Текст книги "Книги Бахмана"
Автор книги: Стивен Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 83 страниц)
– Ты о чем? – поинтересовался Макврайс.
– Я говорю, что мне хочется присесть и поесть чего-нибудь. Вон как все они. Свиньи гребаные.
Впереди под высоким вязом расположилось семейство, пять человек: мать, отец, мальчик, девочка и седовласая бабушка. Все они ели сандвичи и пили что-то вроде какао.
– Тогда ты будешь делать то же, что и они, – сказал Макврайс. Он помахал им рукой и улыбнулся, причем самую широкую, ослепительную улыбку приберег для бабушки, а та, жуя сандвич с яйцом и салатом, махала ему в ответ; впрочем, жевала она скорее всего деснами.
– Хрен вам я так буду сидеть тут и жрать на виду у тех, кто умирает с голоду.
– Не умираем мы, Рей. Так только кажется.
– Ну, на виду у голодных…
– Спокойнее, – сказал нараспев Макврайс. – Спокойнее, мой юный друг. – Его слова звучали как магическое заклинание.
– Да пошел ты. Ты просто не хочешь, признать, что я прав. Эти люди – животные. Они приперлись сюда потому, что им хочется увидеть мозги одного из нас на асфальте. Например, твоим они тоже будут рады.
– Не в этом суть, – терпеливо возразил Макврайс. – Ты ведь сам говорил, что в детстве ходил посмотреть на Долгую Прогулку.
– Ну да, но я же ничего не знал!
– Ну вот, значит, все нормально! – Макврайс издал короткий неприятный смешок. – Да, они животные. Ты думаешь, ты открыл что-то новое? Я поражаюсь твоей наивности. Когда во Франции совершались казни на гильотине, добропорядочные обыватели толпились на площадях. В Древнем Риме от зрителей отбоя не было на поединках гладиаторов. Гаррати, все это – развлечения. Ничего в этом нового нет.
Он опять рассмеялся. Гаррати, завороженный, не сводил с него глаз.
– Продолжай, – крикнул кто-то. – Макврайс, ты поднялся на вторую ступеньку. Не хочешь шагнуть на третью?
Гаррати не пришлось даже поворачивать голову. Конечно, это Стеббинс. Костлявый Будда Стеббинс. Ноги сами собой несли его вперед, но он смутно понимал, что они разбухли и сделались нетвердыми, как будто налились гноем.
– Смерть отлично утоляет их аппетиты, – снова заговорил Макврайс. – Помнишь Гриббла и тех двух девушек? Им хотелось узнать, каково это – когда с тобой совокупляется мертвец. Совершенно Новое Небывалое Ощущение! Не знаю, много ли от этого получил Гриббл, но они – безусловно. Как и любой на их месте. И не важно, что они едят, пьют и сидят. Им хорошо, они острее чувствуют, они наслаждаются тем, что перед ними – мертвецы.
Но, Гаррати, смысл их скромного развлечения даже не в этом. Смысл в том, что они – умные. Не их бросили в пасть львам. Не им приходится брести из последних сил, когда у них два предупреждения, и надеяться, что удастся выбраться из дерьма. А ты, Гаррати, дурак. И ты, и я, и Пирсон, и Баркович, и Стеббинс – все мы дураки. Скрамм дурак, потому что думает, будто что-то понимает, когда он не понимает ничего. Олсон дурак, потому что слишком многое до него дошло слишком поздно. Правильно, те – животные. Но зря ты так непоколебимо уверен, что одно это делает нас людьми. – Макврайс долго молчал, стараясь восстановить дыхание. – Помнишь, – сказал он, – как ты пошел назад и заставил меня идти дальше? В который раз случилось такое? Ну, пришил ты к моей жизни часов пять или шесть, ну и что?
– Тогда зачем ты здесь? – спросил его Гаррати. – Если ты столько всего знаешь, если ты такой умный, тогда почему ты участвуешь?
– Да причина у нас у всех одна, – ответил ему Стеббинс. Он мягко, почти нежно улыбался. Губы его немного обветрились, но в остальном лицо оставалось непроницаемым и каменным. – Мы хотим умереть, и поэтому мы здесь. А как по-твоему, Гаррати, – почему? Другой причины нет.
Глава 8
Три-четыре-пять,
гусыня пьет опять.
Обезьянка жует табак,
с трамвая не слезет никак.
Трамвай поломался,
обезьянка поперхнулась,
и все они вместе погибли,
когда лодочка перевернулась.
Детский стишок[44]
Рей Гаррати укрепил пояс с концентратами на талии и строго сказал себе, что не станет есть по меньшей мере до половины десятого. Приходилось признать, что это решение далось ему нелегко. Вокруг него многочисленные Идущие исступленно праздновали завершение первых суток пути.
Скрамм широко улыбнулся Гаррати и сказал что-то дружелюбное, но абсолютно непереводимое, ибо рот его был набит сырным паштетом. Бейкер держал в руках баночку и с регулярностью автомата отправлял в рот маслины – настоящие маслины. Пирсон пережевывал крекеры с тунцом, а Макврайс медленно посасывал куриный паштет. Глаза его были полузакрыты – то ли он страдал от невыносимой боли, то ли находился наверху блаженства.
Между половиной девятого и девятью еще двое получили свое, в том числе Уэйн, которому в свое время выразил поддержку ночной дежурный на заправке. И все-таки они прошли девяносто девять миль и потеряли всего тридцать шесть человек. Разве это не поразительно, думал Гаррати, чувствуя, как его рот наполнился слюной, когда Макврайс покончил с куриным концентратом и отшвырнул пустой тюбик в сторону. Отлично. Хочется верить, что все они прямо сейчас упадут замертво.
Подросток в драных джинсах опередил даму средних лет и завладел пустым тюбиком Макврайса, отслужившим свою службу и начавшим новую жизнь в качестве сувенира. Матрона находилась ближе к трофею, но мальчик оказался проворнее и обошел соперницу на полкорпуса.
– Спасибо! – крикнул он Макврайсу, расправляя тюбик пальцами. И помчался обратно к товарищам, размахивая добычей. Матрона с досадой проводила его взглядом.
– Ты не хочешь есть? – спросил Макврайс у Гаррати.
– Заставляю себя выждать.
– И долго?
– До девяти тридцати.
Макврайс смерил его задумчивым взглядом.
– Старое доброе самоограничение?
Гаррати пожал плечами. Он был готов к фонтану сарказма, но Макврайс просто продолжал смотреть на него.
– Хочешь знать кое-что? – спросил он наконец.
– Что такое?
– Если бы у меня был доллар… всего только доллар… я бы поставил его на тебя, Гаррати. По-моему, у тебя есть шанс выиграть эту фигню.
Гаррати смущенно рассмеялся.
– Хочешь сглазить меня?
– То есть?
– Сглазить. Все равно что бейсболисту перед матчем говорить, что его команда победит.
– Может, и так, – согласился Макврайс. Он вытянул перед собой руки. Они дрожали, но совсем чуть-чуть. Он сосредоточенно смотрел на них какое-то время. Полубезумный взгляд. – Надеюсь, что Барковичу скоро достанется билет, – добавил он.
– Пит!
– Что?
– Если бы тебе пришлось начать сначала… и если бы ты заранее знал, что благополучно пройдешь такое расстояние… какое мы одолели… ты бы пошел?
Макврайс опустил руки и взглянул на Гаррати.
– Издеваешься? Не сомневаюсь.
– Нет. Я серьезно.
– Рей, не думаю, что я пошел бы еще раз, даже если бы Главный приставил пистолет мне к затылку. Это почти самоубийство, только нормальное самоубийство не так долго тянется.
– Верно, – сказал Олсон. – Чертовски верно. – Он улыбнулся пустой улыбкой узника концлагеря, отчего у Гаррати заныло в желудке.
Через десять минут они увидели натянутое над дорогой красно-белое полотнище с надписью: 100 МИЛЬ!!! ТОРГОВАЯ ПАЛАТА ПЛАНТАЦИЙ ДЖЕФФЕРСОНА ПОЗДРАВЛЯЕТ УЧАСТНИКОВ ДОЛГОЙ ПРОГУЛКИ – ЧЛЕНОВ «КЛУБА СОТНИ» НЫНЕШНЕГО ГОДА!!!
– Знаю я одно место, куда они могут отправить свой «Клуб сотни», – сказал Колли Паркер. – Темное, глубокое, и солнце туда не заглядывает.
Теперь они уже не видели растущих у обочины невысоких сосен и елей – впервые с начала Прогулки они встретили настоящую толпу. Поднялся колоссальный рев, стих, повторился, затем еще раз. Как будто громадные волны накатывались на скалы. Идущих слепили вспышки фотоаппаратов. Полиция штата сдерживала напирающую публику; вдоль обочин были натянуты оранжевые нейлоновые заградительные канаты. Один из полицейских пытался справиться с орущим и вырывающимся маленьким мальчиком. Лицо мальчика было перепачкано, из носа текли сопли. Он размахивал игрушечным планером, а в другой руке держал блокнот для автографов.
– Боже! – воскликнул Бейкер. – Боже правый, вы только посмотрите на них!
Колли Паркер махал и улыбался. Гаррати подобрался к нему поближе и только тогда услышал, как Паркер кричит с сильным акцентом уроженца Среднего Запада:
– Рад вас видеть, свора кретинов! – Улыбка, приветственный жест. – Привет, матушка Макри, коза старая. Рожа у тебя – совсем как моя задница. Эй, как жизнь?
Гаррати зажал ладонями рот и истерически захихикал. В первом ряду мужчина держал в руках плакат с небрежно выполненной надписью СКРАММ. Он только что выпалил из ракетницы. За его спиной полную женщину в нелепом желтом купальном костюме сдавили три студента с банками пива в руках. «Жирная, а прочная», – подумал Гаррати и захихикал громче.
Боже мой, у меня начинается истерика, не допускай ее, вспомни Гриббла… Не надо… Только не это… Не надо…
Но он ничего не мог поделать. Он хохотал и хохотал, у него уже начались колики в желудке и подгибались ноги, и кто-то уже кричал у него над ухом, стараясь перекрыть рев толпы. Это был Макврайс.
– Рей! Рей! Что с тобой? Ты в порядке?
– Они смешные! – Он почти плакал от смеха. – Пит, Пит, они такие смешные, что… Ну такие смешные!
Девочка в грязном платье с серьезным видом сидела на земле, надувала губы и хмурилась. Когда группа проходила мимо нее, она скорчила жуткую гримасу. Гаррати едва не рухнул от нового приступа смеха и был предупрежден.
«Я могу умереть, – подумал он. – Я могу умереть хохоча, вот будет номер!»
Колли по-прежнему весело улыбался, махал зрителям и поносил их и журналистов, и это было смешнее всего. Гаррати упал на колени и получил еще одно предупреждение. Он издавал теперь только отрывистые, похожие на лай смешки – на большее его легкие уже не были способны.
– Его сейчас стошнит! – завопил кто-то в диком восторге. – Смотри, Элис, сейчас его стошнит!
– Гаррати! Ради всего святого! Гаррати! – надрывался Макврайс.
Он обхватил Гаррати сзади, каким-то образом помог ему подняться, и Гаррати заковылял дальше.
– О Господи, – задыхаясь, проговорил он, – Господи Боже, они меня убивают. Я… не могу… – Он снова разразился слабым, кашляющим смехом. Колени его подогнулись. Макврайс снова рывком поднял его. Воротник Гаррати порвался. Оба получили по предупреждению. «У меня это последнее, – проплыло в голове у Гаррати. – Скоро я увижу пресловутую ферму. Прости, Джен, я…»
– Пошли, дурак, я не могу тебя тащить, – прошипел Макврайс.
– Я не могу, – выдохнул Гаррати. – Дыхания нет, я…
Макврайс быстро дважды ударил его – по правой и по левой щеке, а затем быстро, не оглядываясь, ушел вперед.
Смех прекратился, но живот болел, а воздуха в легких не осталось, и ему казалось, что он уже не сможет сделать вдох. Он плелся вперед, шатаясь как пьяный, и старался восстановить дыхание. Перед глазами плясали черные круги, и он отчасти сознавал, насколько близок к обмороку. Одна нога зацепилась за другую, он споткнулся, но как-то удержал равновесие.
Если я упаду – умру. Мне не встать.
А на него смотрели. Вся толпа смотрела на него. Бешеный рев стих до почти нежного шепота. Они ждали его падения.
Он шагал вперед, сосредоточившись исключительно на том, чтобы переставлять ноги. Когда он учился в восьмом классе, ему попался рассказ писателя по имени Рей Брэдбери, и в том рассказе говорилось о толпах, которые собираются при несчастных случаях со смертельным исходом, о том, что у всех этих людей всегда одно и то же выражение лица, о том, что они всегда как будто знают наверняка, выживет пострадавший или умрет. «Я еще поживу, – мысленно говорил им Гаррати. – Я выживу. Я еще немного проживу».
Он заставил себя шагать в такт ритмичным мозговым импульсам. Все остальное, даже Джен, он выбросил из головы прочь. Для него не существовало жары, Колли Паркера, Фрики Д’Аллессио. Для него не существовало даже непрекращающейся тупой боли в стопах и замороженных от напряжения икроножных мышц. И только одна мысль пульсировала у него в голове как часы. Как сердцебиение. Еще пожить. Еще пожить. Еще пожить. В конце концов сами слова утратили смысл и ничего уже не означали.
Из этого состояния его вывели выстрелы.
Толпа мгновенно стихла, в наступившей тишине выстрелы прозвучали ошеломляюще громко, и Гаррати услышал, как кто-то вскрикнул. «Тебе известно теперь, – подумал он, – что ты прожил достаточно долго, чтобы услышать выстрелы, достаточно долго, чтобы услышать собственный крик…»
Но тут он случайно пнул ногой камешек и почувствовал боль, и оказалось, что билет достался не ему, а 64-му, симпатичному улыбчивому парню по имени Фрэнк Морган. Теперь Фрэнка Моргана уже волокли с дороги. Одна дужка его очков еще оставалась за ухом, и оправа упрямо ползла по асфальту вслед за владельцем. Левая линза треснула.
– Я не мертв, – изумленно проговорил Гаррати. Удивление окатило его теплой синей волной, и ноги опять сделались ватными.
– Да, но ты должен был умереть, – отозвался Макврайс.
– Ты спас его, – сказал Олсон. Его слова явно заключали в себе проклятие. – Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал? – Его пустые, как латунные дверные ручки, глаза сверкали. – Убил бы тебя, если б мог. Ненавижу тебя. Ты умрешь, Макврайс. Вот подожди, увидишь. Бог покарает тебя за то, что ты сделал. Бог поразит тебя, ты умрешь, превратишься в мешок дерьма.
Бледный, пустой голос. Гаррати почти ощутил запах окутывающего Олсона савана. Он зажал рот ладонями и застонал. Правда в том, что они все окутаны саваном.
– Да пошел ты, – хладнокровно ответил Макврайс. – Я плачу долги, вот и все. – Он взглянул на Гаррати. – Мы квиты, друг. И на этом закончим, верно?
Он ушел вперед, не очень спеша, и вскоре уже шел ярдах в двадцати впереди рядом с кем-то в цветной рубашке.
Дыхание Гаррати восстанавливалось, но очень медленно, и довольно долго он считал, что у него колет в боку… Но это наконец прошло. Макврайс спас ему жизнь. У него случилась истерика, на него напал неудержимый приступ смеха, и Макврайс не дал ему упасть. Мы квиты, друг. И на этом закончим, верно? Верно.
– Бог накажет его, – говорил Хэнк Олсон со смертной, нечеловеческой убежденностью. – Бог сшибет его.
– Заткнись, или я тебя сам сшибу, – сказал ему Абрахам.
Становилось все жарче; то там то сям вспыхивали короткие споры. Огромные толпы на обочинах поредели немного, когда группа отошла подальше от телекамер и микрофонов, но не сошли на нет, и даже ряды зрителей оставались сплошными. Эти люди пришли сюда, и они здесь останутся. Лица зрителей слились в одно безымянное Лицо Толпы, пресное, жадное лицо, которое будет множиться и возникать вновь и вновь на протяжении миль. Люди у дверей домов, на газонах, примыкающих дорогах, площадках для отдыха, площадках у заправочных станций (их владельцы собирали плату за место), а в следующем городе, который они будут проходить, – на тротуарах и автостоянке возле местного супермаркета. Лицо Толпы гримасничало, что-то бубнило, кричало, но в принципе оставалось неизменным. Оно пожирало глазами Уаймена, который по требованию кишечника присел на корточки. Мужчины, женщины, дети – все то же Лицо Толпы, и Гаррати быстро устал от него.
Ему хотелось поблагодарить Макврайса, но он почему-то сомневался, что Макврайс жаждет услышать его благодарность. Он разглядел Макврайса впереди, за спиной Барковича. Макврайс уставился Барковичу в затылок.
Миновало девять тридцать. Присутствие толп, казалось, усиливало жару, и Гаррати расстегнул рубашку. Он спросил себя, знал ли Фрики Д’Аллессио в последнюю минуту, что получает билет. Знал или не знал – наверное, для него это было бы едино.
Впереди их путь пересекала железная дорога, проложенная с востока на запад, и группа вскарабкалась на деревянный мост, где никаких зрителей уже не было. Внизу жарко поблескивали четыре колеи. А впереди, слева и справа от дороги, Гаррати видел лес, а за ним – поселение, почти городок.
Прохладный ветерок тронул его покрытую испариной кожу, и он вздрогнул. Скрамм трижды громко чихнул.
– Я все-таки простудился, – объявил он недовольным тоном.
– Значит, не будешь так хорохориться, – сказал ему Пирсон. – Простуда – сволочная штука.
– Просто придется работать чуть активнее, – возразил Скрамм.
– Ты, наверное, стальной, – отозвался Пирсон. – Если бы я был простужен, то скорее всего упал бы и умер. У меня совсем мало энергии осталось.
– Так ложись умирай! – крикнул ему Баркович. – Сохрани остатки энергии!
– Заткнись, убийца, и иди, – немедленно бросил Макврайс.
Баркович обернулся:
– Макврайс, чего ты у меня за спиной топаешь? Иди еще куда-нибудь.
– Это мое дело. Иду где хочу, черт подери.
Баркович откашлялся, сплюнул и отвернулся от Макврайса.
Гаррати открыл один из карманов с едой и принялся за крекеры с сырным кремом. В желудке у него тут же отчаянно заурчало, и он с трудом подавил порыв проглотить сразу все. После крекеров он выдавил в рот немного мясного концентрата, проглотил его, прополоскал рот водой и заставил себя этим ограничиться.
Они прошли мимо склада древесины; на уложенных рядами досках стояли люди и махали Идущим. На фоне светлого неба они казались похожими на индейцев. Затем группа снова оказалась посреди леса, и на нее как будто обрушилась тишина. На самом деле, конечно, мертвой тишины быть не могло – разговаривали ходоки, тарахтел фургон, кто-то выпускал газы, кто-то смеялся, кто-то за спиной Гаррати стонал в отчаянии. Вдоль обочин кое-где по-прежнему стояли люди, но толпа, встречавшая Идущих при открытии «Клуба сотни», исчезла, и по сравнению с былым оглушительным гулом стало действительно довольно тихо. Птицы щебетали в кронах деревьев, изредка, ослабляя жару, дул ветерок, завывал между стволов, и тогда казалось, что в лесу вздыхает и плачет чья-то заблудившаяся душа. Коричневая белка застыла на ветке, задрав хвост. Ее внимательные глазки ярко сверкали. В крысиных передних лапках она сжимала орех. Она что-то пропищала Идущим, затем прыснула вверх и пропала. Вдалеке, как гигантская муха, прогудел самолет.
У Гаррати сложилось впечатление, что все его товарищи старались молча помогать ему. Макврайс все еще шагал за спиной Барковича. Пирсон и Бейкер беседовали о шахматах. Абрахам шумно ел и вытирал ладонь о рубашку. Скрамм оторвал от майки лоскут и сморкался в него. Колли Паркер обсуждал с Уайменом девочек. Олсон… Но Гаррати не хотелось смотреть на Олсона, который, похоже, видел во всех остальных виновников того, что на него надвигается смерть.
Гаррати начал слегка отставать, очень осторожно, очень постепенно (он отлично помнил о трех предупреждениях), и наконец оказался рядом со Стеббинсом. Его темно-красные брюки сильно запылились. На рубашке под мышками выступили темные пятна пота. Стеббинс мог быть кем угодно, но Суперменом он не был. Он коротко вопросительно посмотрел на Гаррати, потом снова опустил голову. Под рубашкой посредине спины у него явственно выступали позвонки.
– Как получилось, что больше никого нет? – нерешительно спросил Гаррати. – Я имею в виду зрителей.
Сначала он решил, что Стеббинс не собирается ему отвечать. Но тот наконец поднял взгляд, провел рукой по лбу и заговорил:
– Еще будут. Подожди чуток. Они будут сидеть на крышах и глазеть на тебя.
– Но кто-то говорил, что ставок сделано на миллиарды. Можно было думать, что они по всей дороге будут стоять в три ряда. И что телевидение…
– Это не приветствуется.
– Почему?
– А почему ты меня спрашиваешь?
– Да потому что ты знаешь, – сердито бросил Гаррати.
– С чего ты взял?
– Елки-палки, ты как Гусеница из «Алисы в стране чудес». Можешь сказать по-человечески?
– Ты долго выдержишь, если с двух сторон будут постоянно орать? Да ты только от запаха тел скоро сойдешь с ума. Это же все равно что отшагать триста миль по Таймс-сквер под Новый год.[45]
– Но разве смотреть не разрешается? Кто-то еще говорил, что после Олдтауна будет одна сплошная толпа.
– Во всяком случае, я не Гусеница, – сказал Стеббинс с едва заметной улыбкой. – Я больше похож на Белого Кролика.[46] Правда, золотые часы я оставил дома и на чай меня никто не приглашал. По крайней мере насколько мне известно. Может, потом, когда стану победителем, то попрошу чтобы пригласили. Когда они спросят меня, какой Приз я желаю, я отвечу: «Хочу, чтобы кто-нибудь пригласил меня к себе на чай».
– К черту!
Стеббинс улыбнулся чуть шире, хотя, как и в прошлый раз, он всего лишь немного раздвинул губы.
– Ну да, начиная примерно с Олдтауна ограничения будут сняты. К тому времени никто уже особенно не думает о таких земных вещах, как запах тела. А после Огасты пойдут непрерывные телерепортажи. Долгая Прогулка как-никак общенациональное мероприятие.
– Так почему же здесь ничего нет?
– Еще рано, – ответил Стеббинс. – Еще рано.
На очередном повороте дороги снова грохнули ружья и напугали прятавшегося под кустом фазана, который тут же резко взлетел, теряя перья. Гаррати и Стеббинс миновали поворот, но мешок с телом был уже закрыт. Гаррати не смог разглядеть, кто сошел.
– Наступает момент, – говорил Стеббинс, – когда толпа перестает на тебя влиять, она больше не заводит тебя и не тормозит. Она перестает существовать. Я думаю, так же бывает на эшафоте. Ты погружаешься в нору.
– Кажется, я понимаю, – сказал Гаррати. Ему стало жутко.
– Если бы ты понимал, то не устроил бы такую истерику, что твоему другу пришлось спасать твою задницу.
– Послушай, а насколько глубока нора?
– Ты глубокий человек?
– Не знаю.
– Это тебе тоже предстоит выяснить. Проникни в неоткрытые глубины Рея Гаррати. Похоже на рекламу туристической фирмы, правда? Ты погружаешься все глубже, пока не окажешься на дне. Потом ты входишь в дно. В конце концов достигаешь предела. И тогда ты уходишь. Таково мое представление. Давай послушаем тебя.
Гаррати не сказал ничего. В данный момент он не имел представления.
Прогулка продолжалась. Продолжалась жара. Солнце зависло над кронами деревьев, среди которых проходила дорога. Тени ходоков превратились в коротконогих карликов. Около десяти часов один из солдат скрылся в глубине кузова фургона и появился вновь с длинным шестом. Две трети шеста были обернуты материей. Солдат вставил конец шеста в щель в полу кузова. Засунул руку под материю и что-то сделал… что-то повернул, возможно, рычаг. Через мгновение над кузовом раскрылся большой серо-коричневый противосолнечный зонт. Он прикрыл большую часть металлического кузова. Солдат и два его товарища по смене уселись в тени зонта, скрестив ноги.
– Сукины дети, подонки! – выкрикнул кто-то. – Получу Приз – скажу, чтоб вас кастрировали!
Судя по всему, солдаты не приняли этот возглас очень уж близко к сердцу. Они все так же смотрели пустыми глазами на Идущих и время от времени поглядывали в сторону компьютерного оборудования.
– Наверное, они эту штуку втыкают в жен, когда возвращаются домой, – сказал Гаррати.
– О, наверняка! – воскликнул Стеббинс и рассмеялся.
Гаррати не хотелось идти рядом со Стеббинсом – пока. Стеббинс заставлял его нервничать. Стеббинса он мог воспринимать лишь в небольших дозах. Он зашагал быстрее, оставив Стеббинса в одиночестве. Десять ноль две. Через двадцать три минуты он сможет избавиться от одного предупреждения, но пока у него остается три. Этот факт не так сильно страшил его, как он предполагал прежде. У него оставалась непоколебимая, слепая уверенность, что организм по имени Рей Гаррати не может умереть. Другие могут, они – второстепенные персонажи в фильме о нем, кто угодно, но не Рей Гаррати, главный персонаж этого потрясающего сериала «История Рея Гаррати». Может быть, впоследствии он прочувствует ложность этой убежденности так же, как сейчас понимает ее умом… Возможно, это и будет тем последним пределом, о котором рассуждал Стеббинс. Тревожная, нежелательная мысль.
Сам того не сознавая, он оставил позади три четверти группы и вновь оказался за спиной Макврайса. Образовалась колонна из трех усталых ходоков: впереди Баркович, он по-прежнему старается держаться лихим молодцом, но его слегка ведет из стороны в сторону; за ним Макврайс, этот уронил голову на грудь, переплел пальцы и чуть припадает на левую ногу; и замыкающий – сам герой «Истории Рея Гаррати». «А я как выгляжу?» – спросил он себя.
Он потер рукой правую щеку и услышал шорох проступившей щетины. Вероятно, тоже не похож на суперзвезду.
Он еще чуть прибавил шагу, чтобы оказаться рядом с Макврайсом. Тот бросил на него быстрый взгляд и стал опять смотреть на Барковича. В его темных глазах трудно было что-либо прочитать.
Они преодолели короткий, крутой и палимый солнцем подъем и прошли по новому небольшому мосту. Прошло пятнадцать минут, двадцать. Макврайс ничего не говорил. Гаррати дважды откашливался, но так и не сказал ни слова. Ему пришло в голову, что чем дольше идешь в молчании, тем труднее его нарушить. Возможно, Макврайс досадует на себя за то, что спас шкуру Гаррати. Возможно, он раскаивается в этом. При этой мысли Гаррати ощутил холодок внутри. Безнадежный, глупый, бессмысленный поступок, до того бессмысленный, что о нем в самом деле стоило пожалеть. Он открыл рот, чтобы сказать об этом Макврайсу, но Макврайс опередил его и заговорил сам:
– Все в порядке.
При звуке его голоса Баркович вздрогнул, и Макврайс сказал ему:
– Не с тобой, убийца. С тобой никогда не будет все в порядке. Так что давай, жми.
– Сожрешь ты меня, что ли? – прорычал Баркович.
– По-моему, из-за меня у тебя возникли неприятности, – тихо проговорил Гаррати.
– Я же тебе сказал: долг есть долг, справедливость есть справедливость, и конец есть конец, – спокойно ответил Макврайс. – В другой раз я этого не сделаю. Хочу, чтобы ты знал.
– Я понимаю, – сказал Гаррати. – Я только…
– Не делайте мне больно! – завопил кто-то. – Пожалуйста, не делайте мне больно!
Рыжий парень в рубашке из шотландки: полы завязаны узлом на поясе. Он остановился посреди дороги и плакал. Ему вынесли первое предупреждение. Тогда он потрусил к фургону: слезы оставляли светлые полосы на грязных потных щеках, рыжие волосы пламенели на солнце.
– Не надо… Я не могу… Пожалуйста… Моя мама… Я не могу… больше… Ноги…
Он попытался ухватиться за борт кузова, и один из солдат ударил его по рукам прикладом карабина. Парень заорал и свалился на дорогу.
Теперь он кричал опять, на одной невероятно высокой ноте, такой высокой, что от его крика, наверное, треснуло бы стекло, кричал и кричал:
– Мои ноооооооооооо…
– Боже, – пробормотал Гаррати. – Почему он не остановится?
Крик все продолжался.
– Думаю, не может, – тоном врача произнес Макврайс. – Его ноги попали под задние колеса.
Гаррати взглянул, и желудок его подпрыгнул. Макврайс был прав. Неудивительно, что рыжий кричал про ноги. Их уже не было.
– Предупреждение! Предупреждение тридцать восьмому!
– …ооооооооооооо…
– Я хочу домой, – очень тихо сказал кто-то за спиной Гаррати. – Боже милостивый, я так хочу домой!
Несколько мгновений спустя рыжий парень был мертв.
– Во Фрипорте я увижу свою девушку, – поспешно сказал Гаррати. – У меня не будет предупреждений, и я смогу ее поцеловать, Господи, как мне ее не хватает, Господи Иисусе, ты видел его ноги, Пит? А они все равно предупреждали его, как будто думали, что он встанет и пойдет…
– Еще один ушел в Серебряный город, – пропел Баркович.
– Заткнись, убийца, – рассеянно сказал Макврайс. – Она красивая. Рей? Твоя девушка?
– Она прекрасная. Я люблю ее.
Макврайс улыбнулся:
– Собираешься жениться?
– Угу, – кивнул Гаррати. – Мы станем мистером и миссис Образец, четверо детей и пес колли, его ноги, у него же ног не было, они переехали его, это же против правил, кто-то должен сообщить, кто-то…
– У тебя будет два мальчика и две девочки, я правильно понимаю?
– Да, да, она красивая, только зря я…
– А старшего сына ты назовешь Реем-младшим, а собака станет есть с тарелки, где будет написано ее имя, так?
Гаррати медленно, как пьяный, поднял голову:
– Ты смеешься надо мной? Или что?
– Нет! – выкрикнул Баркович. – Он срет на тебя, парень! Не забывай. Но я за тебя спляшу на его могиле, не беспокойся. – Он загоготал.
– Заткнись, убийца, – сказал Макврайс. – Рей, я не издеваюсь над тобой. Давай-ка отойдем от убийцы.
– Поджарь себе задницу! – закричал им вслед Баркович.
– Она тебя любит? Твоя девушка? Джен?
– Думаю, да, – ответил Гаррати.
Макврайс медленно покачал головой:
– Вся эта романтическая брехня… Знаешь, в ней есть правда. По крайней мере для кого-то и на короткое время. Для меня, например. Я был таким же. – Он посмотрел на Гаррати. – Ты все еще хочешь услышать про шрам?
Они миновали поворот, и их весело приветствовали дети, высыпавшие из домика на колесах.
– Да, – сказал Гаррати.
– Зачем?
Он посмотрел на Гаррати, но его опустошенный взгляд был, вероятно, обращен внутрь.
– Я хочу тебе помочь, – сказал Гаррати.
Макврайс глянул вниз, на левую ногу.
– Мне больно. У меня теперь плохо двигаются пальцы на ногах. Не сгибается шея и болят почки. Гаррати, моя девушка оказалась сукой. Я пошел на Долгую Прогулку по тем же причинам, по каким другие нанимаются в Иностранный легион. Как сказал один великий поэт рок-н-ролла, я отдал ей сердце, она в него всыпала перца, давайте ж сыграем скерцо.
Гаррати молчал. Половина одиннадцатого. До Фрипорта еще далеко.
– Ее звали Присцилла. Ну, догадываешься? Я был типичным маленьким романтиком, мое второе имя Мун-Джун.[47] Я целовал ее пальцы. Я даже читал ей Китса на заднем дворе, когда дул подходящий ветер. У ее отца были коровы, а запах коровьего дерьма, мягко говоря, плохо сочетается с поэзией Джона Китса. Может, стоило почитать ей Суинберна,[48] когда ветер дул в другую сторону. – Макврайс усмехнулся.
– Ты искаженно представляешь свои чувства, – сказал Гаррати.
– Нет, Рей, это ты все видишь в ложном свете, хоть это и не имеет значения. Помнится же только Великая Сказка, а не то, как ты шептал в ее коралловое ушко слова любви, а потом приходил домой и терзал свою плоть.
– Ты по-своему искажаешь, я по-своему.
Макврайс, казалось, не услышал его.
– Для всех этих вещей слова слишком тяжеловесны, – сказал он. – Джей-Ди Сэлинджер…[49] Джон Наулз… даже Джеймс и Кирквуд и этот тип Дон Бридс… Понимаешь, Гаррати, все они разрушили отрочество. Сейчас шестнадцатилетний мальчишка уже не в состоянии сколько-нибудь чистым языком говорить о муках первой любви. Сразу начинаются грубости в духе этого гнусного Рона Говарда.
Макврайс рассмеялся, слегка истерически. Гаррати понятия не имел, о чем толкует Макврайс. Он-то не сомневался в своей любви к Джен и ни капельки ее не стыдился.
Они шли, шаркая ногами. Гаррати ощущал, что отрывается правый каблук. Скоро гвозди не выдержат и каблук отлетит. Сзади закашлялся Скрамм. Гаррати волновала только Прогулка, а не вся эта муть насчет романтической любви.
