Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

9

Карета стучала, скрипела и продувала всеми своими щелями. Не карета, а таратайка. В разбитых оконцах с остатками слюды виднелась скачущая малая обережь, всего-то человека три – Кумганец и двое недавно нанятых. С ними скакал, выделяясь дородностью, всадник в тёмном бахтерце, сам боярин Иван Дмитриевич Всеволожский. Он поспешал с дочкой и её спутницей в освобождённую от Василиуса Москву.

Прибывавшие в монастырь вестоноши друг за другом сообщали праздничные для боярского сердца вести: на Клязьме в двадцати вёрстах от столицы бывший великий князь наголову разбит Юрием Дмитричем и его сыновьями. Убежав с поля боя, захватив в Кремле мать с женой, «проклятый племянник» пытался укрыться в Твери, да, видимо, непривеченный там, бросился в Кострому, где и был поят людьми дяди-одолетеля.

Евфимия старалась не размышлять об этом. Она вспоминала недолгое, размеренно-тихое житие в Доме Преподобного Сергия, в особенности же свои частые посещения храма Живоначальной Троицы. Даже латынка Бонедя, не входя внутрь, любовалась храмом, говорила, что он похож на Троицкий Краковский собор, называемый ещё Богородичным. Евфимия подолгу простаивала перед иконой Пресвятой Троицы, написанной иноком Андреем Рублёвым, совсем недавним обитателем дольнего мира. Жизнями они соседствовали: он почил перед тем, как боярышня появилась на свет. И оставил эту удивительную икону. Евфимию завораживали три крылатых странника за столом перед чашей и предстоящий им библейский патриарх Авраам. Боярышню поражали не ангельские крыла, не чаша, не число три, а то, какими средствами иконописец как бы отдёрнул перед нею завесу иного, непознаваемого мира, сумел передать узренное им откровение. Среди мятущегося времени, в коем она жила, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди глубокого безмирия, растлившего Русь, её духовному взору открывался бесконечный, невозмутимый, несокрушимый свышний мир. Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противостояли взаимная любовь, вечное согласие, безмолвная беседа, единство душ мира горнего. Даже лазурь здесь более небесная, нежели земное небо. И премирная тишина безглагольности. И высшая друг перед другом покорность. Здесь всё пронизано любовью, которая выше пола, выше возраста, выше всего земного, как само Небо…

– Цо пани хмура? – спросила сидевшая рядом Бонедя.

– Не хмура, задумчива, – отвечала Евфимия и обратила внимание, что шляхтянка всё время держит руку за занавескою своего сарафана, то есть за передником с рукавами. – Что ты там прячешь?

– Так, – поджала губы полячка. – По-московлянски сказаць: на всяк случ…

Карета остановилась. Евфимия не успела допытать спутницу о её сарафанной тайне.

– Батюшка, что стряслось? – выглянула она в оконце.

– Подпруга ослабла, – подъехал Иван Дмитрич. – Чрезседельник сполз набок.

Боярышня вышла размять затёкшие от долгого сидения члены. Бонедя выскочила за ней.

Первый майский день не радовал ни теплом, ни солнцем. С пятого апреля, со дня мученика Федула, которого Полагья называла «ветреником», этот Федул как, по её выражению, «губы надул», так и дует, и дует. А со стороны Москвы по наезженному пути движутся хмурые, как непогожий день, всадники и тянут на смычках пеших людей в ошейниках. Кто одного, двоих, а кто и десятерых.

– Наши едут, своих ведут, – мрачно хмыкнул Кумганец.

Она догадалась, что возвращаются воины Юрия Дмитрича, отпущенные после клязьминской битвы с полоном из московлян.

– Куда же им столько пленников? – спросила отца боярышня. – Возьмут себе в рабство?

– Вряд ли прокормят, – покачал головой Иван Дмитрич. – Скорее всего, продадут татарам.

– И не стыдно продавать своих? – возмутилась Евфимия.

– Вятчане! – одним словом пояснил Всеволож. – У вятчан стыда нет. Ещё покойный владыка Фотий их за многожёнство корил, за сожительство без венца, запрещал замужество ранее двенадцати лет, вино до обеда, брань именем матери. А что толку? До шести жён набрать или христианина иноверцу продать – для вятчанина всё едино.

Бонедя, спрятав руку под занавескою сарафана, взирала на жуткую картину спокойно.

– Сбруя в порядке, господин. Едем? – подал голос Кумганец.

Один из пленных, заглядевшись на карету, упал. Всадник не придержал коня. Упавший волоком тащился по земле, пока товарищи по верёвке не подняли его.

– Ой! – заломила руки Евфимия. И на всё серое, голое, безрадостное пространство раскатился её истошный крик: – Кари-о-о-он!

Поднятый вперил в боярышню запавшие очи, широко открыл рот… Изо рта ни слова не вырвалось, только хрип.

– Батюшка, вызволи его. Он же мой спаситель! – взмолилась перед отцом Евфимия. – Это же Карион Бунко, начальник кремлёвской стражи. Он мне Боровицкие врата открыл, когда бежала от Анастасии Юрьевны. Он… до дому проводил… он… – Боярышня, спохватясь, запнулась.

– Как его вызволить? – нахмурился Иван Дмитрич, не знавший, что этот же Карион помог дочке бежать из дома.

– Выкупи, батюшка! – умоляла Евфимия.

– Эй! – крикнул боярин всаднику-вятчанину. – Продай одного из них, – кивнул он на пленных.

– Непродажные, – отозвался тот. – Самому нужны.

И пришпорил коня, натянув верёвочное ужище. Пленные побежали. Бунко, замыкая цепь, размахивал руками, старался не упасть, оглядывался…

– Ка-ри-о-о-он! – Евфимия рванулась вслед ему.

– Стой!.. Образумься! – прокричал боярин.

Тут Бонедя выпростала руку из-под занавески сарафана. На мгновенье мелькнул длинный стальной ствол с отвислой рукоятью, грянул гром, и всё закрылось дымом от выстрела.

Конь под всадником помчался. Пленные попадали, с общим воплем поволоклись по земле. Один Бунко, последний в цепочке, стоял, шатаясь, разглядывал обрывок отстрелянного ужища.

– До нас! До нас! – махала рукой Бонедя. Освобождённый не промедлил. Евфимия упрятала его в карету, прикрыла дверцу. Взбешённый вятчанин и не подумал уступать, поворотил коня, стал приближаться.

– Отдай кощея, ведьма!

Бонедя подняла свой огненный снаряд, слегка поколдовав над ним: что-то опустила в дуло, подсыпала какой-то чёрной изгари.

– А, пшел до дьябла! – огрызнулась она.

– Чего ждёте? – закричал обиженный другим вятчанам, остановившимся после выстрела.

Один из них, ближайший, взял лук, наложил стрелу.

– Оле! – воскликнула Бонедя, поведя стальным стволом.

Прогремел второй выстрел… Раздался стон… Когда дым рассеялся, всех всадников с пленными будто кто языком слизнул.

Со стороны Переславля виделся пыльный хвост. Испуганные вятчане удирали с места происшествия, уволакивали пленных, из коих немногие выживут после такой бешеной проволочки по земле. Боярин же Всеволож глядел в сторону Москвы. Там невдалеке кучились люди, о чём-то споря, жалобно ржала лошадь.

– Кумганец, – позвал боярин, – поезжай со товарищи, погляди…

Верный слуга с двумя охранышами поскакал выполнять повеление. Между тем Бунко вышел из кареты, ошалело осматриваясь, не веря в своё спасение. Бонедя подула в стальной ствол невиданного оружия, протёрла его подолом передника. Боярин сошёл с коня, подошёл к шляхтянке.

– Прошэ, – взял он из её рук огненный снаряд и сказал: – Пищалейка краткая типа «вепрь», ядро в осьмушку гривенки… Где взяла?

– Где нигде, – поджала губы Бонедя, вытягивая из рук Всеволожа отвислую рукоять со стволом.

– Такая малица и так стреляет! Ошибся я в тебе, птаха, – бормотал Иван Дмитрич.

– Спасибо, Евфимия Ивановна, – подошёл Бунко. – И тебя спаси Бог, красавица, – метнул рязанский дворянин восхищенный взор на шляхтянку.

– Прошэ бардзо не ма за цо, – отчеканила та.

– Что она говорит, боярин? – спросил Бунко.

– Говорит: «Пожалуй, не за что», – перевёл Иван Дмитрич. И спросил: – Как в плен попал?

– А, – сокрушённо махнул рукой Карион. – Великий князь набрал второпях пьяных купцов да кузнецов. А они ещё мёду прихватили. На поле брани держали в руках не мечи, а фляги. Галичане ударили, наш сброд – врассыпную. Я стоял под великокняжеским стягом. Говорю Василью Васильичу: «Государь, кремлёвская стража не мясники да аршинники. Выдержим первый натиск, отойдём строем». Куда там! Он слушать не восхотел. «Беги, – крикнул, – всё пропало!» Я стоял, пока всех моих не перебили вокруг. А не стало окрепы со спины, кто-то палицей оглушил.

Подскакал Кумганец с охранышами.

– Господин! Конный вятчанин нашей девою наповал сражён. Мы извлекли его ноги из стремян, погребли грешного. Полонённых освободили от огорлий и ужица. Они разбежались. Коня я привёл. И одежда всадника, вот она. Мыслю, спасеннику нашему должна прийтись впору.

Карион ополоснулся в придорожной канаве, в карете переоделся и вышел героем, слегка спавшим с лица после перенесённых бед.

– Ну, – весело усмехнулся боярин. – Конь есть, сряда есть. Куда ж ты теперь?

Бунко молодцевато повёл плечами.

– В Москву! Предупрежу ваших. А далее… что ж? Служба новому государю.

Он поясно поклонился боярину, его дочери и с особенным усердьем Бонеде.

– Бардзо ми пшикро жэ муси пан юш исьць, – вымолвила шляхтянка.

– Что она сказала? – спросил Бунко Всеволожского.

– Сказала, очень жалеет, что ты должен от нас отбыть, – перевёл боярин.

– Я тоже очень жалею, – признался Карион. – Да ведь разведка – дело важнейшее. А мы ещё непременно встретимся, – широко улыбаясь, глянул он на Бонедю. – Как по-вашему, ляховицки, сказывают: «До видзення»!

– Поводзеня, – пожелала успеха освобождённому шляхтянка-разбойница. А когда он отъехал, тихо вымолвила: – Жэгнай!

– Что ты произнесла? Что такое «жэгнай»? – теребила спутницу боярышня Всеволожа, уже сидя в движущейся карете.

– То значы, – закатила глазки Бонедя. – То по-московлянски значы… пропинай, прош-чай!

10

Евфимия вышла в сад, полный запахов лопнувших почек и новорождённой листвы. Неделя Светлохри-стова Воскресения миновала, а веселья на Москве как не было, так и нет. Бояре Василиуса попрятались по своим подмосковным, купцы открывали лавки с таким видом, будто кто с палкой стоял за спиной. Радостно выглядели лишь те, что приехали с Юрием Дмитричем и его сыновьями. И боярин-батюшка торжествующе потирал ладони. Весело похвалился арабской книгой «Китаб аш-шифа» какого-то Абу-Али Ибн-Сины, великого лечца из песчаных стран. Вознамерился Иван Дмитрич преподать любомудрой дочке и арабскую грамоту в дополнение к прочим, да занятия получались коротки: всё было недосуг. Сызнова зачастили к нему замоскворецкие дворяне Колударов и Режский, соборуя час от часу долее. А вернувшаяся из Твери Устя ликовала, предвкушая скорую свадьбу.

Евфимия шла по саду и удивлялась: с чего на сердце кошки скребут? Ну, поменялась власть. На место мальчишки Василиуса воссел умудрённый опытом Юрий Дмитрич. А рожь стала дорожать. Полагья говорит: май холодный, год хлебородный, в мае дож, будет рожь. Дожди льют, почитай, ежедень. Солнце и в вёдро хоть светит, да мало греет. А соль – по гривне пуд. Люди как будто ждут нового Эдигея под Москвой. И доносчики-татары на Ордынском дворе притихли. Посланец Улан царской волей возложил на Василиуса золотую шапку, а галицкий Юрий снял её и водрузил на собственное чело. Поношение ордынскому царю, да и только. А им, татарам, будто бы всё равно. У них в Орде свои хлопоты: Улу-Махмета свергнул братец Кичи-Махмет. Свергнутый бежал на Русь в захваченный Литвою город Белев. Обоим братьям-царям нынче не до Василиуса.

Евфимия взошла на качели, стала раскачиваться. Как наддаст ногой, и… небо внизу, земля вверху. Хорошо между небом и землёй: грудь теснит сладкий страх, а душа рвётся ввысь. Чей же это голос и откуда тихо так зовёт:

– Евфимия Ивановна!..

То ли чудится, то ли въяве. Прислушалась… Маятник качелей колебался всё тише и вовсе остановился. Над дальним тыном, через который перелезала, бежа из дому, увидела шапку с меховой опушкой и удлинённым вершком из дорогой ткани с золотыми запонами и жемчугом.

Спрыгнув с качелей, Евфимия побежала к тыну. Её домашняя шубка-платно из тонкого сукна тоже сверкнула жемчугом. Как же владелец шапки взобрался с той стороны по голому тыну? Кто он?

Вот показалось знакомое лицо с ухоженной небольшой бородкой, с мягкой, доброй улыбкой, с приятным взглядом внимательных карих глаз.

– Василий Ярославич? – удивилась Евфимия. – Не по воздуху ли ты взлетел на наш тын?

– Стою на своём коне, – улыбнулся брат Марьи Ярославны, князь боровский, так выручивший боярышню на великокняжеской свадебной каше. – Выслушай меня, Евфимия Ивановна. Время дорого.

– Рада слушать, – подошла вплотную Евфимия.

– Мою сестрицу и государя с матерью ополночь привезли в дом купца Таракана, где ныне обосновался Семён Морозов, первый боярин Юрьев. Завтра им будет суд. Умоли отца смягчить сердце одолетеля-дяди, да не предаст племянника смерти.

– Не всуе ли беспокоишься? – качнула головой Всеволожа. – О смерти ли идёт речь?

Кровь прилила к лицу князя. Видимо, тын для него был слишком высок. Стоя в седле на носках, он подтягивался руками, и постепенно сдавали силы.

– Насколько мне удалось осведомиться, – задыхался Василий Ярославич, – Юрьевы бояре Данило Чётко, Яков Жёсткое, а также наши перемётчики Пётр Константинович, Илья Лыков, ну и твой батюшка требуют бывшему венценосцу смерти, а его матери и жене тесного заточения. Оное… тоже… вскорости… оборвёт их жизни.

– Не сокрушайся, – поспешила успокоить Евфимия. – Помогу… как смогу.

– Узники передали… хотят видеть тебя, – из последних сил произнёс Василий Ярославич, исчезая за тыном.

Боярышня пошла в дом.

Иван Дмитрич только что отпустил Режского с Колударовым и ещё оставался в столовой палате в приподнятом состоянии духа. Дочь, радуясь этому, приступила к отцу с трудными речами.

– Вот видишь, мы на щите! А ты терзалась сомнениями, – встретил он её торжествующе.

– Осмеливаюсь ходатайствовать за обречённых, – тихо произнесла Евфимия.

Иоанн Всеволож помрачнел.

– За кого? – глухо спросил он. – За изменника-жениха? За клятвопреступницу, его мать? За похитчицу твоего счастья, его жену?

– Любите врагов ваших, – ещё тише произнесла Евфимия.

Боярин грузно опустился на лавку.

– Сразила! Так-таки наповал сразила! – И тут же встал. – Да, я христианин. Должен любить и прощать врагов. Но я тебя, умницу, сражу ещё круче. Видит Бог, не хотел, а теперь пошли.

Он повёл её переходами, вывел в чёрную дверь, провёл через двор, подвёл к дальней погребуше, что выставила крутую кровлю по-над самой землёй, свёл по ступенькам вниз, засветил свечу. На низком лежаке она увидела нечто длинно-белое. Боярин сдёрнул покрывало, приблизил свет.

– На, гляди!

Боярышня, бросив взгляд, отпрянула, прижав кулаки к груди. Она узнала искажённый мучительной смертью лик дворского Елентея.

– Ополночь привезли, – пояснил отец. – Нашли в каменном мешке под Житницами Витовтовны ещё вживе. Перед тем как Богу душу отдать, сообщил мне, что был поят на большой дороге шишами и по уговору предан Ефрему Картачу. Пытан пристрастно о твоих ко мне словах, переданных устно, не письменно. Литвинка искала козней в нашей с тобой разлуке. Вотще старалась, понеже Елентей, претерпев ад, не смог измыслить, чего и в помине не было. Плоть пытанного страшна. Не надобно тебе видеть ни ног, ни рук его, ни спины. Наше торжество над Василиусом оборвало его муки. От смерти же не избавило. Поздно!

Прикрыв труп, отец вывел дочку на свежий воздух, крепко сжал девичье запястье, дабы унять бившую её дрожь.

– Вот теперь и печалуйся о виновниках смерти дворского Елентея, воротника Изота, конюшего Увара и иных наших слуг, Микиты Головни, Сысоя Бурчака, Маркела Чуксы…

Боярышня Всеволожа молчала.

Когда вошли в дом и расставались на хозяйском верху, отец спросил:

– Где конюший Ядрейко, что наняла без меня заместо Изота?

Дочь виновато понурилась.

– Полагья докладывала: исчез он вскорости по моём отъезде.

Отец не стал корить за опрометчивый выбор. Лишь вслух подумал, уходя:

– Надобно подыскать иного.

Весь оставшийся день просидела Евфимия у себя в одрине, глядючи в растворенное оконце. Дышала свежестью, лечась от внутренней духоты. Наблюдала двор со снующей челядью, оживлённой возвращением хозяев. Повечер углядела молодца, введшего коня в ворота, и привскочила, узнав в прибывшем Кариона Бунко. Чуть погодя кликнула Полагью. Вездесущая сообщила, что начальник кремлёвской стражи прошёл к боярину. Вскорости та же сенная девушка сунула загадочный лик в приотворенную дверь.

– К тебе гость…

Вошёл Карион, поклонился поясно. Поздравствовались. Боярышня усадила своего спасителя и спасёныша.

– Радостно лицезреть тебя, Кариоша, в полном благополучии.

– Ох, не в полном, Евфимия Ивановна, иначе не беспокоил бы, – вздохнул рязанский дворянин.

Евфимия изрядно удивилась:

– Был только что у батюшки, а дочке бьёшь челом. Или боярин в меньшей силе, нежели боярышня?

Бунко смутился.

– В моём случае в меньшей. Хочу припасть к твоим стопам. Уговори известную тебе Бонэдию перекреститься из латынства в православие. Ибо иначе нас не обвенчают. А без неё мне с некоторых пор жизнь не в жизнь.

– Вот так задача! – весело плеснула боярышня в ладоши. – Стало быть, невдавне по пути в Москву шептала-то она «прощай», а мыслила таимно «до свидания»?

– Я сам её сыскал в доме купца Тюгрюмова по твоей сказке, – признался Карион. – Встречаемся ежевечерне. Любовь у нас общая, вера разная. Как быть?

– Да уж придётся горю пособить, – боярышня лукаво улыбалась, едва же гость поднялся, озаботилась: – Есть и у меня к тебе нужда, начальник всех кремлёвских стражников. – Карион внимал, не понимая. Она продолжила: – Чуть припозднится, мне потребно видеть узников, что скрыты в доме Таракана, и с ними перемолвиться, хотя бы кратко.

Бунко задумался.

– Ивану Дмитричу о сём ведомо? Боярышня покачала головой.

– Могу ли в таком разе помогать тебе? Дело опасное.

Евфимия скрестила руки на груди.

– Прошу, да не обязан. Твоя воля. В любом разе я вам помощница с Бонедей. Тебя же не неволю. И в мыслях не держи.

Бунко ещё подумал.

– Кто там в приставах сей ночью? Должно быть, Семён Яма. Подъезжай в первом ночном часу. Стань возле Афанасьева монастыря. Встречу. Евфимия склонила голову.

– Спаси тебя Господь.

– Тебе Бог помоги, – переиначил он молитву и, в свою очередь склонясь, ушёл.

Долгий весенний день клонился к ночи. Посидев с Иваном Дмитричем над хартиями арабской премудрости, Евфимия за вечерей сказала, что хочет навестить боярыню Мамонову накоротке. Есть между ними женские дела. Просила, чтоб Кумганец запряг Каурку. Боярин не перечил, велел, однако, лясы не точить, чтоб в своё время воротиться.

В карете Евфимию знобило. Судорожно куталась в толстую шерстяную понку. У Афанасьева монастыря Кумганец натянул поводья. Дверь у ворот в стене была не заперта. За нею ждал Бунко. Без разговоров, без расспросов провёл сквозь монастырскую ограду к глухой калитке. Почти напротив отыскалась столь же малая калитка не в каменной стене, а в деревянной. Она вела во двор Таракана. Купецкие хоромы были высоки, о двух сенях с большим подклетом. С востока сени, как бы набережные, по-над стеной глядели на Москву-реку, а сени западные выходили внутрь Кремля. Такой величественный терем любимец победившего Юрия Дмитрича, боярин Симеон Морозов, занял по достою. Наверху в сей синий час уже все окна спали. В подклете масляно светилось низкое оконце. Взошли в пропитанную бражным перегаром повал ушу. Стражники играли в зернь. При виде Кариона старший встал и предложил Евфимии:

– Следуй за мной, жено!

Пройдя по переходу влево, он загромыхал замком.

– Входи…

И сунул в её руки масляный светец.

В коморе на полу на толстом слое сена лежал развенчанный Василиус. От света он раскрыл глаза, присел и щурился, разглядывая гостью. Когда за ней прикрылась дверь, товарищ детских игр и грамматично-хитростных занятий удивлённо позвал:

– Евушка!

Убрав ногою сено с земляного пола, она поставила светец, присела перед узником.

– Василиус!

Немного помолчали, глядя друг на друга.

– Такая ж красота, – заговорил он грустно, – ненаглядная! Снишься еженочь. А въяве уж не свидимся. Да и яви почти вовсе не осталось для меня.

– Я тебе сейчас не снюсь, Василиус, – сказала Всеволожа. – Я наяву к тебе пришла.

Он шуршал сеном в поисках её руки. Нашёл. Погладил у запястья. Внезапно и порывисто припал к поглаженному месту, прильнул губами…

– Простишь ли, Евушка, обиду, нанесённую тебе? Простишь ли? Сам был в горе. Отступник от своей любви всегда несчастен. Мне даже объясниться не было позволено. У матушки-разлучницы вымаливал в ногах. Всё было тщетно. Теперь-то поздние слова: жизнь позади, смерть на пороге. Однако не так тяжко будет умирать с твоим прощеньем, Евушка.

Боярышня, тихонько отнимая руку, пообещала:

– Найду силу добиться облегченья твоей участи, Василиус.

Бывший великий князь понурился.

– Вотще, вотще… Не трать себя без пользы. Я обречён на умерщвление. Понеже, будучи жив, восстану из оков, из каменных мешков, из тесного темничного ничтожества, как эта птица, называемая… называемая… Тьфу, леность окаянная! Забыл, как эта птица именуется.

Евфимия тихонько, будто на занятии отцовом, подсказала:

– Феникс.

Оба памятливо поглядели друг на друга и улыбнулись.

Страж поскрёб дверь.

– Тебе пора? – вздрогнул Василиус.

– А знаешь, – попыталась Всеволожа сбросить груз с души, – матушка твоя лучших наших слуг сгубила. Шиши, оплаченные ею, подстерегали и хватали их в пути, а мясники Ефрема Картача запытывали до смерти. Ты ведал?

Низвергнутый великий князь, пристально глядя ей в глаза, тряс головой.

– Прощай, моё несбывшееся счастье, Евушка! Со сладкой мыслью приму смерть. Этой последней мыслью будет твоё имя…

Пройдя за приставом по переходу к противоположной повалуше, Евфимия вошла и увидала два жёстких ложа, голый пол и масляный светец на нём, чуть брезжущий. На ложах друг против друга сидели Софья с Марьей Ярославной. Обе изумились ей, как привидению.

– Ты? – дёрнулась лицом Витовтовна. – Зачем?

– Ой, матушка, – вскочила Марья, – я просила братца умолить Офимьюшку взглянуть на наши страсти и припасть к ногам отцовым. Ведь боярин Иоанн в чести у Юрья Дмитрича. Теперь не верю, что пришла! – Она сама упала на колени перед Всеволожей, обхватила её ноги. – Не попомни зла! Приди на помощь! Ежели бы ты была на моём месте…

– Я на твоём месте не была бы, – перебила Всеволожа жалкую толстуху Марью. – Не взбреди на ум твоей свекрови нарушить клятву, не было бы никакой усобицы. И вас бы нынче в тараканьем доме не было.

Тут Софья поднялась.

– Встань, Марья. А ты, – метнула она колкий взор в Евфимию, – забудь мечтать о прежнем. Я изначально не желала иметь тебя невесткою. Лгала по крайней надобности. Надобность отпала, ложь отринута.

Евфимия при этой откровенности оперлась спиной о стену.

– Стало быть, отец был прав, тебя возненавидя. Уж коль пошло на прямоту, покайся в смерти Елентея и других…

– Покаяться? – Витовтовна уставилась на Всеволожу глаза в глаза. – Ведь ты с приспешницей убила Картача, когда он стал для вас опасен. Я же после измены Иоанна видела в тебе опасность и вовремя стремилась вскрыть её, а зло предупредить.

– Меня посылывала к батюшке с примирными речами и мне не верила? – пыталась объясниться Всеволожа.

– Не верила, – призналась Софья. – Не верю и теперь. Гляди, как мы сидим за приставами. Перескажи отцу. Порадуйтесь обое. А тебе, трусиха, – обернулась она к Марье, – кто велел к врагине за помогой посылать? Немощный твой дух велел?

Евфимия, стуча зубами, пошла к двери. При выходе с трудом произнесла:

– Из вас троих ты, бывшая государыня моя, одна достойна смерти. Да жаль, твоя судьба неотделима от сыновней.

Бунко, метавший по-простолюдински зернь за пристава, уступил ему место за столом. Евфимия, укутанная понкой, идя за Карионом, услышала короткий разговор:

– Кто эта жонка, Семён Яма?

– Тебе всё знать да ведать! Должно, великокняжья сродница. А ты видал – молчи!

Луна сияла на дворе, словно ночное солнце. Небо очистилось. Ветер направлял пушной колдунчик на шесте в сторону Москвы-реки.

– Довольна ли, Евфимия Ивановна, походом? – спросил Бунко.

– Послушала другую сторону, – задумчиво, как бы самой себе, ответила боярышня, – а здесь, – уткнула палец в лоб, – узла не развязала.

Простились во дворе монастыря.

Очнулся дремлющий Кумганец и погнал Каурку на другой конец Кремля к дому Мамонов.

Ворота без расспросов отворяла дева в полотняном покрывале, подвязанном у подбородка.

– Въезжай, боярышня Евфимия!

Выйдя из кареты во дворе, гостья узнала Богумилу. Невзрачнейшая из лесных сестёр девка-чернавка, угадывавшая, как амма Гнева уставляла лучины на полатях, сейчас угодливо держала дверцу кареты.

– Вот так встреча! – обрадовалась Всеволожа. – Ты не иначе воротницей служишь у Акилины свет Гавриловны?

Богумила улыбнулась.

– Нынче у аммы Гневы девичья челядь. Я, Полактия, Власта и Янина к ней явились по понадобью. Вот углядела сквозь ворота, что ты едешь, и отворила.