Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Кровавое озеро. Смерч – дыра времён. Голодники и ябедники. Отрубленная рука. Клятвопреступник.

1

Евфимия и Кожа потемну вошли в Москву. По улицам у сторожевых костров – застава на заставе. Два чёрных путника, сходивших за отца и сына, воспринимались, как калики перехожие. Один бердышник протянул полушку, другой перехватил монету:

– Суму нищего не наполнишь! Остановились у ворот Мамонова двора.

– Прощай, Василий Кожа. Спаси тебя Господь за обережь, – очесливо промолвила Евфимия.

Намедни с Платонидою прощалась много дольше. «Мамушка Латушка» ревмя ревела. Оставили ей колымагу, коня с возатаем до дому. Колымагу выгодно продаст, возатая отпустит. Остаток длинного пути проехали верхами. Пришлось Евфимии переодеться в мужескую сряду. В ближайшей от Москвы деревне спешились, препоручив каурку и буланого рукам надёжным. Василий Кожа при возврате распорядится ими.

– Обожду, пока калитку отворят и примут, – стоял он у Мамоновых ворот. – Не то тревога загрызёт.

– Куда же ты теперь? – спросила Всеволожа.

– Недалече. Есть тут одни боярские врата. Не деревянные, а из ожиганного кирпича.

– Как? – у Евфимии перехватило горло. – Из ожиганного кирпича?

Ответить Кожа не успел. Калитка отворилась. Всеволожа очутилась в крепких объятиях.

– Боярышня! Ох, ждали! Ох, терзались!

– Прощай, Фимванна. Бог тебя храни! – успокоился на её счёт и скрылся в темноте княж воин.

– Пошто, не спрашивая, отпираешь, Богумила? – целовала Всеволожа сестру лесную, невзрачную девку-чернавку.

– Я тебя допрежь увидела.

– Допрежь? Увидела?

– Вежды смежила, духом напряглась и вижу – ты! Они прошли широкой лестницей в хозяйский верх, и Богумила закричала:

– Ам-ма-а-а!

Прибежали Акилина свет Гавриловна, Полактия, Янина.

Восклицания, объятия, терзанья из рук в руки, поцелуи…

Потом с дороги переодевание, препровожденье в баню и – за стол. Вошла Полактия с рыбными блюдами по случаю среды: с красной икрою белорыбицы, вязигою под хреном. Янина внесла уху судачью, пироги-телесы. Явилась Богумила с другим горячим: разварным окунем в рассоле и оладьями к нему. Всё это на медных сковородах с крупитчатым свежайшим хлебом-папошником, с укругами пшеничными и калачами хамутинными.

– Ведь ты не потребляешь мясо-рыбной пищи, амма Гнева? – сощурила глаза Евфимия.

– А для тебя ж старались, – ответила Мамонша. – Янина ещё утром объявила: «Пожалует к нам дочка боярина Ивана Дмитрича!»

Хозяйка и её девицы кушали горячий взвар с заедками. Когда же трапеза окончилась, по чьему-то позову в столовую палату явился сам Мамон, а девы удалились.

– В дурное время ты попала на Москву, голубка, – пригорюнилась боярыня.

– Тебе бежать надо от нас, – вставил Андрей Дмитрия.

– Мне? От вас? – не понимала Всеволожа.

– Видишь ли, какое дело, – начал объяснять боярин. – Государь покойный, Юрий, если его можно государем величать, мучился болью в пояснице. В перехвате стана, между рёбрами и тазом, возмутились, по-латыни говоря, радикулы, то бишь корешки чулых жил…

– Ой, Андрей Дмитрич, ты попроще! – прервала боярыня.

– Я же говорю о беложилье, мозговых нитях в оболочке, что пронизывают тело, – упорно объяснял Мамон.

– Короче, с наше поживёшь, узнаешь поясницу, – упростила разговор его супруга. – Вот и маялся князь Юрий в шестьдесят-то лет. Немец Ерёменко, лечец кремлёвский Герман, не преуспел утихомирить его боль. Наш государь Иван Андреич прибыл из Можайска на Москву и тут же вызвал нас. Ведь матушку его, княгиню Аграфену Александровну от той же хвори излечили не кто, как мы. Ну, истолок и заварил Андрей Дмитрич поясничную траву горлянку…

– Не помогли припарки, – вздохнул Мамон. – Пришлось жилу бить.

– Как жилу бить? – вскинула брови Всеволожа.

– Кровь пускать, – вставила боярыня.

– Когда водырь Кузьма Кувыря выводил сторожевого зверя на двор опорожниться, – продолжил Андрей Дмитрич.

– Медведицу ручную? – уточнила боярышня.

– Как знаешь?

– Великокняж воин прибыл в Нижний, рассказал Василиусу.

– А к нам из Нижнего первый тамошний богач Тарас Петров приехал на постоянное житье, – вспомнила Акилина Гавриловна. – О твоей жизни через толстуху-мамку он знал многое. Обрадовал, что ты жива-здорова.

– Слыхала о Тарасе, – просветлела Всеволожа. – Он откупил своей казною у татар полону множество людей всяких чинов. Имел шесть сел за речкою Кудьмою. Да запустела от неверных его земля.

– Так вот, – вернул боярин речь на прежнюю стезю. – Когда медведицы в покое князя Юрия не было, мы с Акилиной приносили сокола. Он бил у правой руки жилу. Этим больной легчился.

Тут Акилина Гавриловна вытерла глаза.

– Мы теперь повинны в его смерти!

– Вы? – крикнула ошеломлённая Евфимия.

– Князь отдал Богу душу после нашего прихода, – вздохнул Мамон. – То бишь, когда взошёл Кузьма Кувыря с медведицей, Юрий был мёртв.

– Сокол заразил кровь? – страдальчески предположила Всеволожа. – Но так ли быстро помирают от зараженья крови?

– Князь был удавлен, – произнесла Мамонша охриплым голосом.

– Косой назвал себя великим князем и скрыл причину батюшкиной смерти, – поднялся Андрей Дмитрич. – По его воле немец Еремейко определил кончину от удара. Однако мы на подозрении. Василий Юрьич нудит выдать нас, а наш Иван Андреич просит дать исправу. Да что там! Пусть суд и учинят, спасёт ли он? Сейчас ищут доводчиков.

– Нашли уже, – встала следом за мужем боярыня. – Дворцовый челядинец Софрон Иев объявил, что видел, проходя, как ты душил, а я держала. Была, мол, дверь отворена чуть-чуть. На нас достаточно Иуд.

– Да чем же вы корыстовались, убив князя? – не могла от слабости в ногах подняться Всеволожа.

– Посулами от свергнутого, – дрожала Акилина Гавриловна всем своим дебелым телом. – Мы-де его тайные послужники.

Евфимия тяжело встала, одолела слабость.

– Вам надо бежать. Вот-вот явится шестник, возьмёт за приставы… Негоже, как мой батюшка, смиренно глядеть в пасть чудищу, ждать поглощенья.

– Нам не на что бежать, голубка, – вздохнула амма Гнева. – Лесные сёстры предлагали могучую заступу. Мы отказались. Долго ль продержатся против отряда кметей двенадцать дев, хотя они и ведьмы? Ради себя губить невинных? Упаси Господь! Василий Юрьич хитрый, жестокий юноша. На соглядатаев не понадеялся. Иными мерами отрезал путь. Пришли обыщики, изъяли в доме все монеты, колтки, цепочки, кольца. Дворский Иван Лихорь повёз из Нивн всю выручку от распродажи рухляди. В пути напали будто бы шиши. Приехал без полушки.

– Не нам, тебе надо бежать, милуша, – грустно улыбнулся Всеволоже Андрей Дмитрич. – Чуть обнаружит на Москве Василий Юрьич свою беглянку (нам же всё ведомо!), не поздоровится.

– Ох, от Васёныша не поздоровится! – невольно передёрнуло Евфимию.

– Есть малый рукавок подземный на задворках огорода, – истиха поведала боярыня, – из нашей погребуши в погребушу Владимира Григорьевича Ховрина. Он не противился. Ведь к обоюдной пользе проложили. Мало ли чего? Полактия тебя проводит в соседский двор, оттуда выйдете задами и – на Подол. Там у Водяных ворот живёт Полактиева сродница, десятая вода на киселе. Добрейшей души вдовушка! Она тебя укроет.

– А взять взаймы какую-никакую калиту позвонче не пытались? – спросила Всеволожа.

– Кто ж нам даст? – махнула обеими руками жена Мамона. – Про нас после поносной молвки шепчется весь кремник. Все берегутся, ждут конца правления Василия Юрьича. Зело жесток самообъявленный великий князь!

Боярин, размышляя не о займах, не о бегстве, не слушая жены, сказал своё:

– Полактия тебе сейчас надёжный проводник. Кто б ни напал, она как глянет, скуёт, словно железом.

Несвычно было Всеволоже искать чужих углов в Кремле московском. Не шли из мыслей слова Кожи о воротах из ожиганного кирпича. Покидая столовую палату, она спросила Акилину свет Гавриловну:

– Кто поселился в батюшкиных родовых хоромах?

– Когда тебя изгнали? – наморщила Мамонша переносицу. – Не ведаю. Витовтовна вселила кого-то из своих. Теперь же там живёт боярин Дмитрия Шемяки, отец нашей Фотиньи, Иван Котов.

Иван Котов? – остановилась Евфимия как вкопанная.

Тут подошла Полактия. Мамоны перекрестили боярышню, дали наказ её сопроводительнице, и обе девы пошли вниз.

«Стало быть, к Котову направился княж воин Кожа, Василиусов пролагатай на Москве? – сверлили подозрения Евфимию. – Зачем же к Котову? Кого-то из узилища извлечь иль чью-то голову – долой? А не у Котова ли Кожа был допрежь, когда проведал про медведицу и, возвратившись в Нижний, государю рассказал о ней? А ежели всё так, не с Котовым ли связана смерть князя Юрия? А значит, не Василиус ли тут всему заводчик, как тайный господин Ивана Котова?» От этих мыслей дочь боярина Иоанна содрогнулась и отринула их напрочь. Это слишком! Дашь волю подозреньям, домыслишься до полной черноты.

Молчаливая с восковым невыразительным лицом Полактия зажгла свечу в холодном погребе, и Всеволожа перестала ёжиться, будто большая теплота влилась в неё от маленького света. Рукавок подземный встретил сыростью и теснотой. Из деревянной обрешётки, чуть прикоснёшься, струились влажные песчинки, прилипавшие к одежде. Евфимия шла, сжавшись, ничего почти не видя за спиной Полактии. Ждала, скорей бы очутиться в погребе Ховриных.

Давно, ещё при Дмитрии Донском пришёл на Москву некий Стефан, богатый приморский гость из Сурожа, неведомого города на юге. С ним был Григорий, прозвищем Ховра, тоже купец. Дали они серебра и злата князю, он им дал двор в Кремле. Развернули дело сурожские гости. А умерли Стефан с Григорием, стал владеть делом сын последнего Владимир. Заложил и выстроил у своего двора церковь Воздвиженья. Кирпичная снаружи, белокаменная внутри. Так и зовут её – Владимирова церковь. Богач вхож во дворец великокняжий и к митрополиту. Однажды Всеволож при дочери обмолвился, будто князь Юрий должник Ховрина. Дал в заклад разными вещами одиннадцать фунтов серебра и девять фунтов золота. Никак не выделит четыреста рублей на выкуп. Большая денежная сила Владимир Ховрин со старшим сыном Иваном Головой! Боярин Всеволож вошёл с ними в немирье, когда, едучи в Орду с Василиусом, у Ховриных не одолжился, а предпочёл татарина Абипа, сарайского купца. Сама Евфимия ни разу не видала Ховриных вблизи, лишь у Пречистой, когда глядела сверху, с рундука Витовтовны. Каков их нрав? А, увидав, по лицам вряд ли что-нибудь прочла бы. Тут нужна русоволосая красавица Генефа со шрамом через лоб. Открыла б лицеведка, на что способны Ховрины.

Вот кончился подземный рукавок и снова погреб. Чужой!

– Как выйдем? Он снаружи заперт, – испугалась Всеволожа.

– Заложку можно открывать и изнутри, – ответила Полактия.

Вышли во двор. Друг дружку отряхнули. Две ярых хамки набросились на них, для устрашенья вздыбив шерсть. Полактия взглянула. Псы замерли и улеглись, скуля.

– К воротам не иди. Взойдём-ка в терем, – распорядилась Всеволожа.

– Пошто? – не поняла Полактия. – Мне велено вести тебя к тётке Фёдоре.

Евфимия шла к терему.

– Где чёрный ход?

В подклете сонный челядинец-страж спросил:

– Куда? Кто? Как попали?

– Поди, оповести: дочь Всеволожа Ивана Дмитрича желает говорить с Владимиром Григорьичем, – велела поздняя гостья.

Пока ждала, свербила мысль: «Примет, не примет?»

Страж-челядинец, возвратясь, сказал:

– Взойди, боярышня.

Евфимия прошла с ним на хозяйский верх. Полактия осталась ждать внизу.

Остановились у крестовой, где молилась на ночь вся семья. Поочерёдно вышли сыновья Владимира Григорьича: Иван старший (Голова), Иван Второй, Иван Третьяк, Иван Четвертак и Дмитрий. За ними – дочери: Овдотья Большая, Овдотья Меньшая, Варвара с маленькой Владимировой внукой Дарьей. Все с любопытством глянули на гостью. Внука же состроила ей рожицу.

Старик Ховрин пригласил:

– Пройдём ко мне, Евфимия Ивановна.

В его покое пахло воском, книгами и сургучом. Он указал на стольце с вышитой подушкой, приглашая сесть. Сам стал напротив. На нём чернела ферязь бархатная почти до полу, без воротника и перехвата, длиннорукавная.

Поведай, дочь покойного боярина Иоанна, чем обязан посещению? – осведомился Ховрин:

Евфимия молчала, собираясь с духом. Он не торопил. Она сказала:

– Нужда крайняя вела к тебе, почтеннейший Владимир Григорьич. С тех пор как изгнана из дому и лишена всей жизни, всей рухляди, кроме той сряды, что на мне, я не найду вещицы, чтоб дать тебе в заклад. Со временем надеюсь возвратить отобранное. Что взято право, пусть возьмут, что взято криво, по исправе пусть вернут. Коли разделишь мою уверенность, поверишь под честное слово, одолжусь. А коли нет – прости.

Богач из-под густых бровей в большом раздумье созерцал Евфимию. И отвечал не вдруг, а через тягостное время:

– Наслышан я, Евфимия Ивановна, что разумом пошла ты в батюшку. – Евфимия молчала. – Открой, как мыслишь, – попросил Владимир Ховрин, – останется ли на столе великокняжеском Василий Юрьич, или вернётся сын Василия Димитрича Василиус?

Загадка эта Всеволожу мучила с тех пор, как пришла весть о смерти старого похитчика престола князя Юрия. И Ховрину она ответила, как уже прежде отвечала самой себе:

– Я мыслю: не останется Васёныш великим князем. Жаден он, горяч и суемудрей. Ему бы братьев ублажить, он их обидит. Ему бы оделить бояр московских, чтоб их очи разожглись, он не приложит к этому старания. И что ж? Братья отвернутся, бояре призовут Василиуса, а Васёныш станет бегать.

– Васёныш? – удивлённо вскинул брови Ховрин.

– Я его в детстве так звала.

Хозяин вышел молча. Всеволожа успокоилась. Был бы отказ, она б немедля его услышала. А так… Увидим!

Боярышня увидела тугую калиту в руках купца, когда он воротился.

– Возьми, – рука Владимира Григорьича с весомой помощью без оговорок протянулась к ней. – Вернётся государь, а отнятого не вернёт. Ты не надейся. Однако в крайности приди ко мне. Я чту боярина Иоанна за высокий ум, хотя он не благоволил к моей особе.

Хозяин проводил Евфимию до лестницы в подклет.

Когда закрылась позади калитка Ховрина двора, Полактия была удивлена, что не спустились на Подол, а волею боярышни вернулись к воротам Мамонов. Сестра лесная заворчала:

– Дошли бы старым ходом.

– Не надобно, чтоб челядинец видел, куда идём, – ответила Евфимия.

Пусть соглядатайствует у ворот Васёнышев обыщик. Поздние гостьи пришли к Мамонам, и весь сказ.

Возвращение беглянок всполошило опальную чету. Когда же Всеволожа вручила тугую калиту Андрею Дмитричу, охам и ахам не было конца. Она прервала их:

– Пора бы собираться, Акилина свет Гавриловна. Весенняя-то ночь не зимняя, не так длинна.

Конюший Симеон Яма был тут же послан с лёгким скарбом на телеге в подмосковную деревню Дудницы по запутанным путям. Лесные девы с нехотеньем, спорами (как в чёрный час они покинут амму Гневу?) всё же отправились под Нивны в своё жилище ведьм. Сами же Мамоны с Евфимией переоделись нищебродами, преодолели на задах усадьбы заплот и покинули Кремль через Водяные ворота, где челядь спозаранку снисходит по воду к Москве-реке.

2

Из Водяных ворот вышли в первом часу дня. В этот час солнышко встаёт, отпираются калитки, снимаются рогатки на улицах. Дожидаясь этого часа, Евфимия глядела на луковичный терем за тыном – хоромы Даниила Чешка, знатного боярина Юрия Дмитрича. Когда-то Даниил пытался примирить дядю с племянником, да не преуспел в этом. Не много и лет прошло. Дворы их почти что рядом, как и их души ныне, ведь обоих уж нет в живых. А память останется: Водяные ворота иногда называют Чешковыми.

На Фроловку попали, когда рядом, на Коровьей площадке, затукали топорами мясники, загомонили ранние покупатели, то смеясь, то ругаясь. Дух от площадки шёл тухлый, кровавый, назьмяной. Всеволоже захотелось заткнуть нос.

– Тотчас от Ильинки пойдут великокняжеские сады, там надышишься, – успокоил Мамон.

Евфимия слышала, что в этих, казалось, бесконечных садах однажды в праздник занялся пожар, сгорело много гуляющего народу. Ранним утром через пустые сады проходи, страшась воровства, но не великокняжьих бердышников. Крадёжники безопаснее стражи.

При выходе в чисто поле, где встряхивалась от сна подмосковная деревушка под замутнённым поддымками небом, Андрей Дмитрич нашёл пенёк, снял чёрные сафьяновые сапоги до колен с длинными острыми носами, чтобы перемотать полотняные онучи. Слишком торопливо обулся перед побегом. В ходу обе ноги стер.

–  Где укрываться будем? – спросила Евфимия. – Куда направим стопы?

Она говорила так, будто повозка не ждала их в Дудинцах, будто они пешеходцы, безлошадные крестьяне. Хотя вряд ли их можно было за таковых принять при внимательном взгляде. Пусть и висел у Мамонова кушака лжичень, как носили простолюдины ложку в чехле, кафтан на нём был не бедный – длинный, на вате, впереди пуговицы с нашивными петлицами. И на Акилине Гавриловне одежда проста, да не дешева – тафтяной повойник, плотно облегающий и скрывающий волосы, поверх него – искусно повязанное тонкое полотняное покрывало – убрус. На самой Евфимии вместо телогреи для выхода со двора – летник с широкими рукавами до локтей, не распашной, надеваемый с головы. По солнечности и теплу голова открыта, волосы разделены пробором, заплетены в косу, перевитую лентами и украшенную золотой подвеской с кистью – накосником.

– К Господину Великому Новгороду намечаю наш путь, – сообщил Андрей Дмитрич. – Есть там у меня важный друг, степенный посадник Василий Степанович Своеземцев. Он даст приют на время. Однако вот размышляю: как добираться? Есть две дороги: одна – через Волок Дамский, Торжок, Вышний Волочок, Коломенское озеро, Яжолбицы; другая – от Волока Дамского мимо озера Вол ого (откуда Волга начинается), через град Демань – новгородскую крепость на реке Явоне, впадающей в Шелонь, – через Русу, берегом Ильменя, через Коростыню и – на месте!

– Способнее вторым путём, – приговорила Акилина Гавриловна. – Круглее, но глуше. Стало быть, безвреднее.

Направились к деревеньке, что дымилась в тысяче шагах. Она и оказалась Дудинцами.

У крайней курной избы во дворёнке с похилённым плетнём нашли Симеона Яму, чистящего саврасую лошадь, впряжённую в повозку с берестяным верхом.

– Вот наш рыдван, – издали углядела Акилина Гавриловна.

– Не рыдван, а кибитка, – уточнил Андрей Дмитрич.

– Харч не удалось купить, – уведомил Симеон Яма. – Монеты, что господин из калиты дал, – оршуги, шведские медные деньги.

– Истинно, истинно, – подтвердил боярин. – Пфениги, марки, оршуги. Будто бы Ховрин знал, что твой путь ляжет в Новгород, – сощурясь, глянул он на Евфимию.

– Не в Литву ж ей бежать! Не в Москве ж оставаться! – объяснила поступок Ховрина Акилина Гавриловна.

– В Новгороде рады будут таким монетам, здесь же, в лавице, не берут, – заявил Симеон Яма. – А цены, цены по случаю нашей смуты! – воздел он руки к небесам. – Мех овса – алтын, воз сена – алтын, коврига хлеба – деньга, полоть мяса – два алтына, баран – десять денег! Да ещё май добавил скупости. Ах, май, май! Не холоден, да голоден!

– Обвыкнемся голодать, – вздохнул Андрей Дмитрич.

– Попросил у приятеля Христа ради, – кивнул Симеон на курную избу, – овсяных хлебов да жбан молока. Подкрепимся по-бедному и – в дорогу.

За трапезой возатай признался, что хотел кой-какую боярскую рухлядь обменять на еду, да поостерёгся: не заподозрили бы, кто путешестует. В лихое время кругом доводчики.

Саврасый повёз почти шагом. На спусках убыстрял ход, на подъёмах Мамоны с Евфимией покидали кибитку, шествовали позади, лишь Симеон Яма ехал, покачиваясь в седле, помахивал понукальцем.

На полях трудились обельные мужики в рубахах и портах, в сапогах чёрного товара или лаптях, бабы в красных сорочках и сарафанах. Обихаживали свою собину.

– Арина-рассадница! – объявил, спустя несколько дней, возатай. – Рассаду капусты сажают. Жгут старую траву, чтобы не мешала новой. На Арину старая трава – с поля вон!

– Тяжело живут, а у каждой бабы серьги в ушах, – заметил боярин.

– Для крестьянки серьги в ушах, словно крест на шее, – хохотнул Симеон Яма.

В селе Теребень приютил путников скудобородый безлошадник Сысой. Попробовал оршугу на зуб и решил:

– Сгодится!

После вечери жена с детишками взлезли на полати, постояльцам постелили на лавках. Хозяин не погасил светца. Евфимия, засыпая, слышала, как он жаловался Андрею Дмитричу:

– Грядут страшные времена! Уже, видимо, кончина мира приблизилась, и урок житию нашему приспел, и лета сокращаются. Сбылось всё, сказанное Господом: восстанет язык на язык… Говорят, по истечение семи тысяч лет пришествие Христово будет. То-то и есть! Нынешней зимой у нас явился волк голый, без шерсти, много людей поел. А на днях озеро Жидовское у села Троицы три для стояло кровавое…

– Животные есть такие, почти глазу невидимые, – разъяснял Андрей Дмитрич. – По-латыни именуются инфузории, а по-нашему – точка, клуб, угрянка, глазок, разнотелка, вьюнчик. Водятся они во всех жидкостях, настоях, наливках, особливо в квасных, загнивающих. Воду красят. Бывает, в кровавый цвет…

Месяц почти истёк в долгом странствии. В деревне Охна путников никто не приютил. Ночевали в кибитке. Андрей Дмитрич с возатаем поочерёдно спали у костра.

Когда Евфимия среди ночи вылезла по нужде, Симеон Яма спал, бодрствовал боярин. Проводив деву в ближний лес, он посторожил, стоя в подберезье, на возвратном пути сказал:

– Забываю за хлопотами известить тебя, милушка: ещё в Нивнах, после рассказа Фотиньи о твоём ночном поединке с Косым, я задумался. Тяжело противостоять злу голыми руками. Мало ли найдётся на сироту обидчиков? Вот и измыслил тебе защиту: не нож, не меч, а иголочку. Не придумал, как назвать. Спрыск? Брызгалка? Сифон, по-гречески? Трубка такая тоненькая. Несколько трубок. Вошьёшь их в наручи, в подрукавник или под подол. При надобности вонзишь иголочку в супротивника, сожмёшь другой конец двумя пальцами. Сталь в этом месте тонкая, гибкая. А в остром конце лопнет плёночка, и вбрызнется сонное зелье в кровь лиходея. Тут же повалит с ног. А безвредно. Каждая брызгалочка – на один разок. Да разков таких в твоей жизни, я чаю, не много будет. Напомни завтра достать из ларчика. А Акилинушка вошьёт, или сама… Лезь, милушка, почивай пока, – подсадил он её в кибитку.

На другой день возатай объявил:

– Нынче праздник: царь Константин, мать его Алёна. Сеют лен и огурцы. Алёне лён, Константину огурцы.

В граде-крепости Демане предоставили кров два братца новгородца Лазута и Станил. Промышляли они обозами. Обменивали новгородский лен на галицкую соль и новоторжские кожи. Да выглядели небогато. Носили широкие простые армяки без боров и грубые кожаные уледи – сыромятные лоскуты – носок крючком, голенища суконные. Загаяли перед Андреем Дмитричем своё дело. Не на неудачу пеняли, на коробейщину, съедающую всю прибыль. Долго длилась их речь с Мамоном после вечерней трапезы, пока Акилина Гавриловна вшивала в платье Евфимии измысленные головастым супругом брызгалки.

Утром кибитка Мамонов продолжила путь вместе с обозом деманьских новгородцев. Возы с тяжким грузом галицкой соли двигались позади. Саврасый, изрядно устав за месяц тяглового труда, едва всходил на су-гор. Боярская чета и боярышня шли обочь.

– Клячонка нёличь, а неистомчивая! – оглянулся Симеон Яма, сидючи в седле. И тут конь стал как вкопанный. Понукальце не помогло. Кнут, вынутый из-за пояса, понуждал выдохшуюся лошадь буйно поматывать головой, да не двигаться. Удары сыпались в хвост и в гриву. Этого не вынес Мамон.

– Уступи седло, дай поводья.

Возатай спешился, боярин взгормоздился на Саврасого, и… конь тронулся. Евфимия с Акилиной Гавриловной облегчённо вздохнули и продолжили свой разговор.

– Какие ткани ты более всего любишь? – спросила боярышня, углядев под телогреей Мамонши вышитое шёлком цветное лёгкое платье.

– Люблю ткани всех цветов, – сказала боярыня, – кроме чёрного – его носят монашки, – и пёстрого, азиатского.

Тем временем кибитка выехала наверх.

– По сугорью хороши пашни, а по низам все почти вымокли, – подметил Симеон Яма, поднимаясь за женщинами.

И тут произошло нечто, остолбенившее путников.

Навстречу им в крутом ветровом потоке двигался пылевой столп от земли до неба. Он шёл, быстро приближаясь, лоб в лоб саврасому, сидевшему на нём боярину и кибитке. Не успела Акилина Гавриловна руками всплеснуть, как лошадь со всадником и повозкой оказались в вихревом столпе. Вихрь поднял ношу, поносил по равнине, умчал за окоём… Поднявшиеся со своими соляными возами Станил с Лазутой в изумлении оглядывали пустое пространство.

– А где ж Андрей Дмитрич? – спросил Станил.

– Нечистая сила унесла! – стоял с широко раскрытыми глазами Симеон Яма.

– Невиданной силы смерч! – растерянно произнесла Всеволожа.

Истошно, как по покойнику, закричала Акилина Гавриловна.

Всё случилось так быстро, что никто ничем не успел помочь несчастной жертве смерча. Симеон Яма истово молился. Новгородцы оглядывались на свои возы, хотя соляную тяжесть никакой нечистый дух не подымет. Евфимия утешала боярыню.

– Я… его… потеряла! – металась по пустой равнине Мамонша.

– Аки Илья пророк, взят на небо, – вздыхал возатай.

И повозка, и рухлядь, и конь – всё пропало! – хлопали себя по лбу деманьские купцы. В конце концов Станил предложил:

– Слезами горя не истребишь. Лазута проводит вас, женочки, в ближнюю деревню, а я с Симеоном отправлюсь искать боярина и коня с повозкой. Отыщется Андрей Дмитрич!

– Отыщется, а всё равно не живой, – плакала Мамонша.

– Живому порадуемся, мёртвого земле предадим, – рассудил Станил.

В деревне Тошна, куда Лазута привёл возы соли и двух осиротевших женщин, расположились в крайней избе. Хозяин достал из печной выемки – искрёнка растопку и кресало, вздул огонь, чтоб обогреть дрожавшую боярыню, хотя её трясло от горя, не от холода.

– Опомнись, матушка, не убивайся. Ты – амма Гнева! – внушала Всеволожа, снимая с неё кику с назатыльником и подубрусник, закрывающий всю грудь и плечи.

– Я не амма Гнева без своих лесных сестёр, – печалилась боярыня. – Слепа, глуха, беспомощна! Нет со мною Богумилы – моих очей. Нет Калисы – чудотворных моих рук. Нет Янины – ведалицы людских судеб. Нет Агафоклии, способной отыскать несчастного в иных мирах и временах…

Повечер явились ищики – возатай и купец. Сложили кое-что из рухляди к ногам боярыни.

– Остатки колесницы нашли на дереве за рекой Метою, – оповестил Станил.

Симеон Яма кулаком утёр глаза.

– Саврасый пал. Нашли неподалёку.

Оба, прихватив по калачу, направились к двери.

– Куда же вы? – спросила Всеволожа.

– Искать боярина, – сказал Станил. – Ночи теперь лунные… Лазута, ну-ка, с нами! – поднял он приятеля с голбца.

Тот оторвался от печи, накинул армячок. И вновь остались женщины одни. Хозяева давно уж почивали снаружи на повети.

Застыла в горьких мыслях Всеволожа. Светец погас. Безмолвно глядела амма Гнева в подсинённое луной оконце.

– Мне совестно, – тихонько зазвучал её дрожащий голос – Перепугалась стать одной. А ты – одна!

– Ужели не провидишь ничего? – страдала о боярине Евфимия. – Что ж твои книги? «Добропрохладный вертоград», «Рафли», «Лопаточники», «Трепетник»…

– Нет со мною моих книг, – вздохнула амма Гнева. – И нет лесных сестёр. Дай успокоиться, прийти в себя, вступить во внутреннее делание… Помолчим!

В молчанье просидели до третьего петлоглашения. Вдруг амма Гнева поднялась, перекрестилась в красный угол.

– Он идёт!

– Кто? – вздрогнула окованная нечаянной дремотой Всеволожа.

– Он. Андрей Дмитрич. Выйдем встречь…

Покинувши избу, они узрели в молоке рассвета четверых всадников на трёх конях, выпряженных из купецкого обоза. Вот спешиваются. Первый – с поклажей. Двое под руки ведут четвёртого.

В безмолвии счастливо обнялись боярин и боярыня. Потом Станил сказал:

– Нашли далече. На опупке. В высоких травах. Думали, поломаны все кости. А он лежит целёхонек. Кафтан изодран!

К полудню улеглись все радости. Купцы с возатаем, вкусив корчажной пьяной браги, взлезли на поветь и улеглись на прошлогоднем сене. Хозяева ушли на свою пашню. Андрея Дмитрича устроили под солнцем и ветлой. Мамонша приводила в добрый вид испорченный кафтан. Евфимия же слушала в который раз, что пережил и перечувствовал внезапно унесённый вихрем.

– Никакой боли. Поднимаюсь ввысь. Вращаюсь, как веретено. И очень опасаюсь открыть глаза. Такое чувство: вот глаза открою, себя увижу безногим и безруким. Потом открыл…

– И обнаружил, что оказался на вершине травянистого опупка среди золотных одуванчиков, – резво подсказала амма Гнева слушаную-переслушаную повесть мужа.

– Нет, – поднял палец Андрей Дмитрия. – Главного ещё я не поведал. Опасался, что Лазута со Станилом и Симеон сочтут меня выдумщиком. А вам открою: я оказался в ином мире… – Боярыня с боярышней придвинулись. – В каком-то каменно-железном мире, – вздохнул боярин. – Необъятный город! Люди ездят в стальных конях.

– В повозках, – поправила Евфимия.

– В повозках возят кладь, – сказал боярин. – Возницы же сидят в утробах конских, чаще вовсе без повозок. А по углам – трёхглазые железные жердяи. Три ока трёх цветов, и возгараются попеременно. А под ногами – камень, с боков – камень. Зелени почти что нет. Оставшуюся выкорчёвывают. Лишь над головой кусочек неба в паутине. Ещё возят множество людей железные рогатые коровы. Заденут рогом паутину, испускают искры.

– Наваждение! – поёжилась боярыня. – От страха выдумался сей ужасный мир.

– Ужасный, а занятный, – возразил боярин. – Там люди могут говорить друг с другом издали. Ты, скажем, на Москве, я – в Суздале. Один другого слышат. Там простой смертный по небу летает, аки ангел, только не сам собой, а кучно, в утробах мощных стальных птиц. Живут не в избах и не в теремах, а по-пчелиному, в бессчётных сотах, в ульях до небес. Однако в вящее пришёл я изумление, узнав, что мёртвые не умирают. Нет человека, а голос его слышен, сам он даже виден, лишь не осязаем, не отвечает, ежели вопрос задам, хотя и движется, вещает, как живой.

Тут Акилина свет Гавриловна тихонько отвернулась, поднесла к глазам ширинку, дрогнула спиной.

– Что с тобой, милушка? – всполошился Андрей Дмитрич.

– Сам цел-целешенек, а разум повреждён, – уже не сдерживала слёз Мамонша.

– Отчего ж ты не остался в этом чудном мире? – увлеклась рассказом Всеволожа.

– Плохо там, – сказал боярин. – Воду из реки не пей, в пруду не искупайся, овощь, ягоду с куста не съешь, вели отмыть. От городского смраду к сельской чистоте не два шага, а долгие десятки вёрст в железной гусенице…

Тут боярыня не выдержала и ушла в избу. Андрей Дмитрич смолк.

– Как ты вернулся к нам? – спросила Всеволожа.

– Четырёхглазый муж в белой тафье, белой сорочке узнал моё желанье и помог. Такой же вот брызгалкой, что я измыслил для тебя. Однако, милушка, пойду я к нашим мужикам, сосну на прошлогоднем сене. Ты Акилинушку утихомирь и успокой. Ни словом больше не обмолвлюсь о чудном мире. Наважденье, да и только!