Текст книги "Книги Бахмана"
Автор книги: Стивен Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 83 страниц)
– А я? – спросил Гаррати.
Скрамм заметно смутился.
– Ах черт…
– Нет, продолжай.
– Насколько я тебя вижу, ты тоже не представляешь, зачем идешь. То же самое. Сейчас, конечно, ты идешь, потому что боишься… Но и этого недостаточно. Страх выматывает. – Скрамм взглянул на асфальт и потер ладони. – А когда он окончательно вымотает тебя, ты, Рей, тоже получишь билет, как и все.
Гаррати вспомнились слова Макврайса: Мне кажется… когда я совсем устану… наверное, я просто сяду.
– Тебе придется долго идти, чтобы осилить меня, – сказал Гаррати, хотя столь простая оценка Скрамма здорово напугала его.
– Я, – сказал Скрамм, – готов идти очень долго.
Ноги несли их вперед. Они миновали поворот, затем дорога пошла под уклон, пересекла железнодорожную колею. Они прошли мимо заброшенного домика и покинули городок.
– По-моему, я знаю, что значит умирать, – уверенно сказал Пирсон. – Во всяком случае, теперь знаю. Конечно, знаю не смерть как таковую, смерть моему пониманию недоступна. Я понимаю, как это – умирать. Если я остановлюсь, мне конец. – Он сглотнул слюну, и в его горле что-то булькнуло. – Что-то вроде точки в конце фразы. – Он серьезно взглянул на Скрамма. – Может, я скажу сейчас то, что сказал бы и ты. Может быть, это не выражает всех моих чувств. Но… я не хочу умирать.
Во взгляде Скрамма чувствовался, пожалуй, упрек.
– Неужели ты думаешь, что знание того, что такое умирание, поможет тебе выжить?
Пирсон вымученно улыбнулся, как улыбался бы страдающий морской болезнью солидный бизнесмен, старающийся удержать в желудке только что съеденный завтрак.
– Во всяком случае, сейчас это – одна из причин, почему я продолжаю идти.
Гаррати почувствовал громадную благодарность к нему, ибо сам он шел не только по этой причине. По крайней мере пока не только по этой.
Совершенно неожиданно, как будто для того, чтобы дать наглядную иллюстрацию к возникшему спору, с одним из шедших впереди парней случился припадок. Он рухнул на дорогу и стал отчаянно корчиться и извиваться на асфальте. Его руки и ноги дергались в конвульсиях. Он явно потерял сознание и издавал какие-то непонятные хриплые звуки, похожие на блеяние овцы. Когда Гаррати проходил мимо него, рука лежащего шлепнулась на его туфлю, и на него накатила волна истерического страха. Глаза парня закатились, и видны были одни белки. На губах и на подбородке пузырилась слюна. Ему вынесли второе предупреждение, но он, конечно же, не воспринимал уже ничего, и по истечении двух минут его пристрелили как собаку.
Вскоре после этого события они дошли до вершины пологого холма и пошли под уклон вдоль зеленых полей. Никакого жилья не было видно. Гаррати благодарил природу за прохладный утренний ветерок, овевающий его потное тело.
– Интересный вид, – сказал Скрамм.
Идущие видели перед собой дорогу миль на двенадцать вперед. Долгий спуск, несколько крутых поворотов посреди лесного массива – извилистая полоска черного шелка на зеленой ткани. Далеко впереди начинался очередной подъем, и дорога терялась из виду в розоватой дымке утреннего солнца.
– Наверное, это и есть Хейнсвиллские леса, – неуверенно сказал Гаррати. – Кладбище автомобилей. Зимой это гиблое место.
– Никогда ничего подобного не видел, – серьезно сказал Скрамм. – Во всем штате Аризона нет такого количества зелени.
– Вот и любуйся, пока в силах, – сказал присоединившийся к группе Бейкер. – Пока солнышко тебя не поджарило. Уже довольно жарко, а сейчас ведь только половина седьмого утра.
– Я думал, ты-то у себя дома к жаре привык, – почти обиженно проговорил Пирсон.
– Привыкнуть к ней невозможно, – возразил Бейкер, перебрасывая пиджак через левую руку. – Приходится просто учиться жить в таких условиях.
– Мне хотелось бы выстроить здесь дом, – сказал Скрамм. Он дважды чихнул – громко, по-бычьи, от души. – Выстроить дом своими руками и каждое утро смотреть на этот пейзаж. Вместе с Кэти. Может, так я и поступлю, когда все это закончится.
Никто не произнес ни слова.
К шести сорока пяти холм был позади, ветер почти не чувствовался, и дневная жара уже давала о себе знать. Гаррати снял куртку, сложил ее и аккуратно намотал на руку. Дорога шла среди лесов, но ее уже нельзя было назвать безлюдной. У обочин стояли машины, и их владельцы, проснувшиеся в этот день пораньше, приветствовали Идущих возгласами, размахивали руками и транспарантами.
В очередной низине Идущие заметили помятый автомобиль, около которого стояли две девушки в обтягивающих летних шортах и не менее обтягивающих блузках и сандалиях. Они кричали и свистели. Лица девушек раскраснелись, они были разгорячены и возбуждены; Гаррати видел в них что-то древнее, порочное и до умопомрачения эротичное. Он почувствовал, как в нем разгорается животная похоть, настолько острая и мощная, что по всему телу прошла парализующая судорога.
Зато Гриббл, известный сторонник решительных действий, ринулся к девушкам. Пыль заклубилась у него под ногами, когда он ступил на обочину. Одна из девушек откинулась на борт машины, слегка раздвинула ноги и вытянула их навстречу Грибблу. Тот положил ладони ей на грудь. Она не стала его останавливать. Он услышал, как ему выносится предупреждение, заколебался, потом ринулся вперед и прижался к ней. Все видели его фигуру, одетую в мокрую от пота белую рубашку и полосатые брюки, его лихорадку, его смятение, ярость, страх, отчаяние. Девушка обхватила ногами его бедра и сжала их. Они поцеловались.
Гриббл получил второе предупреждение, третье, и лишь после этого, когда в запасе у него оставалось, наверное, секунд пятнадцать, бросился очертя голову вперед. Упал, заставил себя подняться, подтянул брюки, схватился за бедра и вернулся, спотыкаясь, на дорогу. Его худое лицо горело болезненным румянцем.
– Не смог. – Он всхлипывал. – Не хватило времени. Она меня хотела, я не смог… Я… – Он уже плакал, но шел, шатаясь, вперед, прижимая руки к бедрам. Его речь почти исключительно состояла из нечленораздельных стонов.
– Зато пощекотал, а им приятно, – сказал Баркович. – Им завтра будет о чем поговорить в программе «Покажи и расскажи».
– Заткнись! – завопил Гриббл. Теперь он еще сильнее сжимал пальцы на бедрах. – Больно, у меня спазмы…
– Яйца у него чешутся, – бросил Пирсон.
Гриббл глянул на него сквозь упавшие на глаза пряди черных волос. Он был похож на застывшую в оцепенении ласку.
– Больно, – невнятно повторил он и внезапно упал на колени, схватившись за нижнюю часть живота. Голова его поникла, опустившись на грудь, спина согнулась. Он дрожал и стонал, и Гаррати заметил капли пота на его затылке и на кончиках волос – отец Гаррати в таких случаях называл человека мокрой курицей.
Через несколько секунд Гриббл был уже мертв.
Гаррати обернулся, чтобы взглянуть на девушек, но они уже забрались в машину. Сквозь стекло можно было разглядеть лишь неясные силуэты.
Гаррати решительным усилием попытался вышвырнуть их образы из головы, но они тут же заползли обратно. Каково бы это было – войти в эту теплую, жаждущую плоть? Бедра ее дернулись, Боже всемилостивый, они содрогнулись в каком-то спазматическом оргазме, Боже милосердный, она же испытала неодолимое желание сжать его и приласкать… а главное – ощутить этот жар… этот жар…
Он чувствовал, что идет. Чувствовал внутри жаркий взрыв, – прилив тепла. Прилив влаги. Черт возьми, сейчас эта влага выступит на брюках, и кто-нибудь заметит. Заметит, укажет на него пальцем и спросит, как бы ему понравилось, если бы ему пришлось идти по улицам без одежды, в голом виде, идти… идти… идти…
«О Джен моя Джен я люблю тебя как я тебя люблю», – думал он, но мысль казалась нечеткой и мешалась с чем-то еще.
Он запахнул куртку на поясе, продолжая как ни в чем не бывало идти вперед, и воспоминание о Джен потускнело и выцвело, как выставленный на солнце негатив полароидного снимка.
Дорога теперь шла под гору. Перед Идущими лежал довольно крутой спуск, и им было непросто двигаться достаточно медленно. Мышцы напрягались, терлись друг о друга, болели. Идущие обливались потом. Невероятно, но Гаррати вдруг захотелось, чтобы вновь наступила ночь. Он с любопытством взглянул на Олсона – ему было интересно, как тому удается идти.
Олсон опять смотрел под ноги. Жилы вздулись на его затылке. Губы застыли в странной усмешке.
– Он почти готов. – Голос Макврайса заставил Гаррати вздрогнуть. – Когда человек начинает отчасти надеяться, что его застрелят, – тогда его ноги смогут отдохнуть, он уже близок к концу.
– А так ли? – сердито спросил Гаррати. – Интересно, откуда кто-нибудь может знать лучше меня, что означают все эти ощущения?
– Дело в том, что ты слишком хороший, – нежно сказал Макврайс и ускорил шаг, обходя Гаррати сбоку.
Стеббинс. Давно он не думал о Стеббинсе. Теперь он повернул голову, чтобы взглянуть на Стеббинса. Стеббинс шел. На длинном спуске группа растянулась по дороге, и Стеббинс отставал теперь почти на четверть мили, но его темно-красные штаны и кофту из ткани шамбре нельзя было спутать ни с чем. Стеббинс по-прежнему замыкал шествие, как стервятник, выжидающий, пока все остальные рухнут замертво…
Гаррати ощутил закипающий гнев. Ему вдруг захотелось побежать назад и придушить Стеббинса. Для этого не было ни поводов, ни причин, но Гаррати пришлось сделать над собой серьезное усилие, чтобы подавить порыв.
Когда группа одолела спуск, ноги Гаррати сделались резиновыми. Тело его давно онемело от усталости, но теперь тупое оцепенение было нарушено невидимыми иголками, которые вдруг пронизали его ноги, грозя скрутить мышцы судорогами. А что в этом, собственно, странного, подумал он. Они в пути уже двадцать два часа. Пройти без остановки двадцать два часа – невероятно.
– Как ты теперь себя чувствуешь? – спросил он у Скрамма так, как будто в последний раз интересовался его самочувствием часов двенадцать назад.
– Я бодр и свеж, – ответил Скрамм, шмыгнул носом, провел по нему тыльной стороной ладони и сплюнул. – Бодр и свеж, насколько это вообще возможно.
– Похоже, ты простудился.
– He-а. Это из-за пыльцы. У меня весной всегда так. Сенная лихорадка. Даже в Аризоне[42] так было. А простуды у меня не бывает.
Гаррати открыл рот, намереваясь что-то сказать, но вдруг услышал далеко впереди короткий сухой треск. Выстрелы. Прошелестел слух. Погорел Харкнесс.
Гаррати почувствовал, как что-то нехорошее поднялось у него внутри, когда он передавал слух дальше. Магическое кольцо разомкнулось. Харкнесс никогда не напишет книгу о Долгой Прогулке. Сейчас Харкнесса волокут на обочину, как мешок с зерном, или заворачивают в холстину, чтобы затащить в автофургон. Для Харкнесса Долгая Прогулка завершилась.
– Харкнесс, – проговорил Макврайс. – Старина Харкнесс купил билет на ферму.
– Стих про него напиши, – бросил Баркович.
– Заткнись, убийца, – спокойно ответил Макврайс и покачал головой. – Старина Харкнесс, сукин ты сын.
– Я не убийца! – завопил Баркович. – Я еще спляшу на твоей могиле, урод со шрамом! Я…
Гул злых голосов заставил его замолчать. Некоторое время Баркович, что-то бормоча себе под нос, смотрел на Макврайса, потом прибавил шагу и пошел вперед не оборачиваясь.
– Знаете, чем занимался мой дядя? – неожиданно спросил Бейкер.
Кроны деревьев шумели над головой, и Гаррати изо всех сил старался забыть про Харкнесса и Гриббла и думать только об утренней прохладе.
– Чем же? – спросил Абрахам.
– Он был владельцем похоронного бюро, – сообщил Бейкер.
– Не слабо, – равнодушно отозвался Абрахам.
– Когда я был маленьким, меня это всегда интересовало, – рассеянно продолжал Бейкер. По всей вероятности, он потерял мысль, взглянул на Гаррати и усмехнулся. Странная у него вышла усмешка. – Я хотел сказать – кто будет обмывать его. Ну, это как вопрос о том, у кого стрижется парикмахер или кто должен удалять желчный камень хирургу.
– У врача желчь не может быть в порядке, – торжественно провозгласил Макврайс.
– Ты понимаешь, о чем я.
– Так кто же выполнил работу? – спросил Абрахам.
– Да-да, – подхватил Скрамм. – Кто?
Бейкер взглянул вверх, на тяжелые раскидистые ветви, под которыми они проходили, и Гаррати опять увидел, насколько он измучен. «Впрочем, – добавил он про себя, – мы все выглядим не лучше».
– Рассказывай, – настаивал Макврайс. – Не заставляй нас ждать. Кто его похоронил?
– Старая как мир шутка, – заметил Абрахам. – Разве Бейкер сказал, что дядя умер?
– Он умер, – сказал Бейкер. – Рак легких. Шесть лет назад.
– Он курил? – спросил Абрахам и помахал рукой супружеской паре, стоявшей у дороги вместе с двумя детьми и котом. Кота – персидского – они держали на поводке. Кот казался злобным и рвался в бой.
– Нет, – ответил Бейкер. – Даже трубку не курил. Боялся рака.
– Ради всего святого, – снова заговорил Макврайс, – кто же его похоронил? Договаривай, а потом мы обсудим мировые проблемы или поговорим о бейсболе, или об абортах, или еще о чем-нибудь.
– На мой взгляд, проблема абортов – это в самом деле мировая проблема, – серьезно сказал Гаррати. – Моя девушка – католичка, и…
– Договаривай! – прорычал Макврайс. – Черт тебя подери, Бейкер, кто похоронил твоего дедулю?
– Дядю. Это мой дядя. Мой дед был юристом, он жил в Шривпорте. Он…
– Мне плевать, – оборвал его Макврайс. – Пусть у почтенного старца было три члена, мне плевать, я хочу узнать, кто похоронил дядю, и тогда мы сможем сменить тему.
– В общем-то никто его не хоронил. Он хотел, чтобы его кремировали.
– Хо! Вот это да! – воскликнул Абрахам и издал смешок.
– Моя тетка забрала из крематория урну с его прахом. Урна и теперь у нее дома в Батон-Руже. Она попыталась продолжать его дело – ну, с ритуальными услугами, – но с похоронным бюро, которым управляет женщина, мало кто хотел иметь дело.
– Думаю, вопрос не в этом, – сказал Макврайс.
– А в чем?
– Не в этом. Ей испортил все дело твой дядя.
– Испортил? То есть как? – Бейкеру вдруг стало интересно.
– Ну, согласись, что он стал для нее плохой рекламой.
– Ты хочешь сказать, его смерть?
– Нет, – ответил Макврайс. – Кремация.
Скрамм громко шмыгнул носом.
– Он затащил тебя сюда, старик, – сказал он.
Бейкер и Макврайс переглянулись.
– Дядя? Наверное, да.
– Твой дядя, – с трудом проговорил Абрахам, – действует мне на нервы. А еще, должен сказать…
В эту самую секунду Олсон обратился к сопровождающим с просьбой позволить ему отдохнуть.
Он не остановился и не сбавил шаг настолько, чтобы получить предупреждение, но голос его звучал настолько трусливо, униженно-умоляюще, что Гаррати стало стыдно за него. Он не умолкал. Зрители с ужасом и в то же время с любопытством наблюдали за ним. Гаррати хотелось, чтобы Олсон замолчал, прежде чем успеет осрамить их всех в глазах публики. Самому Гаррати тоже не хотелось умирать, но еще меньше хотелось умереть, публично проявив малодушие. Солдаты смотрят на Олсона, смотрят сквозь него, смотрят мимо него; у них деревянные лица, они как будто глухонемые. Однако они вынесли предупреждение, и Гаррати убедился, что они все-таки не лишены дара речи и слуха.
Без четверти восемь заговорили о том, что до сотни осталось пройти шесть миль. Гаррати читал когда-то, что самая многочисленная группа участников Долгой Прогулки, преодолевшая сто миль, – шестьдесят три человека. Уже можно держать пари, что в этом году рекорд будет побит. Их группа пока состоит из шестидесяти девяти человек. Впрочем, это не имеет никакого значения.
Непрекращающиеся заунывные стенания бредущего слева от Гаррати Олсона, казалось, делали воздух еще горячее и суше. Кто-то из ребят прикрикнул на Олсона, но тот или не услышал, или проигнорировал окрик.
Они прошли по крытому деревянному мосту; доски под ногами скрипели и ходили ходуном. Гаррати слышал, как хлопают крыльями и чирикают встревоженные воробьи, которые свили себе гнезда среди балок. На мосту дул освежающий прохладный ветерок, а когда они миновали мост, солнце стало палить еще сильнее. «Если жарко – потерпи, – сказал себе Гаррати. – Потерпи, рано или поздно дорога опять пойдет среди полей». Хорошее утешение.
Он крикнул, что ему нужна фляга. Один из солдат подбежал к нему, молча протянул флягу и затрусил обратно к фургону. Желудок Гаррати настойчиво требовал пищи. «В девять, – подумал он. – В девять я должен еще идти. Будь я проклят, если помру из-за пустого желудка».
Бейкер внезапно остановился, огляделся вокруг, не увидел у обочины зрителей, спустил штаны и присел на корточки. Получил предупреждение. Гаррати прошел мимо него, но услышал, как солдат объявляет Бейкеру второе предупреждение. Через двадцать секунд Бейкер нагнал Гаррати и Макврайса. Он тяжело дышал и на ходу подтягивал брюки.
– Ух, так быстро я никогда не гадил, – выговорил он, задыхаясь.
– А ты всегда засекаешь время? – спросил его Макврайс.
– Не могу долго терпеть, – признался Бейкер. – Черт, некоторые по-большому раз в неделю ходят. А я – раз в день, как штык. Если не получается, принимаю слабительное.
– Слабительные вредны для кишечника, – заявил Пирсон.
– От них одно дерьмо получается, – усмехнулся Бейкер.
Макврайс запрокинул голову и расхохотался.
Абрахам повернулся и вступил в беседу:
– Мой дед в жизни не принимал слабительных, а дожил до…
– Надо полагать, ты за ним следил, – перебил его Пирсон.
– Ты хочешь сказать, что не веришь словам моего дедушки?
– Боже упаси. – Пирсон закатил глаза.
– Так вот, мой дед…
– Смотрите, – сказал Гаррати. Разговор о слабительных нисколько его не интересовал, и он все это время безучастно наблюдал за Перси Как-его-там. Но теперь он смотрел очень внимательно и не верил своим глазам. Перси уже давно шел у самого края дороги. Теперь же он сошел с асфальта и вышагивал по песку. Время от времени он бросал напряженный, испуганный взгляд в сторону солдат, едущих в автофургоне, потом смотрел вправо, на густой лес, от которого его отделяло меньше семи футов.
– По-моему, он вот-вот сломается, – сказал Гаррати.
– Ясно как день, шлепнут его, – отозвался Бейкер, понижая голос до шепота.
– Похоже, никто за ним не следит, – заметил Пирсон.
– Так не привлекайте их внимания, идиоты! – сердито сказал Макврайс. – Ради Христа!
В течение десяти минут никто из них не сказал ничего существенного. Они лишь делали вид, что разговаривают, и наблюдали за Перси, который поглядывал на солдат и мысленно оценивал расстояние до густого леса.
– Духу у него не хватает, – пробормотал наконец Пирсон.
Прежде чем кто-либо успел ответить, Перси медленно, неспешно двинулся в сторону леса. Два шага, три. Еще шаг, максимум два – и он будет в лесу. Его ноги в джинсах двигались неторопливо. Легкий ветер трепал светлые, выгоревшие на солнце волосы. Его можно было принять за скаута-натуралиста, поглощенного наблюдением за птицами.
Никаких предупреждений. Перси лишился права их получать в тот момент, когда его правая нога ступила на обочину. Перси покинул дорогу, и солдаты все знали. Никого не провел старина Перси Как-его-там. Раздался отчетливый резкий звук, и Гаррати перевел взгляд с Перси на солдата, стоявшего у заднего борта фургона. Четкая, неподвижная как статуя фигура солдата: ложе карабина прижато к плечу, голова слегка наклонена вперед, в ту сторону, куда направлено дуло.
Гаррати снова не отрываясь смотрел на Перси. Перси устроил им потрясающий спектакль. Перси стоял уже на траве, на самом краю соснового леса. Он застыл словно монумент – подобно человеку, застрелившему его. Их обоих, подумал Гаррати, мог бы изваять Микеланджело. Абсолютно неподвижный Перси, а над его головой – голубое весеннее небо. Одна рука прижата к груди, словно он поэт, вышедший на сцену. Глаза широко открыты, и в них читается экстаз.
Яркая, сверкающая на солнце струйка крови потекла между его пальцев. Старина Перси Как-тебя-там. Эй, Перси, тебя мама зовет. Эй, Перси, а твоя мама знает, что тебя уже нет? Перси, Перси, какое дурацкое у тебя имя, эй, Перси, ну разве ты не молодец? Перси стоит, как Адонис, лицом к лицу с одетым в темно-коричневый костюм неумолимым охотником.[43] Одна, вторая, третья капля крови падает на его запыленные черные туфли, и все это происходит в течение всего трех секунд. Гаррати не успел сделать даже двух шагов и предупреждения не получил, эх, Перси, ну что скажет твоя мама? Ну скажи мне, скажи, неужто у тебя в самом деле хватит духу, чтобы умереть?
У Перси хватило духу. Он покачнулся, ударился о небольшое сучковатое дерево, повернулся на каблуках и рухнул навзничь. Изящно-симметричной композиции уже не было. Просто Перси был мертв.
– Да покроется эта земля солью, – неожиданно быстро заговорил Макврайс. – Да не станет расти на ней ни овес, ни пшеница. И прокляты будут сыны этой земли и поселения их. И дома их будут прокляты. О Пресвятая Дева Мария, помоги нам взорвать проклятое место сие!
Макврайс захохотал.
– Заткнись! – рявкнул на него Абрахам. – Не смей говорить такие вещи!
– А мир есть Бог, – продолжал Макврайс, истерически хихикая. – И мы идем по Господу, а там, сзади, мухи ползают по Господу, но и мухи – это тоже Господь, так будет же благословен плод чрева твоего, Перси. Аминь, Аллилуйя, хлеб с маслом. Отче наш, иже еси завернутый в фольгу, да святится имя Твое.
– Я тебя ударю, – сказал Абрахам. Лицо его побелело. – Пит, я ударю тебя.
– О сила моли-и-итвы! – Макврайс кривлялся и хихикал. – О мыльная пена и тело мое! О священная моя шляпа!
– Я ударю тебя, если не замолчишь! – прорычал Абрахам.
– Не надо, – сказал испуганный Гаррати. – Пожалуйста, давайте не будем драться. Будем… хорошими.
– И повеселимся? – невпопад спросил Бейкер.
– Тебя-то кто спрашивает, краснорожий?
– Он был чересчур молод для Прогулки, – печально сказал Бейкер. – Я готов поцеловать свинью в задницу, если ему исполнилось четырнадцать.
– Его испортила мать, – сказал Абрахам. Голос его дрожал. – Это же сразу видно. – Он оглянулся и умоляюще посмотрел на Гаррати и Пирсона. – Ведь видно, правда?
– Больше она его портить не будет, – сказал Макврайс.
Неожиданно Олсон снова начал что-то бормотать, обращаясь к солдатам. Тот, который расстрелял Перси, сейчас сидел и жевал сандвич. В восемь часов утра группа прошла мимо залитой солнцем бензозаправки, где механик в замасленном комбинезоне поливал из шланга гаревую поверхность заправочной площадки.
– Хорошо бы он нас окатил, – сказал Скрамм. – Я горю как свечка.
– Всем жарко, – заметил Гаррати.
– А я думал, в Мэне вообще не бывает жары, – сказал Пирсон. Прежде его голос не казался таким измученным. – Я думал, Мэн вообще холодный штат.
– Теперь тебе известна истина, – коротко ответил Гаррати.
– А ты классный парень, Гаррати, – сказал Пирсон. – Ты это знаешь? Ты правда классный парень. Я рад, что с тобой познакомился.
Макврайс рассмеялся.
– Знаешь, что я тебе скажу? – обратился Гаррати к Пирсону.
– Что?
– Язык у тебя разболтался, ты бы его подвинтил. – Ничего остроумнее он не смог придумать с ходу.
Они прошли мимо автостоянки. Там стояли два или три грузовика, несомненно, свернувшие на стоянку специально, чтобы уступить дорогу участникам Долгой Прогулки. Один из водителей прислонился к кузову своей машины – огромного рефрижератора. Ему досталась частичка прохлады, исчезающей в лучах утреннего солнца. Идущие протащились мимо; несколько женщин приветствовали их криками, а водитель, прислонившийся к кузову рефрижератора, – непристойным жестом. Здоровенный мужик в грязной теннисной майке, из ворота которой торчала жирная красная шея.
– Какого хрена он это сделал? – закричал Скрамм. – Старый говнюк!
Макврайс засмеялся.
– Эй, Скрамм, это же первый честный человек, которого мы встретили с тех пор, как вся эта хренотень началась. Честное слово, он мне нравится!
– Может быть, везет скоропортящиеся продукты из Бостона в Монреаль, – сказал Гаррати. – Мы вытеснили его с дороги. Наверное, он боится потерять работу Или заказ, если он независимый перевозчик.
– По-твоему, он не пересолил? – прокричал Колли Паркер. – Скажешь, не сволочная это штука? Маршрут объявили месяца за два, а то и раньше. Просто он козел, и все!
– Ты, похоже, неплохо в этих делах разбираешься, – сказал Абрахам, обращаясь к Гаррати.
– Да, знаю кое-что, – ответил Гаррати. – Мой отец занимался перевозками, пока его не… пока он с нами был. Работа тяжелая, баксы трудно достаются. Может, тот парень подумал, что успеет проскочить. Он бы тут не поехал, если бы существовал более короткий путь.
– Не надо было показывать нам палец, – настаивал Скрамм. – Не надо было с нами так. В конце концов у него гнилые помидоры, а у нас – вопрос жизни и смерти.
– Твой отец разошелся с матерью? – спросил у Гаррати Макврайс.
– Папу увел Взвод, – коротко ответил Гаррати. Он опасался, что Паркер – или кто-нибудь другой – что-нибудь вякнет, но все молчали.
Стеббинс все так же шел последним. Когда он проходил мимо стоянки, толстяк шофер уже заползал в кабину. Впереди карабины сказали кому-то последнее слово. Тело развернулось, рухнуло и затихло. Двое солдат оттащили его прочь с дороги. Третий солдат швырнул им с фургона мешок.
– Моего дядю увел Взвод, – нерешительно проговорил Уаймен. Гаррати заметил, что подошва левого ботинка Уаймена начала отставать от верха и хлопала по асфальту.
– Взвод уводит только тупых болванов, – отчетливо произнес Колли Паркер.
Гаррати посмотрел на него, желая рассердиться, но вместо этого опустил голову и стал смотреть под ноги. Все верно, его отец и был тупым болваном. Тупым пьяницей, у которого два цента не задерживались в карманах, чем бы он ни пытался заниматься, и у которого не хватило ума держать при себе свои политические взгляды. Гаррати почувствовал себя старым и больным.
– Захлопни свою вонючую пасть, – спокойно сказал Макврайс.
– Подойди и попробуй меня заста…
– Нет, я не собираюсь подходить и заставлять тебя. Просто замолчи, сукин сын.
Колли Паркер вклинился между Гаррати и Макврайсом. Пирсон и Абрахам посторонились. Солдаты в фургоне напряглись, предвидя конфликт. Паркер смерил Гаррати долгим изучающим взглядом. На его широком лице дрожали капельки пота. Смотрел он все еще надменно-высокомерно. Потом несильно хлопнул Гаррати по плечу:
– Послушай, у меня бывает дурной язык. Я ничего плохого не имел в виду. Мир? – Гаррати отрешенно кивнул, и Паркер повернулся к Макврайсу. – А на тебя, малыш, я чихать хотел, – сказал он и прибавил шагу.
– Какой все-таки ублюдок, – угрюмо сказал Макврайс.
– Не хуже, чем Баркович, – возразил Абрахам. – А может быть, даже чуть лучше.
– Кстати, – вмешался Пирсон, – а что бывает, когда уводит Взвод? Это ведь хуже, чем просто умереть, правильно я понимаю?
– Откуда же я могу знать? – ответил Гаррати. – Этого никто из нас знать не может.
Отец Гаррати был светловолосым гигантом с громовым голосом и утробным смехом. Маленькому Гаррати казалось, что такой же звук бывает, когда рушатся горы. Потеряв работу независимого перевозчика, он стал возить грузы из Брансуика на государственных машинах. И семья могла бы неплохо жить, если бы Джим Гаррати не болтал о политике. Но когда человек находится на государственной службе, правительство вспоминает о нем вдвое чаще и вдвое охотнее вызывает Взвод, если ему кажется, что человек переступает черту. А Джим Гаррати не был пламенным поклонником Долгих Прогулок. Поэтому в один прекрасный день он получил телеграмму, а на следующее утро на пороге его квартиры возникли два солдата, и Джим Гаррати ушел с ними, выкрикивая угрозы, а его жена, белая как молоко, закрыла за ними дверь, а когда Гаррати спросил у матери, куда папа ушел с военными дядями, она дала ему такую пощечину, что у него из уголка рта потекла кровь, и велела ему молчать, молчать. С тех пор Гаррати не видел отца. Не видел одиннадцать лет. Чистая была работа. Чистая, стерильная, безукоризненная, гладкая.
– У моего брата были проблемы с законом, – вступил в разговор Бейкер. – Не с правительством, именно с законом. Он украл машину и перегнал ее из нашего города в Хэттисберг, штат Миссисипи. Получил два года с отсрочкой. А теперь он мертв.
– Мертв? – прозвучал даже не голос, а иссушенный призрак голоса. К ним присоединился Олсон. Его изможденное лицо, казалось, существовало отдельно от корпуса.
– Умер от сердечного приступа, – сказал Бейкер. – Он был всего на три года старше меня. Мама говорила, что он – ее горе, а на самом деле он просто один раз влип. Я гораздо хуже. Три года был ночным рокером.
Гаррати взглянул на Бейкера. Его усталое лицо освещали редкие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветви деревьев; на этом лице Гаррати увидел стыд, но увидел он и чувство достоинства.
– Преступление, за которое карают Взводы, но меня тогда это не беспокоило. Когда я связался с рокерами, мне было всего двенадцать. Мы все были обыкновенными мальчишками, просто любили покататься по ночам. С возрастом человек делается умнее. Старшие говорили нам, чтобы мы пришли с повинной, но ведь этих людей Взводы не уводили. Я бросил это дело после того, как мы сожгли крест возле дома одного черного господина. Страшно мне было до чертиков. И стыдно. Боже мой, да это же все в прошлом! Ну конечно. – Бейкер рассеянно помотал головой. – Это было нехорошо.
В эту минуту протрещали карабины.
– Еще один закончил, – сказал Скрамм и провел тыльной стороной ладони по носу. Он заметно гнусавил.
– Тридцать четыре, – объявил Пирсон и переложил монетку из одного кармана в другой. – Я взял с собой девяносто девять монет. Как только кто-нибудь получает билет, я перекладываю одну монету в другой карман. И когда…
– Это гнусно! – воскликнул Олсон. Он смотрел на Пирсона, и его глаза горели недобрым огнем. – Это как часы смерти! Как колдовство вуду!
Пирсон ничего не ответил. Он в смущении изучал вспаханные, но еще не засеянные поля, посреди которых они в данный момент проходили. Наконец он пробормотал:
– Я и не собирался об этом говорить. Это просто на счастье, только и всего.
– Это гадко! – хрипел Олсон. – Это подло! Это…
– Да ладно, кончай, – перебил его Абрахам. – Хватит действовать мне на нервы.
Гаррати посмотрел на часы. Двадцать минут девятого. Сорок минут до завтрака. Он подумал о том, как славно было бы сейчас зайти в одно из придорожных кафе, расположившихся там и сям вдоль шоссе, забраться на мягкий табурет у стойки, поставить ноги на перекладину (о, насколько бы ему сразу стало легче!) и заказать стейк с жареным луком и картофелем фри, а на десерт – хорошую порцию ванильного мороженого с клубничным соусом. А можно – большую тарелку макарон с фрикадельками, и чтобы фасоль сбоку. И молока. Целый кувшин молока. К черту тюбики и фляги с дистиллированной водой. Молоко и плотный завтрак, и чтобы было где сидеть и есть. Разве плохо?
– Глупости, – пробормотал Гаррати.
