Текст книги "Книги Бахмана"
Автор книги: Стивен Кинг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 83 страниц)
– Что такое? – спросил Бейкер.
– Они поседели.
– Ерунда, – поморщился Макврайс, но в голосе его вдруг послышался ужас. – Нет. Пыль или еще что-нибудь…
– Они поседели, – повторил Гаррати. – Мне подумалось, что мы провели на этой дороге вечность. Волосы Олсона… ну, волосы Олсона впервые заставили меня об этом задуматься, но… Может быть, это – какое-то безумное бессмертие?
Невероятно мрачная мысль. Гаррати смотрел вперед, в темноту. Легкий ветерок овевал его лицо.
– Я иду, я шел, я буду идти, я дойду, – протянул Макврайс. – Хотите, переведу на латынь?
Мы подвешены во времени, подумал Гаррати.
Ноги их двигались, а сами они – нет. Вишневые огоньки сигарет, вспышки фотоаппаратов, бенгальские огни можно было принять за звезды, составляющие странные, очень низкие зловещие созвездия, протянувшиеся вдоль дороги и уходящие в никуда.
– Брр, – произнес Гаррати, содрогнувшись. – От этого легко с ума сойти.
– Это точно, – согласился Пирсон и нервно хихикнул.
Начинался долгий подъем с множеством поворотов. Асфальт сменился бетонным покрытием, по которому особенно тяжело идти. Гаррати казалось, что подошвы туфель стали тонкими, как бумага, и что он чувствует под ногами каждый камешек. Под порывами ветра валяющиеся на дороге конфетные обертки, коробки из-под попкорна и тому подобные отбросы, лениво шурша, ползли по асфальту. Кое-где Идущим приходилось буквально прокладывать себе путь через горы мусора. Несправедливо, думал Гаррати, испытывая острую жалость к себе.
– Что у нас впереди? – извиняющимся тоном обратился к нему Макврайс.
Гаррати прикрыл глаза и постарался представить себе карту штата.
– Все городки я не помню. Мы должны прийти в Льюистон – это второй по величине город штата, он крупнее Огасты. Пройдем по центральной улице, она раньше называлась Лисбон-стрит, потом ее переименовали в Коттер-Мемориал-авеню. Регги Коттер – единственный уроженец Мэна, победивший в Долгой Прогулке. С тех пор прошло много лет.
– Он уже умер? – спросил Бейкер.
– Да. У него отслоилась сетчатка, и к концу Прогулки он ослеп на один глаз. Потом выяснилось, что в мозгу у него образовался тромб. После Прогулки он прожил еще примерно неделю. – Ему очень захотелось смягчить тяжелое впечатление от этого рассказа, и он беспомощно повторил: – С тех пор прошло много лет.
Некоторое время все молчали. Конфетные обертки шуршали под ногами, и по звуку можно было подумать, что где-то вдали ревет лесной пожар. На горизонте показалась бледная светлая полоса, и Гаррати подумал, что это, должно быть, огни двух городов-близнецов – Льюистона и Обурна, а это значит, что Прогулка пришла на землю Дюссеттов, Обюшонов, Лавеков, на землю, где основной закон – Nous parlons français ici.[57] Гаррати вдруг почувствовал почти непреодолимое желание положить в рот жвачку.
– Что будет за Льюистоном?
– Пройдем сначала по сто девяносто шестому, потом по сто двадцать шестому до Фрипорта, там я увижу маму и Джен. Там мы перейдем на Федеральное шоссе номер один. И по нему будем идти до самого конца.
– Большое шоссе, – пробормотал Макврайс.
– А как же.
Прогрохотали ружья. Все вздрогнули.
– Это или Баркович, или Куинс, – сказал Пирсон. – Не могу разобрать. Один из них еще идет.
Из темноты донесся резкий, булькающий, леденящий кровь смех Барковича.
– Нет еще, суки! Я еще цел! Нет еще! Нееееееееет…
Голос его звучал все выше и выше. Словно взбесилась пожарная сирена. Руки Барковича вдруг взлетели вверх, как два голубя, и Баркович принялся рвать собственное горло.
– Боже! – вскрикнул Пирсон, и его вырвало прямо на одежду.
Все бросились прочь от Барковича, вперед и в стороны, а Баркович продолжал вопить, булькать, терзал свою глотку и шел вперед. Рот его был похож на дергающееся темное пятно неправильной формы.
Гаррати отвернулся и ускорил шаг. В голове у него пронеслась неясная мысль: хвала Тебе, Боже, что я не предупрежден. На всех лицах отпечатался тот же ужас, что и на его лице. Роль Барковича отыграна. Гаррати подумал, что конец Барковича не предвещает всем остальным ничего хорошего на этой темной и кровавой дороге.
– Мне нехорошо, – сказал Пирсон. Голос его звучал невыразительно. Он рыгнул и некоторое время шел согнувшись. – Ох. Нехорошо. Господи. Мне. Нехорошо. Совсем. Ох…
Макврайс смотрел прямо перед собой.
– Думаю… Мне хочется сойти с ума, – задумчиво произнес он.
Только Бейкер не сказал ничего. И это было странно, так как Гаррати внезапно показалось, что в воздухе слабо запахло жимолостью Луизианы. Он как будто услышал, как квакают в низинах лягушки. Как томно, лениво стрекочут цикады, прогрызая твердую кору кипарисов, чтобы забраться под нее и заснуть на семнадцать лет без всяких снов. Еще он видел, как качается в кресле тетушка Бейкера, увидел ее сонно улыбающиеся пустые глаза; она прислушивается к доносящемуся из старенького радиоприемника треску, шуму, прислушивается к отдаленным голосам. Корпус приемника, сделанный из красного дерева, покрыт паутиной трещин. Она качается, качается, качается. И сонно улыбается. Как сытая, очень довольная кошка, которая съела масло.
Глава 15
Пока вы выигрываете, мне безразлично, будете вы выигрывать или проигрывать. Бывший главный тренер команды «Грин-бей паркерс»
В мутную белизну тумана вползал дневной свет. Гаррати вновь шел в одиночестве. Он даже не знал, сколько человек приобрели билеты ночью. Может, пятеро. Его ступни стонали. В них развилась жестокая мигрень. Он чувствовал, как они распухают при каждом шаге. Ягодицы болели. В спине горел ледяной огонь. Но ступни распухли и страдали от жесточайшей боли, кровь в них свернулась, и вены превратились в недоваренные спагетти.
И все же червь предвкушения все еще рос у него внутри: до Фрипорта оставалось всего тринадцать миль. Сейчас они вошли в Понтервилл, и зрители почти не различали их в густом тумане, но все равно после Льюистона Гаррати периодически слышал свое имя, выкрикиваемое толпой. Как будто гигантское сердце, пульсируя, выталкивало его.
Фрипорт, Джен, думал он.
– Гаррати? – Знакомый голос, но воспоминание размылось. Это Макврайс. Его лицо – заросший щетиной череп. Глаза блестят лихорадочным блеском. – Доброе утро, – прохрипел Макврайс. – Мы дожили до нового дня.
– Да, Макврайс. Сколько сошло за ночь?
– Шестеро. – Макврайс извлек из своего пояса банку ветчины, раскрыл ее и принялся пальцами засовывать в рот куски. – После Барковича шестеро. – Он сунул банку обратно. Его пальцы по-стариковски дрожали. – Пирсон тоже.
– Правда?
– Да, Гаррати. Нас осталось не так много. Всего двадцать шесть.
– Не много.
Идти сквозь туман – все равно что идти сквозь невесомое облако пыли.
– Нас тоже не много. Мушкетеров. Ты, я, Бейкер, Абрахам. Колли Паркер. И Стеббинс. Если тебе будет угодно причислить к нам Стеббинса. А почему нет? Черт, почему нет? Давай, Гаррати, будем считать и Стеббинса. Шесть мушкетеров и двадцать оруженосцев.
– Ты по-прежнему думаешь, что я выиграю?
– Здесь всегда весной такой туман по утрам?
– Как тебя понимать?
– Нет, я не думаю, что ты выиграешь. Рей, победит Стеббинс. Его ничто не доконает, он твердый как алмаз. Говорят, теперь, когда не стало Скрамма, Стеббинс котируется в Вегасе девять к одному. Да что там, он же выглядит почти так же, как в самом начале.
Гаррати кивнул, как будто ожидая это услышать. Он отыскал тюбик говяжьего концентрата и начал есть. Он не поменял бы этот концентрат даже на непрожаренный гамбургер. Впрочем, непрожаренные гамбургеры у Макврайса давно кончились.
Макврайс негромко шмыгнул и вытер нос рукой.
– Тебе это не кажется странным? Снова топтать родную землю после трех суток пути?
Червь предвкушения шевельнулся внутри, и Гаррати ответил:
– Нет. Мне это представляется самой естественной вещью на свете.
Они преодолевали долгий спуск, и Макврайс всматривался в белую пустоту.
– Туман усиливается.
– Это не туман, – возразил Гаррати. – Это уже дождь.
Дождь слегка моросил, и казалось, что он не намерен прекращаться очень долго.
– Где Бейкер?
– Где-то сзади, – ответил Макврайс.
Не говоря ни слова – слова сделались почти ненужными, – Гаррати стал отставать. Дорога шла мимо черного здания неработающего государственного универмага; в витрине стоял плакат с надписью МАЙ – МЕСЯЦ СЕКСА.
В тумане Гаррати не отыскал Бейкера и в конце концов оказался рядом со Стеббинсом. Твердый как алмаз, сказал Макврайс. Но ему показалось, что на поверхности этого алмаза появились небольшие трещины. Теперь дорога шла параллельно полноводной и безнадежно загрязненной реке Андроскоггин. На противоположном берегу в тумане виднелись башенки Портервиллской текстильной фабрики, похожей на зловещий средневековый замок.
Стеббинс не поднял головы, но Гаррати видел, что Стеббинс знает о его появлении. Он ничего не говорил, зачем-то упорно дожидаясь, чтобы Стеббинс заговорил первым. Они свернули на мост и перешли через реку. Никаких зрителей на мосту не было. Внизу плескалась грязная соленая вода Андроскоггина. У берегов на поверхности плавала желтая, похожая на сыр пена.
– Ну?
– Побереги дыхание, – сказал Гаррати. – Оно тебе еще понадобится.
За мостом их снова поджидала толпа. Дорога свернула влево, и группа начала долгий и трудный подъем на крутой Брикярд-Хилл. Река постепенно уходила влево, а справа над дорогой нависал почти отвесный склон. Зрители облепили все кусты, все деревья, они жались друг к другу и выкрикивали имя Гаррати. Когда-то он встречался с девушкой по имени Каролин. Она жила на Брикярд-Хилле. Теперь она замужем, у нее ребенок. У него могло бы что-то получиться с ней, но слишком он молод и глуп.
Где-то впереди задыхающийся Паркер выругался громким шепотом; голос его почти не был слышен на фоне шума толпы. Ноги Гаррати дрожали и подкашивались, но после Брикярд-Хилла до Фрипорта других холмов не будет. Что произойдет дальше – не имеет значения. Если ему суждено уйти в ад, так тому и быть. Наконец дыхание у всех выровнялось (у Каролин красивая грудь, она любила носить кашемировые свитера), и Стеббинс, все еще чуть задыхаясь, повторил:
– Ну?
Прогремели выстрелы. Из Прогулки вышел мальчик по имени Чарли Филд.
– Да так, ничего, – ответил Гаррати. – Я искал Бейкера и наткнулся на тебя. Макврайс считает, что ты выиграешь.
– Макврайс идиот, – равнодушно отозвался Стеббинс. – Гаррати, ты действительно веришь, что увидишь свою девушку? Среди такой толпы?
– Она будет в первом ряду, – сказал Гаррати. – У нее пропуск.
– Полиция станет только сдерживать напор, ее некому будет провести в первый ряд.
– Неправда, – возразил Гаррати. Он рассердился, потому что Стеббинс произнес вслух именно то, чего сам Гаррати втайне опасался. – Зачем ты говоришь мне такие вещи?
– На самом деле ты хочешь увидеть мать.
– Что? – Гаррати отшатнулся.
– Разве ты не хочешь жениться на ней, когда вырастешь? Гаррати, этого хотят все маленькие мальчики.
– Ты с ума сошел!
– Разве?
– Да!
– Гаррати, а с чего ты взял, что заслуживаешь победы? Интеллект у тебя второго сорта, физические данные второго сорта, и либидо, вероятно, второго сорта. Гаррати, я на что хочешь могу спорить, что ты в ту девочку так и не входил.
– Захлопни свою вонючую пасть!
– Ты же девственник, точно? Может, с некоторыми гомосексуальными наклонностями? Не бойся, расскажи Папе Стеббинсу.
– Дойду хоть до Виргинии, а тебя переживу, сука!
Гаррати трясся от ярости. Кажется, никогда в жизни он не был так зол.
– Все нормально, – успокаивающе сказал Стеббинс. – Я все понимаю.
– Х…сос! Ты!..
– О, интересное слово. Что тебя заставило им воспользоваться?
Гаррати подумал, что вот-вот или бросится на Стеббинса, или потеряет сознание от ярости. Однако ни того, ни другого не произошло.
– Дойду хоть до Виргинии, – повторил он. – Дойду хоть до самой Виргинии.
Стеббинс замер на мгновение, поднявшись на цыпочки, и улыбнулся:
– Гаррати, я чувствую, что могу дойти до Флориды.
Гаррати поспешил прочь от Стеббинса. Ему хотелось разыскать Бейкера. Он чувствовал, как приступы гнева постепенно переходят в приступы острого стыда. Вероятно, Стеббинс решил, что Гаррати – легкая добыча. Вероятно, он прав.
Бейкер шел рядом с незнакомым парнем, опустив голову на грудь. Губы его слабо шевелились.
– Эй, Бейкер, – окликнул его Гаррати.
Бейкер вскинул голову и вздрогнул всем телом, как отряхивающаяся собака.
– Гаррати, – произнес он. – Ты.
– Да, я.
– Мне снился сон… Настоящий кошмар. Сколько времени?
Гаррати посмотрел на часы.
– Скоро без двадцати семь.
– Как думаешь, этот дождь на весь день?
– Ду… А-ах! – Гаррати оступился и мгновенно потерял равновесие. – Черт, каблук отлетел.
– Выкинь их, – посоветовал Бейкер. – Скоро гвозди начнут впиваться в подошву. И идти труднее, когда один каблук есть, а другого нет.
Гаррати скинул башмак, и тот отлетел в сторону, почти к ногам зрителей, и упал на асфальт, как маленький искалеченный щенок. Великая Толпа потянулась к нему десятками рук. Одна рука взяла башмак, другая выхватила его, и началась жестокая схватка. Второй башмак оказалось не так просто сбросить, он был плотно зашнурован. Гаррати присел, получил предупреждение, развязал шнурок и снял башмак. Сначала он подумал швырнуть его в толпу, затем решил просто оставить на дороге. Неожиданно его захлестнула огромная, иррациональная волна отчаяния. Он повторял про себя: Я потерял обувь. Я потерял обувь.
Холодный асфальт под ногами. Изодранные остатки носков быстро промокли. Ступни почему-то казались неуклюжими, глупыми. Отчаяние Гаррати уступило место жалости к собственным ногам.
Он быстро догнал Бейкера: тот тоже шел босиком.
– Мне почти конец, – просто сказал Бейкер.
– Нам всем.
– Я вспоминаю сейчас все хорошее, что у меня было в жизни. Первый танец с девочкой: там какой-то взрослый пьяный здоровяк все пытался к нам привязаться. Я тогда вывел его на улицу и дал пинка под зад. Я только потому с ним справился, что он был в стельку пьяный. Моя девочка смотрела на меня так, как будто на ее глазах совершилось самое великое мировое событие после изобретения двигателя внутреннего сгорания. Мой первый велик. Вспоминаю, как читал «Женщину в белом» Уилки Коллинза…[58] Гаррати, это моя любимая книжка, можешь кому угодно сказать. Как я сидел у лесного пруда, дремал, и как раки ловились тысячами. Как спал у себя на заднем дворе, положив на лицо раскрытую книжку комиксов. Гаррати, вот я обо всем этом думаю. В последнее время. Как старик. Как будто я стар и впадаю в маразм.
Серебристые капли раннего утреннего дождя падали на дорогу. Даже толпа казалась уставшей и вела себя несколько тише. Теперь сквозь пелену можно было разглядеть лица. Они казались неясными, размытыми, как будто Идущие смотрели на них сквозь оконное стекло во время ливня. Бледные, мрачные, малоподвижные лица. Вода капает с полей шляп, с зонтиков, с растянутых над головами газет. Гаррати ощущал внутри глубокую боль, и казалось, что ему станет легче, если он заплачет, но он не мог плакать, так же как не мог успокоить Бейкера, сказать ему, что смерть – это нормально. Конечно, может быть, смерть – это нормально, но может быть, и нет.
– Надеюсь, там не будет темно, – сказал Бейкер. – Только этого я хочу. Если будет… Если будет потом, то надеюсь, там не будет темно. Не хочу вечно идти в темноте и не знать, кто я и что здесь делаю… Не знать даже, ждет ли меня впереди что-нибудь другое.
Гаррати хотел заговорить, но ему помешали выстрелы. События теперь развивались быстрее. Затишье, столь точно предсказанное Паркером, подошло к концу. Губы Бейкера скривились.
– Вот что меня больше всего пугает. Этот звук, Гаррати, зачем мы это сделали? Наверное, мы тогда сошли с ума.
– Думаю, настоящей причины нет.
– Все мы – как мыши в мышеловке.
Прогулка продолжалась. Продолжался дождь. Группа проходила по тем местам, которые Гаррати знал. Они шли мимо полуразвалившихся лачуг, где никто не жил, мимо заброшенного небольшого школьного здания (школу перевели в новое), мимо курятников, мимо груженных кирпичом грузовиков, мимо свежевспаханных полей. Он как будто вспоминал каждое поле, каждый домик. Он весь дрожал от возбуждения. Казалось, что дорога летит, летит. Ноги вновь обрели новую (ложную) упругость. Но может, и прав был Стеббинс, может, ее не будет.
По поредевшим рядам прошелестел слух: один из парней, идущих впереди, считает, что у него начинается приступ аппендицита.
Еще недавно Гаррати вздрогнул бы от ужаса, услышав это сообщение, но сейчас он мог думать только о Джен и Фрипорте. Стрелки его часов двигались по кругу. Они как бы жили своей отдельной жизнью. Всего пять миль. Они пересекли городскую черту Фрипорта. Где-то впереди его мать и Джен уже стоят в переднем ряду возле Центрального свободного торгового рынка, как и было условлено.
Небо чуть посветлело, но не прояснялось. Дождь опять превратился в мелкую изморось. Асфальт превратился в темное зеркало, в черный лед, в поверхности которого Гаррати мог почти разглядеть отражение собственного лица. Он провел рукой по лбу. Лоб разгоряченный, лихорадочный. Джен, ох, Джен. Знай, я…
Парня, у которого начались рези в животе, звали Клингерман. 59-й номер. Он уже кричал. Крики его постепенно сделались монотонными. Гаррати вспомнилась та единственная Долгая Прогулка, свидетелем которой он был – также во Фрипорте, – и парень, который монотонно стонал: Не могу. Не могу. Не могу.
Клингерман, подумал он, закрой рот.
Но Клингерман продолжал идти и продолжал кричать; обе руки он прижимал к правому боку. И стрелки часов Гаррати продолжали двигаться. Уже восемь пятнадцать. Ты ведь будешь там, Джен, правда? Правда. Хорошо. Я уже не знаю, чего ты хочешь, я знаю только, что я еще жив и мне надо, чтобы ты была там. Может быть, подашь мне знак. Только будь там. Только будь там.
Восемь тридцать.
– Подбираемся к этому хренову городу, да, Гаррати? – простонал Паркер.
– Тебе-то что за дело? – издевательски поинтересовался Макврайс. – Тебя там наверняка не ждет девушка.
– Девушки у меня везде есть, придурок, – сказал Паркер. – Они все, как только видят это лицо, вопят и беснуются.
Яйцо, о котором он говорил, было теперь худым и измученным, оно сделалось тенью прежнего лица Колли Паркера.
Восемь сорок пять.
Гаррати поравнялся с Макврайсом и намеревался уйти вперед, но Макврайс удержал его.
– Помедленнее, друг, – сказал он. – Оставь силы на вечер.
– Не могу. Стеббинс сказал, ее там не будет. Там, мол, некому будет провести ее в первый ряд. Я должен убедиться. Я должен…
– Успокойся – вот все, что я хочу сказать. Стеббинс мог бы напоить ядом родную мать, если бы это помогло ему выиграть. Не слушай Стеббинса. Она там будет. Во-первых, ее присутствие станет великолепной рекламой.
– Но…
– Никаких «но», Рей. Сбавь скорость и живи.
– Засунь всю эту пошлость себе в задницу! – заорал Гаррати. Потом облизнул губы и провел дрожащей рукой по лицу. – Прости… Прости меня. Не надо было. Еще Стеббинс сказал, что на самом деле я хочу увидеть только мать.
– А ты не хочешь ее видеть?
– Конечно, хочу! Какого черта ты думаешь, что я… Нет… Да… Не знаю. Когда-то у меня был друг. И мы с ним… Мы разделись… А она… Она…
– Гаррати, – произнес Макврайс и положил ему руку на плечо. Клингерман теперь кричал очень громко. Кто-то из передних рядов зрителей спросил, не дать ли ему алка-зельтцера. Эта реплика вызвала всеобщий смех. – Ты рассыпаешься, Гаррати. Успокойся. Соберись.
– Убирайся! – закричал Гаррати, поднес кулак ко рту и укусил костяшки пальцев. Через секунду он добавил: – Просто отойди от меня.
– Хорошо. Конечно.
Макврайс зашагал прочь. Гаррати хотел снова позвать его и не смог. В четвертый раз наступило девять утра. Они повернули назад, и толпа осталась внизу, когда они вступили на подвесной мост. Миновав его, они оказались во Фрипорте. Впереди их ожидал центр развлечений, где Гаррати и Джен иногда гуляли после кино. Они повернули направо и вышли на Федеральное шоссе 1, которое кто-то назвал «большим шоссе». Большое или нет, главное, оно последнее. Гаррати мерещилось, что стрелки его часов вот-вот отлетят от циферблата. Перед группой лежал центр города. Кафе Вулмена, приземистое уродливое здание, спрятавшееся за ложным фасадом, будет с правой стороны. Из-за дождя часы теперь тикали глухо, безжизненно. Толпы на тротуарах росли. Кто-то врубил городскую пожарную сирену, и ее вой теперь накладывался на стенания Клингермана. Кошмарный дуэт Клингермана и пожарной сирены города Фрипорта.
Кровеносные сосуды Гаррати застыли, превратились в медные провода. Он слышал, как бьется пульс, слышал его то в кишечнике, то в горле, то между глаз. Двести ярдов. Они все выкрикивали его имя (РЕЙ-РЕЙ-НЕ-БОЛЕЙ!), но он все еще не видел знакомых лиц в толпе.
Он вышел к правой обочине, оказавшись всего в нескольких дюймах от вытянутых рук Толпы, и одна длинная мускулистая рука даже схватила его за рубашку, и он отскочил, словно боясь, что его затянет в молотилку. Солдаты немедленно прицелились в него, готовясь выстрелить при малейшей попытке нырнуть в людское море. Осталось всего лишь сто ярдов. Он видел большую коричневую вывеску Вулмена, но нигде не было ни матери, ни Джен. Боже, Боже мой, Стеббинс прав… И даже если они здесь, как ему отыскать их среди этой движущейся, волнующейся массы?
Он издал мучительный стон, как будто извергал из себя собственную плоть. Он споткнулся, непослушные ноги подогнулись, и он чуть не упал. Стеббинс оказался прав. Ему захотелось остановиться, не идти дальше. Разочарование, чувство утраты настолько ошеломили его, что он ощутил в себе пустоту. Куда он шел? Куда идти теперь?
Пожарная сирена выла, Толпа орала, Клингерман кричал, дождь лил, а маленькая замученная душа Рея Гаррати колотилась у него в голове.
Я не могу больше. Не могу, не могу, не могу. Однако ноги продолжали шагать. Где я? Джен? Джен?.. ДЖЕН!
Он увидел ее. Она махала ему голубым шелковым шарфом, который он подарил ей на день рождения. Капли дождя, как драгоценные камни, сверкали в ее волосах. Рядом с ней в простом черном плаще стояла его мать. Толпа прижала их друг к другу, и они беспомощно раскачивались вместе со всеми. На плече Джен пристроилось дурацкое рыло телекамеры.
Где-то внутри у него разорвалась бомба и наполнила его горечью. Зеленая болезненная волна. Он неуклюже припустил бегом; распухшие ноги хлюпали в промокших носках.
– Джен! Джен!
Он слышал слова у себя в мозгу, а собственного голоса не слышал. Телекамера упорно следила за ним. Поднялся невообразимый шум. Гаррати читал на движущихся губах Джен свое имя. Он должен оказаться рядом с ней, он должен…
Чья-то рука резким рывком остановила его. Снова Макврайс. Бесполый, искаженный динамиком голос солдата объявил обоим первое предупреждение.
– Только не в толпу! – прокричал Макврайс в самое ухо Гаррати. Боль ланцетом врезалась в его мозг.
– Пусти меня!
– Рей, я не дам тебе убить себя!
– Оставь меня и катись!
– Ты хочешь умереть на ее руках? Так?
Время уплывает. Она плачет. Он видит слезы на ее щеках. Он вырвался из рук Макврайса. Вновь ринулся к ней. Он тяжело, зло всхлипывает. Ему хочется спать. Он обретет сон на ее руках. Он любит ее.
Рей, я люблю тебя.
Он читает эти слова по ее губам.
А Макврайс все еще рядом. Яркий луч телевизионной осветительной установки. Боковым зрением Гаррати увидел ребят из своего класса; они развернули огромное знамя, и почему-то на нем было его лицо со школьной фотографии, увеличенное до размеров морды Годзиллы, он ухмылялся самому себе, плачущему и рвущемуся к Джен.
Динамик пролаял второе предупреждение. Как глас Божий.
Джен…
Она рвется к нему. Руки ее тянутся к нему. Их пальцы соприкасаются. Холодная ладонь. Ее слезы…
Мама. Ее руки тянутся…
Он схватил ее за руку. Одна его рука сжимала руку Джен, другая – мамину руку. Он дотронулся до них. Исполнено.
Исполнено, прежде чем рука Макврайса, неумолимого Макврайса опять опустилась на его плечо.
– Отпусти меня! Отпусти!
– Ты что, ненавидишь ее, друг? – рявкнул ему в ухо Макврайс. – Чего ты хочешь? Умирая, залить их своей кровью? Тебе этого захотелось? Ради всего святого, иди!
Он вырывался, но Макврайс силен. Может быть, Макврайс прав. Он посмотрел на Джен. Теперь в ее расширившихся глазах стоял страх. Его мать жестами показывала ему: «Будут стрелять». А на губах Джен он читал только одно слово, похожее на проклятие: Иди! Иди!
Конечно, надо идти, тупо подумал он. Я – парень из Мэна. В эту секунду он ненавидел ее – хотя если он и совершил свой поступок, то лишь для того, чтобы заманить ее, а также мать, в ловушку, которую он расставил для себя самого.
Магическим громом прогрохотало третье предупреждение – ему и Макврайсу; зрители притихли и наблюдали за происходящим жадными глазами. Теперь на лицах Джен и матери Гаррати отразился панический ужас. Мама закрыла лицо руками, и ее жест напомнил Гаррати руки Барковича, взлетевшие к горлу, как встревоженные голуби.
– Если тебе непременно надо, сделай это за поворотом, трус дешевый! – кричал Макврайс.
Гаррати захныкал. Макврайс снова переиграл его. Макврайс очень силен.
– Ладно, – сказал он, не зная, слышит ли его Макврайс. Он уже шел. – Хорошо, хорошо, только отпусти меня, пока не сломал мне позвоночник. – Он всхлипнул, икнул, утер нос.
Макврайс осторожно отпустил его; но был готов схватить снова.
Как завороженный, Гаррати обернулся, но Джен и мама уже исчезли в толпе. Ему казалось, он никогда не забудет нарастающей паники в их глазах. Его уверенность испарилась. Он не получил ничего, кроме взмаха голубого шарфа.
Он не смотрел больше назад. Предательские ноги, спотыкаясь, несли его прочь из города.
Они вышли из Фрипорта.
Глава 16
Выступила кровь! Листон шатается!
Клей потряс его комбинацией ударов!..
Клей наступает… Клей убивает его!
Клей его убивает!
Дамы и господа, Листон упал!
Сонни Листон упал! Клей танцует на ринге…
Машет… Приветствует зрителей!
Да, дамы и господа, у меня нет слов, чтобы описать эту сцену! Радиокомментатор «Второй бой Клей – Листон»[59]
Таббинс сошел с ума.
Таббинс – невысокий очкастый парнишка с усеянным веснушками лицом. На нем были чересчур свободные синие джинсы, которые ему приходилось все время подтягивать. Говорил он не много, но, в общем, был приятным парнем, пока не тронулся.
– БЛУДНИЦА! – бормотал Таббинс под дождем. Он запрокинул голову, и дождевая вода стекала с его очков на щеки, текла по губам, по подбородку. – ВАВИЛОНСКАЯ БЛУДНИЦА ЯВИЛАСЬ СРЕДИ НАС! ОНА ПРОПОВЕДУЕТ ЛОЖЬ НА УЛИЦАХ И РАЗДВИГАЕТ НОГИ НА НЕЧИСТЫХ БУЛЫЖНИКАХ! О НИЗОСТЬ! О НИЗОСТЬ! БЕРЕГИТЕСЬ ВАВИЛОНСКОЙ БЛУДНИЦЫ! С УСТ ЕЯ ТЕЧЕТ МЕД, НО В СЕРДЦЕ У НЕЯ ЖЕЛЧЬ И ЧЕРВЬ ДРЕВОТОЧАЩИЙ…
– И еще у нее гонорея, – устало добавил Колли Паркер. – Елки-палки, да это хуже, чем Клингерман. – И громко крикнул: – Эй, помолчи, Табби!
– БЛУД И РАЗВРАТ! – завопил Таббинс. – НИЗОСТЬ! ГРЯЗЬ!
– К чертям его, – пробормотал Паркер. – Я его сам убью, если он не заткнется.
Он провел дрожащими костлявыми пальцами по губам, опустил руки к поясу, и ему потребовалось тридцать секунд на то, чтобы добраться до кармана, в котором лежала фляга. Поднося флягу ко рту, он едва не выронил ее, и половина воды пролилась. Паркер беспомощно заплакал.
Три часа дня. Портленд и Южный Портленд остались позади. Минут пятнадцать назад они прошли под мокрым дорожным указателем, возвещавшим, что до границы Нью-Хэмпшира осталось всего 44 мили.
Всего, подумал Гаррати. Всего – что за глупое слово. Какой идиот забрал себе в башку, что нам нужно такое глупое маленькое слово?
Он шел рядом с Макврайсом, но Макврайс после Фрипорта разговаривал исключительно односложно. Гаррати почти не осмеливался заговаривать с ним. Он снова оказался в долгу, и ему было стыдно. Ему было стыдно потому, что он знал, что не поможет теперь Макврайсу, если представится случай. Джен уже нет, и мамы нет. Они ушли, навеки и непреложно. Если он не победит. А теперь ему очень хотелось победить.
Странно. Он не помнил, чтобы прежде ему когда-нибудь хотелось победить. Даже на старте, когда он был еще свеж (а было это давно, когда по Земле ходили динозавры), он не хотел выиграть. Он лишь бросал вызов. Но из дул карабинов вылетали не флажки с надписью ПИФ-ПАФ. Это не бейсбол. Здесь все по-настоящему.
А знал ли он об этом на протяжении всего пути?
Боль в ступнях, казалось, усилилась вдвое в тот момент, когда он решил, что хочет выиграть, и при долгих вдохах в груди у него кололо. Ощущение лихорадки росло; не исключено, что он заразился от Скрамма.
Он хочет победить, но даже Макврайс не в силах перенести его через невидимую финишную линию. Нет, едва ли ему удастся победить. В шестом классе он показал лучший результат на конкурсе по орфографии и отправился на районный конкурс, но районным конкурсом руководила не мисс Петри, которая всегда разрешала взять ход назад. Мягкосердечная мисс Петри. Он стоял там, не веря своим глазам. Конечно, где-то должна скрываться ошибка, но ее не было. Просто он не заслуживал успеха и не заслуживает его и сейчас. Он может одолеть большинство соперников, но не всех. Его ноги уже достаточно сердились и восставали, и решительный бунт не за горами.
После Фрипорта погибли лишь трое, в том числе злополучный Клингерман. Гаррати знал, о чем думают все остальные. Слишком много билетов уже роздано, чтобы оставшиеся в живых так просто сдались. Каждому остается пережить всего двадцать конкурентов. Теперь все они будут идти до тех пор, пока тело или разум не откажутся им служить.
Они прошли по мосту над небольшим ручьем, на поверхности которого, обычно гладкой, из-за дождя появилась рябь. Грохнули ружья, толпа взревела от восторга, и Гаррати почувствовал, как вползающая в его мозг упрямая надежда забралась внутрь на бесконечно малую величину глубже.
– Тебе понравилось, как выглядела твоя девушка?
Абрахам, похожий на узника концентрационного лагеря. По какой-то невообразимой причине он сбросил и куртку, и рубашку, обнажив костлявую грудь и выступившие ребра.
– Да, – ответил Гаррати. – Надеюсь, я смогу к ней вернуться.
Абрахам улыбнулся:
– Надеешься? Правильно, я тоже начинаю припоминать это слово. – В словах его прозвучал смягченный вызов. – Это был Таббинс?
Гаррати прислушался, но не услышал ничего, кроме неумолчного рева толпы.
– Ну да, конечно, да. Наверное, Паркер его сглазил.
– Я все повторяю себе, – сказал Абрахам, – что должен делать только одно: ставить одну ногу впереди второй.
– Да.
Абрахам погрустнел:
– Гаррати… Нехорошо говорить…
– Что такое?
Абрахам долго молчал. На ногах у него были тяжелые оксфордские ботинки, на взгляд Гаррати (чьи босые ноги давно промокли, онемели и замерзли), безумно тяжелые. Они шлепали и волочились по дороге, на которой теперь появилась третья полоса движения. Толпа как будто вела себя тише или просто располагалась не так ужасающе близко, как на всем пути после Огасты.
