Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 57 страниц)
Лицо его вдруг исказилось непонятной злобой и он стал громко угрожать, что когда я окажусь на одной с ним зоне он будет иметь меня в прямой проход.
( … всё это, конечно, в более общедоступной терминологии …)
Вино допито, сосед по столу мне не по душе и я поднялся уходить. Один из парней, что сидели неподалёку, уже стоял между столами.
– Мочи его!– сказал он мне.– Чё тянешь? Мы на подхвате!
Совсем незнакомый парень. Видать, патриотизм взыграл.
– Вы не поняли,– ответил я.– Он не местный, закон гостеприимства не позволяет бить бутылки об его голову. Вот будет у меня отпуск, съезжу в город Львов, посмотрю в чём проблема, что проезжие оттуда такие невежливые.
Не знаю понял ли парень мою пространную речь, но он вернулся за свой стол, а я ушёл оставив своего соседа сидящим перед пустой бутылкой на пустом полированном столе.
Он прибегнул к предельному оскорблению, но магия не сработала – бутылка не превратилась в осколки.
Но всё равно, Горбачёву я этого не прощу.
Ты скажешь при чём тут Горбачёв?
Даже в эпоху дефицита бутылочное пиво в Конотопе не исчезало.
Никогда.
А этот всё не унимался и добавлял в сухой закон новые статьи об ужесточении борьбы.
Вечером того дня, когда вступала в силу очередная ужесточительная волна, я, как обычно, отправился в парк на Миру на танцы.
До танцплощадки я не дошёл и даже не дошёл до билетной кассы.
В аллее парка меня перехватил незнакомец; тёмноволосый, мускулистый и с усами скобкой, как у «Песняров».
Он мне сказал, что я его не знаю, а он меня – да; потому что он с ХАЗа, где работает с моим братом.
Один раз мой брат Саша с восторгом рассказывал про какого-то бывшего пограничника, который у них на работе показывает чудеса акробатики. Наверное, это он и есть.
Незнакомец бережно держал в правой руке белый целлофановый пакет, а злых вечерних комаров не шлёпал, а только лишь сдувал со своих бицепсов резкими выдохами воздуха.
Совсем как я – непротивленец; или же натаскан пограничными дозорами не делать лишних звуков.
Чуть звякнув белым целлофаном, он сказал, что тут у него вино – успел отовариться до запретного часа.
Не составлю ль я ему компанию?
Последовал ответ в утвердительной форме.
Мне правда, показалось странным, когда он начал обращаться к волнам стекающегося к танцплощадке молодняка с одним и тем же вопросом – не найдётся ли ножа открыть бутылку?
Все отрицательно качали головой, а некоторые даже испуганно отшатывались – не те теперь времена.
Возможно это было его формой протеста против этих самых времён.
Ножа так и не нашлось, но он как-то исхитрился содрать пластмассовую пробку о брус скамьи на аллее и протянул бутылку мне.
Я сказал, что лучше пусть он начинает, а то у меня тóрмоза нет.
– Ничего, у меня вторая в целлофане.
Моё дело предупредить… И я безотрывно засадил все 700 граммов без остатка.
– Да,– сказал несбывшийся собутыльник,– я ж не подумал…
Он откупорил вторую бутылку, но мне не дал, просто держал в руках, а когда мы опустились на скамью, поставил её между нами.
Мы начали прощупывать друг друга на какую из философических тем завести дружеский разговор.
Обычно, после второго стакана начинаешь выдавать умные вещи, которых и сам не ждал.
В конце, понятное дело, всё сведётся к извечной трещине, про которую говорил Иван Кот, но почему не посверкать умом для начала?
Увы, ни сверкать, ни блистать не получилось.
По аллее медленно и почти бесшумно подкатывал фургончик с надписью «милиция» на дверце. Машина встала и из кабинки выпрыгнули два джентльмена в кокардах.
Мой собеседник, не ожидая дальнейшего развития событий, сиганул через скамью и пустился по боковой аллее в сторону тёмного здания горсовета.
Мне, только что загрузившему в трюм 700 граммов, оставалось лишь с восхищением следить как быстро он удаляется. Тем более, что эти два мента уже стояли надо мной.
Никто из них за ним не побежал, только тот что постарше, стоя на месте, застучал ногами об асфальт с непонятным криком «улю-лю!».
Пограничник врубил форсаж и растворился в темноте.
Милиционер поднял со скамейки уже открытую, но так и не початую бутылку, перевернул её вверх ногами да так и держал, с садизмом и грустью, покуда вино выбулькивало наземь.
– Давай,– сказал мне второй мент, кивая на уже открытую боковую дверь фургона.
Я сунул голову внутрь.
В тусклом свете крохотной лампочки в потолке на сиденьях вдоль бортов различались пойманные до меня и, спиной к кабине, пожилой мент с лычками старшины на погонах.
Восхищаясь безукоризненной чёткостью своих движений, я взошёл внутрь интерьера.
Дверь захлопнулась.
– Добрый вечер!– галантно приветствовал я всех сразу и тут же получил пинок в зад.
– Он, сука, ещё «добрый вечер» говорит!– гаркнул пнувший меня старшина.
Свалившись на кого-то из предыдущего улова, я машинально воскликнул:
– Извините!
Тут я испуганно оглянулся на старшину, но увидел, что за «извините» не схлопочу – ему лень подыматься.
Отвезли нас недалеко, в тот же двор, где когда-то снимались показания с «Орфеев» на тему пропажи немецкого баяна; только в другое здание.
За столиком в коридоре сидел капитан милиции. Моих попутчиков, после пары вопросов, он отправил в камеру. Потом заговорил со мной.
Увидев, что на его вопросы я отвечаю адекватно и не пытаюсь качать права и опровергать доклад доставивших меня, он спросил где я работаю, куда-то позвонил свериться и отпустил домой.
– Прямо домой! Понял? И больше никуда!
Я вышел за ворота.
Отчего это все мне указывают что делать? А вот вам всем!
И я упорно вернулся в парк и купил билет на танцплощадку.
Один из дружинников с сомнением заглянул мне в лицо:
– Вы сегодня выпивали?
– Никогда!– отчеканил я и беспрепятственно был пропущен к своей скамейке вдоль ограды – досиживать до окончания танцев.
Что и случилось через пару номеров.
Извещение о моём задержании дошло в СМП-615 поздно – через месяц-два.
Я уж и думать забыл, когда начальник вызвал меня с объекта и потребовал написать объяснительную.
Как видно, он решил использовать ситуацию по полной и вскоре назначил заседание профкома для рассмотрения моего персонального дела.
Начинались осенние холода и на заседание я пришёл в плаще и шляпе.
Начальник, в пиджаке и галстуке, приступил к изложению моих прегрешений.
Вот самое свеженькое – бумага из милиции, как я нарушал постановление партии и правительства в парке на скамье. Вот так вот я позорю СМП-615 перед лицом общественности и органов!
До каких пор?
Однако, я избрал позицию наблюдателя и на пустопорожние вопросы отвечал лишь пожимом левого плеча под плащом.
А моё издевательское отношение к руководству поезда? Вот, пожалуйста – написал объяснительную стихами.
Из стопочки бумаг на столе перед собой начальник приподнял одну и потряс в воздухе.
Ух, ты! А я и не знал, что на меня такое досье скопилось…
Или, вот написанное мною напоминание в профком:
«Три месяца назад я подал заявление в квалификационную комиссию СМП-615 с просьбой о повышении мне разряда по специальности каменщика. Но до сих пор комиссия ни ухом не ведёт, ни рогом не шевелит.»
Профком дружно грохнул хохотом; начальник, повинуясь стадному рефлексу, тоже подхохотнул, не понимая что тут смешного.
И вообще со мною опасно даже находиться рядом, я на объекте руки под плиту подкладываю!
Это факт.
В тот день нас было четверо: мастер Каренин, плотник Иван, крановщик Виталя и я.
Солнце играло на мартовских снегах строительных угодий, где мы начинали новый объект.
Блоки фундамента уложены были в котлован ещё с осени, а потом всю зиму Иван приходил сторожить объект с 8 до 5.
Приходил, включал в вагончике электотэн и смотрел на белые сугробы за окном, или на портреты шлюховатых красоток из цветных журналов, которыми оклеил все стены.
В тот мартовский день он стал моим подсобником.
Всего-то и надо было поднять четыре ряда кладки в короткой стенке будущего подъезда, для монтажа обрубка плиты над входом в подвал под будущей лестничной площадкой первого этажа.
Стоя на риштовке между блоков фундамента под будущие стены, я поднял два невысоких столбика по краям кирпичной стенки и зачалил шнýрку, чтобы положить эти четыре ряда для опирания плиты. Работы на полчаса, а до конца рабочего дня час с небольшим.
Однако, Витале-крановщику не терпелось спуститься со своего насеста в кабинке башенного крана, чтоб поиграть с Иваном в карты до пяти. Вот Виталя и покричал сверху плотнику скорее зацепить обрубок бетонной плиты предназначенной для монтажа. Одним боком ляжет на блоки под поперечную стену, другим на поднятые мною столбики – поедят! А пропуск потом заложат, по ходу строительства.
Я попытался объяснить Ивану, что именно сейчас самый удобный момент закончить эту кладку. Если сейчас оставить, потом придётся корячиться в три погибели под плитой будущей лестничной площадки, втискивая кирпичи под смонтированный обрубок.
Пусть лучше подаёт раствор и я закончу за пятнадцать минут, работая с таким удобством.
Виталя для Ивана оказался дороже логики, он пошёл и зацепил стропы, как тот сказал.
Крановщик сделал «вира» грузом, развернул стрелу и понёс ко мне обрубок – положить как он хотел. Он кричал мне скорей настелить раствор на столбики, не то бросит плиту насухо – и так пойдёт.
Вместо раствора я положил на столбик руку, чтоб он не исполнил своего намерения.
Виталя темпераментно матерился из своего скворечника наверху, беспрерывно звенел звонком крана и подносил груз всё ближе.
Вобщем, это была лобовая атака двух самолётов друг на друга: кто уступит – трус сопливый.
Когда бетонному обрубку до руки оставалось около метра, мастер Каренин очнулся от наблюдения за схваткой двух ассов и заорал Витале отвести плиту в сторону.
Там она и висела на стропах, пока я заканчивал кладку как положено.
Мастер Каренин стоял на блоках у меня над головой и спрашивал:
– Зачем ты это делаешь, Сергей? Он же мог и раздавить, у него дури хватит. Остался б ты калекой.
– Каренин, у меня и так вся жизнь поломатая. Всё, что осталось – это работа. Не хочу, чтоб из неё сопли делали.
– Кого?– спросил Иван, стоя на блоках другой стены, у меня за спиной. – А шо это она у него поломатая?
– Это кому что на роду написано,– пояснил ему мастер Каренин.
Я заканчивал последний ряд, типа, занят, но не встрять в прекраснословную беседу не мог:
– Чтоб у него рука отсохла, у писателя этого.
Каренин с Иваном враз умолкли. Мастер как-то съёжился и отвёл глаза.
И именно в тот момент, жмурясь от лучей предвечернего мартовского солнца и настилая раствор для монтажа плиты на готовую стенку, я впервые подумал, что события нашей жизни определяются и происходят так, как мы сами о них расскажем в своей дальнейшей жизни. Неважно кому, неважно устно, или письменно…
( … опаньки!
Выходит тем проклятьем я пожелал, чтоб у меня рука отсохла?!..)
Мы с Иваном смонтировали обрубок. Виталя слез с крана и успел ещё пару раз сыграть в карты до выхода на шоссе, откуда нас забирала наша «чаечка».
Вскоре я забыл про этот случай, а вот начальник пришил в досье.
– И все вы знаете сколько раз его увозили в психбольницу. Но самое главное – он злостный нарушитель трудовой дисциплины. Три прогула за один лишь текущий год! Поэтому моё предложение – уволить его за систематические прогулы.
Всё верно – два дня в Москву за паровозиком для Андрея, один день в Киев, в книгоиздательство «Днiпро».
Я сознавал, что совершаю прогулы, но в СМП-615 немало кто имеет по неделе прогулов, а пара чемпионов и до двадцати дней.
Вот что я посчитал гарантией дозволенности не выходить на работу целых три дня – их нарушения прикроют мою задницу.
Ан, нет! Дисциплина прежде всего.
И вот, после пяти ежегодных записей в мою трудовую книжку про объявление мне благодарности и награждении меня почётной грамотой, 18 октября 1985 года, зав отдела кадров СМП-615, А. Петухов, таким же почерком написал в ней, что я уволен по статье 40-й – прогул без уважительных причин.
Участники заседания профкома проголосовали «за» предложение начальника – против, воздержавшихся нет.
Впоследствии, они сказали, что я сам виноват. Мне следовало встать, снять шляпу, повиниться и меня простили б.
Отчего я до конца остался наблюдателем и не выступил с самозащитной речью про чужие прогулы и моё искреннее раскаяние?
Надоело.
Пришла пора искать новые точки приложения для моего экспериментализма.
К тому же, летом был сдан 100-квартирный дом. Каменщица из нашей бригады, Нина – толстуха с мохнатой родинкой на щеке, получила в нём квартиру.
Она поступила в СМП-615 за пару месяцев до сдачи дома, и, получив квартиру, вскоре уволилась.
Я пошёл в отдел кадров и спросил у Петухова: какая у меня очередь на получение квартиры?
Он ответил, что я – тридцать пятый.
Это невозможно! Шесть лет назад я был двадцать четвёртым!
Он ответил, что с тех пор сменились три начальника и на работу принимал меня не он – в бумагах написано, что я – тридцать пятый, и у него других данных нет.
Прощай, любимый поезд! Прощай, бригада!
Вагончик я не стану поджигать, хоть из него пропала моя гитара, принéсенная на день рожденье Грини.
Когда последняя запись в трудовой книжке гласит – «уволен по статье», то это, типа, волчий билет – нигде не принимают на работу.
Однако, в Конотопе есть предприятие, где волков не боятся, это «Тряпки», они же фабрика вторсырья.
Там, с учётом моей специальности, меня приняли рабочим капремонта.
Капремонт состоял из трёх рабочих, но никакого капитального ремонта мы не производили. Сидели в бытовке, маясь бездельем, и изредка выходили во двор фабрики, где уже который год мариновалось современное оборудование под парой гигантских шалашей из рубероида, потому что здания для этого оборудования ещё не успели построить.
Сама фабрика ютилась в паре зданий барачной архитектуры – детищах первой пятилетки – в двух высоких арочных ангарах из рифлёного алюминия и в разных подзаборных пристроечках.
Но в самом начале я не скучал, потому что меня послали в командировку в город Киев.
Тогдашний Секретарь ЦК компартии Украины, товарищ Щербицкий, обещался посетить киевскую фабрику вторсырья для дачи ценных указаний по развитию столь важной отрасли народного хозяйства, и, со всей республики, работников таких же фабрик начали посылать в Киев, чтобы подмарафетить столичную к визиту высокого лица.
Когда я прибыл вносить свою лепту, металлические конструкции в цехах фабрики красили уже по четвёртому разу, а двор фабрики покрывали третьим слоем асфальта.
Стояли прощальные деньки золотой осени, солнце ласково улыбалось с неба, но, при виде маленьких зелёных ёлочек в каменных горшках для украшения двора, охватывала грусть-тоска.
Малая ёмкость горшка не позволит деревцам развиться, и после визита Секретаря они неизбежно усохнут.
Перед отъездом в командировку, я заходил в конотопский Универмаг, чтобы купить спортивную сумку для нужных вещей.
Как оказалось, там на такие сумки наехал приступ дефицита и мне пришлось взять небольшую, практичную, но, если присмотреться, всё-таки, женскую сумку.
Может я действительно извращенец?
Для проживания в Киеве, меня определили в пансионат рядом с «Трубой» на самом берегу Днепра.
До войны имелся план пересечь Днепр в этом месте линией метрополитена и успели даже соорудить остановку из железобетона, что и впрямь смахивает на великанскую трубу диаметром с двухэтажный дом. Затем обстоятельства и планы изменились, а «Трубу» исписали всякими «здесь были Ося и Киса».
Пансионатом называлась длинная одноэтажка с комнатами пеналами, как в общежитиях, только что окна побольше.
По утрам я выходил на песчаный берег делать зарядку среди кустов ивняка.
Смотреть на Днепр с такой близи совсем не то, что из электрички, проносящейся над ним по мосту. Океаническая масса валящей, прямо перед твоими глазами, воды просто потрясает.
И ведь это длится уж которое тысячелетие подряд.
Три-четыре; выдох, наклон…
В комнате со мной жил блондин из Южной Украины, который в деталях рассказывал, как его зарезали на пляже. Свои же пацаны. Воткнули нож в живот и он свалился на спину.
А тут участковый подошёл. Пацаны сделали вид будто в карты играют, а поверх ножа раскрытую газету набросили.
Участковый о чём-то стал расспрашивать, а блондин лежал и смотрел, и слова не мог сказать, а по газете муха ползала.
Пацаны, конечно: «Не, не знаем. Не, не видали».
Когда участковый ушёл, они ему «скорую» вызвали за то, что не спалил их перед тем.
Работы на фабрике почти не осталось и съехавшиеся командировочные часами сидели в комнате Красного Уголка, где молодой и бородатый художник, из местных, день за днём выписывал буквы одного и того же лозунга на одной и той же длинной полосе красного кумача, постеленной вдоль длинного стола, или разговаривал с приятелями, тоже местными, которых непонятно как пускали через проходную.
Мы переодевались тут же, в выданные фабрикой спецовки, а свою одежду складывали на стулья.
За поворотом коридора постоянно работал душ; не жизнь, а малина.
Сокомандировочников изумляла моя «усидчивость», что не прохаживаюсь по Красному Уголку, а сижу как пень и ничего не рассказываю, только смотрю да слушаю.
После очередного рабочего дня я вернулся в пансионат и понял, что у блондина закончилась командировка, потому что его постель уже исчезла, а моя извращенская сумка распахнута и в ней отсутствуют мои последние десять рублей.
До конца моей командировки оставалась ещё неделя.
Утром следующего дня, это была суббота, я вышел на поиски пищи.
Никакого определённого плана я не составлял, а просто шёл в сторону далёкого моста через Днепр. Потом шёл по мосту на множестве стальных канатов.
За мостом в поле стояли несколько многоэтажек – зародыш района Троещина, но я прошёл мимо и дальше; туда, где виднелся лес.
Дорога миновала село Погреби и углубилась в лес, где я начал искать грибы.
Там попадались только два вида и те какие-то незнакомые – одни, которые с заострёнными шляпками, оказались очень горькими, так что пришлось есть другие – со впадинками.
Голод отступил и я пошёл обратно.
В поле между селом и далёкими многоэтажками мне повезло – на обочине дороги я увидел россыпь картошки. Наверное, кузов машины при перевозке урожая нагрузили с горкой и, когда она соскочила на обочину, излишки ссыпались.
Я набил карманы картофелинами, а в воскресенье пришёл на то же место с явно женской сумкой.
В пансионате, в самом конце коридора находилась кухня с газовой плитой и большой общей кастрюлей.
Я заготовил картошку в мундире впрок на несколько дней.
А когда я возвращался в Киев по мосту со стальными канатами, то понял чтó именно не даёт мне жить нормальной жизнью – моё стихоплётство.
Вон все вокруг живут как люди, потому что стихов не пишут. Надо и мне завязать; глядишь, и – всё наладится.
Легко сказать «завяжу я с этим делом», но как?
Сжечь блокнотик, который блондин великодушно оставил в сумке?
Слишком тривиально.
И я решил сделать сборник стихов и на этом поставить точку. Вот такой план.
В понедельник в предбаннике начальника отдела кадров я попросил у его секретаря-машинистки 32 листа чистой бумаги. Как в «Манифесте Коммунистической партии» Карла Маркса, но именно столько страниц понадобилось для всех стихотворений плюс предисловие.
Сверх того она дала мне брак – два не разрезанных листа, из которых получалась как бы папка для остальных.
В Красном Уголке я попросил художника сделать из этой папки обложку сборника стихов под названием «Таке собi?»
Вечером в пансионате я почти печатным почерком переписал стихи и предисловие из блокнотика на принесённые листы бумаги.
Утром на фабрике художник показал как он оформил обложку – абстрактно бежевые волны, имя автора и название сборника.
Потом он почесал в затылке и начал каяться – писать он начал в развороте сдвоенного листа и теперь название и автор оказались на задней, а не на лицевой обложке.
Бракованные листы большая редкость и мне не оставалось ничего другого, кроме как собрать сборник на арабский манер – от задней обложки к передней.
Хорошо жить в одном городе с книгоиздательством – заканчивая работу в пять, успеваешь посетить их без совершения прогула.
В том кабинете, откуда молодой человек когда-то направлял меня к специалисту по Моэму, сидели уже двое – другой молодой человек и ещё молодая женщина.
Я спросил куда тут сдают поэзию.
Они обрадовались и дали направление в первый кабинет по коридору, налево за углом.
Там, на сообщение о доставке сборника поэзии, прозвучал знакомый мне вопрос:
– Кто вас прислал?
– Ах, ну, конечно! Меня прислали из соседнего кабинета. Тут сразу за углом, знаете?
Это послужило достаточной рекомендацией, чтоб сборник перешёл из рук в руки.
Я вышел из издательства тоскуя и смеясь.
Тоскуя?
Я отринул своих детищ и дал зарок блюсти бесплодие отныне и вовеки.
Смеясь?
Я – свободен!
( … любое начатое стихотворение обрекает тебя на кабалу. Ты мучаешься и пашешь словно раб, до момента, когда можешь сделать шаг в сторону и сказать: «да, вроде, ничего, готово, хватит; на большее я не способен» …)
Ещё громче смеялся я над приёмщиком, ведь на сборнике нет никаких адресов, указан лишь поэт – Клим Солоха, да автор предисловия – приятель Клима.
Всё! Отслужил…
– Как приняли?– спросил художник.
– На «ура!»
Имевшийся запас картошки мог поддерживать меня до конца недели, но она как-то не насыщала, даже и с солью.
Художник заметил, как в Красном Уголке я подхватил с подоконника забытый кем-то сухарь булки и съел его, пряча в кулаке.
Он рассказал об этом вечно всем недовольному начальнику отдела кадров. Тот пришёл в уже пустой от командировочных Красный Уголок и спросил в чём дело.
У меня пропали деньги из сумки.
Украли? Кто?
Об этом ничего не знаю; была десятка и – не стало.
Он недовольно дёрнул лицом и вышел.
Вскоре меня позвали в его кабинет и он сказал, что отметит мою командировку полностью (хотя оставалось ещё три дня), но я должен исполнить срочную работу: во дворе КАМАЗ высыпал песок не туда, куда надо. Теперь песок тот надо передвинуть, но бульдозер помнёт гусеницами свежий асфальт.
Часа два-три я перелопачивал песок, чтоб спрятать его позади горшков с обречёнными ёлочками.
За этот труд мне выписали десять рублей, которые я тут же получил в кассе.
Билет на электричку до Конотопа стоил четыре с чем-то.
Я пошёл в гастроном, купил бутылку водки, прозрачной как слеза разлуки, что-то там для закуси и вернулся в Красный Уголок.
Мы с художником распили её за успех сборника поэзии, который листается сзаду наперёд.
Капремонтом на конотопской фабрике вторсырья командовал Юра.
Он умел и любил смеяться, обнажая фиксу светлого металла на клыку. В чёрно-белых фильмах такими обычно изображают комсомольских вожаков, вот только фикса на вписывалась в образ.
Второго капремонтника звали Арсен, его глаза косили друг на друга, но не очень сильно; и он держал себя с важностью аксакала, несмотря на молодой возраст.
Его сыну исполнилось два года, вот он и загордился.
С ним я ладил, а Юра всё старался подмять меня, скорее всего из-за нетерпимости к моему высшему образованию, о котором я никому не говорил, но он часто и подолгу пропадал в бараке администрации и был там всем свой парень.
А у меня с ним дружбы не получилось, его выводили из себя мои цитаты и новости из газеты «Morning Star».
Арсен пытался увещевательно гасить наши стычки.
Однажды в разговоре с Арсеном я привёл цитату из работы Карла Маркса «О происхождении семьи, частной собственности и государства».
( … вообще-то автором её принято считать Фридриха Энгельса, но Фриц напечатал её после того, как Карл уже скончался, а он сам поимел возможность рыться в архивах неизданных трудов покойного.
Наверное он, как тот блондин из Южной Украины, считал себя вправе присвоить чужое.
Как никак, он всё жизнь содержал Карла и его жену на деньги своего отца, тоже Фрица …)
Всех этих подробностей я Арсену не излагал, просто повторил пару строк из самóй работы.
Юра вдруг окрысился и потребовал, чтобы я при нём не смел более повторять подобные вещи, потому что он коммунист и позвонит куда следует.
Впервые последнее слово осталось за ним, он изумил меня до онемения своей угрозой натравить органы КГБ на основоположников марксизма-ленинизма.
Хотя с них станется.
В другой раз я описывал Арсену балет Вагнера про шотландских ведьм, на который я ходил во время киевской командировки. Танцуя сольный танец, одна из ведьм запнулась и с деревянным стуком упала на сцену.
– Ха-ха-ха!– жизнерадостно прореагировал присутствовавший Юра.
– И представь, Арсен, во всём зале не нашлось ни одного придурка над нею посмеяться; она поднялась и дотанцевала. Доказала характер.
И Юра после этого доказал, что не зря отирается среди администрации – меня перевели из капремонта в производственный цех на должность прессовщика.
В чём суть «Тряпок»?
Туда вагонами везут утиль отсортированный на свалках.
Главным образом, заношенную и выброшенную одежду, а также макулатуру.
Бабы из села Поповка визжащими дисками своих станков допарывают драное отрепье и снова-таки сортируют в мягкие холмики из просто тряпья, из вязанного тряпья, из воротников искусственного меха от зимних пальто…
Целый день они стоят перед своими станками в пропылённых халатах с гроздьями булавок на груди, которые заметили и вытащили из обносков, чтоб те не повредили диск.
Вот уж кого никто не сглазит.
К холмикам тряпья грузчики приносят глубокий ящик с длинными ручками, типа, носилки для пассажира.
На лицах грузчиков повязки, как у грабителей банков, потому что возле станков пыть стоит столбом. Они наваливают тряпки в свой ящик, с горкой, и трусцой тащат его в соседнее отделение цеха – прессовочное.
К такой походке их вынуждает тяжесть груза.
( … пару раз я пробовал подменить кого-то из грузчиков; больше, чем на пару ходок меня не хватало.
– Серёга! Ты свободней неси! Свободней!
Какой там «свободней», если длинные ручки выскальзывают из стиснутых ладоней?..)
Принесённое вторсырьё грузчики вываливают возле какого-нибудь пресса; тряпки к одному, бумагу и картонные коробки к другому.
Пресс это тоже ящик, но с дверцей. Открыв её нужно уложить на пол две узкие трёхметровые полоски шинки и вывести её концы за пределы ящика.
Шинку накрываешь куском мешковины, закрываешь дверцу на крюк и поверх неё набрасываешь внутрь хлам, натасканный грузчиками.
Когда ящик полон, жмёшь кнопку сбоку и электромотор над ящиков, треща и воя, вгоняет в ящик прессовальный щит.
Щит стискивает и уминает, насколько сможет, содержимое ящика. Вой мотора сменил тон, значит дальше нет сил – жми кнопку «стоп» и следующую – «вверх».
Щит ползёт вверх по направляющей. И эти его продвижения: вверх, или вниз, уж очень медленны; душемотательны.
Теперь в ящик нужно навалить добавку, потому что по норме готовый тюк обязан весить от 60 кГ.
Опять врубай пресс, вминай добавку и, после следующей, притиснутой щитом, можно открыть дверцу и обмотать тюк той парой загодя проложенных шинок, чтоб не распадался.
Подними щит в исходное положение и выкати готовый тюк.
Его над откатить подальше, чтоб не мешал выкатывать последующие.
Как наберётся стадо тюков, приходит грузчик Миша со своей двухколёсной тачкой, вгоняет полку тачки под тюк, опрокидывает его на рамку ручки и тащит к выходу из прессовочного отделения.
Перед воротами выхода стоит кабинка весовщицы Вали, а вплотную к ней большие багажные весы.
Миша переваливает тюк на весы и палочкой, обмакнутой в жестянку с краской, пишет по проложенной под шинкой мешковине килограммы, которые Валя прокричит ему через стекло окошечка кабинки, потому что Миша стар и глуховат, хотя ещё и крепок.
Потом он сбрасывает тюк с весов, опять опрокидывает его на тачку и тащит вон из цеха, на отрытый воздух, а там по бетонной, но раздолбанной дорожке в ангар готовой продукции.
Когда к ангару подадут пустой вагон, тюки перегрузят в него и увезут неведомо куда, на какие-нибудь фабрики дальнейшей переработки вторсырья.
В прессовочном отделении всего одно окно в корке пыли, что копится там со времён первой пятилетки.
Освещение исходит от желтовато тусклых лампочек, по одной над каждым из четырёх прессов. Правда один пресс не работает, но на двух прессовщиков и столько хватит.
По норме, каждому за смену нужно сделать тридцать два тюка.
Я едва укладываюсь в рабочее время, а прессовщик Миша, гражданский муж весовщицы Вали, наштампует норму и уйдёт, посвистывая.
У него опыта больше – лишнего в ящик не положит, а у меня тюки с перегрузом.
Грузчик Миша неодобрительно качает головой, когда выводит палочкой «78», или «83» на моей продукции, кряхтит, но тащит тачку дальше.
Он молчун по натуре и замечаний мне не делает. Мне неудобно, но никак не удаётся поймать эту норму.
За смену кроме обеденного есть ещё два получасовых перерыва для отдыха.
Мы сходимся в бытовку – большую комнату со шкафчиками для переодевания вдоль двух стен. В стене напротив входной двери окна; они тоже в пыли, но большие и света хватает.
Посреди комнаты четыре квадратные стола под белым пластиком составлены впритык, образуя один общий стол для обеда. Вдоль него длинные деревянные лавки.
Это бытовка грузчиков и прессовщиков, они тут переодеваются, но во время обеда поповские бабы тоже приходят сюда, потому что в их бытовке такого стола нет.
Я тут не обедаю; я хожу в столовую завода «Мотордеталь».
Для этого надо пересечь железнодорожное полотно, а дальше по полю, потом свернуть в лесополосу и идти по тропе до конечной первого номера трамвая напротив заводской проходной. На дорогу уходит минут пятнадцать.
Завод очень современный и столовая в нём на втором этаже со стеклянными стенами и видом на поле, откуда я пришёл.
На проходной проблем нет – раз в спецовке, значит заводской.
Порции хавки в столовой хоть и маленькие, зато дешёвые. Съешь, и часа два есть не хочется.
Иногда весовщица Валя заказывает принести ей пирожное из столовой.
На обратном пути, пересекая железнодорожное полотно перед локомотивами товарных составов, что дожидаются «зелёного» на въезд в Конотоп, я пытаюсь угостить локомотивы пирожным из бумажки.
У них такие добродушные морды с красной бородой, словно на парусе плота Кон-Тики. Но они неподкупно отмалчиваются.
– Ну, не хочешь, как хочешь,– и я несу пирожное весовщице Вале.
А в получасовые перерывы для отдыха мы играем в «козла» и разговариваем.
Кроме мужиков здесь отдыхает весовщица Валя, ещё пара баб помоложе, а иногда приходит технолог Валя.
Крупная женщина, мечта поэта, но я с этим уже завязал.
Грузчиков в бытовке четверо, но старый Миша всё время молчит и ни во что не встревает. Даже в «козла» редко садится.
А вот Володька Каверин, с рыжеватыми усами в тонкую скобку, криклив и запальчив, но грузчик Саша, с тёмными усами подстриженными щёточкой, сдерживает его порывы.
