бесчисленного множества распрей.

Юрий Дмитрич осёкся. Возникла тяжкая тишина, наполненная дыханием толпы. Затем князь начал речь тихо, с укоризной глядя на игумена:

– Авва Зиновий! Иоанн Златоуст такое говорил не князьям, а инокам. Ты же, укоряя меня, запамятовал, как после Эдигеева разорения я вместе с покойным игуменом Никоном пришёл на развалины сей обители и помог поставить на месте сожжённого новый храм Живоначальной Троицы, весь из белого камня.

– Памятую, – отвечал игумен. – Однако ж судибоги мирские и за нашими стенами слышны.

– Что есть судибоги? – спросила Всеволожа Корнилия.

– Плач, жалобы, стон народный, – ответил он.

– Не возбранишь же ты ненависть порицать, – продолжал игумен. – Ибо в Притчах Соломоновых сказано: «Ненависть возбуждает раздоры».

– А какой лютой ненавистью они там ненавидят меня! – ткнул перстом Юрий в сторону Москвы. – Сын Василий к ним с миром пришёл. Пировал на великокняжеской свадьбе. Они же отпустили его с бесчестьем. Пусть безрассудные пострадают за беззаконные пути свои и неправды свои!

Тут Фёдор Лужа снова встрял в спор, на сей раз не надрывным, а мирным голосом:

– Ты, княже, свою правду сказываешь, мы – свою. Христианам чрез это великое кровопролитие происходит. Так посмотри, княже, повнимательнее, в чём будет наша правда перед тобою, и по своему смирению уступи нам.

– Приобретёшь себе спасение и пользу душевную смирением своим, – поддержал Лужу Фёдор Товарков.

– Будь мудр, – примкнул к ним игумен Зиновий. – Ибо сказал Екклесиаст: «Мудрость лучше воинских орудий, но один погрешивший погубит много доброго». А псалмопевец прибавил: «Не спасётся царь множеством воинства».

Юрий Дмитрич задумался. Боярин Иоанн Всеволожский, приближась, вразумил его на ухо. Князь, обратясь к воеводам московским, заговорил с прежней гордостью:

– Ваша правда – неправда! А, как сказал праведник Иов, «ненавидящий правду может ли владычествовать»? Вот и ваш князь Василиус начал худо. Не умел повелевать, как отец и дед его повелевали. Терял честь и державу. Малодушный, жестокосердый, свирепый! Почему поднимаю против него мой меч? Потому, по словам псалмопевца, «чтобы не торжествовали надо мною враждущие против меня неправедно, и не перемигивались глазами ненавидящие меня безвинно».

– О, сосуд зла! – вскинул руки Фёдор Товарков. – И ты ещё хочешь властвовать над нами!

Тут громом возвысился над толпой внятный старческий голос:

– Образумьтесь, бессмысленные люди!

– Григорий!.. Григорий!.. – волнами прокатился изумлённый и восхищенный шёпот.

На середину круга вышел согбенный старец, поддерживаемый двумя монахами.

– Кто это, кто? – спрашивала Евфимия.

– Это Григорий Пелшемский, – пояснил ей на ухо Корнилий. – Вологодский подвижник из рода Лопотовых, галических бояр. Всем враждотворцам необинующий обличитель. Молитвенник пустынного жития. Провёл десять лет в затворе.

– Мощи, мощи! – поражалась Бонедя, глядя на старца.

– Весьма древен! – согласилась с нею Евфимия.

– Нынче сто десятое лето живёт на свете, – с почтением сообщил Корнилий.

– Каково здравствуешь, князь? – обратился к Юрию Дмитриевичу Григорий Пелшемский.

– Божьими судьбами да твоими молитвами, – был ответ.

– Куда ведёшь столько войска? – вопросил старец.

– На Москву, – ответил галицкий властелин.

– Не делай безумия! – возгласил Григорий. – Ты властен в отчине своей, от Бога поставленный унимать людей от лихих обычаев. Не осердись на мои слова. Слышу, что Божественное Писание сам вконец разумеешь, читаешь и знаешь, какой нам вред приходит от похвалы человеческой. – При этом старец сурово глянул на Всеволожского. – И я из Писания же тебе скажу, – вновь обратился Григорий к князю, – словами пророка Исайи: «Беззаконному – горе, ибо будет ему возмездие за дела рук его». А древнюю притчу вспомни: «От беззаконных исходит беззаконие». Сам поразмысли, сын мой: если в корабле гребец ошибётся, то малый вред причинит плавающим, если же ошибётся кормчий, всему кораблю причинит пагубу. Если кто из бояр согрешит, повредит этим одному себе, если же сам князь, то причинит вред всем людям. Возненавидь, сын мой, всё, что влечёт тебя на грех, бойся Бога, истинного царя, и будешь блажен.

Вновь Всеволожский перешепнулся с Юрием Дмитричем. Тот громко заявил:

– Верно пророк Иеремия рек: «Пастыри сделались бессмысленными».

– Ты хочешь, – возвысил голос Григорий, – чтоб и такое пророчество Иеремии исполнилось: «И на земле будет насилие, властелин восстанет на властелина»?

На это Юрий Дмитриевич ничего не ответил.

– Не к таким ли, как ты, обращался апостол Иаков, – продолжал старец. – «Откуда у вас вражда и распри? Не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете – и не имеете, убиваете и завидуете – и не можете достигнуть, препираетесь и враждуете – и не имеете»…

Внезапно для всех галицкий властелин подступил к старцу с поднятыми горе, трясущимися кулаками:

– Доколе посхимленные потомки бояр Лопотовых будут меня учить жить? Изведись отсель!

Монахи увлекли старца. Игумен с братией удалился.

– Проклятый племянник, в грех меня ввёл! – опомнившись, сокрушался Юрий Дмитриевич.

Фёдор Товарков не утерпел уколоть его:

– В Притчах Соломоновых сказано: «Как воробей вспорхнёт, как ласточка улетит, так незаслуженное проклятие не сбудется».

– А ещё в тех же Притчах, – не утерпел поддержать товарища Фёдор Лужа, – «у глупого тотчас же выкажется гнев его, а благоразумный скрывает оскорбления».

Тут лопнуло терпение безмолвствовавших из последних сил Косого с Шемякой.

– Если наш отец глуп, – закричал Косой, – то вы будете мертвы!

– Сгиньте с глаз! Истребим с жалкой вашей охраной! – вторил ему Шемяка.

Оба воеводы не заставили себя ждать. Кони их были наготове. И зарогаченная застава не помешала. Буйный клуб пыли пополз по Ярославской дороге в сторону Москвы.

Догонять неудачливых посольников распоряжения не последовало.

– Гдзе се бэньдзе можна зачшимаць на ноч? – спросила Всеволожу Бонедя.

– Где переночевать тебе? – Евфимия сжала руку полячки. – Там же, где и мне.

– Я провожу вас к покоям боярина Всеволожа, – пообещал Корнилий.

– А сам ты, светлый юноша, – спросила боярышня, – куда направишь стопы?

Их ангел-хранитель закинул голову и ушёл мечтательным взором в голубой мир небес.

– На моё счастье, – ответил он, – подвижник Григорий Пелшемский Божьим промыслом оказался здесь. Испрошу благословения вместе с ним добраться до Вологды. Он направит меня в обитель.

Втроём вошли в ворота монастыря. Евфимия истово трижды перекрестилась на золото крестов в голубизне неба. Бонедя, как агарянка, любопытно смотрела по сторонам.

8

– Опомнилась!.. Добралась!..

Иван Дмитрич прижал дочь к широкой груди, и она впервые за много месяцев почувствовала себя хорошо.

Покои боярина в монастырской гостевой хоромине состояли из двух палат, соединённых сенями, имели отдельный вход. В сенях и произошла встреча. Всеволож только что переоблачился в домашнее: поярковый колпак и сорочку, расшитую по воротнику и рукавам шёлком и золотом. При виде ослушной дочери на его лице и следа суровости не возникло. Радость покрыла всё.

Евфимия, оторвавшись от отцовой груди, обернулась. Корнилия уже не было. Насупленная по-сиротски Бонедя оставалась в сторонке.

– А, старая знакомка? – покосился на неё боярин. – А где Полагья?

– Полагья осталась дома. Пани Бонэдия охраняла меня в пути, – боярышня взяла наперсницу за руку, подвела к отцу.

– Этакая козявка учила тебя воинскому искусству! – скривился он. – Учила курица порося летать!

Бонедя надула губы.

– Пан се помылил!

– А, поняла? – усмехнулся боярин. – Ну дай Бог, коли ошибся. – И повелел обеим располагаться в его одрине, куда им доставят притороченную к сёдлам поклажу. Скоро предстояла вечеря в столовой палате, что через сени, напротив.

Старый московский слуга Кумганец принёс и развязал торока, подал умывание. Он, как показалось Евфимии, через край огорчён тем, что Полагья осталась дома.

По случаю великопостного времени вечеряли кислой капустой, белорыбицею со сливами, пирожками на конопляном масле и брусничной водой.

– Як се пани чуе? – по-кавалерски спросил Бонедю Всеволож.

– Дзенкуе добже, – ответила она.

– Прошэ до столу, – пригласил он. Видя, что капуста не тронута ею, спросил:

– Чы не смакуе пани?

– Кфасьна, – ответила она, принимаясь за белорыбицу.

– Чшэба добже зъесьць, – поощрил её боярин.

– То бардзо смачне, – откликнулась гостья, опустошая блюдо.

– Ковалэчэк хлеба? – предложил Иван Дмитрич. Так они изъяснялись миролюбиво и чинно, пока шляхтянка, допив воду, не поднялась и не объявила, что уже «питома», то есть сыта. Боярин не обратил внимания на нарушение порядка вставать из-за стола прежде хозяина. Тем более что Бонедя оправдалась усталостью, извинилась, прежде чем удалиться в ложню. Отец рад был остаться наедине с дочерью.

– Лба не перекрестила латынка, – проводил он взглядом ушедшую.

– Пятиперстием осенилась, на икону не глядя, – уточнила Евфимия.

– То-то, не глядя, – проворчал Всеволож. – На чужой стороне на многое не глядится. Вот ты не одобрила моего возбуяния против наших обидчиков, – продолжал он, нахмурясь. – А ведь нам грозит такое же нестроение, как и ляхам. И побегут наши боярышни да княжны в чужие край, и останутся сиротинками, как твоя шляхтянка.

– У Бонеди особый случай, – вставила Евфимия. – А от усобицы нестроения ещё больше, нежели от плохого правления.

– Усобицы и не будет, – оспорил её Иван Дмитрия. – К нам переходят лучшие из бояр московских. Уже прибыли Илья Иванович Лыков, Пётр Константинович, Иван Никитич…

– Тебе ли их лучшими величать? – удивилась Евфимия. – Ведь так их величал Эдигей, когда напал врасплох на Москву и взялся увещевать сына Донского, отца Василиуса.

– Враг во враге ум ценит, – понурился Иван Дмитрич.

– А ты, батюшка, не ценишь, – дотронулась дочь до отцовой руки. – Я говорю не о Софье-литвинке, не о Василиусе, в них злость да хитрость съедают разум. Я веду речь о молодом окружении великого князя. Там есть и острые умы, и волевые сердца. Возьми князей Оболенских, двоюродных братьев Плещеевых, четверых Ряполовских. А ещё появился молодой воевода Фёдор Басенок. Введённая дедом Василиуса, героем Донским, раздача вотчин за выслуги продолжается и даёт плоды. Был у нас с тобой разговор: за богатые кормления, за сёла, отданные в держание, за полученное боярство эти люди не пожалеют голов. Драться будут хоть за литвинку-злицу…

– Хоть за самого Сатану, – согласился с дочерью отец.

– Бэньдзе бужа, как любит пугать меня Бонедя, – грустно улыбнулась Евфимия. – Будет буря! Этого боится народ. Это провидит ограждающее нас от бед духовенство. Не прогневись, батюшка: ты всуе нынче внушал восставшему на племянника дяде презреть советы троицкого игумена и Пелшемского подвижника.

– Юрий, как зельный гром, заглушил их всех, – вскинул голову Всеволож. Огнь ненависти полыхнул в его очах. Это была та ненависть, что он вынес из подмосковных хором Голтяихи после бесчестья дочери. – Сейчас, – попенял отец, – твоя алчба к миру затмевает всё зло, что творится перед тобою. Пусть торжествует автократор, этот не Василиус, а василиск, а рядом с ним аспидка, его мать. Нет, милушка, на бесказнии мира не наживёшь. Погибнешь! Правильно нынче мы велеумным кремлёвским посланцам путь указали.

Никаких докончаний с Василиском не будет! Мы восстановим истину, а следовательно, и прочный мир.

– Батюшка, – обняла Евфимия отца, – загляни чуть далее ожидаемого тобою успеха. Наденет золотую шапку князь Юрий. По дедине, кою ты прежде порицал, а ныне восхваляешь, ему наследует младший брат, Константин Дмитрич. Далее братьев нет. Стало быть, наследником остаётся сын старшего брата, то есть опять-таки ненавидимый тобою Василиус. Возраст Юрия и Константина Дмитричей заставляет предполагать, что это случится скоро.

Боярин резко замотал сединами.

– Не восхваляю наследования по дедине. Стол князя Юрия займёт старший сын…

– Васёныш? – ужаснулась боярышня. – Косой? Я почла за глумы твои прежние речи об этом. Ты, как чурку из-под ног висельника, выбиваешь законную основу своего дела.

Всеволож встал из-за стола.

– Докоторуемся до новой распри. Лучше прекратим. Ступай на опочив.

Евфимия поднялась.

– Батюшка, а где Устя и сестрица моя Анисья? Иван Дмитрич тяжело вздохнул.

– Дочь Анисья стала монахиней Агриппиной. Вслед за своею старшей сестрой инокой Феодосией. Устина пока при ней в тверской женской обители.

– Ждёт свадьбы с Косым? – спросила Евфимия.

– Не до свадеб нынче, – поцеловал дочь отец. – Вот войдём в Москву, там и заварим кашу. Отказалась ты от хорошей доли, осчастливила племяшку, – глухо бормотал он. Оживился, лишь перейдя мыслями на иное: – Вот домой вернёмся, познакомлю тебя с арабской грамотой. За год жизни в Орде сам её познал от тамошнего своего знакомца мавра Абдаллы. И книг кое-каких привёз, да за несчастьями нашими забыл показать тебе.

– Приятных снов, батюшка! – пожелала дочь.

В одрине теплился светец. Бонедя лежала вниз лицом на широком ложе. Евфимия ласково прикоснулась к её лопатке, выступившей из-под сарафана. Спина шляхтянки стала вздрагивать.

– Ты плачешь? – удивилась боярышня.

– Разбачила сё, – сквозь всхлипы подтвердила Бонедя.

– Переживаешь, человека убила? – предположила боярышня и, желая успокоить, привела строки из Священного Писания:– Пророк Осия сказал: «Ефрем… каждый день умножает ложь и разорение». Конечно, не Картача Ефрема имел в виду, однако Картач тоже лжец и разоритель, да и мало того – тайный головник. Сколько прервал жизней, пальцев недостанет счесть. И нас бы погубил, если б не ты…

– Не то! – резко обернулась Бонедя. Глаза сверкали, губы дёргались. – Тьфу Ефрем! Тьфу Картач! Една! Една! Два, чши, чтэры роки – една!

Она уткнулась в плечо прилёгшей с ней рядом Евфимии и вновь затряслась в рыданиях.

– Не считай, будто ты одна, – уговаривала боярышня. – Нас всё же двое. А амма Гнева? А двенадцать её сестёр? У нас множество врагов, а мы вместе. Сама страшусь одиночества. Надвигается сырой тучей. Чую студное дыхание. Сония ужасны, боюсь спать. Батюшка нехорошо снится. Видела, он, будто беззенотный, ходит, растопырив руки, ищет путь. Стремлюсь направить, не достигаю: глубокий ров разделяет нас. Да ты спишь? Мжишь веки? Спи пока спокойно. Мы в монастыре. Хоть ты и латынка, мы под защитою всех наших святых, под молитвенным их покровом…