Текст книги "Открытый научный семинар: Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011 (СИ)"

Автор книги: Сергей Хоружий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 90 страниц)

Августина, у стоиков, в других традициях. Но что происходит в этой точке пересечения?

Если мы каким-то образом посмотрим детальнее, то мы увидим, что исихастская традиция разворачивается совершенно в другие ступени и описывает совершенно другие процессы.

Ахутин А.В.: Какие?

Сержантов П.Б.: Покаяние, борьба со страстями, исихия. Борьба со страстями, опять же, есть везде, но с какими страстями борются? Декарт тоже боролся со страстями. Откройте его «Трактат о страстях», там нет ничего общего с христианством, там нет ничего общего с восточно-христианской традицией. Поэтому существенно: с какими страстями боролись, как боролись, как представлялся идеал бесстрастия. Какой идеал бесстрастия у буддистского мудреца, какой идеал бесстрастия у кинического мудреца? Кто такой софoс у стоиков и кто такой у исихастов? Это два разных человека. Я не знаю, ответил или нет?

Ахутин А.В.: Вы мне ответили по содержанию, а я спрашивал о форме. Вот в чем дело. В эту форму извне нужно привнести ваше содержание или наше содержание. И тогда сама форма – внутри себя она исихастская, если, скажем, бороться с именно этими страстями, – совершенно иначе выстраивается. Или, наоборот, если форма иначе выстраивается, то у нас вырисовывается и то, что мы будем принимать как другие страсти. И этот ответ иной. А не просто: вот есть общая форма, мы извне туда вкладываем содержание.

В этом случае есть буддийская форма, античная форма, они все разные по содержанию, а по форме они одинаковые.

Хоружий С.С.: Я бы сказал так: в первом приближении мы не утверждаем исключительности. Мы действительно допускаем, что эти же формации темпоральности возникают и в других контекстах. И различие не в сути самой формации, не в темпоральной форме, а в тех других аспектах, на которые сейчас указывал Павел. Но все-таки нужно внимательнее посмотреть на сопряжение этих форм и на то, как происходит переход от одной формации к другой. Вот здесь, я полагаю, что уникальность уже резко возрастает.

Каждая из формаций может быть встречена в десятках контекстов. Но именно такое их последование с именно так осуществляемыми переходами, здесь уже надо смотреть. Я не буду утверждать, что мы сразу же попадем в «уникальность», но, во всяком случае, здесь эта «расхожесть» резко уменьшится.

Лобач О.М.: Тут упоминался буддизм. Если я правильно прочитала, в частности, лекции Пятигорского, то в описаниях дхармы было сказано – в его изложении и интерпретации, – что в разных буддийских текстах дхарма – это единица сознания и она же единица измерения времени. Единично зафиксированное сознание относится к тому, как мы можем дальше фиксировать протекание времени в человеке. И если я правильно поняла, то вы попытались в единичную форму времени вместить помысел. В этом смысле по методологии того, что я услышала, я понимаю, что нужно стадии исихастского опыта раскладывать по разным возникающим осознаниям. А если говорить чисто о времени, то для понимания того, что вы говорите, мне не хватает некоторых действующих единиц. В этом смысле ближайшее, что я смогла соотнести с вашим высказыванием по поводу помысла, это буддийский вариант, где дхарма – это единица времени, связанная антропологически с человеком через его сознание. Если можно, что-нибудь почетче по этому поводу скажите.

Сержантов П.Б.: Я не уверен, то, что мы вправе говорить о единицах времени, когда разбираем антропологическую реальность, я не уверен в этом. Мы вправе говорить о событийном наполнении времени, мы вправе говорить о деянии, об энергиях, которые это самое время конституируют. Определенная перекличка с тем, что вы заметили, есть. Она связана не с тем, что я как-то интерпретирую, а на заднем плане есть Пятигорский с его размышлениями о буддизме. В работах Сергея Сергеевича тоже это звучало: это совершенно разные традиции – буддистская, неофрейдистская, и так далее. Одна рассуждает о дхарме, другая рассуждает о либидо. Речь идет о какой-то энергийной реальности. Человек рассматривается как энергийная реальность. Вот от этого, от этой точки отсчета человек пытается быть расшифровываемым. И мы в данном случае, рассуждая о реальности исихастского опыта, пытаемся прочесть человека из этой же энергийной реальности. Я в данном случае конкретизировал ее до понятия помысла. С точки зрения темпорального прочтения это справедливо. А говорить тут о единицах отсчета и так далее, по-моему, неправильно. В случае космологического времени и то есть сложности с единицами, а оно все-таки в этом смысле проще. А так: чем человека мерить?

Лобач О.М.: Вы сказали, что временем можно мерить энергийные состояния человека. То, о чем вы говорили, в принципе для меня близко и интересно.

Сержантов П.Б.: Соотносить можно.

Лобач О.М.: Если бы универсальной единицей соотнесения можно было бы выбрать время, то было бы очень интересно и забавно. По крайней мере, это открывало бы новые пути решения. Но в том варианте, который вы описывали, был один вопрос, который уже затронул отчасти Анатолий Валерьянович [Ахутин]. Таким образом, как вы описали, вы вычленили только время, относящееся к духовному опыту. Но при этом ничего нельзя сказать о человеке, находящемся в другой форме обыденного опыта. Если такой разрыв во времени существует, то эту границу нужно определить и сказать, что это есть граница начала духовной практики. А сам человек антропологически находится в линейном времени, и тогда в духовной практике время должно прерваться. Может, я чего-то не поняла?

Сержантов П.Б.: Нет, Вы все это очень точно сказали. Это то, что вначале я говорил о том, что классическая европейская антропология занимается человеком в структурах повседневности, а мы будем говорить о том, что за пределами структуры повседневности. И начинается это со ступени обращения, за структуру повседневности человек выходит после обращения.

Лобач О.М.: То есть они – «до», а мы – «после»?

Сержантов П.Б.: Не то, чтобы «до и после». Я, конечно, так ловко это нарисовал в виде зигзагов. И, конечно это можно описывать как девять ступеней, но, понимаете, никто не идет от первой до девятой ступени, человек все время соскакивает. Он поднялся на первую ступень и соскочил. Он вышел за структуру повседневности, но сможет ли он удержаться?

Вот об этом я как раз говорил, что непрестанная молитва – это не молитва до гробовой доски, а молитва, которая может быть на два часа, а может – на сутки. То есть человек может ее творить во сне, но доживет ли он с ней до вечера? Сумеет ли он ее хранить? Она же – помысел, его нужно хранить. Не бывает такого гладкого восхождения от первой до последней ступени. Человек все время сходит с этого пути и все время возвращается в эти структуры повседневности. Хорошо, если в структуры повседневности, а если в структуры одержимости, например, тогда как? Означает ли это, что все вышесказанные слова имеют значение, как сейчас любят говорить, «узко конфессиональное»? Если раньше, в 1930-е годы, говорили «контрреволюционер», то сейчас говорят это «узко конфессиональная работа». То есть автора можно не принимать во внимание и не читать. Это смерть автора, больше никто им никогда не будет интересоваться. Мне представляется, что исихастская антропология описывает опыт, который, конечно, происходил и происходит в рамках реально существующей конфессии, христианского исповедания, однако он имеет значение и для людей самых разных исповеданий. То, что в работах Сергея Сергеевича произошел переход от исихастской антропологии к синергийной антропологии, на мой взгляд, решает вопросы об общей значимости исихастского опыта человека. Поэтому то, что писал Пятигорский, – это очень интересно, но имеет значение только для буддистов. А то, что говорится об исихастском опыте, это касается исихастов, но и не только их. Поэтому говорить о том, что это где-то там за дверью, а мы тут все в структурах повседневности, – не приходится.

Реальность человеческого инобытия рядом; ближе, чем мы думаем.

Лобач О.М.: Мой текст относился не к идеологии, а к методологии мышления.

Вопрос: Как Вы считаете, когда человек читает интересную книгу, или когда он ждет у столба другого человека, они находятся в одном и том же времени или в разных?

Сержантов П.Б.: Как Вы считаете, когда я думаю об основах бытия, я – Парменид?

Продолжение вопроса: Я не занимаюсь китайскими коанами, я объясню суть вопроса. Как можно описать структурные составляющие времени, которое Вы полагаете предметом вашего исследования, у ожидающего и нервничающего человека, когда минуты тянутся как часы, и у человека, читающего интересную книжку и не замечающего, что уже наступило утро? У них бывает разное время? Или все-таки человек пребывает в одном и том же времени?

Сержантов П.Б.: Я не считаю, что речь тут идет действительно о временных изменениях.

Хоружий С.С.: Разговор о разных житейских ситуациях – это совершенно не разговор о разных темпоральных формациях. Формации темпоральности – гораздо более крупные и универсальные категории. Говорить о разных формациях темпоральности в житейских ситуациях – это абсолютно несерьезный разговор. Это безудержная чистая психологизация времени, которая просто целиком нас вообще изымает из теоретического горизонта. Это, что называется, не разговор.

Реплика: Старец используется или проживается как некий камертон. И в соответствии с камертоном идет настройка. И в этом смысле это фиксирование определенного пути, постоянная подстройка к камертону. Так, по крайней мере, я воспринимаю то, что я слышу. С этой точки зрения возможно поиграться в таком ключе, но не во всех практиках так. Был озвучен вопрос про буддизм, там немножко другое по ощущениям.

Сержантов П.Б.: Не во всех практиках так, хотя духовное руководство подразумевается практиками. Если это развитая духовная практика – это огромная традиция, и человек входит в традицию с помощью других людей. И не только тех, которые оставили после себя тексты, но и тех, кто живет сейчас и этот опыт способны каким-то образом передать.

Продолжение реплики: Я понимаю. Но когда задавался вопрос, кто такой старец, то для меня он – камертон или не камертон.

Сержантов П.Б.: Я воспринимаю старца не столько как камертон, сколько как руководителя, который помогает человеку восходить на очень высокие духовные ступени.

Он помогает ему бороться со страстями и выходить собственно на исихастские ступени.

Продолжение реплики: Через что? Через свое состояние.

Сержантов П.Б.: Да, вместе с ним проходя все это. Это то, что мы говорили на счет синхронизации. Синхронизируется опыт двух людей.

Гурский Н.М.: Наверное, тут лучше не использовать слово «синхронизация», а использовать какое-то другое, потому что синхронизация предполагает относительную выравненность. Что является управляющим фактором в исихастской практике? Наверное, это был бы и ответ на вопрос об особенностях формы данной практики. Управляющий фактор, так или иначе, является решающим в определенном опыте отношений послушника и старца. Нужно выделить фактор управления – будет ли это икона, молитва или личность.

Сказали «личность» – значит уже заявили некую единицу. Какова она? Как к ней подобраться? Как найти учителя?

Сержантов П.Б.: Можно говорить об управляющей динамике, можно говорить о совете, можно говорить о том, что люди вдвоем живут одну жизнь. И т. д. Можно многими способами говорить об одном и том же, но наша задача состоит в том, чтобы говорить об этом на темпоральном языке.

Гурский Н.М.: А по существу денотация – это как раз указание на управляющий фактор – кто таким является и для кого. А иначе можно так разбрестись, что каждый под исихазмом будет понимать свое. Я сейчас говорю о необходимости русла. Эта дискуссия ведется во имя русла, направляющего русла. Если не будет направляющего русла, то каждый останется при своем. И я вижу насущность и актуальность направляющих усилий. А так получается непонятное размывание.

Хоружий С.С.: Давайте я попытаюсь быть личностью, направляющей в русло. Я даю слово Дмитрию.

Щукин Д.: У меня возник вопрос относительно бытия бесов, если можно так сказать.

Кажется удачным слово «похищение» для обозначения той возможности бытия, которой демоны могут обладать. Человеческая в данном случае жизнь и бытие похищаются. И соответственно отношение к вопросу, есть ли бесы или нет, очень субъективен. Если мое бытие свободно, тогда его нет у меня в моем горизонте. А если оно действительно оказывается этим помыслом похищено, тогда действительно оно разворачивается и можно сказать, что оно живет уже во мне как некое существо. Интересно было бы узнать, как вы оцениваете такую точку зрения?

И второе. Было сказано, что Иисусова молитва есть помысел, как некая первичная единица сознания. По мере молитвы помысел меняет свои свойства. Вопрос такой: действительно ли Иисусова молитва – это именно единичный и укороченный помысел, и к такой минимизации помысла нужно стремиться?

Сержантов П.Б.: К минимизации стремиться не следует. Речь не идет о каких – то математических реальностях, о единице, которую мы минимизируем, ищем общий множитель, делим помысел на дхарму и получаем что-то еще. Речь идет о том, что помысел – это действительно крошечная, такая динамическая переливчатая реальность, которая отражает темпоральные изменения, происходящие в человеке. Прослеживая эту реальность, мы можем прослеживать, как человек «временится», как Хайдеггер говорил.

Гурский Н.М.: Я ничего не услышал и ничего не понял, что значит помысел?

Сержантов П.Б.: Помысел кажется ничтожным, добавьте слово «навязчивый».

Помысел приходит навязчиво, когда человек встречается с ним третий, двадцатый, пятидесятый раз, и начинает думать: «а ведь и правда», «это резонно». Эти помыслы управляют человеческими поступками, несмотря на свою крохотность, ничтожность и мелочность.

Гурский Н.М.: Все ли помыслы управляют?

Сержантов П.Б.: Не все. Но те, которые осуществляют вот это навязчивое кружение.

Несмотря на малость свою, они оказывают колоссальное воздействие на человека. И исихасты открывают это колоссальное воздействие на человека и поэтому начинают за помыслами следить.

Гурский Н.М.: Может здесь поможет слово «самоорганизация»? Оправданный помысел – это помысел самоорганизующийся?

Сержантов П.Б.: Определенная перекличка с самоорганизацией, безусловно, есть: синергия, синергетика и т. д. Но это именно только перекличка, нельзя это свести ни к юридической стороне дела, ни к идеологической стороне дела, ни к религиоведческой стороне дела. Речь идет о другом.

Клеопов Д.А.: Я бы хотел вернуться опять к помыслам, к их онтологическому статусу. Вот вы сказали несколько раз, что помыслы – это некое энергийное образование. А

Сергей Сергеевич говорил о каком-то протобульоне, из которого все это происходит.

Пользуясь аристотелевской триадой, на которую ссылается и Сергей Сергеевич, хочу обратить внимание на один из членов этой триады – на дюнамис, возможность. В этом смысле мне кажется, что описываемая реальность – это скорее динамическая структура, чем энергийная, она требует энергии для своего воплощения.

Сержантов П.Б.: Исихастская антропология трактует энергию, приближая ее к дюнамису.

Клеопов Д.А.: Приближая, но до конца не сливая.

Сержантов П.Б.: Это скорее к Сергею Сергеевичу вопрос: сливая или не сливая?

Хоружий С.С.: Чего с чем?

Сержантов П.Б.: Вот аристотелевская триада: дюнамис, энергия и энтелехия.

Дюнамис с энергий сближается до того, что различение остается или уже нет?

Хоружий С.С.: Различение остается, конечно же.

Сержантов П.Б.: И где тут помысел?

Хоружий С.С.: Различение остается, и тогда, действительно, разумно, как это отметил Дмитрий, различать природу динамическую и энергийную. Но я думаю, что здесь происходит некоторое злоупотребление терминами. В привычных коннотациях термин «динамический» несет уже совсем другое содержание, чем прилагательное, относящееся к «дюнамис» в античном смысле. Это уже совсем разные вещи, здесь огромная дистанция. «Динамический» – это прилагательное, происходящее от «динамики», это определение к динамике, а вовсе не к «дюнамис».

Клеопов Д.А.: Но это различение предваряло мой вопрос: откуда помыслу взять энергию? Только у самого подвижника. В конце концов, подвижник принимает решение, какие ростки, какие помыслы заслуживают продолжения, а какие нет. Мне было интересно, откуда берется на начальных степенях дискретное время? А все очень просто. Принимается некое решение о том, чему дать развитие, ход, а чему не дать. И, таким образом, раньше всякой мистики возникает дискретное время. Это то время, которое как «кайрос», противоположное времени как «хронос».

Хоружий С.С.: Нет, это как и в случае разговора о том, что есть разная темпоральность, возникающая в двух житейских актах: налил воду из чайника в одной темпоральности, а выплеснул в другой темпоральности, так и здесь. Разумеется, при разговоре об этих актах выбора нет никаких причин говорить о формировании какой-то совсем иной темпоральности.

Клеопов Д.А.: Но если это стратегии спасения и обoжения, наверное, можно?

Хоружий С.С.: Так, Павел совершенно корректно с самого начала ограничил ту область, в которой действительно можно всерьез прослеживать феномен дискретной темпоральности как очень специфическую область высших ступеней опыта. А область вне каких-либо ступеней, просто область решений «да» и «нет» не имеет никакого отношения к этому. Причем тут темпоральность?

Сержантов П.Б.: Я бы хотел добавить, если можно, к тому, что Дмитрий говорил здесь об аристотелевских понятиях – дюнамис, энергия, энтелехия. Это имеет отношение к вопросу. Время конституируется энергией. Энергия бывает у человека разной. Когда человек меняется, его энергии меняются. Если человек восходит по этим ступеням к своей антропологической границе, к обoжению, его энергии деэссенциализируются, деэнтеллехизируются и дюнамизируются. Ужасные слова говорю, да? Энергии приближаются к понятию «дюнамис». И это дает в итоге дискретную темпоральность. Так что то, что Вы говорили, здесь звучало, но только в других терминах – деэссенциализации или размыкания.

Рупова Р.М.: В конце доклада прозвучало то, что ангелы движутся циклично. Но порочность этой формы была выявлена на помыслах, которые носят циклическую природу.

Как это соотнести?

Сержантов П.Б.: В ходе доклада я говорил про это, но подчеркивал, что это не имеет никакого отношения к исихазму. Этот текст взят из псевдо-Ареопагита. И меня удивляет, почему Каллист Уэр именно ему уделяет какое-то особое внимание, хотя митрополоит

Каллист – большой специалист именно по исихастской традиции, он мог бы обратиться к понятию о времени в исихастской традиции, а он, тем не менее, почему-то обращается к

Ареопагиту. Мне кажется, что тут есть какой-то момент античного наследия. Как то, что мы находим у Оригена. Ориген говорит, что после воскресения люди будут обладать сферическими телами. С точки зрения современного человека – это глупость. Конечностей не будет, человек будет шариком, как это уже звучало на семинаре. Но с точки зрения античности это совершенная форма человека. Мне кажется, что вот рассуждения Ареопагита из того же самого разряда. Это символ времени. Это не его геометрия, не антропология. Это совсем другое.

Хоружий С.С.: Да, это символический дискурс. Друзья, думаю, на этом мы завершаем наше заседание. Поблагодарим Павла Борисовича.

07.10.09 Касаткина Т.А. Достоевский: структура образа – структура человека – структура жизненной ситуации

Хоружий С.С.: Сегодня у нас доклад Татьяны Александровны Касаткиной по антропологии Достоевского. И я должен сказать в качестве малого предварения, что я особое значение придавал бы появлению в наших заседаниях Татьяны Александровны, этому докладу и нашему дальнейшему сотрудничеству. Наш семинар пока что постыдно мало работает с одним очень нужным антропологическим полем, с тем богатейшим антропологическим материалом, который в себе несут дискурсы изящной словесности.

Мы уже были на территории Академии художеств, здесь недалеко, заседали и в Центре современного искусства. И антропологию разнообразных культурных практик понемногу уже вовлекаем в свою орбиту, учимся с ней работать. Она уже состоит в нашем активном рабочем фонде. Но антропология, воплощенная на страницах мировой литературы, – это тот антропологический фонд, который формирует существенным образом и нашу собственную антропологию. Он продолжает быть чрезвычайно действенным антропологическим фактором, не говоря уже о собственно его антропологическом содержании. Поле это большое, нужное, а у нас оно было пока совершенно на периферии.

Мы никогда не ощущали нашего рабочего русла частью постмодернистской антропологии, поэтому практически не касались тех антропологических разработок, которые в ней присутствуют. Скажем, одна из самых популярных и сегодня активно присутствующих в культуре версий антропологического дискурса – это идеи, методы и приемы антропологического мышления, которые представлены у Ролана Барта. Как раз там развит некий инструментарий, с помощью которого достаточно эффективно антропология извлекается из изящной словесности. Мы знаем проделанный Р.Бартом анализ рассказа

О.Бальзака «Сарразин». Это классический пример: берется бальзаковский текст и из него извлекается полнейшая антропология. Вот этим мы и должны владеть. Это напрямую касается тематики нашего семинара. Но пока мы этим пренебрегали. Я думаю, что такая ликвидация безграмотности с помощью Татьяны Александровны [Касаткиной] у нас начнет происходить.

Напомню, что в качестве пролога, предварения мной был сделан доклад опять-таки по антропологии Достоевского. Уже там на моем кустарном, импровизационном уровне была эксплицирована основная рабочая проблема, возникающая при подходе «в лоб»: как извлечь из художественного текста его антропологическое содержание? Нужны какие-то приемы.

Нужна определенная герменевтика, а не просто искусство толкования; нужно искусство антропологического истолкования текста изящной словесности. Когда я занялся «Братьями

Карамазовыми», то каким-то образом попытался представить вариант такой герменевтики, исходя, что называется, из подручных материалов, из бахтинского подхода.

Это тот пролог, который был в работе нашего семинара. Для меня необычайно интересно будет услышать, какова та, уже не импровизационная, а вполне профессиональная герменевтика, которой владеет Татьяна Александровна. Спасибо! Представляю слово

Татьяне Александровне [Касаткиной].

Касаткина Т.А.: Сергей Сергеевич, я бы не хотела, чтобы Вы так скромно оценивали свою работу. В нашем последнем Альманахе она напечатана на первом месте, так что профессиональное сообщество оценило ее по достоинству. Я считаю, что Ваш доклад заложил достаточно хорошую базу для дальнейшего разговора. Для меня она хороша еще и тем, что я могу, поскольку она наличествует, позволить себе к ней не возвращаться. Мы можем идти дальше, искать иные возможности. Необходимость такого поиска связана еще и с тем, что за последние 20 лет достоевистика вообще почти совсем отошла от практики анализа Бахтина. В каком смысле отошла? Конечно, она будет еще возвращаться к ней на другом этапе, на ином уровне осмысления, и она уже начинает это делать. Но Бахтин сделал акцент и сориентировал восприятие Достоевского на голос, на слуховое восприятие. Он абсолютно тем самым элиминировал восприятие зрительное. Меж тем, Достоевский насквозь живописный автор. Это я дальше постараюсь показать. И это обращение к зрению читателя, к способности видения, к живописности текста Достоевского будет как раз способом извлечения того, как Достоевский разумеет антропологическую ситуацию вообще и собственно человека. Но, предваряя собственно анализ текстов Достоевского, я хотела бы сказать несколько более общих вещей.

Важность обращения антропологического семинара к художественной литературе – не только в том, что в ней, безусловно, содержится полная антропология. У меня была первая монография «Характерология Достоевского», которой, к сожалению, уже давно нет в продаже, но она выставлена в Интернете, так вот там описывалась целостная антропологическая система Достоевского. Но – это как раз наименее (!) интересное из того, что можно найти у Достоевского именно в антропологическом смысле.

Искусство и изящная литература – это не то, что дает нам возможность поразмыслить о некой философской или антропологической системе, а это то, что внедряет в нас эту самую систему своими, очень эффективными, способами и вполне с нашей стороны неосознанно.

Мы можем абсолютно не отдавать себе отчета в том, что сделало с нами произведение искусства. Достоевский очень любил подчеркивать силу этого бессознательного воздействия и важность бессознательного знания в человеке. Он утверждал: «Очень многое можно знать бессознательно».

Что же это за бессознательное знание, которое предлагает искусство человеку? Оно связано с совершенно удивительным свойством искусства, о котором мы все знаем, но которое не актуализировано в нашем сознании, в обычном восприятии. Эта удивительная способность – есть способность передавать опыт в отсутствии опыта – абсолютно уникальное качество искусства, которым больше не обладает никакой другой тип дискурса человечества. Искусство не сообщает нам что-то, а заставляет нас что-то пережить.

Соответственно, оно с нами что-то проделывает, а мы очень часто остаемся в полном неведении того, что с нами собственно произошло.

В связи с этим я хочу напомнить о том, что говорит по поводу такого воздействия искусства, и в частности, музыки, Лев Толстой в своей знаменитой «Крейцеровой сонате».

Об этом произведении почему-то как правило «помнят», что Лев Николаевич нашел в «Крейцеровой сонате» нечто провоцирующее чувственность и сладострастие. И за это его критикуют. На самом деле герой Толстого говорит нечто совершенно другое, не имеющее никакого отношения к тому, что обычно «помнят».

Смотрите, что он говорит: «Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом. Вздор. Неправда.

Она действует, страшно действует, говорю я. Я говорю про себя. Но вовсе не возвышающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение. Она переносит меня в какое-то другое, не свое положение. Мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я собственно не чувствую. Что я понимаю то, чего не понимаю. Что могу то, чего не могу. На меня, по крайней мере, эта вещь подействовала ужасно. Мне как будто бы открылись совсем новые чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да, вот так, совсем не так, как я прежде думал и жил. Что такое было то новое, что я узнал? Я не мог дать себе отчета. Но сознание этого нового состояния было очень радостным».

Итак, Толстой, который на самом деле и задачей своей ставил именно воздействовать на человека искусством, вполне отдает себе отчет в том, что искусство – это, прежде всего, то, что над нами что-то производит, а не то, что нам что-то объясняет, вступает с нами в полемику и так далее. Оно вообще нас не спрашивает. И в этом смысле, конечно, показателен рубеж XIX–XX веков, когда поэт, и, в частности, поэт-символист Александр

Блок рассматривал себя ровно настолько недостаточным поэтом и недореалистом, насколько он не был теургом. Вот это движение в область теургии, в область буквального пересотворения, преображения мира словами, она совершенно неслучайно возникает на рубеже XIX–XX веков, будто бы ниоткуда. Но на самом деле эта теургия заложена в произведениях Гоголя, она присутствует в творчестве Пушкина, и очень мощно задействована и присутствует в творчестве Достоевского, который также ставил перед собой эту задачу преображения мира путем создания собственных текстов.

Читать произведения Достоевского как произведения некоего философского дискурса и извлекать из такого чтения философию Достоевского вообще невозможно. Это невозможно, прежде всего, потому что в пяти великих романах Достоевского, за исключением «Преступления и наказания», вообще не присутствует авторского дискурса, так сказать в открытом доступе, ибо голос автора там не звучит. В четырех романах мы имеем дело только с повествователем. Или, в крайнем случае, как в «Идиоте», – там первая часть написана вроде еще от всеведущего автора, но остальные три части – уже полностью сформированным повествователем, который знает гораздо меньше, чем знают герои, который может высказать гораздо меньше, чем читатель видит в сценах, даваемых как бы для его прямого взгляда.

Дискурсивного анализа Достоевским того, что происходит в романах, авторского отношения, открыто выраженной авторской позиции там нет вообще. То есть, она там, безусловно, есть, но находится она далеко не в прямом доступе. Это не Лев Николаевич Толстой, который нам скажет нечто одиннадцать раз, а если мы чего-то не поняли, повторит в двенадцатый.

Достоевский вообще как бы дистанцируется от того последнего слова, в котором мы можем что-то увидеть и понять «напрямую». Все прямые суждения и рассуждения всегда переданы им кому-то – даже в написанном от всеведущего автора «Преступлении и наказании» они существуют в виде косвенной речи персонажей. И поэтому постоянно возникают недоумения и недоразумения. В частности, знаменитый эпизод «Братьей Карамазовых» с ананасным компотом и Лизой Хохлаковой вызвал просто скандал в критике. Достоевского обвиняли, конечно, в антисемитизме, и заодно – даже не в жестоком сладострастии, а в садизме, в надругательстве над детьми, в искажении наших представлений о детской психике. Было сказано на удивление много чего…

Итак, что же собственно пытается делать, «производить с нами» Достоевский этими своими дикими, бьющими нас по нервам сценами? И какой антропологический образ мира и человека он нам неявно предлагает? Чтобы мы уяснили его «бессознательно»?

Для того, чтобы дальнейшие мои рассуждения не выглядели натяжкой, я приведу текст одного письма Достоевского. Я его хорошо помню, но на всякий случай просто его точно процитирую. Это совершенно удивительное письмо, которое дает нам представление не о том, как Достоевский создает образ человека в художественном произведении, а о том, как он видит его в реальной действительности. И оказывается, что это абсолютно один способ восприятия.

Итак, перед нами реальная ситуация, которую Достоевский анализирует как антрополог. Я бы сказала «антрополог-теоретик», вспомнив о том, что теория означает «созерцание», «прозрение», ведущее вглубь эмпирического объекта.