Текст книги "Книги Бахмана"
Автор книги: Стивен Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 83 страниц)
– Понимаю, – сказал Макврайс и засмеялся; но глаза его не смеялись.
Неожиданно сзади грохнули карабины. Гаррати конвульсивно дернулся, и его ноги почти приросли к асфальту. Каким-то образом ему удалось не остановиться. Слепой инстинкт, подумал он. Что будет в следующий раз?
– Сукины дети, – тихо проговорил Макврайс. – Это Джо.
– Сколько времени? – спросил Гаррати, но, прежде чем Макврайс успел ответить, он вспомнил, что у него самого на руке часы. 2:38. Мысль о двух секундах гирей висела за спиной.
– Тебя никто не пытался отговорить? – спросил Макврайс. Они далеко оторвались от остальных. Гарольд Куинс шагал больше чем в ста ярдах позади. Для контроля за ними Взвод отрядил солдата. Гаррати порадовался, что за ними следит не тот блондин. – Никто не пытался уговорить тебя воспользоваться правом на отказ тридцать первого апреля?
– Сначала – никто. И мама, и Джен, и доктор Паттерсон – это лучший друг мамы, они уже лет пять вместе – все сначала были довольны, они гордились мной, ведь по всей стране тесты сдают очень многие мальчишки старше двенадцати лет, а успешно проходит их один из пятидесяти. Все равно остается несколько тысяч кандидатов, и тогда составляется два списка: сто Идущих и сто запасных. И повлиять на выбор невозможно, сам знаешь.
– Они вытягивают фамилии из барабана наугад. По телевизору смотрится потрясающе. – Голос Макврайса слегка дрогнул.
– Да. Главный вытаскивает из барабана две сотни фамилий, но они объявляют только фамилии. И ты не знаешь, попал ты в основную группу или в запасную.
– И они тебя не извещают до дня последнего отказа, – подхватил Макврайс. Говорил он так, как будто от дня последнего отказа их отделяло не четверо суток, а по крайней мере несколько лет. – Да, они любят поддерживать напряжение.
Кто-то из зрителей выпустил в воздух целую флотилию красных, синих, зеленых, желтых воздушных шаров, и они уплыли в небо широкой дугой. Легкий южный ветер подхватил их и медленно понес прочь.
– Да, видимо, так, – сказал Гаррати. – Мы смотрели телевизор в тот день, когда Главный вытягивал фамилии. Я был семьдесят третьим. Я буквально упал со стула. Не мог поверить.
– Верно, – согласился Макврайс. – Такое не может произойти с тобой. Такие вещи всегда случаются с кем-то другим.
– Ну да, чувство именно такое. Вот тогда все стали на меня наседать. Не то что после пятнадцатого числа, там был банкет, речи и бла-бла-бла. Джен…
Он замолчал. А почему бы и нет? Все остальное он рассказал. Не важно. К концу Прогулки один из них обязательно будет мертв. А возможно, и оба.
– Джен сказала, что пойдет со мной на край света, когда угодно, куда угодно, если только я воспользуюсь правом тридцать первого апреля. Я сказал, что в этом случае покажусь себе предателем и трусом, она разъярилась и заявила, что лучше так, чем умирать, потом она долго плакала. Умоляла. – Гаррати посмотрел в глаза Макврайсу. – Не знаю. Если бы она попросила меня о чем угодно, кроме этого, я бы попытался исполнить ее желание. Но это… Я не мог. У меня как будто камень в горле застрял. Через какое-то время она осознала, что я не в состоянии сказать: «Да, хорошо, я набираю 800». Мне кажется, она начала понимать. Может быть, понимать так же, как я сам, хотя – Бог свидетель – я понимал не так уж и хорошо.
Потом подключился доктор Паттерсон. Он диагност, и у него до отвращения логический ум. Он сказал: «Послушай, Рей. Если мы возьмем и основной, и запасной составы, то твои шансы выжить – пятьдесят к одному. Пожалей мать, Рей». Я был вежлив сколько мог, но в конце концов сказал ему, чтобы он отвязался. Сказал, что его шансы жениться на моей матери не выше, но я никогда не замечал, чтобы это заставляло его отступиться.
Гаррати пальцами расчесал густые соломенные волосы. Он позабыл о двух секундах.
– Знаешь, он не рассердился. Он впал в неистовство и принялся проповедовать. Он говорил, что если я желаю разбить материнское сердце, что ж, могу идти. Он говорил, что я бесчувственный древесный жук, да, по-моему, так он и сказал, бесчувственный, как древесный жук. Может, в его семье была такая присказка, не знаю. Он спросил, нравится ли мне играть чувствами матери и прелестной Джейнис. Тогда я представил ему свои неоспоримые аргументы.
– О, как интересно, – улыбаясь сказал Макврайс. – Какие же?
– Сказал, что, если он немедленно не отвяжется, я ему врежу.
– А что твоя мама?
– Она вообще говорила мало. Думаю, не могла в это поверить. И она думала о том, что я получу, если выиграю. Мне кажется, мысль про Приз – все, что пожелаешь, до конца жизни – ослепила ее. У меня был брат, Джефф. Он умер от воспаления легких, когда ему было шесть лет, и – как ни жестоко это звучит – не знаю, как бы мы выкручивались, если бы он выжил. И еще она считала, что я смогу отказаться, если окажусь в основном составе. Главный – хороший человек, так она говорила. Я уверена, говорила она, что он позволит тебе не участвовать, если поймет наши обстоятельства. Но за попытку избежать участия в Долгой Прогулке наказание такое же, как и за дурные отзывы о ней, – Взводы. А потом мне позвонили и сообщили, что я – один из Идущих. Я попал в основной состав.
– Я – нет.
– Правда?
– Правда. Правом тридцать первого апреля воспользовались двенадцать основных. Я был двенадцатым запасным. Мне сообщили четыре дня назад после одиннадцати вечера.
– О Боже! Неужели?
– Угу. Накануне.
– А ты не… расстроился?
Макврайс молча пожал плечами.
Гаррати посмотрел на часы. 3:02. Наверное, все будет нормально. Чудесный, прохладный весенний день. Солнце начинало клониться к закату, и удлинившаяся тень Гаррати приобрела несколько более уверенный вид. С ногой все было в порядке.
– Ты по-прежнему думаешь, что мог бы просто… сесть? – спросил он Макврайса. – Ты ведь пережил большинство. Шестьдесят одного.
– Я считаю, не важно, скольких мы с тобой пережили. Рано или поздно приходит время, когда воля попросту сходит на нет. И что ты думаешь, уже не имеет значения, понимаешь? Я когда-то много времени уделял рисованию маслом. И не так уж плохо мазал. А потом – бац! И не то чтобы я растерял умение, просто прекратил. Не чувствовал, что продолжать необходимо. Лег спать с любовью к живописи, а проснулся – куда что делось.
– Не думаю, что выживание можно сравнить с хобби.
– Не могу сказать. Как прикажешь воспринимать ныряльщиков? Или охотников на крупную дичь? Или альпинистов? Или даже какого-нибудь рабочего с фабрики, который считает, что хорошо провел субботний вечер только в том случае, если как следует подрался? Все эти увлечения как раз и превращают искусство выживания в хобби. Выживание становится условием игры.
Гаррати не ответил.
– Давай-ка побыстрее, – мягко предложил Макврайс. – Мы теряем скорость.
Гаррати прибавил шагу.
– Мой отец – совладелец передвижного кинотеатра, – начал Макврайс. – Он решил связать меня и запереть в погребе под буфетом, чтобы не пустить сюда, и плевать на Взводы.
– А что ты? Переупрямил его?
– На это у нас просто не было времени. Когда мы получили извещение, у меня оставалось всего десять часов. Мне предоставили самолет, а в аэропорту Преск-Айла меня должна была ждать машина. Отец рвал и метал, я сидел, кивал, соглашался, а потом к нам в дверь постучали, мама открыла дверь и увидела, что на пороге стоят два огромных, отвратного вида солдата. Ты таких зверюг и не видел. Знаешь, в их присутствии, наверное, часы останавливались. Отец как взглянул на них, так сразу сказал: «Пити, иди наверх и собери рюкзак». – При этом воспоминании Макврайс засмеялся и поправил лямки рюкзака на плечах. – А потом мы оглянуться не успели, как все оказались на борту самолета, даже моя сестренка Катрина. Ей всего-то четыре года. В три часа мы приземлились и поехали на машине к границе. По-моему, только Катрина по-настоящему все поняла. Она все повторяла: «У Пити приключение». – Макврайс отрывисто взмахнул руками. – Они сейчас живут в мотеле в Преск-Айле. Они не хотели возвращаться домой, пока все не закончится. Пока не закончится, так или иначе.
Гаррати посмотрел на часы. 3:20.
– Спасибо, – сказал он.
– За то, что опять спас тебе жизнь? – весело рассмеялся Макврайс.
– Да, это точно.
– А ты уверен, что это любезность с моей стороны?
– Не знаю. – Гаррати помолчал. – Все равно я тебе кое-что скажу. Я никогда не перестану ощущать ограниченность во времени. Даже если у тебя нет предупреждений, все равно тебя от кладбищенской ограды отделяют всего две минуты. Это не много.
Прогремели выстрелы, словно солдаты услышали высказанную им мысль. Получивший билет Идущий издал высокий захлебывающийся вскрик, как индюк, которого неожиданно схватил неслышно подкравшийся фермер. Толпа глухо ахнула. Этот звук можно было с равной степенью вероятности принять за глубокий вздох, жалобный стон или шумный выдох при оргазме.
– Это ничто, – согласился Макврайс.
Они шли вперед. Тени удлинились. Появились на свет Божий куртки, словно некий фокусник извлек их все сразу из своего волшебного цилиндра. В какой-то момент Гаррати ощутил теплый аромат трубочного табака, который пробудил в нем горькое и одновременно сладкое воспоминание об отце. Чья-то собака ускользнула от хозяина и выбежала на дорогу. За ней волочился красный пластиковый поводок. Она высунула розовый язык, изо рта показалась пена. Она тявкнула, неуклюже попыталась поймать обрубок собственного хвоста, так же неуклюже атаковала Пирсона и была расстреляна. Пирсон с досадой выругал стрелявшего в нее солдата. Пуля, выпущенная из крупнокалиберного карабина, отбросила ее к левой обочине, где она и осталась лежать, вздрагивая и тяжело дыша. Глаза ее подернулись пленкой. Никто не изъявлял желания протестовать. Маленький мальчик прошел мимо полицейских, вышел на левую обочину и остановился, захлебываясь от плача. Солдат приблизился к нему. В толпе пронзительно завопила женщина. Пораженный страхом Гаррати решил было, что солдат собирается застрелить ребенка, как только что застрелил собаку, но солдат равнодушно оттолкнул мальчика назад, в толпу.
В шесть часов вечера солнце коснулось горизонта, и небо окрасилось в оранжевый цвет. Похолодало. Многие Идущие подняли воротники. Зрители переминались с ноги на ногу и растирали ладони.
Колли Паркер, как обычно, жаловался на климат дерьмового штата Мэн.
Будем в Огасте без четверти девять, подумал Гаррати. А оттуда – прыг-скок во Фрипорт. Его охватило уныние. И что тогда? Ну увидишь ты ее на две минуты, если только заметишь в толпе – не дай Боже не разглядеть. А что потом? Загибаться?
Он вдруг решил, что ни Джен, ни мама наверняка не появятся во Фрипорте. Разве что он увидит ребят, которые учились с ним в школе, не зная, что под одной крышей с ними растет самоубийца. И еще – Женское Попечение. Эти обязательно будут там. За двое суток до начала Прогулки Женское Попечение устроило чаепитие в его честь. Это было в прежние времена.
– Давай возвращаться назад, – предложил Макврайс. – Только медленно. Надо бы оказаться рядом с Бейкером. Войдем в Огасту вместе. Как три мушкетера. Что скажешь, Гаррати?
– Согласен, – отозвался Гаррати. Мысль ему понравилась.
Мало-помалу они начали отставать, уступая лидерство недоброму Гарольду Куинсу. Они поняли, что вернулись к своим, когда Абрахам, восставший из мрачной прострации, спросил их:
– Все-таки решили вернуться и посмотреть на бедных смертных?
– А что, он и в самом деле похож, – сказал Макврайс, изучая усталое, поросшее трехдневной щетиной лицо Абрахама. – Особенно при таком освещении.
– Четырежды двадцать и семь лет тому назад, – нараспев произнес Абрахам, и Гаррати с суеверным страхом подумал, не вселился ли в Абрахама некий дух, – наши отцы заселили эти земли…[56] Черт, дальше не помню. Это нужно было учить наизусть для высшей отметки на экзамене по истории.
– Внешность отца-основателя и разум осла-сифилитика, – с грустью проговорил Макврайс. – Абрахам, тебя-то как засосало в это говно?
– Хвастовством взял, – немедленно отозвался Абрахам. Он хотел сказать что-то еще, но тут прозвучали выстрелы. И знакомый шорох тяжелого мешка, который волокут по асфальту.
Бейкер оглянулся и пояснил:
– Это Галлант. Он весь день шел как труп.
– Хвастовством взял, – повторил Гаррати и засмеялся.
– Конечно. – Абрахам почесал то место под глазом, где вскочили прыщи. – Знаете, что такое тест по эссе?
Все кивнули. Написание эссе на тему «Почему вы считаете себя готовым к участию в Долгой Прогулке?» было стандартной частью академического раздела испытаний.
Гаррати почувствовал, как его правую пятку заливает теплая жидкость. Он не знал, кровь ли это, или гной, или пот, или все сразу. Больно вроде бы не было, хотя носок давно уже порвался.
– Понимаете, – продолжал Абрахам, – дело в том, что я вовсе не чувствовал себя готовым. Я решил сдавать экзамен исключительно под влиянием минутного настроения. Я просто шел в кино, и получилось так, что проходил мимо спортзала, где другие сдавали экзамен. Вы сами знаете, чтобы в нем участвовать, нужно представить разрешение на работу. Мое разрешение чисто случайно в тот момент было у меня в кармане. Если бы у меня его не оказалось, я бы не потащился за ним домой. Сходил бы в кино, как обычно, и не был бы сейчас здесь, не умирал бы в такой милой компании.
Все молча слушали его.
– Я прошел физические тесты, рассказал о своих целях и так далее. И вдруг, уже в конце, вижу анкету на трех страницах. Написано: «Просьба ответить на следующие вопросы по возможности объективно и честно». Ну, думаю, еще какое-то дерьмо. А дальше я оборжался. Такие идиотские вопросы, сдохнуть можно.
– Ага, как часто вы ходите по-большому, – сухо сказал Бейкер. – Нюхали ли вы табак?
– Ну да-да, в этом роде, – подтвердил Абрахам. – Я и забыл уже про этот хренов табак. В общем, наплел им чего положено, ну, вы понимаете, и потом перешел к эссе насчет того, почему я чувствую себя готовым. Мне и думать-то не о чем было. Потом к нам подошел какой-то кретин в военной форме и сказал: «У вас пять минут. Прошу всех закончить вовремя». Так что я написал: «Чувствую, что готов к участию в Долгой Прогулке, потому что я раздолбай и с. сын, без меня мир станет лучше, а если я вдруг выиграю и разбогатею, то накуплю картин Ван Гога и развешаю во всех комнатах своей виллы, закажу себе шестьдесят первосортных шлюх и не стану никого беспокоить». Потом подумал минуту и добавил в скобках: «Каждой из шестидесяти шлюх в старости я буду выплачивать пенсию». Я думал, они взбесятся. Потом, примерно через месяц, когда я уже обо всем забыл, вдруг получаю письмо, где говорится, что меня признали готовым. Я чуть джинсы не обмочил.
– И после этого тебя включили в списки? – спросил Колли Паркер.
– Ну да. Это трудно объяснить. Понимаете, все сочли это хорошей шуткой. Моя девушка предложила сделать с письма фотокопию и перевести ее на майку, ведь она считала, что я отмочил лучшую шутку века. И все остальные смотрели на это точно так же. Мне жали руку и говорили что-нибудь вроде: «Привет, Аб, здорово ты надрал Главному яйца!» Было так смешно, что из-за этого я иду до сих пор. И должен вам сказать, – добавил Абрахам с болезненной улыбкой, – этот смех, по сути, был бунтом. Все считали, что я буду до самого конца драть Главному яйца. А потом я однажды проснулся участником Прогулки. Я попал в основной состав, мою фамилию вытянули шестнадцатой. Так что в итоге оказалось, что это Главный надрал яйца мне.
По рядам Идущих прошел негромкий гул, отдаленно напоминающий веселый смех. Гаррати поднял голову. Огромный дорожный указатель над их головами сообщал: ОГАСТА 10.
– Ты мог бы умереть от смеха, верно? – заметил Колли.
Абрахам долго молча смотрел на него, потом мрачно сказал:
– Отец-основатель не слишком доволен.
Глава 14
И запомните: если вы будете помогать себе руками, или указывать любой частью тела, или используете какую-либо часть слова, вы потеряете надежду выиграть десять тысяч долларов. Вы должны только называть. Удачи вам. Дик Кларк «Пирамида ценой в десять тысяч долларов»
Все охотно сошлись на том, что у них осталось очень мало душевных сил, чтобы испытывать ужас или эмоциональный подъем. Но, устало подумал Гаррати, когда Прогулка ушла в весело ревущую тьму Федерального шоссе 202, оставив Огасту в миле позади себя, совершенно ясно, что это не так. Они похожи скорее на плохо настроенную гитару, на которой бренчит бездарный музыкант: струны на ней не порваны, просто они звучат недружно, не в лад.
Огаста оказалась не похожа на Олдтаун. Олдтаун – это провинциальная пародия на Нью-Йорк. Огаста – новый город, город ежегодных празднеств, город миллионов пирующих, пьяниц, кукушек и маньяков.
Идущие увидели и услышали Огасту задолго до того, как вошли туда. Вновь и вновь перед Гаррати вставал образ волн, бьющихся о далекий берег. Гул толпы они услышали за пять миль до города. Благодаря огням небо над Огастой отливало пастельным цветом, пугающим, апокалиптическим, и Гаррати вспомнил картинки в учебнике истории в параграфе, где говорилось о последних днях второй мировой войны, о немецких воздушных налетах на Восточное побережье Америки.
Идущие тревожно переглядывались и теснее сбивались в группы, как маленькие дети, испугавшиеся грозы, или как коровы во время бурана. Атмосфера ощутимо накалялась, шум Толпы нарастал. В нем слышался неодолимый голод. Гаррати живо представил себе, как великий бог Толпы направляется из Огасты им навстречу на ярко-красных паучьих ножках и пожирает их всех живьем.
Сам город уже задушен, проглочен и похоронен. Огасты уж нет – в самом прямом смысле, нет толстых матрон, нет хорошеньких девушек, нет самодовольных мужчин, нет ребятишек в мокрых штанишках, размахивающих комьями сахарной ваты. Нет спешащего к дороге итальянца, разбрасывающего ломти арбуза. Одна Толпа, существо без тела, лица, разума. Толпа – это лишь Голос и Глаз, и неудивительно, что Толпа явилась одновременно Богом и маммоной. Гаррати чувствовал это. И он знал, что остальные тоже это чувствуют. Идешь словно между двух колоссальных электропроводников и чувствуешь, как электрические разряды вызывают звон в ушах, заставляют каждый волос на голове стоять дыбом, как язык начинает бешено дергаться во рту, как глаза мечут искры и перекатываются в глазницах. Толпе нужно угождать. Толпе нужно поклоняться и бояться ее. И, наконец, Толпе нужно приносить жертвы.
Они пробирались по дороге, по щиколотку увязая в конфетти. Они теряли друг друга в бурном море рекламных листовок. Гаррати наудачу выхватил из сошедшей с ума темноты один лист и увидел, что разглядывает рекламу бодибилдинга. Он схватил другой лист и оказался лицом к лицу с Джоном Траволтой.
Возбуждение достигло пика, когда группа оказалась на вершине первого на 202-м шоссе холма. Сзади осталась платная магистраль, а впереди у ног Идущих лежал город. Внезапно два мощных красно-белых луча прорезали тьму, и показался Главный. Он стоял в своем джипе, вскинув вверх шомпол в приветственном жесте. Он – фантастика! невероятно! – совершенно не обращал внимания на окружающую его толпу, в которой никто не щадил себя, а старался как мог.
Что касается Идущих – струны не порваны, только сильно расстроены. Все, кто остался в живых – тридцать семь человек, – бешено вопили теперь, но их хриплые голоса были абсолютно не слышны. Зрители не могли узнать о том, что Идущие кричат, но откуда-то они об этом все-таки знали, каким-то образом они поняли, что годовой круг поклонения смерти и стремления к смерти замкнулся, и толпа совершенно сошла с ума и корчилась теперь в пароксизмах нарастающего экстаза. Гаррати почувствовал внезапную острую боль в левой стороне груди и все же не мог перестать кричать, хотя и понимал, что находится на самом краю катастрофы.
Всех их спас парень по фамилии Миллиган; Гаррати запомнились его бегающие глазки. Он упал на колени, зажмурился, прижал ладони к вискам, словно стараясь удержать мозг на месте. Потом он упал вперед, и кончик его носа проехался по дороге, как мягкий мел по школьной доске. Как необычно, подумал Гаррати, сейчас его нос сотрется об асфальт. Затем явилась милосердная пуля. После этого Идущие перестали кричать. Боль в груди, отступившая лишь частично, страшно перепугала Гаррати. Он пообещал себе, что безумие прекратится.
– Приближаемся к твоей девочке? – спросил Паркер. Он не ослаб, но сделался мягче, и теперь Гаррати нормально с ним ладил.
– Миль пятьдесят. Может, шестьдесят.
– Сукин ты сын, Гаррати, везет тебе, – тоскливо произнес Паркер.
– Мне? – Он с удивлением посмотрел на Паркера, стараясь понять, не смеется ли тот над ним. Паркер не смеялся.
– Ты увидишь маму и свою девушку. Черт возьми, а кого увижу я, пока еще не пришел конец? – Он адресовал толпе непристойный жест, который зрители, судя по всему, приняли за приветствие, и бешено заорали. – Я скучаю по дому, – сказал он. – И я боюсь. – Неожиданно он закричал в толпу: – Свиньи! Все вы свиньи!
Зрители взревели еще громче.
– Я тоже боюсь. И скучаю по дому. Я… То есть мы… – Он искал слова. – Мы все очень далеко от дома. Дорога не пускает нас домой. Может быть, я их увижу, но не смогу к ним прикоснуться.
– Но по правилам…
– Я знаю, что по правилам разрешен физический контакт с кем угодно при условии, что не сходишь с дороги. Я о другом. Между нами стена.
– Легко тебе говорить. Ты все-таки их увидишь.
– Может, от этого станет только хуже, – сказал Макврайс, незаметно пристроившийся к ним сзади.
Они только что миновали перекресток с Уинтропской дорогой и светофор, работающий в режиме желтого мигающего предупредительного сигнала. Страшный желтый глаз равномерно открывается и закрывается, отбрасывая на асфальт восковой отблеск.
– Все вы ненормальные, – дружелюбно сказал Паркер. – Ухожу от вас.
Он прибавил шагу и вскоре пропал из виду в мерцающей мгле.
– Он думает, что мы с тобой любовники, – сказал довольный Макврайс.
Гаррати вскинул голову:
– Кто – он?
– Не такой уж он скверный парень, – задумчиво проговорил Макврайс. – Может быть, он даже отчасти прав. Может, потому я и спас твою шкуру. Может, ты и есть мой любовник.
– Это с моей рожей? Я думал, вы, извращенцы, предпочитаете тоненьких, – отшутился Гаррати. Тем не менее ему стало не по себе.
Макврайс обрушил на Гаррати неожиданный удар:
– Ты позволил бы мне отдрючить тебя?
Гаррати задохнулся.
– Какого черта ты…
– Да помолчи, – раздраженно бросил Макврайс. – Да к чему приведет вся твоя правильность? Я даже не хочу успокаивать тебя, поэтому не стану утверждать, что шучу. Так что скажешь?
У Гаррати комок застрял в горле. Да, ему хотелось возбуждения. Мальчик ли, девочка ли – это уже не имеет значения, поскольку все они идут на смерть. Вот только Макврайс… Ему не хотелось, чтобы Макврайс прикасался к нему таким образом.
– Да, ты действительно спас мне жизнь… – начал Гаррати и умолк.
Макврайс засмеялся:
– И я должен чувствовать себя подлецом, так как ты у меня в долгу и я собираюсь этим воспользоваться, так? Верно?
– Делай что хочешь, – резко сказал Гаррати. – Только хватит со мной играть.
– Понимать это как «да»?
– Как хочешь! – заорал Гаррати. Пирсон, уставившийся, как в гипнотическом трансе, на свои ноги, с изумлением поднял голову. – Делай что хочешь, черт тебя дери!
Макврайс снова рассмеялся:
– С тобой все в порядке, Рей. Можешь не сомневаться.
Он хлопнул Гаррати по плечу и стал отставать.
Озадаченный Гаррати смотрел на него.
– Просто ему еще мало, – усталым голосом изрек Пирсон.
– Что?
– Мы прошли почти двести пятьдесят миль, – простонал Пирсон. – У меня ноги налились свинцом. Причем отравленным. У меня горит спина. А этому Макврайсу с его капризами все мало. Он ведет себя как голодный, который жрет слабительное.
– Как ты думаешь, он хочет, чтобы ему сделали больно?
– Господи, как думаешь ты? Он должен написать на куртке: УДАРЬ МЕНЯ. Ему нужна компенсация, только я не понимаю, за что.
– Не знаю, – сказал Гаррати. Он хотел еще что-то добавить, но увидел, что Пирсон его уже не слушает. Пирсон опять смотрел под ноги, и на его изнуренном лице отпечатался страх. Он потерял обувь. Его белые спортивные носки были хорошо видны в темноте.
В миле от указателя ЛЬЮИСТОН 32 их ожидало составленное из электрических лампочек приветствие: ГАРРАТИ 47. Буквы располагались в виде полукруга.
Гаррати захотел подремать, но не смог. Он хорошо понимал, что имел в виду Пирсон, когда говорил, что у него горит спина. Его собственный позвоночник превратился в раскаленный стержень. Мышцы, расположенные на задней части бедра, пылали огнем. Онемение подошв сменилось острой, пронзительной болью, куда более сильной, чем та, что ушла в свое время. Он уже не чувствовал голода, но тем не менее поел концентрата. Некоторые из Идущих превратились в обтянутые кожей скелеты – жуть из фильмов о концлагерях. Гаррати не хотелось становиться таким же… Хотя и он таким стал. Он провел ладонью по боку. На его ребрах можно играть, как на ксилофоне.
– Давно не было новостей от Барковича, – сказал он, надеясь вывести Пирсона из его кошмарной прострации. Пирсон представлялся ему новым воплощением Олсона.
– Угу. Кто-то говорил, что в Огасте у него онемела нога.
– Это правда?
– Так мне сказали.
Гаррати почувствовал внезапное желание отстать и взглянуть на Барковича. Его было трудно разглядеть в темноте, и Гаррати получил предупреждение, но в конце концов нашел Барковича. Тот двигался теперь в арьергарде. Шел, хромая, вперед. Он настолько сосредоточился на ходьбе, что лицо его прорезали морщины. Глаза сузились настолько, что стали похожи на монеты, видимые с ребра. Куртки у него уже не было. Он разговаривал сам с собой низким, монотонным голосом.
– Привет, Баркович, – окликнул его Гаррати.
Баркович вздрогнул, оступился, получил предупреждение… Третье.
– Какого черта! – заверещал он. – Видишь, что ты наделал? Ты доволен? Ты и твои дерьмовые друзья?
– Неважно выглядишь, – сказал Гаррати.
Баркович хитро усмехнулся:
– Это часть Плана. Помнишь, я вам говорил про План? Вы мне не поверили. Олсон не поверил. И Дейвидсон. И Гриббл. – Голос Барковича упал до шепота, и чувствовалось, что рот у него наполнился слюной. – Гаррати, я же спляса-ааал на их могилах!
– Нога болит? – тихо спросил Гаррати. – Правда, все это ужасно?
– Мне осталось пережить всего тридцать пять. Все сдохнут за ночь. Вот увидишь. Когда взойдет солнце, на ногах останется меньше двенадцати. Увидишь. И ты, Гаррати, и твои хреновы друзья. К утру все умрут. К полуночи.
Неожиданно Гаррати почувствовал прилив сил. Он знал, что Баркович скоро сойдет с дистанции. Ему захотелось побежать, даже несмотря на ноющие почки, на боль в позвоночнике и в ногах, побежать и сообщить Питу Макврайсу, что тот сдержит слово и переживет Барковича.
– О чем ты попросишь? – спросил Гаррати вслух. – Ну, когда выиграешь?
Баркович радостно улыбнулся, словно ждал этого вопроса. Лицо его меняло очертания в неверном свете луны, как будто его мяли руки великана.
– Протезы, – прошептал он. – Я попрошуууу протезы. Пусть мне эти отрежут, на хрен они мне, если они шуток не понимают. У меня будут протезы, а эти я брошу в стиральную машину в общественной прачечной и буду смотреть, как они там крутятся, крутятся, крутятся…
– Я думал, тебе захочется иметь друзей, – печально сказал Гаррати. Он задыхался от охватившего его завораживающего ощущения триумфа.
– Друзей?
– У тебя же их нет, – сочувственно пояснил Гаррати. – Мы все будем рады увидеть, как ты умрешь. О тебе, Гэри, никто не пожалеет. Может, я окажусь у тебя за спиной и успею плюнуть на твои мозги, когда они выплеснутся на асфальт. Может, так я и сделаю. А может, мы все так сделаем.
Безумие, безумие, голова плывет, как тогда, когда он ударил Джимми дулом духового ружья, и кровь… Джимми кричал… В голове туман, и чувство дикой, первобытной справедливости…
– Не надо меня ненавидеть, – захныкал Баркович. – Почему вам так хочется ненавидеть меня? Я не хочу умирать, как и вы. Чего вам надо? Чтобы я осознал свою вину? Осознаю! Я… Я…
– Все мы плюнем на твои мозги, – в беспамятстве повторил Гаррати. – Ты тоже хочешь меня оттрахать?
Пустые, недоумевающие глаза Барковича смотрели на него.
– Ты… Прости меня, – прошептал Гаррати и поспешил прочь от Барковича. Он чувствовал себя униженным и загаженным. Черт тебя дери, Макврайс, думал он, почему? Почему?
Прогремели выстрелы, и еще двое одновременно рухнули на дорогу, и один из них – непременно Баркович. Это по моей вине на этот раз, думал Гаррати, это я – убийца.
Потом Баркович засмеялся. Баркович смеялся громче и безумнее, чем сама толпа, его даже можно было расслышать.
– Гаррати! Гааарратиииии! Я спляшу на твоей могиле, Гаррати! Я спляаааашу…
– Заткнись! – грохнул Абрахам. – Заткнись, маленькое дерьмо!
Баркович замолчал, потом захныкал.
– Пошел к черту, – пробормотал Абрахам.
– Зачем ты так? – с упреком сказал Колли Паркер. – Ты скверный ребенок, Аб, ты заставил его плакать. Он пойдет домой и пожалуется маме.
Баркович не унимался. У Гаррати мурашки ползли по коже от этого пустого, глуховатого хныканья. В нем чувствовалась безнадежность.
– Маленький пусенька пожалуется мамочке? – отозвался идущий впереди Куинс. – А-а-а, Баркович, что, плохо тебе?
Оставь его в покое, мысленно завопил Гаррати, оставь его в покое, ты не представляешь себе, как ему больно. Хотя – разве это не лицемерие? Я же хочу смерти Барковича. Придется это признать. Мне хочется, чтобы Баркович сломался и сдох.
А сзади, наверное, Стеббинс смеется над всеми.
Гаррати ускорил шаг и догнал Макврайса, который семенил вперед и бессмысленно глазел на толпу. А толпа жадно пожирала его глазами.
– Помог бы ты мне решить, – сказал Макврайс.
– Непременно. Какой у тебя вопрос?
– Кто в клетке. Мы или они.
Гаррати рассмеялся от всего сердца:
– Да мы все. А клетка в зоопарке у Главного.
Макврайс не стал смеяться вместе с Гаррати.
– Кажется, Баркович скоро выпадет в осадок?
– Думаю, да.
– Теперь мне уже не хочется это увидеть. Это низко. К тому же это обман. Строишь, строишь все на каком-то желании… Принимаешь решение… А потом желание пропадает. Правда, плохо, когда великие истины оборачиваются такой фальшью?
– Никогда об этом не задумывался. Ты знаешь, что уже почти десять?
– Все равно что всю жизнь заниматься прыжками с шестом, а потом приехать на Олимпийские игры и спросить себя: а зачем, собственно, мне понадобилось прыгать через эту чертову планку?
– Да.
– Тебе уже почти нет никакого дела, да? – обеспокоенно спросил Макврайс.
– Меня теперь все труднее расшевелить, – признался Гаррати. Затем он помолчал. Что-то уже давно не давало ему покоя. К ним присоединился Бейкер. Гаррати посмотрел на Бейкера, затем – на Макврайса. И снова на Бейкера. – Вы видели Олсона?.. Его волосы? Перед тем как он получил…
