Текст книги "Открытый научный семинар: Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011 (СИ)"
Автор книги: Сергей Хоружий
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 88 (всего у книги 90 страниц)
Хоружий С.С.: Друзья, сегодня наш докладчик – Евгений Николаевич Ивахненко, заведующий кафедрой социальной философии РГГУ. Тема его доклада для семинара новая, но она, безусловно, принадлежит сфере наших интересов. В число антропологических эффектов, наблюдаемых в современности, входят эффекты, вызванные взаимодействиями человека с миром, им же и созданным. Здесь привычно возникает проблематика «обратных связей» человека и техники, человека и технологии, но в объявленном докладе поворот этой темы звучит интереснее. В артефактном мире существуют объекты особого рода – большой степени подвижности, у которых эффекты «обратных связей» на человека значительно сложнее. Они более развиты по сравнению с теми, что мы наблюдаем в ситуации с обычными технологическими объектами.
Базовый концепт здесь – «обратные связи» – был давно известен под таким названием. Эти «обратные связи» концептуализировались самым разным образом. Одним из новых перспективных способов их концептуализации является концепт аутопоейзиса. В том контексте, в той эпистемологической ситуации, которую собирается рассматривать докладчик, концепт аутопоейзиса очень даже применим. Проблематику, которая будет обсуждаться, можно обозначить так: аутопоейзис отношений между людьми и «ожившими вещами». Это очень ёмкая и весомая формула – в ней заключен смысл, весьма важный для антропологии. Она указывает на то, что взаимодействия развертываются самопрограммирующимся, самоорганизующимся образом. Этот смысл входит в концепт аутопоейзиса. На начальных стадиях развития проблематики отношений «человек-техника» обратные связи мыслились в традиционных простых социологизированных отношениях господства: человек создал технику, а потом оказался ее рабом. Эти отношения в концепте аутопоэзиса – качественно иной этап понимания взаимодействий и связей. Конечно, дискурс власти, господства и подчинения здесь тоже возникает, но им дело уже не исчерпывается. В системе этих взаимосвязей существует некая их завязанность и переплетенность, а потому дискурс самоорганизации, аутопоейзиса здесь оказывается более эффективным.
Для нас это существенно еще в одном аспекте. Взаимодействия, в которые вовлекается человек, и антропологические эффекты этих процессов носят явно синтетический характер. То, что происходит с человеком в аутопоейтическом процессе, служит основанием уже самых разных дискурсов, и о прежней дисциплинарной сетке мы тут говорить не можем. Очевидно, что речь идет об основаниях междисциплинарности. Больше того, тут налицо и эффекты трансдисциплинарности. Таким образом, феномен аутопоейзиса явно подводит нас к проблематике формирования новой эпистемы для всего сообщества гуманитарных дискурсов. Синергийная антропология также выходит к этой проблематике, но со своей стороны – антропологической. Антропология становится общим эпистемологическим знаменателем всех гуманитарных дискурсов, начинает выступать как наука «наук о человеке». Мне представляется, что в таком аутопоейтическом понимании взаимодействия человека с «ожившими вещами», именно антропология может нести эпистемостроительную функцию. Для нашего семинара в перспективе важен этот аспект выхода к новой эпистеме.
Далее передаю слово докладчику. Прошу Вас, Евгений Николаевич.
Ивахненко Е.Н.: Прежде всего, спасибо, что нашли время и пришли на семинар. В одном названии моего доклада много терминов, которые нужно специально объяснять. Я построю свое выступление таким образом. У меня есть презентация, но она только расставляет определенные метки. Есть какие-то записи, есть текст вступительного доклада, разосланный перед семинаром, но он является только частью концептуальной цепи, которую я хотел предложить. По ходу доклада я буду иногда обращаться к разосланному тексту и что-то читать, потому что я лучше не скажу, чем когда-то записал. А в некоторых случаях потребуется что-то более подробно растолковать.
Итак, доклад положен в методологическое русло поворота к материальному. Термины «объект-центричная социология» и «постсоциальные исследования» здесь очень важны. По ходу изложения названным понятиям и другим терминам, таким как «общество знания», «аутопоейзис», «эпистемические вещи» или «эпистемические объекты», я также постараюсь дать вразумительное толкование. Точных определений этим понятиям вряд ли можно дать. Предлагаемый анализ, с одной стороны, примыкает к современным постсоциальным исследованиям, и здесь я изложу две школы – парижскую и ланкастерскую. С другой стороны, в него включается тема «аутопоейзиса», которая тоже имеет своих гуру, своих авторов. Но сопоставление одной темы с другой я уже рассматриваю как свою авторскую находку. Вчера я слушал лекцию Симона Эльевича Шноля, где он рассказывал о том, что и к чему приложили Крик и Уотсон, чтобы получить Нобелевскую премию. Мой случай, конечно, не тот, но часто бывает так, что при совмещении определенных тем, мы получаем результат. И я надеюсь его получить.
Речь пойдет об особых объектах – и тут я солидарен с тем, как это осмыслил Сергей Сергеевич [Хоружий]. Но я хотел бы принципиально уйти от языка, которым передавалась основная идея доклада, и перейти на язык объект-центричности, он позволит нам избавиться от прежних мыслительных схем. Термин «обратная связь» – часть старой мыслительной схемы времен первой кибернетики. От этого термина я хочу уйти. Я буду говорить об особых объектах, которые проявляют: (1) способность к собственному росту, (2) потребляют социальное, и (3) не прогнозируемо, спонтанно порождают новые его формы. По сути, мы имеем дело с непрогнозируемым ростом рисков, порожденных расширением влияния на человека подобных объектов и усилением продуцируемых ими десоциализирующих сил.
Доклад будет состоять из двух основных частей. Первая посвящена новой концептуализации вещи, а вторая часть – аутопоейэзису эпистемической вещи. Понятно, что логика изложения кое-где будет прерываться, но я попытаюсь скрепить ее тремя тезисами.
Часть I. Концептуализация вещи
Первый тезис выдвигается из пространства современной теоретической социологии. Он звучит так: В условиях индивидуализации общества, его усложнения, разрывов его традиционно целостных идентичностей – «Я» (индивидуализация) и сообщество (“community”) «компенсируют разрывы», обретая идентичность за счет образования нового объект-центричного окружения, которое можно рассматривать как определенные культуры. «Культуры» – почти в биологическом смысле, когда мы говорим, что «культуры высаживают», – то есть вот в таком значении.
Итак, новая концептуализация вещи. То, что можно назвать поворотом к материальному, в современной социологии часто называют «новой концептуализацией», где вещь больше не поглощается действиями людей, но скрепляет и направляет их. Вещь возвращается в социологическую теорию в образе техники, коммуникативных технологий, и вокруг вещей создаются определенные культуры знания. Это понятие связывается с понятием «объектуализации»; оно означает, что вещи могут сменять людей в роли посредников и партнеров по взаимодействию. Пояснения я сейчас давать не буду, дальше возвращусь к этой мысли.
Сам термин «постсоциальный» или «постсоциальное исследование» служит обозначением для расширения спектра культурных форм, выходящих за пределы традиционных определений социального порядка и социальности. Я бы хотел обратить внимание на то, что термин «социальность» употребляется почти реактивно. Это весьма невнятное понятие, скрывающее в себе концептуальные схемы, которых может быть очень много. Но в первом приближении социальность обычно определяется через групповое образование, через социальную связь, взаимодействие и некую рефлексивность их отношений. Примерно так, как Дюркгейм завещал: социальное объяснять через социальное, – то есть через групповые, коллективные, традиционные связи и отношения. Индивидуализация («Я») поддерживается коллективностью и традицией.
Как в рамках такой традиционной социальности рассматривается вещь? Вещь здесь, как правило, товар или инструмент, то есть предмет отчуждения от человека или человека от вещи, или фетишизированная сущность, в которой передаются человеческие качества, а вернее, в которой только подразумеваются человеческие качества. По большому счету, смотря на вещь через оптику традиционной социальности, мы ничего из нее не можем взять, кроме того, что мы в нее заложили, или того, что мы находим у самих себя. Мы не можем взять из вещи больше того, что мы о ней знаем. Также можно говорить о вещи, что она, например, опредмечивается или распредмечивается в «предметно-преобразующей деятельности», если использовать язык «Введения в политэкономию» 1957 года К.Маркса. Тут можно указывать и на Маркса, и на Э.В. Ильенкова, и на других. Иными словами, есть такая позиция, такой взгляд на вещи, так вещь представляется в традиционной социальности.
Теперь перейдем к толкованию понятия «общество знания». Общество знания – это общество позднего модерна, которому свойственно взаимопроникновение, креолизация (то есть некое привлечение, соединение чего-то неоднородного, в противоположность гомогенизации как усреднению) социального с «другими» объектами, или объектными культурами, или культурами знания. По большому счету, общества знания – это современные западные общества, в которых экспоненциально увеличивается количество экспертных групп. Об этом мы и будем говорить: об экспертных группах, экспертизе, о научном, социологическом и технологическом исследовании общества.
В обществе знания экспертные группы, во-первых, становятся многочисленными, а во-вторых, они включены в технологию выработки различных решений. Экспертные группы порождают экспертные системы, которые представлены не только коллективами
ученых, но и компьютерными программами, способными частично заменять специалиста– эксперта. Иными словами, в экспертной системе есть человеческая составляющая, а есть некие компьютеризированные технологии, моделирующие процесс решения проблемных ситуаций. В целом, в современных обществах происходит движение от экспертной группы к экспертной системе, которая превращается в «общественную экспертизу».
Общественная экспертиза по своему влиянию на общество и по характеру своего бытования не дополняет общество как таковое, а скорее, заключает общество в себя, особенно, если учитывать интенсивность процесса развертывания экспертных систем. Общественная экспертиза мотивирует решения власти, политиков. Именно в этом смысле экспертиза является «общественной», а не в смысле социологического опроса. Вообще-то решения предлагают специалисты, и их круг не так уж широк. Тем не менее, это некая изменчивая общность ученых, исследователей, которая работает в различных областях и над решением различным проблем. Но дело в том, что такого общества, которое раньше мыслилось как некая ценностная целостность (если трактовать общество в категориях Т.Парсонса), – его уже давно нет, ткань общества разорвана. И в этом смысле мы говорим о множественности идентичностей групп, коллективов, идентичностей «я». Современное общество больше не сплачивается каким-то общим контекстом. Ну, какие идеи могут объединить всех? Тут у нас искали национальную идею, но какую искать? Русскую или не русскую? Какую еще? Это очень сложный вопрос. У нас уже нет фильмов, которые бы все любили, как, например, в Советском Союзе любили фильм «Чапаев». Сегодня кинорежиссеры говорят о том, что невозможно снять фильм, который бы всех сплотил, на который, как говорится, «валил бы народ». Это очень важное наблюдение.
В этих условиях значение экспертизы, конечно же, возрастает. Увеличивается число авторских экспертных интерпретаций, технологических и информационных структур. Вокруг них складывается то, что мы называем «культурами знаний». Они вплетены в ткань общества и включают в себя различные практики, отношения, коммуникации, возникшие в ходе «добывания» самого знания, его «производства». На этом пункте я хотел бы немного остановиться. В современных обществах производство знания является условием выработки решений и одновременно условием существования самого общества. Знание вплетено в его ткань, и потому мы можем говорить, что это есть «знание общества». Общество, в известном смысле, находит себя внутри процесса познания, а не наоборот, то есть происходит некая инверсия, переход.
Как это может быть? Оказывается произошел не только разрыв ткани идентичности, но и наплыв объектных миров или культур знания, которых 25–30 лет назад не было в том виде, в каком мы находим их сейчас. Самое интересное, что двадцать пять лет назад никто не мог себе представить, что появятся культуры знаний, такие как, например, Интернет, масс-медиа, мобильная связь. В отличие от этих направлений, робототехника относится к традиционному руслу развития, как здесь уже было сказано. Или, например, возьмем фондовый рынок. Возможно, экономисты говорили о том, что он будет развиваться, но пути развития всех этих объектов, что называется, неисповедимы. Это очень важный момент. Именно эти объекты «поддавливают» экспертные группы и задают их пролиферацию, умножение. Значение пролиферации (в фейерабендовском смысле) это не просто умножение количества, а «нарастание здоровой ткани». Когда я говорил о «социальной ткани общества», то это как раз и есть замещение разрывов объектными мирами.
Теперь постараемся выстроить некую рефлексию, и от моих крайне фрагментарных суждений перейдем к истории социологии всего в двух вопросах: как в социологии рассматривались вещи? И как представлялась вещь в отношении к экспертным системам? Здесь выделяются два этапа.
Первый этап – «вещь в социологии». Здесь можно указать на работы Г.Зиммеля «Ручка», «Рама картины». Этот этап связан с авторскими экспертными интерпретациями, когда группа специалистов изучает социальный объект, предписывает те или иные конкретные действия для устойчивого, предсказуемого и инструментального участия человека в социальной деятельности. Например, плуг, двигатель внутреннего сгорания, автомобиль. Здесь инструментальная ангажированность налицо: объекты призваны служить человеку в известных ему свойствах. Предписания оформляются экспертами или специалистами, извлекающими рациональное действие из знаний, которыми они располагают и которые разделяет социум. Цели, преследуемые экспертом на первом этапе, прямо или косвенно устанавливаются заказчиком экспертизы. Например, изучается, как установка нового оборудования в цехе повлияла на коммуникацию работников. Это типичное исследование в западной социологии, очень популярное в 30-40-е годы ХХ в. Что нужно сделать? – Покрасить стены, оформить комнату отдыха, еще что-то сделать. Или решается вопрос, какие коррективы со стороны администрации необходимо внести для улучшения производственного климата?
И дело тут не в доброй или злой воле конкретного заказчика, а в том, что траектория развития социального объекта предписывается и направляется извне, из знания замысла эксперта, так определяется «функциональность объекта». На этом этапе те или иные интересы, цели групп населения преобразуются экспертами-профессионалами в набор инструментов влияния на объект или на корректировку социальных групп. Объект в глазах эксперта – это «прочитанная книга», иногда внимательно, иногда не очень, но это всегда конечный набор свойств и функций. И если она прочитана невнимательно, то можно вернуться, найти нужные страницы или строки и что-то уточнить.
В отношениях эксперта к объекту экспертизы продолжает работать принцип отчуждения в марксово-гегелевском смысле. Знание само по себе сохраняет ауру чужеродности. Это очень важная позиция. Тема отчуждения известна, она хорошо прописана в работах К. Маркса, Э.В. Ильенкова, других. Здесь речь идет о присвоении знаний человеком, а присвоить можно только то, что не было твоим, но было кем-то создано для присвоения другими. Например, школьные знания, начальные, инструментальные знания, любой инструктаж, – все они предполагают определенный набор каких-то маркеров, некую подручную карту значений для того, чтобы двигаться по объекту. На нечто подобное указывал Хайдеггер в своей работе «Вещь». Хайдеггер различал и рассматривал послушные, прозрачные, выверенные человеком вещи, которые определялись им как оснастка, «цойг» (Zeug). Через них осуществляется наше инструментальное пребывание в мире. Оснастка требует от человека заботы и опеки.
Второй этап – «социология вещей». Вещи, как это выясняется, способны давать «отпор» – это термин Брюно Латура, одна из его статей так и называется «Когда вещи дают отпор». – Чему? – Инструменталистским намерениям человека, якобы знающего эти вещи. И вот Латур пишет, я цитирую: «Знание, мораль, профессиональное мастерство, принуждение, общительность являются качествами не людей [самих по себе – Е.И.], но людей, сопровождаемых целой свитой делегированных персонажей. Поскольку каждый из этих делегатов формирует связность какой-то части нашего социального мира, это означает, что изучение социальных отношений невозможно, если не принимать во внимание не-человеков. <…> к обычным людям надо добавить теперь живой, очаровательный, благородный… обычный механизм» 1
.
Я процитировал статью Латура «Где недостающая масса? Социология одной двери». Там, напомню, речь идет о записке, которую автор статьи обнаружил на двери Палаты кож в парке Ля Вилетт, на окраине Парижа: «Доводчик бастует, ради Бога,
Латур Брюно. Где недостающая масса? Социология одной двери // Социология вещей. Сб. статей. Под ред. В.Вахштайна. М.: Изд. Дом «Территория будущего», 2006. С. 221.
закрывайте двери». Эта записка становится поводом осмысления того, как это приспособление – дверной доводчик – собственно выполняет человеческие функции по открытию и закрытию двери, замещает человека, сам становится персонажем. Латур описывает это очень остроумно. Если сравнить его статью со статьей Г.Зиммеля «Ручка», то мы ясно увидим: произошел фазовый переход от «вещи в социологии» к «социологии вещей».
В отличие от классической социологии в контексте «социологии вещей» объекты принципиально не прочитываемы. Они безостановочно генерируют, взрываются, мутируют, надстраивают новые этажи сложности. В конечном счете речь идет о непоколебимой нормативности человека, которая существенно дезавуируется. Дезавуируется вещь в хайдеггеровском смысле, в смысле «цойг», в смысле вещь как оснастка2
По Хадеггеру, только такая вещь и достойна быть, бытийствовать, она впереди всяких практических и рациональных, теоретических рассуждений о ней. Конечно, Хайдеггер строил свои размышления в направлении поиска подлинности вещи. Это не то же самое, что оснастка, но он хорошо все эти различения маркировал. Об этом говорят и представители постсоциальных исследований. Я вернусь к Хайдеггеру еще в одном месте: при обсуждении проблемы подлинности, – чтобы показать, что жажда подлинности, когда мы ведем речь об аутопоейзисе, бесперспективна.
Хоружий С.С.: По-моему, Т.Адорно и критиковал Хайдеггера именно за этот мотив. Стремление к подлинности на поверку оборачивается китчем.
Ивахненко Е.Н.: Да, это фантазийное свойство, которое эксплуатирует желание человека вернуться к «самому себе на самом деле», у меня есть для него свое название. Но я сейчас не даю оценку Хайдеггеру, а пытаюсь войти в тему, используя некоторые его различения. И я утверждаю: сопротивление непоколебимой нормативной привилегии человека возможно только тогда, когда культуры знания строятся вокруг объектных миров. Или иначе: когда «я» или индивидуальность объектуализируется. Но здесь есть тонкий момент. Кто хорошо знаком с марксизмом может сказать: «А что здесь нового? Да, объектуализируется. И Маркс писал об этом – изменяя мир, человек меняет самого себя». Этот тезис лежит в основе теории деятельности в интерпретации Ильенкова, или психологов. Получается, вроде, что никакой другой логики нет. Тут можно спорить сколько угодно, но я сейчас хочу этот вопрос «подвесить» и пока оставить, так как хочу увести слушателей в другую сторону.
Как выстраивается объектуализация как концепция социальности? Поскольку взаимодействие с подобными объектами развивается, оно неизбежно ведет к расширению социологического воображения и словаря. Чтобы передать это, нужно отказаться от прежних слов и словосочетаний. Конечно, тут дело не только в словах, но как только мы задействуем прежний набор слов, то попадаем в старые мыслительные схемы. Если мы будем читать Дж. Спенсера-Брауна или Н. Лумана, опираясь на старые мыслительные схемы, то не сможем понять, о чем там написано. Тот, кто не поменял свой словарь, обязательно с этим столкнется. Я продолжаю наставить на новом словаре, и подчеркиваю, что в новом контексте вещь выступает именно как «эпистемическая вещь». Впервые этот термин предложил Х.-И. Райнбергер 3
для обозначения разворачивающейся структуры, нетождественной самой себе. Этот термин позволил провести важное различение с технологическими объектами. Что такое «эпистемические вещи»? Я обозначил их как «обезличенные системы», но вовсе не потому, что у них «нет лица». «Обезличенность» означает, что такую систему нельзя привести к одному сознанию, или к выражению сути
Хайдеггер М. Время и бытие// Время и бытие: статьи и выступления: Пер. нем. —М.: Республика, 1993. С. 391–406. Rheinberger H.-J. Experiment, Difference, and Writing: I. Tracing Protein Synthesis// Studies in the History and Philosophy of Science. 1992. Vol. 23. № 2. P. 305–331.
сознания группы людей в каком-то манифесте, программе. Это некие коммуникативные технологии, которые ведут себя как самореализующиеся структуры знания, прежде всего.
Хоружий С.С.: Не очень удачный термин. С введением термина «обезличенность» линия коннотации сразу идет совсем в другую сторону.
Ивахненко Е.Н.: Да, это так, и поэтому я специально оговорил в каком смысле я этот термин употребляю.
Для технологических вещей – инструментов, товаров – их статус определяется наличием фиксированных, стабильных свойств, поскольку они должны служить потребителям. Райнбергер выделял этот признак. Инструментальная вещь или инструмент предполагает конечный набор функций, которыми его загодя наделил субъект как потенциальный распорядитель вещи.
У эпистемических вещей статус иной. В своей статье Карин Кнорр-Цетина, профессор Университета Констанц в Южной Германии и последователь парижской школы постсоциальных исследований, предложила рассматривать эпистимический объект как объект знания, способный безгранично разворачивать свою структуру, взрываться и мутировать. Она пишет: «В нашей интерпретации объекты знания способны безгранично разворачивать свою сущность, и в этом смысле они прямо противоположны чистым инструментам и коммерческим товарам. Инструменты и товары по сути своей напоминают закрытые ящики стола – конкретного размера с четко очерченными углами, – в то время как объекты знания скорее подобны выдвинутым ящикам, заполненным папками, ряды которых теряются в темноте отведенного им пространства стола» 4
.
Вот одна из метафор, предложенная Кнорр-Цетиной. Хотя мне представляется, что в темноте теряется и сам стол, а конца там нет и быть не может. Мы поймем это, когда обратимся во второй части доклада к идеям Спенсера-Брауна.
И далее Кнорр-Цетина пишет: «…определяющей характеристикой данного типа объекта [эпистемического – Е.И.] является именно эта недостаточность “объективности” и завершенности существования, нетождественность самому себе. Поскольку процесс материализации объектов знания непрерывен, эти объекты постоянно приобретают новые качества и изменяют уже имеющиеся» 5
Я вернусь к этим свойствам эпистемических вещей, к их сопоставлениям, но после обоснования следующего тезиса.
Мы рассмотрели новую концептуализацию вещи в интерпретациях Латура и Кнорр-Цетиной, которые традиционно относятся к парижской школе. Концепция интеробъективности или акторно-сетевая теория принадлежат Латуру, Кнорр-Цетина использует понятие «объект-центричная социальность». Есть еще ланкастерская школа. Сейчас я о ней не упоминаю, хотя она достаточно интересная; там фигурирует термин «объектные пространства».
Тезис второй звучит так: водораздел между инструментами, отчужденными объектами, фетишизированными товарами и эпистемическими вещами может определяться по фактору наличия / отсутствия в них аутопоейзиса.
Тут я перехожу ко второй части.
II. Аутопоейзис эпистемических вещей»
Как его можно образно выразить? Это рассказ о том, как вещи стали свободными. Или как они сошли с ума, а точнее: «как они отпадают от нашего ума».
Кнорр-Цетина К., Брюггер У. Рынок как объект привязанности: исследование постсоциальных отношений на финансовых рынках // Социология вещей. Сб. статей. Под ред. В.Вахштайна. М.: Изд. Дом «Территория будущего», 2006. С. 318. Там же.
Прежде всего, о самом понятии «аутопоейзис». Впервые в России дискуссия на эту тему появилась в 2008 году на страницах журналов «Вопросы философии» и «Эпистимиология и философия науки».
Сам греческий термин аутопоейзис означает самостроительство, самопроизводство, воссоздание себя через себя самого. Можно предположить, как осуществляется запуск аутопоейзиса. Например, деньги. Вначале деньги выступают как средство обмена. Когда мы находим клад, то вряд ли это те деньги, которые были элементом аутопоейзиса. Это просто рубленые кусочки серебра, выражение стоимости. Потом создается финансово-экономический механизм, а потом – это фондовый рынок. Но фондовый рынок – это не совсем деньги, это торговля акциями и фондами, которые становятся больше, чем производство.
Кризис производства наступает не по законам, которые описывал Маркс в середине XIX века, а возникает там, где существует кредитная политика. Возникает турбулентность движения капитала. Это особенно хорошо видно на примере дейтельности «Форекс Трейдинг», занимающейся торговлей акциями, работой на повышение и понижение курса акций. Что это за объекты? И что это за процессы? Ответить на этот вопрос более-менее вразумительно сейчас не могут ни Бен Бернанке – нынешний глава Федеральной резервной системы, ни Алан Гринспен, бывший до него на этой должности. Финансовый кризис – это столкновение с аутопоейтическим процессом, который приобрел глобальный масштаб и риски которого реально проявились в мировой экономики. Это феномен финансового аутопоейзиса, который мы уже чувствуем на себе. Он не где-то там, не в какой-то абстрактной области, о которой мы можем поговорить. Он уже вошел в нашу жизнь самым непосредственным образом.
Хоружий С.С.: Евгений Николаевич, это живой пример того, как вы работаете с основным концептом. Хотелось бы чуточку подробнее услышать о сути процессуального механизма. Вы перечислили концептуальные компоненты, которые вовлечены в процесс. А сама процессуальность какова? Что происходит? Само процессуальное аутопоейтическое ядро где и каково оно? На пальцах можно объяснить?
Ивахненко Е.Н.: Вот, что я имею в виду. Изменение сложности объекта – это первое условие, которое становится принципиально важным. В простом объекте не может быть запущен процесс надстраивания уровней. Но в процессуальности есть еще один важный момент. Это объекты, которые не начинают работать сами по себе, а потребляют человеческое или социальное в качестве одной из подпиток. Но, строго говоря, в нем нет иерархического верха. То есть, нет того, что определяет этот объект? Это ни техника, ни технология, а что? Луман писал об этом еще в доинтернетовскую эпоху. Кстати, он один из первых писал о том, как финансы «впали в аутопоейзис». Такая сложность и ее наращивание предполагает развитие, в котором возникает набор достаточных для запуска аутопоейтического процесса условий. И в этот набор всегда вливается собственно человеческое. Но не на правах управления или управляющего уровня.
Хоружий С.С.: Достаточно условий для чего? Для нарастания аутопоейтических уровней?
Ивахненко Е.Н.: Трудно сказать. Можно представить так: никакой финансовой турбулентности не может быть, если банкиры перестанут нажимать на клавиши своих компьютеров. Не будет ничего. Поэтому понятно, что этот процесс имеет человеческую «подпитку». Но при этом говорить, что есть какая-то олигархическая группа, которая выступает кукловодом, тоже нельзя. Этого нет. Отчасти они также являются жертвами этого процесса. Александр Юрьевич Антоновский, переводчик Лумана, в какой-то из дискуссий хорошо сказал, что аутопоейзис не наблюдается, а процессируется, то есть процесс идет впереди наблюдателя. Когда мы имеем дело с такого рода объектами, то все равно рассматриваем антропологические или аксиологические риски, при этом
принципиально важной становится фигура наблюдателя. Как в одной из дискуссий в журнале «Вопросы философии», посвященной концепции аутопоейзиса Владислав Александрович Лекторский спрашивал: «А куда у вас исчез субъект в таком процессе?». Мы к этому вопросу еще вернемся.
Я сейчас назову одно важное имя, которое часто упоминается походя. О нем также обычно говорят в связи с радикальным конструктивизмом. Это ныне живущий математик, 1923 года рождения Джон Спенсер-Браун. Он известен как автор книги «Законы формы» («Laws of Form»6
). Перевода на русский язык этой книги я не видел, похоже, что его нет. Книга Спенсера-Брауна – это дальнейшее развитие концептуальной основы аутопоейзиса. В концепции Спенсера-Брауна фундаментальной операцией является различение. «Объект» и «субъект» упраздняются, но вводится понятие «наблюдатель», который есть лишь способность производить различение. И благодаря различению реальность преобразуется в действительность нашего восприятия. Начальное состояние Браун обозначает как «ничто». Различение происходит в самом «ничто». Но мы различаем только то, на чем поставлена метка. Сам же инструмент формы – это «слепое пятно», которое ускользает от наблюдения. Все, что не имеет метки, сознанием игнорируется, и его в сознании не существует. То, что мы называем «смыслом», Браун называет «спонтанным механизмом связи прошлых различений и настоящих, который выступает средством самоконструирования структур чего-либо». Я сейчас дам некоторое пояснение. «Онтологически системы никаких структур не имеют и смысла в самом себе, а представляют лишь последовательность вспыхивающих и тут же угасающих событий». Эти же идеи есть и у Лумана, у Вареллы и Матураны.