Текст книги "Ослепительный нож"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Хождение по водам. Сапфировый перстень. Трубный глас. «Велю очи выняти!» Зверинец-людинец.

1

Зима выдалась люта. Множество человечьих душ и скота погибло. А весна пришла ранняя, с громами, вихрями. Людей объял страх.

Зимовка в Великом Устюге далась Евфимии тяжело. Назбла давила грудь, истомляла сердце. «Сидим в яме, а Бог попустит, и на свет выйдем», – пыталась утешать Неонила. Боярышня вооружалась терпением. Лелеять замыслы о побеге – пустые хлопоты. Буде и вырвешься из Крома в застень, а из белых пространств, насквозь промороженных, вырваться не удастся.

Охранял пленницу всё тот же Бекшик-Фома. А места Нелюба с Немиром заняли как бы их двойники – Звенец и Туптало. Васёныш после столь неудачного посяга будто и позабыл о боярышне. Правда, забвению предшествовали долгие разбирательства, даже званый пир с глазу на глаз, завершённый жестокой ссорой. А далее сызнова «житьишко невыглядное». Давно бы одолела назола, да десятильник устюжского владыки протопоп Иев Булатов, ведавший одним из округов обширной епархии, добился доступа к заточеннице. Он подарил ей искусно переплетённый молитвенник ценой в восемь гривен, стал приносить книги, в большинстве переводные, с греческого или арабского, духовно-нравственные, исторические, даже «отреченные» с ложными сказаниями из Ветхого и Нового Завета. Протопоп доверял мудрости и учёности Всеволожи, охотно обсуждал с нею откровения числолюбца и звездочёта аль-Баттани о том, что Земля кругла и сравнительно со знаками зодиака – только точка по своей малости. Боярышню же более привлекала история. До свету не гасила светца, склонясь над «Магнушевым рукописанием». Более полувека прошло, как умер этот писавец, а слова словно нынче писаны: «Я, Магнус, король шведский, нареченный во святом крещении Григорий, отходя от света сего, пишу рукописание при своём животе и приказываю своим детям… не наступайте на Русь… После похода моего нашла на нашу землю Шведскую погибель, потоп, мор, голод и междоусобная брань. У меня самого отнял Бог ум, и сидел я целый год заделан в палате, прикован на цепи. Потом приехал сын мой из Мурманской земли, вынул меня из палаты… Но на дороге… поднялась буря, потопила корабли и людей моих, самого меня ветер носил три дня и три ночи, наконец вынес под монастырь св. Спаса в Полную реку. Здесь монахи сняли меня с доски, внесли в монастырь и постригли в чернецы и схиму… Меня Бог казнил за моё высокоумие, что наступал на Русь вопреки крестному целованию». Однако ближе чужестранца сердцу Евфимии был свой пове-дыватель. Не могла без платчика у очей читать рязанское сказание о Батыевом нашествии. Ласково принял завоеватель князя Феодора из Рязани с дарами, обещал не воевать его землю, лишь просил показать жену-красавицу. «Когда нас одолеешь, то и жёнами нашими владеть будешь», – ответствовал князь, забыв осторожность. И был рассечён на части. Жена же его Евпраксия с сыном Иваном стояла на превысоких хоромах, когда пришла весть о гибели мужа. Бросилась княгиня вниз вместе с сыном, и оба убились до смерти. «Не лей слёз, Евфимьюшка! – просила Неонила. – Ой, тягость сердечная не доведёт до добра!» Произнесла, как в воду глядела. Вскорости по изволу князя погиб головною казнью десятильник владычный Иев Булатов. Ещё тошней, одиноче стало боярышне без согревающих речей, без вразумляющих книг.

Неонила, улуча свободный часок, сидела у забусевшего оконца и любовалась перстнем на безымянном пальце. Голубой камень в золоте, прозрачный, с переливом в фиолетовые оттенки горел ярким огоньком.

– Сапфир! – восхитилась Евфимия.

– Подарок от жисточки моего Романа, – вздыхала женщина.

– Этот камень ещё древние ведали, – пыталась боярышня отвлечь её от печальных дум. – Две с половиной тысячи лет назад царица Савская прислала с Голубого Нила царю Соломону сапфиры для изображения неба в своде Иерусалимского храма.

– На небе сейчас мой Ромушка, – сызнова вздыхала владелица сапфирового перстня.

– А бывают сии камни густого синего цвета, – продолжала Евфимия, – с бархатистым отливом, будто покрытые инеем.

– Мой милый сказывал мне вот какую басню, – оживилась наконец Неонила. – Поспорили драгоценный камень и золото: кто могущественнее? Пошли по Млечному Пути к Солнцу. Оно рассудит! А Солнце просит подойти ближе. Золото, приближась, покраснело, побледнело да и расплавилось. А камень вернулся твёрдым, как был.

Всеволожа по-доброму позавидовала своей прислужнице. У той есть чем вспомнить дорогое, хорошее. У боярышни же ничего при себе ни от покойного батюшки, ни от сестёр монахинь, ни от Акилины Гавриловны. Ни единой вещички!

По весне супостат Василиусов, как лихоядец, насытясь кровью в Великом Устюге, двинулся встречь судьбе. Дороги рухнули внезапно, пришлось полагаться на воду. Двигались Сухоной с низкими мелколесными берегами. Шалаш в корме лойвы обогревался жаровней. Простирай руки над жарким угольем, грей их до красноты, а сама трясись.

Из Сухоны перевезлись в Волгу. Доро-о-га! Не дорога – ямьё! От повапленной карети остались щепки. Вершницей ехать – не так бы зябла. Однако Васёныш упёрся и – ни в какую! Вспоминать о том недолгом, но лихом сухопутье – мурашки бегут по телу.

Наконец Волга! Это не тихая, смирённая княжеской смутой Сухона. За день там полтора судёнышка встретишь, здесь же то и дело – паузки, карбасы, лодьи, учаны, мишаны, бафты и струги.

У одного из причалов на голом берегу внезапь словно низкий лес вырос. «Вятчане! Вятчане!» – закричали на лойве. Вся помога Васёнышева дожидалась тут. На этих верных своих друзей он больше всего рассчитывал. Получил весть – вышли! – поспешил, презрев козни весны. И вот – встреча!.. Чёрная руготня огрязнила воздух. Вятские матерники оказывали искусство. Похвальба – выше головы! Богатырь вятчанин залеплял ею уши богатырю устюжанину: «Таку вяху отвесил, ажни тот окорачился!» Евфимия, слыша, понимала не всё и без крайней нужды не казала носа из шалаша.

Скоро с лойвой пришлось расстаться. Сызнова переместились с воды на землю. Вновь Бекшик-Фома принёс от князя отказ ехать ей верхом. «Тьфу!» – потеряла терпение Всеволожа. От коня сквозь седло – тепло, от карети сквозь дыры – стужа…

Радости-то было, когда, достигнув села Скорятина где-то близ Ростова Великого, женщины узнали от Бекшика-Фомы, что здесь остановка долгая. Однако встревожились: в двух-трёх поприщах (миновать лес да поле) стояла рать великокняжеская. Жди битвы! Только битва ещё будет не будет (ратные сходки чаще решаются миром), а в тёплой избе у печи тают все недуги. В искрёнок, печную выемку, можно положить варежки – высохнут! Васёныш захватил съезжий дом, выгнал владельцев и постояльцев. Пленнице же своей определил ближнюю избу в два оконца без изгнания жителей, старика и старухи. Очень хорошо! Хозяева, обиходив скот, взлезли на полати. Старик уговаривает старуху:

– Не храпи, татарам продам!

Неонила же, как в Великом Устюге в редкий добрый час, села у оконца, глаз не сводит со своего перстня.

– Васильки в пшенице! – шепчет, перевоспоминая любовь с Романом.

– Сапфир – символ правды, чистоты, совести, – склонилась над ней Евфимия. – В древнем Риме его считали священным. Жрецы храмов носили сапфир в своих перстнях неогранённым, но отшлифованным. Так он больше походил на небесный свод.

– Всё из книг черпала, аки из волшебного кладезя? – вскинула взор Неонила.

– Из волшебного кладезя, – подтвердила Евфимия. – Только кладезников у нас не жалуют. Вот казнён Иев Булатов…

– Негниючка проклятый! – обругала Васёныша дружница Романа и вздохнула по казнённому протопопу.

Без стука, по-агарянски, взошёл Фома.

– Пошли, – сказал он боярышне. – Государь зовёт.

Двор, подклет большого съезжего дома были полны вятчанами и дружинниками Шемяки. Середь двора соборовали воевода Вепрев и Путило Гашук, предводитель вятчан. Бекшик провёл Всеволожу наверх, распахнул дверь в избу, прикрыл, пропустив боярышню, и затопотал вниз по лестнице.

За столом одиноко сидел Васёныш, уписывая пшённую кашу с салом из большой глиняной махотки.

– Присядь, Офима.

Боярышня опустилась на лавку по другую сторону стола.

– Не предлагаю столь скудную трапезу, – повёл речь Васёныш. – В Великом Устюге потчевал икрой белорыбицы, прикрошками и присолами – паровым сигом, копчёным лещом, ухой шафранной, а к ней пирогами в виде карасей, рассольным из разварной стерляди с пышками и оладьями. А уха – не каша в махотке-в медных сковородочках! И хлебец крупитчатый, а не братский, ржаной. А грибы гретые? А шти с соком? А ягоды винные, на рожниках тридевять ягод? А взвар медвяный квасный со пшеном да с изюмом?.. И то добром не окончилось наше с тобой столование.

– Ты доброго человека головной казни обрёк, – напомнила Всеволожа.

– Я ж тебе объяснял, – повторил старое Васёныш, – обрёк смерти протопопа Булатова, имевшего от владыки власть десятильную, поскольку спор у нас был о пошлинах. В его десятинные пошлины я вступился. Он воспротивился и погиб. Преосвященный за то анафемствовал меня, я же владыку не тронул пальцем.

– Ещё бы! – воскликнула Всеволожа. – Довольно на тебе крови князя Романа и тех безвинных, что на «глаголях» и «покоях» повисли, а также воеводы Глеба, коему крест целовал, и… Да что там! Едва не порешил старца-отшельника. Ада за сие мало! Ко всей этой крови, – заключила она, – открыла путь кровь боярина Симеона Морозова.

Косой белел, тёр щёки кулаками.

– Опять которимся? Обернись на себя, Офима. Сама едва не прервала мою жизнь тайной своей колючкой. Думаешь, не сыскал, так поверил? Булавкой, видишь ли, укололся! Оттого очнулся не в себе. Жил с тех пор, будто все соки выжаты…

Евфимия вновь представила невесёлое прошлое. Велела тогда Неониле зарыть брызгалки на огороде. Та поленилась: «Помойная яма и на княжом дворе есть». Боярышня настояла. И не ошиблась. Звенец с Тупта-лом перебрали помойку, как решето с гречихой. Ничего не нашли. До нитки прощупали скарб боярышни, её услуженницы, и тоже вотще. Князь сделал вид, мол, поверил, будто укололся булавкой, вколотой в наруч Евфимии. Тем не менее трапеза их из-за протопопа Булатова завершилась ссорой. Косой сызнова обещал «доказнить» свою пленницу. Она же назвала его «зверем копытчатым», который, «увидев невинного ярыми своими очами звериными и похватив меч свой наг, хочет главу отсещи». Он в отместку сказал, что у неё «звериный язык». Она возразила, что так именуется трава, годная от мокротной болезни.

Теперь оба вспомнили о тогдашем злоречии. Боярышня молча, князь с видимым раскаянием.

– Верно ты подметила давеча. Зверь вошёл в меня, душу выжил. Не изживу его никак, токмо победив врага.

– С внутренним зверем одоления над врагом не достигнешь, – промолвила Всеволожа.

Косой не вник в её речи.

– Близок конец моему невремени, – продолжил он выспренно. – За селом Скорятиным лес, а за лесом поле. Это поле вот-вот станет полем брани. Вернусь ли оттуда, полягу ли там – не ведаю. Вот и призвал тебя, Офима, прощения попросить за всю тяготу над тобой. Простишь, легче встречусь с ненавистником.

– А ненависть на беззлобие поменять нельзя? – спросила Евфимия.

– Поздно, – понурился Косой. – Было время, сидели за одним столом я – Васёныш, он – Василиус, учились азам у твоего батюшки. Теперь дело далеко Зашло. Не жить никому из нас, коли жив другой. Вот и прошу, Офима: не послабил я твоей участи неуёмной любовью, сними тягость с грешника!

– Пусть тебя Бог простит, – поднялась Евфимия. – Буду возносить молитвы…

–  Не произнесёшь словечка теплоты? – жалобно спросил Косой.

– Холодно у тебя, – застегнула Всеволожа шубу-одевальницу.

Князь вскочил, раскрыл оконницу.

– Гляди! Легион тысяч войска! Братская дружина Дмитриева! Доблестные лучники вятчане! Пусть брат Дмитрий тесно заточен, пусть Иван Можайский изменил, пусть брат младший, Дмитрий Красный, не со мной. Один справлюсь! Ты гляди, гляди, какие воины…

– Зипунники, – не сдержала откровенности Евфимия. – По ним видно: ищут, где охапнуть.

– Врёшь! – закричал Косой. – Единственный мне близкий человек и… врёшь!

– Что меж нами близкого? – возразила Всеволожа. – Ты похитчик, я похищенная. Стыд за тебя, и только!

Князь закрыл окно.

– Ступай, пожалуй. Колешь ты не токмо ядовитыми булавками, а языком. Иди. Не знаю, встретимся ли…

Боярышня, на миг увидев прежнего Васёныша, не захотела уходить на вздорном слове. Пообещала:

– Вестимо встретимся! – И тут же, чтобы сменить речь, будто сочувствуя, спросила: – Твоих воев поубавилось? На пристани у Волги было больше.

Почуяв каплю теплоты в Евфимии, Васёныш улыбнулся.

– Сметчивая ты! Я часть вятчан отправил на судах до Ярославля. Пусть возьмут город, пока наместник, князь Брюхатый, здесь, среди моих врагов. Ступай, Офима. Ты свободна. А что было между нами скверного, тому – дерть!

Боярышня буквально поняла его слова:

– Ужли отпускаешь?

Князь насторожился. Исчез прежний Васёныш.

– Одолевши, отпущу.

Её ли одолевши? Или Василиуса? Не вдаваясь в суть, боярышня ушла.

2

Остоялась на мосту, перевела дух. Мост держал на сваях большие сени, отделял переднюю избу от задней, зимней. Под таким мостом в подклете обычно зимовали овцы или складывался скарб. Евфимия, кочуя по крестьянским справным избам, знала: с моста ведут два выхода. Один на красное крыльцо, другой на крытый двор. Над мостом и срубами вздымалась сводчатая кровля закоморой об одном волоковом окне. Сквозь него лучилось солнце. По земляной засыпке, что утепляла потолок избы, где принимал боярышню Васёныш, бесшумно в солнечных лучах сновала кошка, видимо, искала тёплого местечка у печной трубы.

Всеволожа вышла на крыльцо, где ждал Бекшик-Фома. Он целиком был занят созерцанием, как воины вятчанин с галичанином коняются на палке, приговаривая:

– Чигирики, мигирики, шаранды, баранды, по мосту по мосту, по лыкову мосту, шишел, вышел, вон пошёл!

Бекшик повёл боярышню по улице. Идут, как госпожа с холопом. Увидишь, не подумаешь, что пленница со стражником. Да и идти-то два шага. И эти два шага для Всеволожи стали незабвенными.

Навстречу – вершники. Впереди – князь. Сверх зипуна длинный кафтан на вате. Пуговицы золочёные с нашивками-петлицами. Богато изукрашенным источнем подпоясан. Шапка с бархатным вершком и горностаевой опушкой. Пешая боярышня глядит не на одежду, на лик князя. Юный удлинённый лик. Бледный – ни кровинки. Будто и не князь, а инок-постник. Очень схож с Корнилием, бывшим слугой Марьи Ярославны. Ужли перед ней тот самый младший сын Юрия Дмитрича, за коим наблюдала из потаённого окна, когда вершился суд над сверженным Василиусом?

Князь бы проехал мимо, да один из спутников, приближась, сказал два слова, глядя на Евфимию. И все остановились.

На неё глядел не кто иной, как давний спутник-охранитель от Новгорода Нижнего и до Москвы, славный княж воин Кожа… кажется, Василий… да, Василий.

– Здрава будь, Фимванна! – приветствовал боярышню былой знакомец. – Странно видеться с тобой в сём логове крамольников.

Князь молча наблюдал за ней.

– Я здесь в неволе, – потупилась Евфимия. – Меня похитили.

– Пошли, пошли, – поторопил Бекшик-Фома.

– Постой, татарин, – спешился Василий Кожа. – Дай разобраться…

Бекшик, вложив два пальца в рот, издал разбойный свист. Откуда ни возьмись к ним тут же подскочили Туптало и Звенец.

– Будем разбираться этим? – извлёк крещёный агарянин креноватый нож.

Кожа скосил глаза на князя, ожидая повелений.

– Оставь, – сказал Дмитрий Красный. – Не силой, разумом решим освобожденье девы Всеволожи. Мне памятен твой батюшка, красавица, боярин Иван Дмитрия, кладезь мудрости, – обратился князь к Евфимии, отчего боярышня зарделась, спрятала волнение в поклоне. – Я немедля потолкую с братом. Что за несусветица!

Повинуясь, Кожа взлетел в седло. Всадников не стало.

Евфимия вошла в свою избу, не в силах справиться с сердцебиением. Неонила перед пузырчатым окном рассматривала голубой сапфир на пальце.

– Вышла из ворот, – поведала она, – ослопников и палишников набралась такая тьма – на них хлеба не наямишься.

– Как… хлеба не наямишься? – переспросила Всеволожа, вся в других мыслях.

– Ну, хлеб же хранят в ямах, – принялась за объяснены! Неонила. – Выроют в виде кувшинов, выжгут соломой, сверху утеплят землёй. В сухой почве ямный хлеб держится долго.

Боярышня повела носом.

– Что за гарь в избе?

– Печную трубу чистят, – отвечала Неонила.

– На кровлю взлезли? – дрогнула Евфимия, только что испытав ветер, рвущий клочьями солому с крыш.

– Зачем же? – возразила Неонила. – Взлезли на избу. Там у переводня, что связывает печь большую с малой, есть в трубе заслонка. Отодвинь и чисть.

Евфимия задумалась. Луч над переносицей возник и проступал всё резче… Вдруг она метнулась в дверь.

– Голубонька, оденься потеплее, – останавливала Неонила.

Боярышня выскочила из избы.

Бекшик-Фома уж тут как тут.

– Куда?

– Платчик позабыла у Василья Юрьича. Я мигом! – побежала Всеволожа.

– Так и я мигом! – поспешил за ней Бекшик. Во дворе съезжего дома она велела, задыхаясь:

– К чёрному ходу! Чтобы не видели, что заходила дважды.

Бекшик остановился у двери на крытый двор.

– Не выйди через красное крыльцо. Там стережёт Туптало.

Всеволожа не слушала. В голове – одна мысль: «Не видеть, так слышать!» Одна и та же, на крыльях несущая, мысль: «Не увидеть, так хотя б услышать!»

У избяной стены – беременная бочка. На бочку Евфимия поставила чурбак и взлезла на избу. Где тут переводень? Брысь, кошка! Вот заслонка. Заело за зиму! Ой, не слушаются пальцы! Чем смахнуть пыль? Смахнется с шубы!.. И вот ухо ловит снизу слова:

– Брат, отпусти её.

– Кончили о ней речь.

– Брат, что она тебе?

– Л юбава!.. Ямки на щёчках… Этакая умилка!

– У самого очи в ямах от большого гнева.

– А ты хорошеешь в безгневии. Выпорол бы, как старший, за службу Каину-Ваське. Поддатень врага хуже поганина!

– Не станем гадать, кто Каин, кто Авель. Кончи миром, без крови. Прошлому всему – дерть!

– Сызнова потакать? Новгородцы такали, такали, да и протакали свою вольность.

– Брат, одумайся!.. Долгая тишина…

– Хотел бы крови, не мира, задержал бы тебя, – чуть смягчился голос Васёныша. – Я же не кровоядец. Хотя можно бы поспеть с битвой. Не скоро станет ве-чораться. Однако прошу времени до утра. Дайте размыслить.

– Брат, за благоразумие тебе Бог воздаст. Будь по-твоему. А как с пленющей?

– Утречком, брат Дмитрий, утречком. Обымемся до завтрашней встречи…

Чуть спустя дверь скрипнула, затворилась.

Ушёл!.. Евфимия не вдруг сошла вниз. Поддатливая память слушала, переслушивала тихий мягкий голос. Князь Дмитрий Красный пёкся о её судьбе! Не преуспел. Не суть важно. Просил, печаловался и теперь скорбит…

Дверь хлопнула. Кто вошёл в избу? Не один!

– Дозволь, государь? – голос воеводы Вепрева. – Мы тут с Путилой Гашуком решили вызнать, чем завершилась братняя беседа.

– Сошлись по згадце о мирных докончаниях? – голос Гашука.

– Никакого обоюдного согласия и мирных договоров не предвижу, – заявил Васёныш. – Слушайте, что делать. С братом мы сошлись на перемирии до завтрашнего дня. Пусть московские полчане успокоятся, заснут крепче. Ты, Путилушка, немедля снаряжай вятчан и, крадучись, сторонкой, обойди неизготовленную к бою рать. Возьми в плетухе петуха поголосистее. Со вторым петлоглашением ударь им в спину. Мы с Вепрем тем же часом ударим в лоб. Считайте, золото победы уже позвякивает в наших калитах!

– Измыслено отменно! – похвалил Вепрев.

– Я удаляюсь делать дело, – объявил Гашук.

Евфимия с избы увидела, как трое вышли на красное крыльцо. Закрыв трубу, она спустилась, выскочила через крытый двор. Бекшику показала платчик с узорчатой каймой.

В избе хозяйка с Неонилой только кончили сбирать на стол. Боярышня сидела на голбце, как истуканша. Ни на какие уговоры не спустилась к трапезе.

– Что с тобою нынче? – встревожилась наперсница, едва хозяева ушли к скоту.

– Взлезай ко мне.

Обнявши Неонилу, Всеволожа шёпотом передала услышанное сквозь трубу.

– Великая измена слову свершится нынче ночью. Как упредить, не ведаю.

Не услуженница, а почитай уже подруга, покачала головой и молча удалилась. У Всеволожи мысли уходили-приходили без толку. Сбежать от стережения 3венца, Тупталы и Фомы, что биться в стену лбом. Послать, как вестоношу, Неонилу? Под приглядом и она. Достать оружие? Одной троих не одолеть. И никого верного. Две девы в волчьей стае!

Явилась Неонила, осмурневшая, с покусанной губой.

– Фома-поганин позлорадствовал: до завтрашнего дня надзор за нами многожды усилен. Сама видела каких-то новых, то ли вятчан, то ль галичан. Впёрлись в тёплую кошару, играют в зернь. Старухе нашей со стариком не велят ехать за сеном. Особая сторожа перед страшным делом! Всех сельчан до времени не выпускают со дворов.

Боярышня, сжимая руки, запохаживала по избе. А Неонила снова вышла.

Пузырь в оконцах покраснел, как уголья, после побурел, как пепел, потом стал тёмен. Первое петоглашение раздалось с крытого двора. От мерзкого бессилия реветь хотелось, а слёз не было. Хозяева вошли, вздули огонь и повечеряли.

– Поешь, дочура, – позвал старик. Вздохнул, не получив ответа.

Вот на полатях – сонное дыхание. Едва приотворилась дверь.

– Роднуша, подсоби.

Неонила передала боярышне охапку: какие-то порты, рубахи толстого сукна, пара тулупов, сапоги чёрного товара.

– Что это?

– Мужская сряда. Оболокайся вборзе. Не разглагольствуй ни о чём.

Переодевшись, вышли.

– На носках ступай. Не зашуми.

По мосту – через крытый двор. Сквозь куриный дух, мимо коровьего жваченья – к чёрной двери. Там в лунном свете– Туптало. Из кошары доносились хриплые голоса с подвоплием:

 
Ай, в окошечке лебёдушка похаживает,
В русу косу алу ленточку уплётывает,
А другую, голубую, подпоясывает,
А как третью, разноцветну, да на шейку кладёт.
Ай, как сладко чёрный лебедь её в лес зовёт!
«Уж пойдём, пойдём, лебёдушка, берёзку сажать.
Не познавши красной девки, нельзя замуж взять!»
 

– Кто там? – оторопела Евфимия.

– Пьяницы да скляницы, – пробормотал Туптало, сделав головой знак следовать за ним.

По кочкастому огороду вышли на зады. И – в лес. Боярышнины сапоги скользили. Охраныш её поддерживал. Неонила шла легче.

–  Тебе чужая обувь не жмёт? – беспокоилась Всеволожа.

– Привычны мы к непутьме, – отвечал за неё Туптало.

– Плач и скрежет зубов ждёт опоенных завтра, – сказала Неонила о поющих в кошаре.

– Хмель не плачет, что пьяницу бьют, – хмуро отозвался охраныш.

Больше не обмолвились ни о чём, пока миновали лес и вязкое поле под ломкой корочкой льда. Боярышня постепенно соображала, что волоокий Туптало вошёл в сговор с Неонилой. А из какой корысти?

Вот снова вошли в лес.

– Далее не пойду, – остановился проводник. – Ню-халы наши сказывали: лес этот, как источень, узок. Не заплутаетесь. Ищите конский след. Он выведет к московскому стану.

– Ты-то куда? – исподлобья глянула на парня Неонила.

– Мне ни вперёд, ни назад нет ходу, – отвечал бывший охраныш. – Мой путь по дал её в сторону. С твоей лёгкой руки авось да не пропаду.

И исчез.

Две женщины, омужиченные неподобной срядой, углубились в березняк, трудно разглядывая ламьё конских копыт.

– Дай, понесу узел с рухлядью, – предложила Евфимия.

Неонила не отдала.

– Сама снесу. – И прибавила озабоченно: – Как бы не застудить тебя. Придётся переобряжаться в холоде. Не являться же в таком виде.

Выглянули из подберезья. Не виднелись, а скорее пахли дымы погасших костров вдали. Едва угадывались в лунной синеве островерхие очертания шатров. Неонила развязала узел.

– Сперва помогу тебе.

Евфимия близко увидела её руку, расстёгивающую ворот тулупа. Безымянный палец пуст.

– Где сапфировый перстень? – ужаснулась боярышня.

Овдовевшая дружница князя Романа поцеловала её холодную щёку.

– Перстню не было хода ни взад и ни вперёд, – спокойно вымолвила Неонила. – Путь его далеко в сторону. Зато мы – здесь!

Всеволожа заплакала.

Лагерь московлян ждал перемётчиц тихо. Как встретят? За кого примут?