Текст книги "Книги Бахмана"
Автор книги: Стивен Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 83 страниц)
В другом конверте прибыло стандартное напоминание из Управления дорожных работ:
Дорогой друг!
Скоро наш большой кран доберется и до Вашего дома. Не пропустите это торжественное событие, и Вы увидите собственными глазами, КАК МЫ УЛУЧШАЕМ ВАШ ГОРОД!
Но это письмо пришло из городского управления и было адресовано лично ему. В нем говорилось вот что:
20 декабря 1973
Мистеру Бартону Д.Доусу,
Западная Крестоллен-стрит, 1241
Уважаемый мистер Доус!
Нам стало известно, что Вы последний из жильцов Крестоллен-стрит, кто еще не сменил места жительства. Надеемся, что никаких проблем с переездом у Вас не возникнет. Мы располагаем подписанной Вами формой номер 19642-А (ознакомлением с информацией о проведении дорожных работ в соответствии с проектом 6983-426-73-74-НС), однако до сих пор не получили от Вас подписанную форму о согласии на переезд (6983-426-73-74-НС-9004, синяя папка). Насколько Вам известно, мы не сумеем компенсировать Вам расходы, связанные с переездом и приобретением нового жилья, пока не получим от Вас эту форму. В соответствии с выпиской из налоговой ведомости за 1973 год, стоимость Вашего дома, располагающегося по адресу: Западная Крестоллен-стрит, 1241, оценена в 63 500 долларов. Согласно действующему законодательству, Вы должны переехать на новое место жительства до 20 января 1974 года; в этот день на Западной Крестоллен-стрит начнутся работы по сносу старых домов.
Напоминаем также, что в соответствии с законодательством нашего штата (указ 19452-36), не выехав из своего дома до полуночи 19 января 1974 года, Вы преступите закон. Мы убеждены, что это Вам известно, однако считаем своим долгом напомнить, во избежание недоразумений.
Если у Вас возникли проблемы с переездом, звоните мне в течение рабочего дня или приезжайте лично. Я уверен, что мы с Вами обо всем договоримся, поскольку мы всегда готовы оказать Вам любое содействие. Позвольте в заключение поздравить Вас с Рождеством и пожелать счастливого Нового года.
Искренне Ваш,
От имени городского управления
ДТГ/тк
– Нет, – пробормотал он. – Не позволю.
Разорвав письмо на мелкие клочки, он выкинул обрывки в мусорную корзину.
* * *
В тот вечер, сидя перед телевизором, он вспоминал страшные события сорокадвухмесячной давности; именно тогда они с Мэри впервые узнали, какую жестокую участь уготовил Бог их сынишке Чарли.
Фамилия доктора была Янгер. На дипломах в его кабинете вслед за фамилией шло долгое перечисление ученых степеней и регалий, но они твердо усвоили одно: доктор Янгер был крупным специалистом по заболеваниям мозга.
По приглашению Янгера они с Мэри в жаркий июньский день приехали к нему в больницу, где уже девятнадцать дней лежал Чарли. Их принял доктор Янгер, на вид лет сорока пяти, привлекательной наружности, крепкий и загорелый. А вот руки доктора Янгера просто заворожили его. Огромные и неуклюжие, они сновали по столу с неподражаемой легкостью и какой-то змеиной, даже чем-то отталкивающей грацией.
– У вашего сына опухоль мозга, – с места в карьер заявил доктор Янгер. Говорил он спокойно, почти без выражения, но глаза его следили за ними с такой настороженностью, будто он только что заложил под их стулья по фугасу.
– Опухоль, – тихо, почти безжизненно повторила Мэри.
– Насколько это серьезно? – спросил он Янгера.
Первые симптомы появились месяцев восемь назад. Головные боли – сначала изредка, затем все чаще и чаще. Потом у мальчика стало двоиться в глазах, особенно после физической нагрузки. Потом – Чарли стыдился этого особенно мучительно – он время от времени стал мочиться в постель по ночам. Однако они впервые показали его своему семейному врачу лишь после того, как Чарли временно ослеп на левый глаз; при этом всегда голубой глаз сделался совершенно багровым, как солнечный закат. Врач осмотрел ребенка и нашел еще кое-какие отклонения. Вскоре после этого Чарли стал мерещиться запах апельсинов, иногда у него немела левая рука, а порой он неосознанно начинал нести полную околесицу или даже откровенную похабщину.
– Это серьезно, – сказал Янгер. – Вам следует приготовиться к худшему. Его опухоль неоперабельна.
Неоперабельна.
Это слово несколько лет эхом отдавалось в его ушах. Он никогда прежде не подозревал, что слова можно различать на вкус, однако у этого страшного слова имелся собственный вкус. Отталкивающий, но вместе с тем сочный, словно у недожаренного гамбургера, приготовленного из падали.
Неоперабельна.
По словам Янгера, где-то в глубине мозга Чарли угнездились плохие клетки; опухоль была размером с грецкий орех. Будь эта опухоль на столе, ее можно было бы раздавить одним щелчком. Однако беда заключалась в том, что эта пакость затаилась в самых недрах мозга мальчика, где медленно росла, вызывая новые и новые отклонения.
Как-то раз, еще до встречи с доктором Янгером, он пришел навестить Чарли в обеденный перерыв. Они беседовали о бейсболе, обсуждали шансы местной команды пробиться в плей-офф Американской лиги.
– Мне кажется, – сказал Чарли, – если их подающие мммммммм мммм мммм подающие ммммммм мммм мммм продержатся ммммм мммм мммм…
Он склонился вперед.
– Что, Фред? Я не понимаю, что ты говоришь.
Глаза Чарли закатились.
– Фред? – прошептал он, теряясь. – Фредди…
– Проклятые гребаные обосранные ннннн говновпендюрщики! – дико завопил его сын с больничной койки. На протяжении нескольких секунд с губ ребенка слетали самые грязные ругательства, пока он не потерял сознание.
– СЕСТРА! – завопил он. – СКОРЕЕ, СЕСТРА! О ГОСПОДИ!
Именно эти проклятые клетки принуждали Чарли говорить так. Жалкое скопление мерзких клеток величиной с грецкий орех. Однажды, по словам ночной сиделки, Чарли в течение пяти минут подряд выкрикивал слово собакость. Да, все дело в клетках…
– Вот посмотрите, – сказал им доктор Янгер в тот жаркий июньский день. Он развернул толстый рулон специальной бумаги и показал им запись волн, снятых с головного мозга их сына. Для сравнения доктор предъявил им также энцефалограмму здорового мозга, но она не понадобилась. Рассматривая то, что творилось в мозгу Чарли, он вновь ощутил во рту этот мерзкий и сочный вкус. На бумажной ленте беспорядочно чередовались острые горные пики (словно понатыканные кинжалы) и глубокие долины.
Неоперабельна.
Если бы эти клетки выросли в наружной части мозга, хватило бы и мелкой операции. Но эта опухоль размером с грецкий орех выросла очень глубоко и продолжает увеличиваться с каждым днем. Вмешательство с помощью скальпеля, лазера или криохирургия могут временно продлить жизнь. Точнее – бессознательное существование. Без хирургического вмешательства гроб для Чарли придется заказывать уже совсем скоро.
Все это доктор Янгер изложил в общих чертах, порой сбиваясь на медицинские термины, значения которых они не понимали, да и не пытались понять. В первое мгновение в голове его вихрем пронеслась непростительная, предательская мысль: Слава Богу – это не со мной. Тут же вернулся странный вкус, а с ним пришло безутешное горе.
Сегодня грецкий орех, а завтра – весь мир. Ползучая неизвестность. Умирающий малыш. Беда, в которую сердце отказывается верить.
Чарли умер в октябре. Слов прощания он не говорил. Последние три недели мальчик не выходил из комы.
Он тяжело вздохнул и отправился в кухню готовить себе коктейль. Темная ночь по-кошачьи беззвучно прокралась в окна. Без Мэри дом казался вконец опустевшим. Он повсюду то и дело натыкался на собственное старье – выцветшие фотографии, рваный спортивный костюм, стоптанные тапочки под комодом. Черт знает что.
После смерти Чарли он уже никогда больше его не оплакивал; даже на похоронах ни слезинки не пролил. А вот Мэри рыдала, почти не переставая. Порой ему казалось, что она целыми неделями напролет ходит с заплаканными глазами. Но в конце концов оказалось, что именно она нуждается в исцелении.
Смерть Чарли потрясла ее, это было очевидно. Мэри прежняя и настоящая различались разительно. Раньше она притрагивалась к спиртному лишь в том случае, если это было необходимо для его карьеры. Со слабеньким коктейлем в руке могла просидеть целый вечер. Лишь простудившись, позволяла себе пропустить стаканчик горячего грога на ночь. И все. Но вот после смерти их сына Мэри не только составляла ему компанию по возвращении с работы, но потом выпивала еще и на сон грядущий. Быть может, в иных семьях пьют и побольше, но перемены были налицо. Прежде Мэри редко плакала по пустякам. Потеряв Чарли, она стала плакать часто, хотя и старалась, чтобы этого не замечали. Из-за любой ерунды. По случаю сгоревшего ужина. Из-за прокола шины. Бытовой аварии. И так далее. Раньше она увлекалась музыкой – фольклорной и блюзами, – любила Ван Ронка, Гэри Дэвиса, Тома Раша, Тома Пакстона, Спайдера Джона Кернера. После – интерес к музыке угас. Она перестала говорить о путешествии в Англию, о котором столько мечтала. Стала реже посещать парикмахерскую, предпочитая укладывать волосы сама; он часто теперь видел, как она сидит перед телевизором с волосами, накрученными на бигуди. И их друзья сочувствовали главным образом ей – вполне оправданно, по его мнению. Ему тоже было жалко себя, но он хранил это в тайне. Вполне возможно, что всеобщее сочувствие в конце концов и спасло ее. Позволило избежать мучительных, сводящих с ума раздумий, из-за которых он порой долго не мог заснуть после того, как она уже давно спала, убаюканная вечерним коктейлем. Мэри спала, а он все размышлял, как могло случиться, что горсточка клеток размером с грецкий орех могла отнять у них единственного ребенка.
Он никогда не осуждал Мэри за то, что она сумела исцелиться. Она тоже познала все муки ада, сидя у постели Чарли. И все же ей удалось спастись. У нее было До, она прошла через Ад, у нее было После, а потом даже и После-После; именно тогда она возобновила членство в двух из четырех клубов, занялась макраме (у него был пояс, который она смастерила ему год назад, – чудесная штуковина с тяжелой серебряной пряжкой и монограммой ДДБ), заболела мыльными операми и не пропускала ни одного шоу с участием Мерва Гриффина.
А что теперь? – думал он, возвращаясь в гостиную. После-После-После? Да, похоже. Из пепла, который он столь грубо разворошил, восстала совершенно новая женщина, цельная личность. А вот у него вся душа была иссечена шрамами и плохо зарубцевавшимися, то и дело снова начинавшими кровоточить ранами. Долгими бессонными ночами он исследовал свои раны, раскладывая их по полочкам и систематизируя с увлеченностью человека, постоянно разглядывающего собственные испражнения в поисках следов крови. Как он мечтал, чтобы Чарли участвовал в турнире юных бейсболистов! Как хотел вести таблицу, учитывать выигранные очки. Его так и подмывало напомнить Чарли, чтобы тот навел порядок в комнате. Он снова и снова хотел беспокоиться по поводу мальчиков и девочек, с которыми Чарли водил дружбу, хотел знать обо всех тайных заботах сына. Он хотел знать, каким станет его сын, когда вырастет; хотел знать, останутся ли у них те же близкие отношения, которые загубила опухоль размером с грецкий орех; опухоль, вторгшаяся между ними и разлучившая их подобно роковой женщине.
– Он был твоим сыном! – сказала Мэри.
Да, она была права. Отец с сыном были настолько близки, что даже называть друг друга собственными – разными – именами казалось диким. Вот так они и стали Джорджем и Фредом, братьями-неразлучниками.
Если горстка клеток размером с грецкий орех могла уничтожить все это, самое святое и настолько сокровенное, что в его существовании нельзя было признаться даже самому себе, то что вообще после этого осталось? Как можно кому-то доверять в этой жизни? И как после этого можно относиться к команде уничтожения, разрушившей их жизнь и уже подбиравшейся вплотную к их дому?
Все это скопилось и наболело у него внутри, но он совершенно искренне не понимал, что именно эти мысли в конце концов и произвели в нем необратимую перемену. А теперь они рвались наружу подобно зловонной рвотной массе, извергаемой из чрева на кофейный столик. Что же тогда жизнь? Если все это только игра, настольные гонки, то разве не правильно будет броситься под колеса? Но что потом? Ведь жизнь всего лишь прелюдия. Прелюдия к аду.
Вдруг он заметил, что вернулся в гостиную с пустым стаканом; он осушил его еще в кухне.
31 декабря 1973 года
Он был уже в двух кварталах от дома Уолли Хамнера, когда, сунув руку в карман в поисках мятных пастилок, не обнаружил их там. Зато пальцы нащупали пакетик из алюминиевой фольги, матово поблескивавший при свете приборного щитка его «ЛТД». Он озадаченно воззрился на пакетик и уже хотел было отправить его в пепельницу, когда вдруг вспомнил, что это такое.
Словно наяву он услышал голос Оливии: Синтетический мескалин. Чистейший. Лучшее из всего, что на свете есть.
А ведь он начисто забыл о его существовании.
Сунув пакетик в карман, он вырулил на улицу, где жил Уолли. По обеим сторонам улицы выстроились вереницы автомобилей. Что ж, это было вполне в духе Уолли – наприглашать чертову уйму гостей. «Принцип неизбежного удовольствия» – так он его окрестил. Уолли божился, что когда-нибудь непременно запатентует свою идею и приложит к ней подробную инструкцию для пользователей. Принцип Уолли Хамнера заключался в том, что, собрав вместе достаточное число людей, вы неизбежно получите удовольствие – иначе просто быть не может. Как-то раз, когда Уолли распинался об этом в каком-то баре, он упомянул толпу линчевателей. «Вот-вот, – тут же нашелся Уолтер. – Барт лишний раз подтвердил мою правоту».
Он неожиданно попытался представить, чем сейчас занимается Оливия. Перезванивать она больше не пыталась – в противном случае он бы оттаял и принял звонок. Может, она все-таки задержалась в Вегасе, получила его деньги и махнула… Куда? В штат Мэн? Может ли человек в здравом уме променять Лас-Вегас на Мэн посреди зимы? Нет, конечно.
Синтетический мескалин. Чистейший. Лучшее из всего, что на свете есть.
Он остановил машину у бордюра позади красного «ягуара» с черными полосками и выбрался на тротуар. Небо было ясное, но вот стужа стояла одуряющая. Холодная луна висела над головой, словно бумажный кружок, вырезанный ребенком из книжки. Звезды усыпали ночное небо, как веснушки – детскую мордашку. Слизь в ноздрях затвердела, и он высморкался со странным хрустящим звуком. Воздух белыми клубами вырывался изо рта и носа.
Музыка шибанула ему в уши уже за три дома от дома Уолтера. Да, народ веселился напропалую. В вечеринках Уолли и впрямь было нечто особенное. Люди, заскакивавшие из вежливости на минутку сказать «здравствуйте», оставались с развеселой толпой, гуляли до утра и зачастую, теряя голову, упивались в стельку. Женщины самозабвенно кокетничали, в кухне и прочих укромных уголках жались парочки, а во всех остальных комнатах гремела музыка, отплясывали люди и спиртное лилось рекой. Уолли каким-то непостижимым образом ухитрялся будить в своих гостях тягу к беззаветному веселью. Не специально, нет, а в силу одного лишь того, что был Уолли. Ну и, разумеется, никакая вечеринка не могла сравниться с празднованием Нового года.
Он машинально окинул взглядом вереницы автомобилей, высматривая бутылочно-зеленую «Дельту-88» Стивена Орднера, но так ее и не обнаружил.
Он уже подходил к дому, когда хрипловатый голос Мика Джаггера затянул:
О-ооо, дети…
Это просто поцелуй,
Самый нежный поцелуй…
Все окна в доме ослепительно сияли – начхать на энергетический кризис, – за исключением, конечно, окон гостиной, где парочки сейчас наверняка кружились в медленном танце, целуясь и тайком лаская друг друга.
Перекрывая мощные динамики, из дома доносились сотни голосов; как будто Вавилонское столпотворение произошло всего мгновение назад.
Он подумал, что, будь сейчас лето (или даже осень), было бы даже занятно постоять снаружи, прислушиваясь к этому пандемониуму. И вдруг он с ужасающей ясностью увидел, как стоит на аккуратно подстриженной лужайке перед домом Уолли Хамнера и держит в руках рулон бумаги с записью электроэнцефалограммы; вся бумага испещрена неправильными пиками и ямами поврежденной мозговой функции: картина снята с огромного, пораженного опухолью Мозга Вечеринки…
Содрогнувшись, он засунул озябшие руки в карманы пальто. Правая рука снова нащупала пакетик из алюминиевой фольги, и он, внезапно охваченный любопытством, вынул его. Развернул прямо здесь, на морозце, покусывавшем тупыми зубами кончики пальцев. В пакетике оказалась маленькая фиолетовая таблетка, которая вполне могла бы уместиться на любом его ногте. Иными словами, она была несравненно мельче грецкого ореха. Неужто такая крохотулька могла сделать человека временно безумным, заставить грезить наяву, галлюцинировать? То есть имитировать состояние мозга его смертельно больного сына?
Спокойно, почти рассеянно, он сунул таблетку в рот. Она была безвкусная. Он ее проглотил.
* * *
– БАРТ! – закричала женщина. – БАРТ ДОУС! – На женщине было черное вечернее платье с оголенными плечами, в руке она держала коктейль. Темные волосы были уложены в красивую прическу и скреплены заколкой, усыпанной искусственными бриллиантами.
Он вошел в дом через кухонную дверь. В кухне было душно и многолюдно. А ведь было еще только полдевятого; Эффект Прибоя еще не начался. Эффект Прибоя тоже был частью теории Уолтера; он считал, что по ходу вечеринки люди постепенно расходятся по четырем углам дома. Если верить Уолли, то как-то раз он обнаружил одного из гостей в мансарде почти через сутки после завершения вечеринки.
Между тем женщина в черном платье поцеловала его в губы, прижавшись пышным бюстом к его груди. Несколько капель мартини выплеснулись при этом на пол между ними.
– Привет, – поздоровался он. – Вы кто?
– Я Тина Ховард, Барт. Ты что, забыл, как мы в поход ходили? – Она погрозила ему пальцем, увенчанным длинным ногтем в форме наконечника пики. – ГАДКИЙ МАЛЬЧИШКА!
– Ах, Тина! – обрадовался он. – И верно – теперь я тебя узнал! – Он расплылся до ушей. Этим тоже славились вечеринки Уолтера: люди из твоего прошлого то и дело объявлялись здесь, словно старые фотографии. Мальчишка с соседского двора; девушка, с которой ты едва не переспал в колледже; парень, с которым тебе довелось поработать как-то летним месяцем лет восемнадцать назад.
– Но только теперь меня зовут Тина Ховард Уоллес, – кокетливо прощебетала она. – И я здесь с мужем… Где-то он тут был неподалеку. – Она посмотрела по сторонам, пролила еще немного коктейля и поспешно осушила стакан, пока в нем хоть что-то оставалось. – Какой КОШМАР – я его, кажется, потеряла!
Она устремила на него призывный взгляд, и Барт недоверчиво вспомнил, что именно Тина впервые познакомила его с женской плотью. Это было сто девять лет назад, когда, по окончании школы, их класс отправился в поход. Тогда он гладил ее грудь через тонкую блузку возле…
– Бобровый ручей, – громко произнес он.
Она захихикала и зарделась.
– Да, вижу, ты не забыл.
Его взгляд машинально скользнул по ее груди, и Тина звонко рассмеялась. Он смущенно улыбнулся.
– Похоже, время уходит быстрее…
– Барт! – выкрикнул Уолли Хамнер, перекрывая гул голосов. – Привет, дружище! Я страшно рад, что ты сумел к нам выбраться!
Он протиснулся через толпу к Уолли и пожал его вытянутую руку. Уолли ответил крепким рукопожатием.
– Вижу, вы уже встретились с Тиной Уоллес.
– Да, вспомнили былое, – ответил он и снова смущенно улыбнулся, глядя на Тину.
– Только не вздумай рассказать моему мужу, проказник, – хихикнула Тина. – Извините, ребята, я вас оставлю. Еще увидимся, Барт?
– Конечно.
Она обогнула кучку людей, сгрудившихся вокруг стола с закусками, и вошла в гостиную. Проводив ее взглядом, он спросил:
– Откуда ты их выкапываешь, Уолтер? Это первая девчонка, с которой мы обжимались. Я просто глазам своим не поверил, когда узнал ее.
Уолтер скромно пожал плечами.
– Это одна из составных частей «Принципа неизбежного удовольствия», дружище Бартон. – Он кивком указал на бумажный пакет, зажатый у Барта под мышкой. – А это у тебя что?
– «Южный комфорт». Надеюсь, севен-ап у тебя найдется?
– Найдется, – кивнул Уолли, поморщившись. – Неужто ты собираешься пить эту тюленью мочу? Мне всегда казалось, что ты предпочитаешь виски.
– Наедине с самим собой я пью только «Южный комфорт» с севен-апом. Жизнь научила.
Уолли усмехнулся.
– Тут где-то была Мэри. Она уже давно тебя ждет. Налей себе выпить и пойдем на поиски.
– Хорошо.
Он снова двинулся через кухню, здороваясь с людьми, которых едва знал и которые отвечали ему недоуменными взглядами, а также отвечая «привет» и «здравствуйте» людям, которых точно не знал, но которые здоровались с ним первыми. В воздухе висел сизый туман сигаретного дыма. Со всех сторон доносились бессмысленные обрывки разговоров, словно голоса ведущих ночных радиостанций.
…но у Фредди с Джимом не оказалось при себе расписания, и мне пришлось…
…сказала, что у него недавно умерла мать, а сам он скоро сопьется, если не остановится…
…а когда соскреб краску, то увидел, что вещица и в самом деле старинная…
…я от этих коммивояжеров уже на стенку лезу…
…совсем рассорились. Но не разводятся из-за детишек, хотя он и пьет как лошадь…
…платье просто обалденное!
…так нализался, что блеванул прямо на бедную официантку…
Перед плитой и раковиной возвышался длинный стол, сплошь уставленный початыми и полными бутылками, стаканами и рюмками всевозможных размеров. Пепельницы уже были доверху заполнены окурками. В раковине теснились три серебряных ведерка со льдом. Над плитой красовался плакат с изображением Ричарда Никсона в здоровенных наушниках. Конец провода от наушников исчезал в ослиной заднице. Подпись гласила:
А ВОТ МЫ СЛУШАЕМ ЛУЧШЕ!
Слева от него какой-то мужчина в мешковатых брюках и с напитком в каждой руке (в левой он держал стакан с виски, а в правой кружку, до краев наполненную пивом) громогласно рассказывал анекдот:
– И вот приходит этот парень в бар, а рядом с ним на стойке сидит мартышка. Ну, он заказал себе пива, а потом спрашивает: «Это чья обезьяна?» – «Пианиста», – отвечает бармен. «Славная скотинка», – говорит он…
Он привычно смешал себе «Южный комфорт» с севен-апом и обернулся, высматривая Уолли, но тот уже поспешил к дверям встречать новоприбывших гостей – совсем молодую пару. Мужчина был в шоферской кепке со вздернутыми на темя круглыми очками и шоферском же плаще. На спине у него было написано:
ГОНИ ВО ВЕСЬ ОПОР!
Раздался взрыв хохота. Он навострил уши.
– …и тут он подходит к пианисту и спрашивает: «Вы знаете, что ваша чертова обезьяна только что напрудила в мое пиво?» – «Нет, не знаю, – отвечает пианист. – Но если вы напоете мне какую-нибудь мелодию, я ее мигом подхвачу».
Вокруг так и покатились со смеху. Довольный рассказчик залпом опрокинул в себя виски и тут же принялся запивать его пивом.
Кто-то поставил пластинку с записями рок-н-ролла 50-х годов, и пар пятнадцать уже лихо и неумело скакали под гремящую музыку, потешно выбрасывая ноги. Он разглядел Мэри, которая отплясывала с высоким и стройным мужчиной; он знал его, но вспомнить имя никак не мог. Джек? Джон? Джейсон? Он потряс головой. Бесполезно – совсем из головы вылетело. На Мэри было вечернее платье, которого он прежде не видел. С пуговицами на боку и узким разрезом, приоткрывавшим затянутую в нейлон ногу чуть выше колена. Он ожидал, что испытает укол ревности или хотя бы щемящее чувство потери, но так и не дождался. Он пригубил свой напиток.
Мэри повернула голову и заметила его. Он небрежно отсалютовал ей пальцем, как бы давая понять: Закончи танец, но Мэри тут же остановилась и направилась к нему, увлекая за собой своего партнера.
– Я рада, что ты пришел, Барт, – сказала она, повышая голос, чтобы перекричать гул голосов, смех и музыку. – Помнишь Дика Джексона?
Барт кивнул, протянул руку и обменялся с Диком крепким рукопожатием.
– Помнится, вы с женой одно время жили на нашей улице. Лет пять… нет, даже семь лет назад. Да?
Джексон кивнул:
– Да, а сейчас мы в Уиллоуде обитаем.
– Что ж, прекрасно. А работаете на прежнем месте?
– Нет, теперь у меня свой бизнес. Служба доставки. Два грузовика. Кстати, если вашей прачечной нужно что-нибудь перевозить в дневное время… Порошки там стиральные или еще что…
– Я там больше не работаю, – прервал он Джексона, а краешком глаза заметил, что Мэри вздрогнула и поморщилась, словно кто-то случайно задел ее больное место.
– Вот как? А чем вы теперь занимаетесь?
– Я сейчас сам у себя на службе, – ухмыльнулся он. – А вы ненароком не участвовали в забастовке независимых транспортников?
Лицо Джексона, уже побагровевшее от поглощенного спиртного, потемнело еще больше.
– Вы в самую точку попали. Я лично одного штрейкбрехера проучил. Знаете, сколько эти козлы из Огайо сейчас за дизельное топливо дерут? Тридцать один и девять десятых! У меня прибыль мигом с двенадцати процентов до девяти упала. А из этих денег еще за обслуживание грузовиков платить надо. Не говоря уж об этом идиотском ограничении скорости…
Он продолжал распинаться о трудностях, которые преследуют независимых транспортников в стране, пораженной энергетическим кризисом, а Барт слушал, кивал и потягивал свой коктейль. Мэри извинилась перед мужчинами и отправилась в кухню за стаканом пунша. Молодой парень в шоферском костюме отплясывал чарльстон под старую песенку «Эверли Бразерс», а сгрудившиеся вокруг него зрители громко аплодировали и смеялись.
Подошла жена Джексона, пышногрудая рыжеволосая женщина крепкого телосложения; Джексон познакомил их. Она уже явно хватила лишку и теперь стояла, осоловело глядя перед собой и пьяно покачиваясь. Поздоровавшись с ним за руку, она икнула и, бессмысленно улыбаясь, пробормотала:
– К-кажется, я сейчас б-блевану. Где тут у них туалет?
Джексон проводил ее. Мэри что-то не возвращалась. Должно быть, кто-то пристал к ней с болтовней.
Он запустил руку во внутренний карман, достал сигареты и закурил. В последние годы он курил только на вечеринках. Он гордился, что сумел одержать над собой эту победу, ведь прежде, выкуривая три пачки в день, он был первым кандидатом в пациенты онкологов.
Он выкурил уже полсигареты, не сводя глаз с кухонной двери, когда, случайно потупив взор, заметил, до чего у него занятные пальцы. Каким-то образом указательный и средний пальцы правой руки знали, как держать сигарету, словно всю жизнь только это и делали.
Мысль эта показалась ему настолько потешной, что он улыбнулся. Некоторое время спустя он обратил внимание, что вкус во рту изменился. Не в худшую сторону, нет, но явно изменился. Да и слюна, казалось, загустела. А вот ноги… ноги слегка подергивались, словно только и дожидались приглашения пуститься в пляс. Более того, ему почему-то казалось, что лишь после танца ноги прекратят дрыгаться и снова станут обычными ногами, к которым он привык…
А вот следующая мысль его слегка напугала. Ему вдруг почудилось, что он потерялся в каком-то огромном и незнакомом дворце, а теперь поднимался по высокой хр-рр-рустальной лестнице…
Ага, наверное, это таблетка Оливии начала действовать, догадался он. А забавно прозвучало это слово – хрустальной, верно? Хр-рр-рустальной – трескучий такой звук, раскатистый, хрустящий, словно при движении застежки «молнии» на костюме стриптизерши.
Он довольно улыбнулся и посмотрел на сигарету, которая вдруг стала удивительно белой, удивительно круглой, самым удивительным образом символизируя американский табак и американское процветание. Ведь только в Америке делают такие вкусные сигареты. Он затянулся. Восхитительно! Да, мескалин начал действовать. Оливия была права. Похоже, он уже улетал. Знали бы люди, что он думал по поводу слова хрустальный (вернее – хр-рр-рустальный ), они бы наверняка сказали, качая головами: Ну дает парень! У него точно крыша поехала. Крыша поехала. Тоже забавное выражение. Он вдруг пожалел, что рядом нет Сэла Мальоре. Они бы с Циклопом Сэлом классно провели время. Про делишки мафии потолковали бы. Про старых потаскух. Он словно воочию увидел, как они сидят с Мальоре в небольшом итальянском ristorante, едят спагетти и слушают музыку из «Крестного отца». И все в красках – роскошных и сочных. В них можно было окунуться и плескаться, словно в ванне с пеной.
– Хр-рр-рустальный, – смачно произнес он и ухмыльнулся. Странно, он сидел и грезил тут едва ли не целую вечность, а вот пепла на кончике сигареты не прибавилось. Он поразился. Затянулся еще разок.
– Барт?
Он поднял глаза и увидел Мэри. Она принесла тарелочку с канапе. Он улыбнулся.
– Присаживайся, Мэри. Это мне?
– Да. – Она протянула ему тарелочку. Бутербродик, намазанный чем-то розовым, был треугольной формы и совсем крохотный. С чем же он? Вдруг ему пришло в голову, что Мэри страшно испугалась бы, узнав, что он «наширялся», как выразилась бы Оливия. Могла бы «скорую помощь» вызвать, а то и полицию. Или еще черт знает кого. Нужно вести себя нормально, чтобы она не догадалась. Однако от одной этой мысли он вдруг почувствовал себя совсем странно.
– Я его позже съем, – возвестил он и опустил канапе в карман рубашки.
Глаза Мэри поползли на лоб.
– Барт, ты пьян?
– Немножко, – признал он. Он видел поры на ее лице. Прежде почему-то никогда их не замечал. Господи, сколько дырочек! Как будто Господь был пекарем, а лицо Мэри – пасхальной мацой. Он невольно хихикнул, а увидев, что Мэри нахмурилась, поспешил добавить: – Ты только никому не говори!
– Про что? – озадаченно спросила она.
– Про «дурь».
– Барт, что за околесицу ты несешь?
– Мне нужно в туалет, – объяснил он. – Я скоро вернусь.
Он ушел не оглядываясь, но спиной чувствовал ее взгляд.
Оборачиваться нельзя – возможно, тогда она не догадается. Ведь в этом лучшем из миров все возможно – даже хр-рр-рустальные лестницы. Он улыбнулся с нежностью. Слово это стало ему близким другом.
Путешествие в ванную каким-то образом превратилось для него в настоящую одиссею. Звуки вечеринки слились в невероятную какофонию, причем звук то усиливался, то исчезал, а потом, вновь возникая, приобретал стереофоническое звучание. Встречая знакомых, как ему казалось, людей, он лишь что-то бормотал себе под нос и, не желая вступать в разговор, указывал на свой лобок, улыбался и продолжал путь. Его провожали озадаченными взглядами. И почему не бывает вечеринок, где присутствуют одни незнакомцы? – огорченно спрашивал он себя.
Туалет оказался занят. Прождав несколько часов (как ему показалось) снаружи, он наконец попал туда, но помочиться никак не мог. Стена за унитазом пульсировала на три такта. На случай, если кто-нибудь за дверью подслушивал, он спустил воду, хотя опорожнить мочевой пузырь так и не сумел. Вода была почему-то зловеще розовой, словно последний посетитель писал кровью. Черт знает что!
